Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XI
Когда апрель был
Таким, как теперь?
Нарциссы… ласточки…
Открытая дверь…
Тодаль
Филиппа ничего не подозревала, она только начинала приходить в себя. Но пришлось ей все рассказать, когда у нее снова появился интерес к жизни. Это пришлось сделать Джервезу, и она, выслушав его, молча припала к нему. Почувствовав, что жена плачет, он старался утешить, но ничто не могло ее успокоить.
– Это вернет Филиппу в прежнее состояние, – сердито ворчал доктор Коллин и снова начал прилагать все усилия, чтобы восстановить силы Филиппы.
Наступил конец апреля, прежде чем она смогла встать, а затем пришли две недели солнца и теплых дождей. Из своего окна Филиппа могла видеть линию миндальных деревьев в цвету, блестевших на фоне голубого неба, а трава за террасой, окружавшей восточный флигель, густо пестрела золотом и слоновой костью нарциссов и переливалась пурпурными, багряными и оранжевыми красками крокусов и асфаделей. Филиппа, чувствовавшая себя все еще слабой, направилась в конец террасы и стала глядеть вглубь парка… Вдали небольшие клубы дыма, похожие на клочья ваты, указывали… поезда, идущие куда-то, везущие людей на новые места, к новым приключениям… ведь была весна, и Филиппа почувствовала знакомое всем нам оживление крови и духа; казалось, вливались в ее вены – жизнь и желание, и тоска…
За нею появился Джервез, она обернулась, увидела его и протянула ему руки.
– О, дорогой! Давай уедем куда-нибудь… забудем эти полгода… все горе… ты согласен? Да?
Стоя так, она выглядела ребенком, но, вместе с тем, ее украшали очарование и свежесть юности. Впервые со времени болезни отсутствовало на ее лице то болезненно-утонченное выражение, которое приносит глубокое страдание.
Сердце Джервеза забилось быстрей, и он тотчас же ответил:
– Дорогая моя, конечно, мы поедем, когда ты хочешь и куда ты хочешь.
Филиппа прильнула к нему, его рука ее поддерживала…
* * *
Они, решили совершить вдвоем, без шофера, большую поездку на автомобиле, послать человека вперед поездом, а самим проехать по великолепным дорогам покрывшейся фиалками и подснежниками страны.
Определенного плана поездки Филиппа не составила.
– Я думаю, что лучше всего начать с Суссекса, который мы так обожаем, а там дальше идет Кэй-Смит и полоса бесконечных серо-зеленых полей с их бело-черными изгородями… Да, да, мы начнем с Суссекса.
Они проехали в курорт Рай среди живых изгородей цветущего белого терновника, по чудной ровной дороге; налево расстилалось море, направо – Рай, с его горевшими на фоне золотистого заката башнями.
Из Рая они помчались в Мидхерст, где провели все время после обеда над Хиндхедом, обвеваемые мягким, прохладным ветром, доносившимся к ним сквозь цветущий вереск, и наконец остановились в Порлок-Уэйре, потому что Филиппа заявила, что никогда еще и нигде не видала столько розовой герани, да к тому же розовой герани, обдаваемой брызгами волн!
Они остановились в Порлок-Уэйре в гостинице «Якорь», хозяйка которой любила цветы, и где была старинная дубовая столовая, сиявшая и блестевшая дроком, ранними розами, жимолостью и очаровательными колокольчиками.
Там были еще два щенка, которых готовили для охоты, два огромных шелковистых щенка с нелепыми сморщенными мордочками и пушистыми, словно комья гагачьего пуха, лапами.
Филиппа обычно сидела на короткой, выжженной солнцем траве, прислушиваясь к шуму волн и вдыхала аромат повсюду растущих роз; Джервез в это время бродил по окрестностям и возвращался усталый и страшно голодный. Потом он отвозил Филиппу во все те места, где бывал сам, прямо через степь по малоезженным дорогам, которые подымались почти как лестницы – так они были круты.
В степи, где воздух был как прохладное, пряное вино, Филиппа, хорошо закутанная, обычно отдыхала, вдыхая в себя мир и тишину, и чувствовала, как она с каждым днем поправлялась.
И внезапно стало ясно, что она поправилась. К тому же кто-то написал Филиппе и сообщил все лондонские новости. Смеясь, она протянула письмо Джервезу.
– Я думаю, хорошо было бы опять увидеть Лондон и зажить нашей обычной жизнью. И, честное слово, у меня нет ни одной тряпки, мой дорогой!
Джервез старался выгадать еще недельку, но стеснялся прямо об этом попросить.
