Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА VII
Я мог только думать
О лилиях на болоте,
О белом жасмине и гардениях
Среди темной и прохладной листвы,
Иль об изогнутом лепестке
Маленького белого месяца,
Как будто сорванного ночью
Из сада, в середине июня.
С. Кинсольвинг
Фонтелон встретил Филиппу угрюмо и пасмурно. Не было той массы цветов, которые пленяли ее летом. Их место занял снег, придававший месту своеобразную красоту, но красоту скорее подавляющую, чем бодрящую.
Чтобы это место было подходящим для молодости, оно должно было бы быть наполнено смехом и весельем; его величавое спокойствие смутно подавляло Филиппу. «Чувствуешь ужасную усталость в вечер после свадьбы», – думала она растерянно; она ожидала свою новую камеристку, и то, что она ее не знала, сильно смущало ее. Дома милая старая Нэнси, нянчившая Филиппу еще с того времени, когда она носила платьица выше колен, приходила не только для того, чтобы одеть своих барышень, но и чтобы повидаться с ними. Филиппа привыкла обсуждать жизнь со всеми ее затруднениями и вообще все, что ей приходило на ум, со своей Нэнси, в то время как последняя доставала необходимые вещи, наливала горячую воду и вообще хлопотала вокруг. Холодная же расторопность и чинность Эвелены не располагали к какому-либо разговору. Когда она вышла, Филиппа осталась одна. Она невольно стала смотреть на большой огонь в камине, горевший синим и изумрудным пламенем. Ночь, казалось, окутала своим покровом все предметы в этой большой и красивой комнате.
Филиппа испытывала чувство какой-то оторванности от всего мира. Фонтелон с его террасами, с его садом, огромным парком, с его свитой превосходных слуг, с его образцовым порядком во всем – немного страшил ее. Марч был маленьким, уютным и жизнерадостным; Фонтелон был полной противоположностью ему.
Филиппа подошла к окну. Перед ней расстилалась бесконечная снежная пустыня; а дома сейчас все торопились в какой-нибудь магазин, а потом куда-нибудь танцевать…
Джервез постучал в дверь, но, не получив ответа, еще раз постучал и вошел в комнату. Он увидел тонкий силуэт Филиппы на фоне сапфировой ночи, сверкающей тысячами брильянтов легких снежинок. Она повернулась к нему, когда он позвал ее, и улыбнулась слегка смущенной улыбкой.
– Тебе холодно, – боязливо воскликнул он, беря ее руку в свои. – Дорогая, сядь лучше к огню.
Он посадил ее в большое, мягкое кресло, стоявшее возле камина. На полу была разостлана шкура белого медведя. Он опустился возле Филиппы на пол и протянул ее ручки поближе к пламени.
– Так лучше? – спросил он, притянув одну ее руку к себе и целуя ее.
– Поцелуй и эту руку, чтобы согреть! – пошутила Филиппа.
Джервез опять поцеловал руку.
– Теперь лучше?
– Немножко.
– Только немножко?
Филиппа, смеясь, провела пальцем по его усам.
– Ой, какие жесткие и колючие!
Он схватил ее в объятия и стал целовать, теряя самообладание от ощущения близости Филиппы, ее девственно-холодной кожи и робких прикосновений.
Прозвучал гонг, сперва робко, потом сильнее и, наконец, перешел в артистическое crescendo [4]4
Музыкальный термин: постепенно усиливаясь (ред.).
[Закрыть].
– О, уже обед! – воскликнула Филиппа. – А я умираю от голода!
Она весело высвободилась из его объятий и протянула ему руку. Они сбежали, держась за руки, по широкой лестнице с низкими ступенями в маленькую восьмиугольную столовую, куда им был подан обед.
Джервез очень скоро отпустил всех слуг.
– Я хочу видеть только тебя!
– Ты говоришь все время такие милые вещи, – улыбнулась ему Филиппа.
– Я не только говорю, я так и чувствую, – немного чересчур пылко ответил Джервез.
После, когда им подали кофе в маленьком парадном салоне, Филиппа сказала:
– Пусти, пожалуйста, граммофон. Ах, Джервез, мне так странно, что все эти замечательные, чудные вещи принадлежат также и мне. Ведь это твои собственные слова… даже этот вот граммофон… Мне никогда и не снилось даже иметь электрический граммофон. Давай потанцуем!
