Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XVII
Пусть жизнь течет, минуя нас,
Волна вслед за волной;
Пусть кроет темная вода,
Я буду смел…
– Хэлло, Тедди, – сказал Джервез, – ты неважно выглядишь. В чем дело?
– Он влюблен, – усмехнулся Маунтли. – Безнадежное дело, а?
– Совершенно безнадежное, – согласился Тедди, продолжая пить.
Он и так уже выпил лишнее. Он сознавал только, что ему хотелось забыться, и он решил, что это лучшее. Маунтли был, во всяком случае, дурак… со своей идиотской «безнадежной любовью». Зачем было трубить об этом повсюду? Каждый человек имел право беречь свою святыню в душе.
– Замолчи, – неожиданно обернулся он к Маунтли и добавил грустно, мотнув головой по направлению к Джервезу. – Да еще при нем!
Для Маунтли это ничего не значило, и он только расхохотался. Но слова и движение головы Тедди заставили ярко вспыхнуть огонь, тлевший в душе Джервеза.
Маунтли продолжал зубоскалить:
– Джервез не обращает внимания. С какой ему стати?
Он только поддразнивал Тедди, полагая, что тот дошел до «слезливого предела», выпив слишком много разных, хотя и прекрасных вин, и желая шуткой привести его в лучшее настроение.
И он повторил:
– Конечно, Джервезу это все равно.
Тедди мрачно улыбнулся и медленно проговорил:
– Ему не было бы все равно, если бы он знал, но, слава Богу, он не знает и не узнает от меня никогда!
Джервез слегка рассмеялся и, вставая, сказал:
– Идем. Съедется много соседей, будут танцевать, – и прибавил, отводя Маунтли в сторону: – Пусть он протрезвится, или, будь другом, уложи его в постель.
И он отправился в белую гостиную приветствовать гостей.
До половины вечера ему почти не пришлось говорить с Филиппой, а затем они очутились случайно рядом.
– Танцуем? – спросила его Филиппа.
Джервез кивнул; держа ее в объятиях и слушая ее оживленную болтовню о событиях этого вечера, он старался убедить себя, что он такой же дурак, как этот пьяный молокосос, которого Маунтли уложил в постель.
Но тайный огонь не угасал и продолжал тлеть; как он ни старался разубедить себя, но все его доводы не могли изгладить слов Тедди.
А Филиппа неожиданно спросила его:
– Где Тедди?
– Мне кажется, что он выпил лишнее, – сухо ответил он.
– Тедди? – удивилась Филиппа и слегка рассмеялись. – Это потому, – начала было она, затем остановилась и, после небольшого молчания, нерешительно добавила: – Он… он, видишь ли, озабочен. Я хочу сказать…
– Боюсь, что я не пойму, почему он должен вести себя, как молодой осел, – бесстрастно заметил Джервез. – Во всяком случае, Маунтли был так добр, что взялся присмотреть за ним. Мне кажется, что мне следует подойти к старой леди Сильчестер… она одна… Ужин был бы теперь весьма кстати. Как ты думаешь? Постарайся двинуть всех в столовую.
Смеясь и разговаривая с друзьями и гостями, Филиппа чувствовала, как все шире, подобно грозовой туче, разрасталось в ней беспокойство, которое она внезапно ощутила, когда Джервез сказал ей о Тедди.
Ее трогало, что на Тедди все это так сильно подействовало.
Он был так давно ее товарищем, и таким веселым, счастливым товарищем… В давно-давно прошедшие школьные дни, еще до войны, они вместе катались верхом, и позже он не упускал случая «прилететь к ней», по его выражению, в каждый отпуск. В некотором смысле, он составлял часть ее жизни.
И вот теперь, когда он был так глубоко несчастлив, он навсегда уходил от нее.
Она с беспокойством спросила Маунтли:
– Разве Тедди болен?
Маунтли рассмеялся своим заразительным смехом:
– Какая наивность, нет, он спит, я думаю, и чужд всем земным горестям, пока не проснется; тогда он попробует потопить их в вустер-соусе или в каком-нибудь другом из его любимых средств от похмелья!