– Да, но скоро июнь, и ты знаешь, дорогая, что тебе придется о многом позаботиться, прежде чем мы поедем в Фонтелон…
Он доказывал, что лучше всего выехать в понедельник.
– Какой смысл провести воскресенье в городе? Во всяком случае, тебе всегда это было неприятно!
Он чувствовал, как трудно ему будет отказаться от этой спокойной счастливой жизни, запаха моря и полнейшего отдыха.
Но он также старался понять Филиппу. В конце концов, она себя чувствовала прекрасно, и весьма естественно, что ей захотелось веселья, необходимого ей, как воздух. Но, как бы то ни было, его настроение омрачилось и, когда они в последний раз поехали вечером в степь, Филиппа тихонько спросила его:
– Ты недоволен?
У него под коротко подстриженными усами промелькнула улыбка.
– Нет. Почему?
Она ближе прильнула к нему.
– Ах, я два раза поцеловала тебя и раз сказала: «Люблю тебя!» – и хоть бы ты кивнул мне в ответ. Нет, ни разу.
Джервез громко расхохотался.
– Ты самое обезоруживающее существо в мире! – сказал он.
ГЛАВА XII
Боль в сердце и алая роза,
И мягкий южный ветерок,
Мудрость придет лишь на смену
красе,
А скорбь кривит уста.
К. Кобленц
В Лондоне тоже была розовая герань, но в этом было единственное сходство, – угрюмо решил Джервез.
Он сразу потерял Филиппу: она совсем закружилась в вихре танцев, приемов, пикников, а в доме стон стоял от довольно пронзительного смеха, звона бокалов с коктейлем и несмолкаемой музыки граммофона.
Он уехал на целую неделю один в Фонтелон и вернулся оттуда отдохнувшим и жаждущим видеть Филиппу.
В Фонтелоне он снова нашел самого себя: читал, ездил верхом и занимался делами имения, сознавая, как ему необходима такая работа и какую помощь она одна могла ему оказать. Он бесконечно отдохнул душой, и, наконец, почувствовал уверенность, что его старое «я», уравновешенное, честное «я», покинувшее его со времени войны, опять вернулось к нему. В долгие вечера, сидя на террасе и следя за тем, как постепенно гас последний отблеск заката, он много думал о будущем Филиппы и своем.
Он позволял себе мечтать в этом будущем о детях, о том сыне, по которому так тосковала его душа. Довольно любопытно – любопытно потому, что он во многих отношениях был так же ультрасовременен, как и сама Филиппа, – но он считал, что дети устроят их совместную жизнь.
В автомобиле он сидел, нагруженный ящиками цветов, которые сам велел запаковать. А когда он, подъезжая к дому, уже замедлял ход машины, на лестницу вышел молодой человек, легко сбежал по ступенькам и пошел по широкой улице по направлению к Гайд-парку.
Он не заметил Джервеза, но тот его узнал: это был Тедди Мастерс.
Джервез остался сидеть в автомобиле, наблюдая, как Тедди удалялся, и замечая в нем каждую деталь: его походку, линию и ширину плеч, блеск светлых волос под сдвинутой на затылок шляпой и каждую складку его синего костюма, который был, пожалуй, не нов, но сидел превосходно.
Его снова обуяло то странное, ужасное чувство, которое он испытал, глядя на танцующих Тедди и Филиппу: он чувствовал, как сжимается горло. С внезапной живостью он сам вытащил ящики с цветами из машины, нагромоздил их на лестнице и вошел в дом.
Кто-то где-то напевал… Филиппа… и слышны были легкие шаги.
Джервез поднялся по лестнице в комнату Филиппы – пусто! Он заглянул в гостиную, она была там, спиной к нему, вся ушедшая в разучивание нового па танца, напевая мелодию тем тоненьким голоском, который был так мил и так не соответствовал ее высокому росту. Она повернулась, увидела Джервеза, перестала танцевать и улыбнулась ему.
– О, Джервез, почему ты не писал? Но как хорошо, что ты приехал! Мы сегодня с Тедди исполним танец на благотворительном вечере, и теперь ты это увидишь!
Она подошла к нему и поцеловала его, он мог чувствовать ее свежесть сквозь тонкое белое платье – кусочек вышитой шелковой ткани с низким серебряным поясом с бирюзой.
– Милый, ты не болен?
Ее голос сразу привел его в себя.
Он поцеловал ее волосы, они также были свежи и ароматны.
– Нет, это, верно, жара и автомобиль. Ну, как дела?
– Ничего, все в порядке. Но что с тобой? Вид у тебя неважный. Позволь, я позвоню Сандерсу, чтобы тебе подали виски с содой.