Она опьяняла его, как, вероятно, должно было пьянить вино, которое боги давали смертным в эпоху чудес. Он крепко прижал ее к себе.
– Филиппа, ты моя?
Он наклонился над ней, любуясь ее опущенными нежными веками, ее маленькой шелковистой головкой, ее молодой подымающейся и опускающейся грудью и линией ее белой руки, покоившейся в его руке.
– Сознаешь ли ты, что мы принадлежим друг другу теперь и навсегда?
Ее охватила внезапная робость; в глубине души она была испугана, но ясно сознавала одно: жизнь нужно встречать честно. Это правило стало ее тайным девизом. Она давно уже пришла к заключению: человек, взявший на себя обязательства, не должен ни спрашивать, ни раскаиваться. Она подняла на Джервеза свои большие глаза, глаза ребенка.
– Ты вся очарование, – произнес он пылко, но таким тихим голосом, что он доходил до шепота. – Я не знаю, имеешь ли ты представление, как дивно ты хороша? Конечно, нет, хотя ты и сознаешь, что можешь вывести человека из равновесия…
На секунду перед Филиппой мелькнуло бледное умоляющее лицо Джервеза. Выражение его глаз как-то тронуло ее; она обвила его шею руками, словно желая его от чего-то защитить. Это бледное, подергивающееся лицо и хриплый голос так не походили на холодного, исключительно выдержанного Джервеза, которого она знала до сих пор, который целовал ее, ухаживал за ней и настолько ничего не требовал взамен, что она даже забыла, что он имеет на это право!
В этот момент все ее существо вдруг запротестовало; она захотела его увидеть опять таким, каким его знала. Она сказала, нервно смеясь при этом, но не особенно веселым смехом:
– А если у меня нет представления и если я как это ты сказал? – ага… неуравновешенна… то ты не жалеешь, что женился на мне?
Она посмотрела на Джервеза и увидела, как его лицо вдруг странно потемнело. Он крепко прижал ее к своей груди, страстно целуя ее глаза, волосы, рот… Его поцелуи обжигали и делали больно… они были так безумны, так пылки…
Казалось, что тень на его лице окутывает и ее. Смутно из этой темноты Филиппа услышала голос Джервеза, взволнованный и ликующий:
– Моя, моя!..
ГЛАВА VIII
Не сад ли жизнь и освещенная стена,
И в этом сказка вся?
Иль будем мы искать, как прежде,
как теперь,
Другую дверь?
Мари Брент-Уайтсайд
Как много было написано о самоанализе; в последнее время такими словами, как «скрытый комплекс» или «половое воздержание», в некоторых кругах общества перебрасываются так же легко, как «с добрым утром» или «Хэлло!».
Большой еще вопрос, указывает ли многословие на присутствие духовного содержания или на его отсутствие. Филиппа была продуктом своего века в том смысле, что она принадлежала к тому молодому поколению, которое, казалось, решило заставить себя слушать, независимо от того, было ли у них что-нибудь сказать, что стоило бы слушать; она привыкла к тому, что мужчина и женщина открыто разбирают вопрос о своем разводе, разбирают все подробно с заинтересованными друзьями; развод обычно встречался смехом и легким цинизмом.
Джина Хейз, подруга Фелисити, собираясь развестись со своим мужем, изменившим ей с ее лучшей подругой – инцидент, разбиравшийся весьма детально между ними тремя уже несколько недель! – рассказывала, как смешной анекдот, об ужасе, объявшем ее супруга при телефонном звонке, и о горячей просьбе к ней: «Дорогая, подойди ты; вдруг это противные Доррингтоны, которые вздумали привлечь меня в качестве их соответчика в их бракоразводном процессе!»
Филиппа тоже смеялась: она не была воспитана в атмосфере, способствующей выработке собственного суждения. Во всяком случае, оно давно вышло из моды.
Но некоторая, может быть, холодность и сдерживающая пассивность характера предохранили ее от того, чтобы действительно заинтересоваться какой-нибудь из проникавших в дом современных волнующих идей.