Это говорил веселый, прозаичный Маунтли, никогда никого не мучивший и ненавидевший тех, кто мучил.
– Во всяком случае, вы сами такое средство, – сказала ему Филиппа, на что Маунтли закрутил усы, перестал улыбаться и сказал почти серьезно:
– Знаете ли, вместо того, чтобы волноваться, вам бы следовало немного рассердиться. Тедди маленький идиот – он нализался на вашем вечере и заслуживает головомойки, а не сочувствия.
Он тоже заметил открытую любовь Тедди к Филиппе, а любимым девизом Маунтли было: «Одно слово вовремя лучше десяти других», и он надеялся, что применил его в данном случае хорошо.
Но в глазах Филиппы все еще отражалось огорчение. Она сказала немного застенчиво:
– Никто из вас не понимает его, вы поймете позже, – и ушла созывать гостей к ужину.
– Что она, черт возьми, хотела этим сказать? – недоумевал Маунтли.
Тедди проснулся очень рано, еще до рассвета; голова у него нестерпимо болела. Он сел, нащупал выключатель, осветил комнату и, чувствуя головокружение, с трудом посмотрел на часы. Было четыре.
Он был пьян…
Видела ли его Филь?
Он ничего не помнил.
Он встал с постели, разделся, отправился в ванную и стал мочить голову под холодным краном, пока ему не стало лучше.
Тогда он запахнулся в халат и спустился вниз в поисках пищи.
Как он и рассчитывал, он нашел сандвичи и фрукты и, усевшись в большое кресло у потухающего камина, съел две тарелки маленьких сандвичей, немного винограду и апельсинов.
«Выздоровление приходит с едой!» – подумал он со слабой усмешкой, стараясь подбодриться, чувствуя себя погибшим и глубоко одиноким и стыдясь самого себя.
На цыпочках он поднялся наверх и прошел к себе. Одно из окон было открыто; бесшумными шагами он вышел на террасу.
Ночь была так тиха, что слышно было, как лист, падая, задевал за другие листья и один раз птичка шевельнулась в плюще.
Где-то вблизи спала Филиппа; Тедди знал, что ее комната была в этом флигеле; он пошел налево… Были еще открыты окна; он почувствовал, что это окна ее комнаты. И вдруг он испугался. Испугался того, что проснувшись, она может прийти в ужас, увидя его проходящим по террасе. Он вернулся назад, скинул халат, лег в постель и лежал, глядя в темное небо и ощущая на лице свежий воздух.
В конце концов… в конце концов, у него все же останется его тайна, его любовь; она будет с ним всегда, в Африке, как и здесь… Леонора никогда не узнает. Слава Богу, что, раз это все случилось, он имел возможность получить работу в Кении. Он чувствовал, что не вынес бы женитьбы на Леоноре здесь, где все его знали.
И так уж было достаточно ужасно, а будет еще ужаснее, когда придется сказать все отцу и Нанни.
Он глубоко вздохнул и уткнулся в подушку. Человек попадает в такую переделку, совершенно не думая… а потом, когда опомнится, он уже пригвожден… погиб…
Он легко представлял себе бешенство Майлса, но и Майлс согласится, что он не мог поступить иначе.
«Если бы я любил ее!.. Если бы только мог любить ее!» – думал он в глубоком унынии. Голова у него снова начала болеть; его неудержимо потянуло домой, к Нанни, и он проклинал себя за это. «Погибший ты человек», – презрительно говорил он себе. Мысленно он видел свою комнату и себя в ней, но не на огромной кровати с четырьмя колоннами и голубыми шелковыми занавесками с гербом, вышитым почерневшим золотом, а на своей старой твердой кровати, видал Нанни, хлопотливо приготовляющей чай и бранящей его.
– Что я такое, как не бесконечно слабый, погибший человек? – вслух повторил он.