Джервезу удалось улыбнуться. Он был настолько же смущен этим потоком чувств, как и расстроен им, его в некотором роде поражал сам факт, что он мог так чувствовать – и из-за чего? Простое подозрение, и как таковое – абсолютно неосновательное, как подсказывал ему разум.
Он взял себя в руки, выпил виски с содой, заставил своего секретаря принести всю накопившуюся корреспонденцию в комнату Филиппы и обсудил с ней некоторые вопросы.
Потом они пили чай, и приехали гости.
Джервез вышел из дому, но на Пэл-Мэл его окликнул, к великому его изумлению, Разерскилн, – такси подъехало к самому тротуару.
– Поедем в Спорт-Клуб. Выпьем там чего-нибудь, – предложил Разерскилн.
Джервез сел в машину.
– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил он.
– Дела, – уклончиво отвечал Разерскилн, а потом прибавил:
– Кит теперь в школе, так что мне пришлось приехать сюда на матч.
Джервез вдруг вспомнил, что на следующий день назначен матч в крикет между Итоном и Гарроу.
– Ну, а как поживает Кит?
– О, он молодец! Всегда здоров. Никогда не встречал ребенка, который был бы так изумительно здоров. В прошлом феврале он сломал себе на охоте ключицу и руку, а через две недели поправился и снова ездил верхом.
Голос Разерскилна был абсолютно невыразителен, но даже он не мог скрыть звучавшей в нем гордости и любви.
Такси остановилось у Спорт-Клуба.
– Войдем, – снова пригласил Разерскилн.
Джервез последовал за ним, лениво думая о том, что Джим поседел, насколько вообще это заметно на рыжеватых волосах.
В комнате, в которой ему пришлось ожидать брата, разговаривали двое мужчин, один необычайно толстый, другой – обычный тип лондонского биржевика, преуспевающего, сдержанного, приятного.
Человек со складками жира над воротничком прохрипел:
– Так что я купил ей браслет, и влетел он мне в две тысячи… Строгих правил или легкомысленная, или какая бы там ни была – никогда не подозревайте вашу Жену! Обходится чертовски дорого!
Звучный, вежливый смех, еще несколько деталей, еще выпивки – и мужчины собрались уходить.
Джервез узнал в толстяке Ланчестера, другого он не знал. Он кивнул Ланчестеру, тот просиял и низко поклонился в ответ, хотел, видимо, заговорить и не решился. Джервезу приходилось сталкиваться с ним по делам благотворительности, касавшимся больниц, он вспомнил, что Ланчестер был очень щедр и что особенно говорило в его пользу, исключительно щедр к детской больнице.
«Всегда любил ребят», – сентиментально хрипел он.
Вошел Разерскилн и заказал напитки.
– Как дела? – спросил он. – Устроил ли ты дренаж на Нижних Лугах?
Джервез это сделал. Они обстоятельно потолковали о разных системах орошения.
– Как поживает твоя жена?
– Приезжай, пообедаешь с нами и увидишь ее. Ты слышал… гм… что она была больна?
Красное лицо Разерскилна выглядело деревянным.
– Да. Тяжело?
– Да.
– Чертовски не повезло.
Пауза. Потом Разерскилн, подогретый прекрасным виски, продолжал то, то он в более холодные минуты назвал бы болтовней:
– Гм… есть надежда?
– Не думаю.
– Немного рано, собственно говоря.
– Я хотел бы завтра повидать Кита, – сказал Джервез.
– Да. Великое событие. Приезжай завтракать в Гардс-Тент вместе с Филь!
– Благодарю. В час тридцать?
Они снова выпили.
– Ну, едем к нам обедать.
Разерскилн размышлял.
– С удовольствием бы, но я так редко бываю в Лондоне… а тут есть одна женщина…
– О, хорошо. Загляни, когда сможешь.
Они расстались у дверей клуба. Джервез пошел домой и по дороге встретил Тедди Мастерса во фраке и в цилиндре набекрень, мрачно и бесцельно бродившего по улице.
Тедди приветствовал его:
– Хэлло, сэр! – и машинально улыбнулся.
Он не сознавал, что в этом «сэр» – дань молодости зрелому возрасту, но Джервез уловил оттенок и расстроился.
Но для Тедди все условности языка казались естественными по отношению к Джервезу. Джервез был тем, кто нанес ему самую тяжкую рану в жизни. Тедди мог делать дела, мог стараться забыть – но не забывал.
Он любил Филиппу той наивысшей, истинной любовью, которая так редко встречается и которая так длительна, пожалуй, единственная длительная любовь. Та любовь, которая создает счастливые браки и довольство жизнью, потому что она является такой же необходимостью для людей, ее окружающих – имеющих счастье ее ощущать – как дыхание или сон.