Она не была ни невеждой, ни, в полном смысле этого слова, наивной; она была хладнокровна, поглощена многими прелестными пустячками и во многом моложе своих лет; война оставила ее ребенком. Она была современна в своем смехе и старомодна в душе, и эта старомодность, вероятнее всего, руководила ею в ее замужестве.
Джервез отправился с ней прямо в небольшой городок на Ривьере, куда они прибыли, когда благоухала мимоза и нарциссы были в цвету.
– Я ненавижу отели, – сказал Джервез, и Филиппа, побывав на взятой им вилле, осталась в восторге от нее.
Стены ее были светло-лимонного цвета, там был фонтан, несколько пальм, кусты мимозы, распространявшие в воздухе свое благоухание, веранда с обвитыми жасмином деревянными колоннами, а в конце сада – Средиземное море, невыразимо голубое и спокойное.
Филиппа полюбила этот городок, его забавное, маленькое чванливое казино со швейцарами-неграми, извилистую дорогу в Ниццу, оливковые рощи на далеких склонах гор, напоенное ароматом спокойствие вокруг…
– Здесь восхитительно! Это – чудесное место! – говорила она и желала купаться, желала бывать на скачках, желала ездить верхом, желала лазить повсюду.
Джервез находил миниатюрные игорные залы скучными до смерти, но Филиппа, побледневшая, с блестящими глазами, в первый раз в жизни играя в баккара, была охвачена азартом. Джервез стоял обычно за нею, объясняя игру, лениво забавляясь, довольный, потому что она была довольна, но героически подавляя зевок за зевком.
– Там, в залах, ужасно испорченный воздух, дорогая, – говорил он Филиппе за завтраком на веранде.
– А ты знаешь, этот блондин, без подбородка и с моноклем, выиграл вчера шестьдесят восемь тысяч франков! – отвечала мечтательно Филиппа.
– Я возьму тебя в Монте-Карло, – обещал, посмеиваясь, Джервез.
В казино они встретили уйму знакомых, и Филиппа провела вечер, играя и танцуя.
– Нравится? – спросил Джервез на обратном пути.
– О, я в восторге! Обещала Фордайсам, что мы будем завтра с ними обедать, а Генри Фордайс будет учить меня шимми.
Джервез, которому вначале было интересно наблюдать Филиппу в роли хозяйки дома, почувствовал себя бесконечно усталым через неделю-другую приемов с коктейлями, внезапными пикниками или непринужденными танцами на вилле; казалось, что он видел Филиппу лишь тогда, когда она, совсем обессиленная, очаровательно улыбаясь, шла спать, или когда она, свежая, как само утро, весело насвистывая, бежала с ним наперегонки в ванную.
Приехали Фелисити и Сэм и почти ежедневно куда-нибудь уводили с собой Филиппу.
– Как тебе нравится замужество? – спросила, лукаво улыбаясь, Фелисити, когда они однажды очутились наедине.
Филиппа зарделась.
– Я… я совершенно счастлива.
Ни за какие блага мира не стала бы она говорить о Джервезе с кем бы то ни было. Фелисити в первый раз показалась ей вульгарной.
Мало-по-малу она стала вести прежний образ жизни, так как на Ривьере было то же общество, что и дома, и так же проводило оно дни.
Джервезу все это надоело: он испытывал смутное разочарование и был отчасти рад письму кузена Блэдса Мойра, управляющего Фонтелоном, который звал его домой.
Филиппа и он остановились в Париже, поселились в отеле «Ритц», и Джервез в первый раз накупил своей жене «вещей».
Париж был для Филиппы, как она говорила, замкнутым городом. Он оставил ее лицом к лицу с Джервезом, и, хотя она вряд ли сознавала, что именно это явилось причиной ее скуки, она чувствовала безумную радость при виде утесов Дувра.
Она поймала Джервеза за руку:
– Разве не божественно возвращаться домой?
А он печально и с грустью вспоминал о том, как он мечтал о нескольких месяцах наедине с Филиппой, когда они уезжали из Англии на второй день своего медового месяца.
– Ты действительно рада?
Она рассмеялась от полноты чувства.