ГЛАВА XVIII
Прошли века,
И вновь пройдут,
А мир все будет петь
О том, кто девицу любил…
Стара та песня, но мила;
Споем ее без страха:
«Жил-был молодец
И девицу любил»…
Кеннет Баннинг
– Давайте устроим в последний вечер шарады и будем танцевать в костюмах! – предложила Филиппа.
– Великолепная идея! – согласились все. Маунтли и Тедди громко выражали свой восторг. Маунтли отечески заботился о Тедди; он очень любил, искренне жалел и боялся за него.
– Давай что-нибудь придумаем, – предложил он, когда они с Тедди пустили лошадей в галоп. – Оденемся скоморохами или чем-нибудь в этом роде.
– Это старо как мир, мохом поросла твоя идея, – заявил Тедди. – Я лучше придумал: оденемся деревянными солдатиками! У Хэрренов есть вся амуниция, я знаю, двое из них так одевались для костюмированного бала в Челси. Поедем к ним и попросим одолжить костюмы.
Маунтли и Тедди позавтракали у Хэрренов и остались там, чтобы принять участие в состязаниях. Было уже поздно, когда они вернулись в Фонтелон, и только более пожилые гости были налицо.
– Все заперлись и наряжаются, – сообщили они Маунтли и Тедди.
– Нам следовало бы поработать «ад нашими физиономиями, – предложил Маунтли.
Вернувшись, Тедди стремился снова увидеть Филиппу; в течение всего дня он заставлял себя держаться подальше, но едва Маунтли и он повернули лошадей домой, как он уже не знал, как дождаться ее. Ведь это был последний день, последний, и, может быть, он вообще никогда больше не увидит ее.
Он думал об этом, направляясь в свою комнату, когда услышал смех Филиппы и, как загипнотизированный, пошел на этот короткий, веселый звук.
Большинство дверей были открыты в коридор, все обсуждали костюмы и примеряли их друг у друга.
Тедди остановился на пороге комнаты Филиппы; там были Джервез, Каролина Эдвардс, ее муж, Филиппа, Разерскилн и Кит; все смеялись над Разерскилном, который не устоял перед соблазном воспользоваться просто купальным полотенцем и воображал себя шейхом.
Каролина Эдвардс чернила себе лицо, но ей удалось его только выпачкать.
– Хэлло всей компании! – сказал Тедди.
– Какой у вас костюм? Вы бездельничаете и пропадаете весь день.
– Увидите! – промолвил Тедди.
Он пошел дальше, думая попасть в свою комнату и забывая, что он ее прошел; из следующей открытой двери его приветствовал голос Леоноры.
– Тедди! Блудный сын! Наконец-то вы изволили вернуться домой! Где это вы пропадали?
Она курила, лежа на кушетке у огня; горничная что-то зашивала на ней.
– Идите сюда, – поманила она, похлопывая рукой по кушетке. – Садитесь в это кресло, оно удивительно удобное, и рассказывайте все новости. Кем вы оденетесь?
– Секрет, – заявил Тедди.
– От меня?
– От всех.
– Тедди!..
Он наклонил голову.
– Нет, ниже. Я хочу сказать вам на ухо.
Он наклонился еще ниже, и запах духов, которыми душилась Леонора, обдал его; а затем послышался ее голос, звучавший нежно и немного шутливо:
– Глупый! Но только – я люблю тебя!
– Агнесса, вы можете идти, – обратилась она к горничной.
Дверь осталась открытой. Комнату озарял мерцающий свет камина.
Леонора заговорила, играя перстнем Тедди, снимая и надевая его ему на палец:
– Знаешь ли, что я чувствую себя нехорошо с тех пор, как сказала тебе? Тедди, я хотела бы, чтобы ты был вполне откровенен со мной, и я буду откровенна…
И она взглянула из-под ресниц на его детский рот и красивое молодое озабоченное лицо.