До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался, он всегда знал, что «сходит с ума» по Филь, и она всегда была тут, всегда можно было «сходить с ума», смеяться и, вместе с тем, быть счастливым.
Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII-го столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:
Хоть я брожу по далеким путям,
Никогда не сомневайся во мне, дорогая!
Моя любовь не из тех, что блуждают, —
Хоть и брожу я по далеким путям…
Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.
Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервезом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и «Флика»… Никто из компании молодежи не называл больше Джервеза его прозвищем по игре в поло.
– Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, – сказал Джервез, закуривая папиросу.
– Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует, я буду виноват, если мы не произведем фурора.
– Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?
– О, ничего особенного. Вы увидите.
Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно «брел» к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же «иметь кого-нибудь, с кем повсюду бывать», нельзя же вечно шататься одному…
Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.
Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:
– Я обожаю вас!
Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать… «Все парни так делают», – сказал бы Майкл Арлен.
Тедди выехал из дома и переселился на Шепардс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями – эффектно, но совершенно не соответствовало его вкусам. Его товарищи по клубу и сослуживцы замечали это и открыто зубоскалили:
– Эге-ге! Тедди, ты – падший ангел!
Ему было все безразлично… Майлс, его брат, находившийся в Кении, написал ему, не стесняясь в выражениях, резкое письмо, а он всегда относился с уважением к «старине Майлсу».
Теперь же ему было все равно.
Казалось, он потерял способность реагировать, он все еще сам оплачивал свои счета и кое-как перебивался, но принимал в подарок шелковые халаты, носовые платки, диван, нескончаемое количество дорогих папирос и ящики вина.
Леонора ждала его, по крайней мере, она вышла на лестничную площадку в тот момент, когда он подымался по единственному короткому пролету.
Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный cachet [5]5
Отпечаток (франц.).
[Закрыть], и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.
В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр, в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, аккуратно причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно-синие глаза нежно улыбались Тедди.
– Хэлло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?
Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.
– Нет. Я думаю, на меня влияет жара.
– Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете…
Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу недоконченной, протянула к нему руки. Заключила его в душистые объятия, обнимала, целовала, что-то шептала ему, он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру – в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.
– Любишь меня? – прошептала Леонора с закрытыми глазами.
– Конечно.
– Скажи это.
Он сказал.
– Целуй меня еще!
Он поцеловал ее.
– Ну, теперь мы должны быть благоразумны! – она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.
Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души думал:
«Хвала господу за крепкие напитки!»
Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:
– О, позвольте мне!
У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервезе… Он наконец с ужасающей ясностью понял то, что она не почувствовала в нем перемены и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, – являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, то не могла бы встречаться с ним так непринужденно.
Он хотел отказаться от танца – понуждал себя к этому, но не смог, вместо этого, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру…
Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье… случайные завтраки вместе… «Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем… Ну, конечно, что за разговор»… «Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать»… И он виделся таким образом с Филиппой ежедневно, в продолжение того времени, что Джервез был в отсутствии…
Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южно-африканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.
Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин, это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.
Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервезом. Ее очарование было для него ударом по сердцу, он заметно вздрогнул, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.
– Неужели уже начинается страх перед рампой? – поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.
Он остался в, так называемой, «зеленой комнате», где лакеи разносили напитки и сэндвичи, наконец пришла и Филиппа. Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шеншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.
– Как, Тедди! Вы еще не готовы?
Он проклинал свою недогадливость, как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.
Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную – костюм греческого пастуха, – и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.
С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.
В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его скрипки, то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они, в ожидании своей очереди, стояли вместе, случайно совсем одни.
Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.
Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал:
– Люблю тебя!
Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:
– Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате!
Она схватила бокал шампанского и подала ему. Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной, но он уже не мог остановить этот низкой смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, – смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!
– Пейте, пейте, пожалуйста! Вы в самом деле больны, – просила Филиппа, и он выпил, поставил бокал и снова стал тем человеком, которого она обычно встречала.
– Знаете, – сказала ему Филиппа, – вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.
В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:
– Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?
– Красавец парень, что и говорить! – добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль:
– Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги – высшей марки.
И правда, Тедди Мастерс казался обласканным солнцем юношей гор, к тому же, его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.
У него была фигура греческого бога – стройные бедра, стройные лодыжки и колени, и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.
В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла, он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.
Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в его руке, а другой он обнимал ее стан.
Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.
Они танцевали, как луч солнца по волнам – так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.
Раздались бурные аплодисменты.