Было начало апреля, а зима была долгая; отдельные миндальные деревья блестели, словно розовые драгоценности, на фоне голубого с серебром неба, когда машина мчалась в Фонтелон, и аметистовая полоска дыма, который так любила Филиппа, вдруг вырвалась из леса.
– О, деревня весной! – оживленно воскликнула молодая женщина. – Все возвращается к жизни! Взгляни – подснежники и фиалки на холме, и почки на деревьях!
Джервез сказал:
– Мы уже четыре месяца женаты – знаешь ты это?
– Четыре? А как ты думаешь: бывает ли когда-нибудь больше облаков, чем в апреле?
Было совершенно невозможно говорить с ней на личные темы, или, если это неожиданно случалось, – удержать ее на этом.
Ее мысли блуждали; те, которые она выражала, были так же мало связаны между собой, как резвые ножки молодого жеребенка.
– В ней нет сосредоточенности, – подумал Джервез, не в силах удержаться от критики.
Но в Фонтелоне появилась новая Филиппа. Она была поглощена садом, домом, лошадьми и собаками. Она выглядела ребенком в своих простеньких платьях без рукавов; но в интересе, который она проявляла к своему дому, не было ничего детского.
Кардоны приехали в конце недели, перед Троицей. Был один из тех поразительно жарких дней, когда солнце печет сильнее, чем в июле. Фонтелон был невыразимо прекрасен: ракитник ниспадал золотым каскадом, сирень цвела, как никогда, парк раскинулся, блестя нежной зеленью.
Радость этого золотого дня заставляла кровь быстрее обращаться в жилах Филиппы. Жизнь, которую она находила немного трудноватой, теперь вошла в свою колею, Филиппа привыкла к ней, и вот все цвело в сиянии и красоте.
Мать спросила:
– Дитя мое, ты действительно счастлива?
И Филиппа ответила:
– Очень, дорогая!
– Джервез кажется… ну… довольно молчаливым. Ты не находишь? – осмелилась спросить мужа миссис Кардон, когда они остались одни.
– Молчаливым? Что значит «молчаливым»? – ответил воинственно Билль.
– Кроме того, наша маленькая Филь…
– Ну, если Филь говорит за всех, у него не может быть много шансов вставить свое слово, не так ли?
– Билль, ты уверен, что они счастливы?
– Счастливы? О, господи, ну разумеется – они счастливы! Ты ведь не ожидаешь от них, чтобы они пели и плясали от радости?
– Нет, но когда мы были женаты всего полгода, мы не были, как они. «Джервез», «Филиппа»… даже не «Филь»…
Билль встал с кресла и направился к кушетке, миссис Кардон подвинулась, освободив ему место возле себя.
– Ради Бога, перестань выдумывать всякую всячину, дорогая! – сказал он, пытаясь ее утешить. – Это ни к чему не приведет, да ничего в данном случае и нет. У Джервеза и Филь все в наилучшем порядке, и они прекрасно ладят между собой, как мне кажется. – Он ласково обнял ее. – Ты всегда была склонна волноваться за детей, не так ли? А они никогда в этом не нуждались! У Филь все идет отлично. Джервез дает ей полную возможность делать абсолютно все, что ей нравится, а я еще ни разу не видел молодежи, которой бы это не нравилось. Подожди немного, дорогая, и когда начнут появляться детишки, это оживит немного Джервеза, а Филь станет солиднее. – Он высвободил руку и стал искать папиросу. – Филь тебе еще ничего не сообщала? Я хочу сказать – никаких новостей?
– Ах, нет! Было бы хорошо, если бы они были! – вздохнула миссис Кардон.
У Билля нашелся готовый ответ и на это пессимистическое замечание:
– О, я об этом не беспокоюсь. Филь сама еще дитя, и, в конце концов, – они повенчались лишь после Рождества!
Он вдруг хихикнул, а затем засмеялся.
– И, честное слово, никто не назовет нашего зятя чересчур прытким! Верь мне, дорогая, наследник Вильмотов родится в должное время и благополучно во всех отношениях.
Миссис Кардон схватила его за руку.
– Вот в том-то и дело, Билль! Как раз то, что я думаю, понимаешь, Билль? Сама жизнь здесь чересчур благополучна, а это и заставляет меня беспокоиться за Филь.
Билль поднялся и великолепно зевнул.
– Долли, дать тебе соды с мятой или чистой? И от чего это у тебя так: от омаров или от икры?
Он пошарил на ее туалетном столике и вернулся с небольшой золотой коробочкой, в которой хранились эти домашние средства.
– Ну, давай – открой рот и закрой глаза.
Его жена мило повиновалась, и Билль, чувствуя, что он победил по всей линии, благосклонно поцеловал ее.
Он уже давно крепко спал, а миссис Кардон все еще лежала с широко раскрытыми глазами. Не было ничего осязаемого, за что она могла бы ухватиться… Холодность со стороны Джервеза, небрежность со стороны Филь дали бы ей право сказать: «Вот оно… Джервез устал – или Филь мудрит».
Но Джервез был абсолютно любезен с Филь, а Филь была очень мила с ним.
Бедная миссис Кардон сомкнула наконец усталые вежды: не было смысла копаться во всем этом… действительно, не в чем копаться… и все же… что-то было в атмосфере этого брака… да, несомненно… что подтверждало ее опасения.
«Он слишком стар, а она слишком молода! – решила миссис Кардон. – И это так, даже если ни один из них этого не допускает… Хотя похоже на то, что он… У него вид, который Фелисити называет, кажется, „напряженным"? Да, это так. И в этом вся суть. Иногда похоже на то, что для Джервеза это уже чересчур; так было и после обеда, когда Филь вздумала танцевать под радио и собиралась пригласить по телефону всю свою компанию… Может быть, Билль и прав, что дети необходимы для настоящего счастья нашей дорогой крошки… Как ужасно трудно выбирать для другого! Казалось, что это было такое большое счастье… А ведь не похоже на то, чтобы один из нас мог оставить ей большое состояние или дать много… Я не должна была позволять ее отцу играть на бирже… но эти рудники, казалось, имели такую блестящую будущность… Никто, вероятно, сейчас не свободен от денежных затруднений… О, боже!..»
* * *
Филиппа наполняла дом гостями, давала балы, посещала благотворительные базары, устраивала спортивные развлечения и принимала беспрерывно и в городе, и в Фонтелоне.
– Слышала последнюю новость? – спросила ее Фелисити. – Тедди и наша Леонора? По-моему, она дура. Дикки может быть каким угодно тюфяком, но он еще не окончательно оглох и ослеп!
– Тедди и Леонора? – повторила Филиппа. – Но ведь она намного старше Тедди.
– В наш век возраст не играет роли, а Нора, действительно, красавица. Но Майльсу это совсем не нравится. Он вошел в компанию к Сэму и уехал в Африку, где будет заведывать отделением в Кении.
– Вероятно, большая часть этого неправда? – переспросила Филиппа. – Примерно половина половины от половины?
– Не в случае с Тедди, – ответила Фелисити задумчиво.
Филиппа почувствовала затаенную, но острую досаду против Леоноры, известную каждой женщине. Она вызывается тем, что человек, который когда-то любил вас, сейчас открыто любит недостойную. Тедди приобрел новый интерес в ее глазах.
Она заметила его издали в Рэнле ожидающим возле Леоноры очереди на площадку для игры. Он был прекрасным игроком в теннис. Ему удалось получить площадку в то время, когда Филиппа наблюдала за ним, и они столкнулись совершенно случайно: она входила, а он выходил после игры.
Он был в широком белом вязаном джемпере, так как лето было дождливое, с холодными ветрами; вокруг шеи был обмотан громадный желтый с белым шерстяной шарф. Его милое лицо было олицетворением ясности – ясные глаза, живой взгляд, блестящие волосы… Его улыбка слегка поблекла, когда он отрывисто сказал:
– Хэлло, Филь, хэлло! Как я рад вас видеть!
Леонора мягко и любезно добавила:
– Очень рада!
Она поцеловала Филиппу, а Тедди смотрел с застывшей улыбкой, вертя в руках ракетку.
– Мы должны опять встречаться, – сказала Леонора. – Дорогая, вы выглядите прямо очаровательно!
Она поплыла дальше, и Тедди последовал за ней все с той же улыбкой под короткими усиками.