– Еще раз? – выдохнула Филиппа, стоя в полутьме за кулисами. – Повторим?
Оркестр заиграл. Словно зачарованные, они стали танцевать под музыку Дебюсси…
Джервезу казалось, что он смотрит на них пристальным взором души, как если бы его взор вырос за пределы обычного зрения, и ему чудились в танце интимность, влечение.
Он не аплодировал; его руки, холодные, как лед, несмотря на жару в зале в этот вечер, были стиснуты в карманах. Он вдруг опустил глаза, боясь, как бы кто-нибудь не прочел в них выражения, которое, он знал, надо было скрыть. И все это время он ощущал жгучий стыд, он знал, что мысленно оскорбляет Филиппу, и знал, несмотря на волны ревности, грозившие захлестнуть его и делавшие его физически слабым, что он несправедлив к ней.
Он резко выпрямился, и, когда танец наконец кончился, вышел на балкон. Улица тянулась перед ним, окаймленная рядами освещенных автомобилей, темные силуэты крыш выделялись на фоне еще более темного неба. Было поздно, и только отдаленный шум движения долетал до него, терпеливый топот старых сильных лошадей, тянувших повозки на базар, или случайный резкий рожок торопившегося домой такси.
«Я должен непременно взять себя в руки, – сказал он себе. – Бог знает, что со мной случилось. Филиппа не видела Мастерса целыми месяцами… была абсолютно счастлива со мной в Сомерсете… Я потерял почву… равновесие…»
Голос позади него, отрывистый, но неторопливый, произнес:
– Прекрасный спектакль, а?
Это был Разерскилн с сигарой во рту, руки в карманах.
– В первый раз, – продолжал он очень словоохотливо для него, – я вижу одну из этих штук… балетный пустячок, в русском духе, знаешь… Захватывающая вещь, нахожу я. Кто этот парень, пастух?
– Мастерс, Тедди Мастерс, младший сын Гордона Мастерса.
– Ах, вот что, сын Гордона Мастерса? Так, так. Мне казалось, что я где-то его уже видел, – приветливо добавил Разерскилн. – Эта Ланчестерша в связи с ним, не так ли? Я сидел около нее, и когда он вышел, она была вне себя. Знаем мы этот сорт женщин! Боже, что за дурни эти юнцы!
– Ты думаешь, что она им увлечена, а он нет? – вежливо продолжал разговор Джервез.
– В этом роде. Но это никогда не продолжается долго. Да с чего бы ему и продолжаться? Молодой стремится к молодому – должен был бы, по крайней мере. Да так оно и бывает, в конце концов… Ах, ужин – слава богу! Я не знаю, какова здесь сейчас еда, но когда у них был Каммарго, этот итальянский повар, то стол у них был – одна мечта! Идешь?
– Сейчас. Должен сперва найти Филиппу.
Разерскилн, оглянувшись кругом, хихикнул.
– Желаю успеха! И советую поторопиться! Я хочу сказать – если ты хочешь получить поесть!
Джервез увидел Филиппу, ужинавшую с дочерью хозяйки дома, Тедди и еще целой компанией молодежи, и когда он пробирался вперед, чей-то голос окликнул его:
– А, Джервез!
Это была Камилла, как всегда прекрасная и спокойная, похлопывающая по столу в знак приглашения.
– Как очаровательна ваша Филиппа! – сказала она своим милым голосом, а затем начала говорить про музыку, кончающийся сезон, про своих детей, про собственные планы на лето и о планах Джервеза.
Она отвлекла его от мрачных мыслей, а когда потом подошла Филиппа, они все трое говорили о Сомерсете, о Шотландии, о приемах, о целом ряде забавных пустяков.
– Какая она славная! – сказала Филиппа про Камиллу. – Не правда ли?
Они возвращались домой на рассвете, и Джервезу было приятно слышать энтузиазм Филиппы, но потом она прибавила, подавляя легкий зевок:
– Ее старшая дочь была в Нейльи, в том же пансионе, что и я. Но она далеко не так мила, как ее мать. Ее родители приезжали вдвоем навестить ее в мой последний семестр.
Дочь Камиллы – и Филиппа, его жена!..
Да, это была ночь, которая напоминала о юности!
Джервез решительно отогнал от себя эту мысль, сознавая, что она у него переходит уже в навязчивую идею, и сказал:
– Ваш танец был восхитителен.
И получил еще один, почти прямой touche [6]6
Удар (франц.).
[Закрыть]:
– Нам придется его дважды повторить: у Лаусонов, на следующей неделе, и в «Ампире», на детском благотворительном спектакле.
– Вас ждет великая слава, – предсказал Джервез и с усилием улыбнулся.