Джервез пришел с площадки, где играли в поло.
– Хэлло, вот ты где? Значит, ждала? Готова?
В машине он вытянулся.
– Фу, я закоченел! У нас была сегодня вялая игра.
Их автомобиль застрял в длинной цепи машин, покидавших клуб. Замедляя на минуту ход, возле них остановился большой «роллс», и из него выглянул человек с огромным красным лицом.
– Это Дикки Ланчестер, – сказала Филь, слабо улыбаясь ему. – На него действительно противно смотреть!
– Он неплохой парень, – отвечал снисходительно Джервез, – много лучше, чем его жена. Она немногого стоит, если хочешь знать! Но Ланчестер иногда делает трогательные вещи. Недавно он послал целую группу больных детей на дачу, вот что он сделал! Я встретился с ним случайно – он состоит членом в некоторых благотворительных обществах, в которых и я состою.
– Я не понимаю, как Леонора могла так поступить, – с жаром сказала вдруг Филиппа.
– Бедный старина Ланчестер! – отозвался Джервез.
Он вошел вслед за Филиппой в ее будуар и приказал дворецкому подать туда виски и соду.
Стоя перед камином, он широко зевнул:
– Дорогая…
Филиппа, читавшая письмо, вопросительно взглянула на него.
Джервез, широко расставив ноги и засунул руки в карманы брюк, несколько нерешительно продолжал:
– Я хочу сказать, дорогая… Как ты думаешь – не могли бы мы сегодня все бросить и остаться вечером дома? Знаешь ли ты, что мы с незапамятных времен ни разу не обедали спокойно? Факт! Можем ли мы… возможно ли?
– Но ведь сегодня идет «Федра», – ответила Филиппа, широко раскрыв глаза, – а затем танцы у Холленсенов…
– «Федра» будет идти на следующей неделе, а у Холленсенов все равно нельзя будет двигаться. Давай пообедаем дома, только ты да я…
Он подошел к ней и обнял ее.
– Дорогая, я так хотел бы провести вечер с тобой!
– Но… но… – начала Филиппа, запинаясь.
– Но ты не чувствуешь такого же пламенного желания побыть со мной? – пошутил он. – А ты помнишь, ровно год тому назад ты вошла дома в гостиную, и я тебя впервые увидел после возвращения из Африки? Помнишь? И ты сказала: «Вы?» и потом: «Как мило!» Что же, история повторяется?
Филиппа невольно улыбнулась.
– Конечно, если ты действительно хочешь остаться дома!.. Но над нами будут смеяться. Похоже на то, что ты сегодня переиграл в поло.
Она подняла к нему прелестные, покорные глаза, которые, может быть, таили в себе намек на упрек, – послушные глаза.
Джервез глядел на нее, мягко улыбаясь, и, подумав, сказал:
– В конце концов, нехорошо лишать тебя танцев и музыки. Конечно, мы пойдем! Это была лишь фантазия!
Но Филиппа почувствовала, что таилось за его словами; она не была эгоистична по натуре, хотя, как многие ей подобные, была очень избалована.
– Нет, нет, – сказала она, покраснев, – пожалуйста, останемся дома.
Джервез тоже покраснел – внезапно и густо.
– Ты милая! – сказал он, целуя ее волосы.
Вечер тянулся медленно. Джервезу захотелось остаться дома из-за внезапного желания быть ближе к Филиппе; воспоминание о встрече год тому назад необычайно взволновало его, но в то же время оно заставило его понять, каким он был год назад и каким теперь.
Филиппа была его, они были женаты, и все же, каким-то неуловимым образом, она казалась ему более далекой, чем была в дни перед свадьбой. Он бесконечно внимательно относился ко всем ее планам; оба они были очень требовательными людьми. Филиппа приняла его любовь с искренней мягкостью, он не мог сомневаться, что был ей дорог, и если он считался с ней, то зато никогда не встречал в ней нежелания считаться с его настроениями.
Она была его женой, очаровательно подчинялась ему, когда хотела у него чему-нибудь научиться, и делала ему честь во всех отношениях. Он очень гордился ею. Если она и была молода, то у нее все же было неподдельное, скромное чувство своего достоинства и очаровательная манера принимать гостей.
Он не мог ни к чему придраться, но он не был спокоен; неясно, смутно, но он чувствовал себя выбитым из колеи.
В одиннадцать, усталые, они пошли спать.
В половине двенадцатого задребезжал телефон, и голос Фелисити спросил:
– Что случилось? Почему вы не были в опере?
– Мы решили сегодня никуда не идти, – отвечала Филиппа.
Джервез сидел на кровати, он только что вошел. Очевидно, Фелисити спрашивала, были ли они в здравом уме. Филиппа смеялась и говорила:
– Нет… да… нет… в самом деле? Нет…
Она повесила трубку и повернулась.
– Фелисити думает, что мы с ума сошли. Это потому, что мы сегодня нигде не были.
Она вдруг стала на колени возле него и прислонилась к нему щекой.
– Джервез, нельзя ли было бы… ну, на одну минуточку… съездить… потанцевать, а потом скорее домой, баиньки? Разве никак нельзя?
Его обуял совершенно беспричинный гнев, и ему захотелось крикнуть:
– Поезжай, Бога ради, поезжай! Ты, кажется, лишь этим и живешь! Ну, собирайся, поезжай…
И голос его был не особенно любезен, когда он сказал:
– О господи! Если это вопрос жизни…
Филиппа сразу отшатнулась.
– Нет, нет! Конечно, это не так… Я только думала…
Джервез встал и помог ей подняться на ноги.
– Беги, позвони Эвелине.
Она поймала его за руку, поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать…
– О, милый, если ты действительно ничего против этого не имеешь!
А в автомобиле по дороге к Холленсенам она опять взяла его за руки и сказала: – Ты меня балуешь! – и быстро поцеловала его.
Была теплая, душная ночь – одна из тех лондонских ночей, когда даже воздух кажется изнемогающим; утих ветер, перестал лить дождь, спустилась томительная мягкость, которая так раздражает и волнует усталые нервы.
По выезде из парка, когда они проезжали по Брук-стрит, запах пыльного асфальта, газолина и брезента собственного автомобиля вдруг окончательно измучил его.
«Черт побери, как я устал», – подумал он, и в то время, как он это думал, Филиппа воскликнула:
– Разве не божественна такая поездка, ночью?! Линия огней, тянущихся в пространство, как в сказке…
Он просто не нашелся, что ответить; голова его устала так же, как и тело.
Филиппа заговорила опять. Но чистая радость, звучавшая раньше в ее голосе, вдруг исчезла; сейчас он звучал устало и немного надтреснуто, как голос ребенка, которому отказывают в чем-то желанном и который протестует, насколько смеет.
– Боюсь, что тебе ужасно тяжело сопровождать меня?
Ей очень хотелось попросить его вернуться домой и пустить ее одну, но она чуточку боялась это сделать. Она никогда не командовала Джервезом и даже при всей своей веселой беспечности, понимала, что сейчас вряд ли подходящий момент, чтобы начать. И тогда внезапно, необъяснимо, при виде его серьезного профиля, в ней всплыла бездна мелких, но милых воспоминаний, которые отгоняли накипавшее раздражение. В этот момент она вдруг увидела Джервеза, любящего се так, как он обычно это делал, – абсолютно не думая о себе, преданно, причудливо; и все, что в ней было хорошего, в порыве благодарности устремилось к нему.
Она прильнула к нему и вздохнула.
– Я была гадкая, что вздумала ехать и потащила тебя с собой, – прошептала она, и на этот раз голос ее был полон нежности и заботливости, – гадкая-прегадкая, а ты такой милый, что уступил мне. Ну, все равно, скажи Гудсону, чтобы он повернул, и поедем обратно. Я искренно так думаю и желаю.
В Джервезе вспыхнуло прежнее волнующее счастье и, вместе с ним, искусственное возбуждение.
– Ни за что на свете, радость моя! – и, припав устами к ее устам, добавил: – Если я не могу доставить жене моей удовольствия, то пусть мне будет стыдно, как говорят американцы. Это я все дело испортил. А теперь мы прекрасно проведем вечер!
Фелисити расхохоталась, когда увидела их, и вызывающе посмотрела на Джервеза.
– Ага! – воскликнула она. – Все-таки пришли! Этот материал годится для муштровки, дорогая Филь! Начни действовать, как ты намеревалась!
Она томно продолжала начатый фокстрот. Джервез и Филиппа тоже смешались с толпой танцующих, а потом Джервез прошел в комнату, где играли в карты.
Он снова чувствовал себя уставшим и бесконечно скучал. Танцы ему никогда не нравились в такой мере, как многим его друзьям; это было единственное занятие, которое он не считал спортом, и смеялся над теми, кто рассматривал танцы с этой точки зрения. Его единственным настоящим спортом было поло, но сегодняшняя игра его утомила, и он чувствовал сильнейшее желание лечь спать.
Было только двенадцать часов, и он знал, что пройдет еще два часа, прежде чем можно будет надеяться, что Филиппа захочет уехать.
После довольно азартной игры в покер он вернулся в большой зал. Была половина второго, и он подумал, что хорошо бы потанцевать последний танец с Филиппой и предложить ей отправиться домой. Он не мог ее сразу найти, а потом вдруг увидел танцующей с Тедди Мастерсом.
В это время произошло одно из тех злосчастных совпадений, которые иногда оставляют глубокий след в жизни людей.
Почему нам иногда бывает суждено увидеть единственного человека, которого любишь, вместе как раз с тем лицом, которое одно способно заставить нас потерять всякое чувство самообладания и причинить себе, таким образом, бесконечные мучительные терзания? Это – рок! Мы иногда сворачиваем в какую-нибудь улочку, чтобы сократить себе дорогу, вовсе не думая встретить здесь любимого человека, и, как нарочно, встречаем его – или ее! – лицом к лицу и в сопровождении того, кто в состоянии вызвать в нас самую дикую ревность!.. Или, например, по той или иной, по-видимому, серьезной причине отменяется свидание; чтобы как-нибудь убить время, мы берем билет в театр – и оказываемся как раз рядом с любимой и другим!.. И уверения, что «он» или «она» будто бы звонили нам, чтобы сообщить, что причина отмены назначенного свидания отпала, тонут в горькой мути наших переживаний…
И вот то совпадение, что толпа расступилась, чтобы дать Тедди и Филиппе возможность закончить действительно прекрасный танец, было последней каплей в чаше страданий Джервеза.
Совершенный танец – прекрасное и даже волнующее зрелище. Тедди и Филиппа танцевали с серьезными глазами, немного мечтательно и гармонично в мельчайших движениях; молодость сплелась с молодостью, восхитительно, без напряжения.
– Очаровательная пара! – сказал кто-то возле Джервеза, и его ум словно эхо повторил эти ненавистные слова.
С секунду он испытывал жгучую зависть к светлым блестящим волосам Тедди, к его столь очевидной, несравненной юности. Ничто не могло с ней сравниться; это была единственная вещь, которую ни власть, ни бесконечное богатство – ничто не могло вернуть, раз мы ее потеряли.
Джервез продолжал наблюдать, музыка продолжала играть, а Филиппа и Тедди танцевали, перебрасываясь словами, улыбкой. Светлая голова наклонилась к золотистой головке.
Музыка кончилась. – «Наконец!» – горько подумал Джервез. Тедди и Филиппа вышли из круга, не разъединяя рук… Это длилось одно мгновение, но Джервез заметил.
Он направился прямо к Филиппе и вежливо сказал:
– Очень эффектно!
– Хэлло, Фл… лорд Вильмот! – сейчас же поправился Тедди. – Видели, как у Филь со мной прошла «Астарта»? Хороший танец, вы не находите?
У Джервеза было крайне неприятное чувство, надо было взять себя в руки. Он ни за что на свете не мог бы сейчас ответить в тон Тедди; он сделал огромное усилие и промолвил, надеясь, что говорит обычным голосом:
– Я только что сказал Филиппе, что это был эффектный танец.
Тедди был так же высок ростом, как и он, и его голубые глаза глядели прямо в серые глаза Джервеза, и Джервезу показалось, будто его глаза дерзко улыбаются, и что, несмотря на все его усилия, Тедди все понял.