– Тедди, если ты хочешь пойти на попятный, то ты можешь. Ты такой еще ребенок; я ведь на пять лет старше и… – (Тедди даже в такую минуту не мог удержаться, чтобы не добавить мысленно: «И все остальное!..») – и мне кажется, что это не совсем честно с моей стороны… Мне будет хорошо, но… будь чистосердечен и скажи, если бы ты хотел бросить меня… Это разобьет мое сердце, но все же я предпочла бы это, чем заставить тебя страдать…
Что мог он сказать? Что мог бы ответить всякий другой мужчина? Он схватил и задержал ее руку.
– Как ты можешь спрашивать?
Но даже приняв отчаянное решение быть на высоте того, что он считал необходимым по кодексу чести, он не мог заставить себя произнести в ответ: «Конечно, я женюсь на тебе».
Несмотря на все стремление поступить честно и вести себя молодцом в этом несчастном деле, он все же не в силах был сказать эту ложь, которая шла вразрез с его совестью.
Эту последнюю измену самому себе и его любви к Филиппе он не в силах был совершить. Сидя рядом с Леонорой, глядя в самую середину пылающего огня, слушая отдаленный смех и голоса других, в то время как Леонора все еще держала его руку своими длинными холодными пальцами, он почувствовал волну охватившего его безумного возмущения.
О, если бы быть снова свободным, смело смотреть в глаза всем женщинам и весело смеяться! Вырваться из сети, которая была вначале шелковой, а теперь, казалось, превратилась в стальную, петли которой все крепче затягиваются и из которой уже нет спасения.
О, вернуться бы на два года назад, жить снова дома, свободным, без гроша, но и без угрызений совести!
Леонора сидела молча, и мысли Тедди продолжали бродить.
Ах, эти первые подарки, сделанные ему Леонорой! Он сопротивлялся, протестовал, его бросало в жар от того, что женщина покупала ему такие дорогие вещи… Но это не помогало… А следующий подарок, казалось, уже не так трудно было принять… Затем одежда… эти чудные белые жилеты, стоящие черт знает сколько денег, халат из фуляра или из чего там он был сшит; во всяком случае, он был шелковый и из лучшего магазина… Целая масса дребедени, того, другого… И все это было чечевичной похлебкой, как в той книге, которая произвела на него такое потрясающее впечатление… Что ж, он хорошо продал свое право на свободу… можете быть в этом уверены! Променял его на глупые пустяки, поездки в автомобиле, лошадь… а вот теперь наступил последний обмен, и он скоро расквитается с Леонорой!.. Взамен всего того, что покупается, он собирается отдать единственно бесценное – свою жизнь, свой труд и свободу…
– Вот так забавно! – резко сказала Леонора, выпуская его руку. – Лучше беги одеваться… Право же, ты выглядишь очень неважно.
– Мне кажется я простудился или что-то в этом роде, – пробормотал Тедди, сознавая, что он согрешил, и ясно отдавая себе отчет в своих мыслях и настроениях.
Леонора, стоя перед ним, потрепала его по щеке. Она ни минуты не сомневалась, что теперь, когда Тедди решился на этот безвозвратный шаг, она сумеет сделать из него все, что захочет; она допускала, что письмо мужа и ее собственное обращение к Тедди несколько нарушили его душевное равновесие, и была готова отнестись снисходительно к его рассеянности.
«Я могу подождать!» – сказала она себе с внутренним удовлетворением.
Она взяла его за кончики ушей и встряхнула его голову, как встряхивают голову терьера.
– Иди и… выпей что-нибудь… капризуля!.. и одевайся!.. и подбодрись!.. Ну? Хорошо?
Наклонившись, она поцеловала и отпустила его.
– Беги!
Он пошел, ступая довольно тяжело; вся жизнерадостность его исчезла.
Маунтли, с трудом справляясь с гримом, радостно приветствовал его.
– Это было подло оставить меня одного! Иди сюда и помоги мне. Взгляни на мою физиономию!
Тедди взглянул и широко улыбнулся.
– Ты выглядишь, как настоящий петрушка! – сказал он, принимаясь снимать румяна, украшавшие не только щеки, но и подбородок Маунтли.
Покончив с этим делом, они выпили, и Тедди почувствовал себя чуточку лучше.
Несмотря на все его горе, когда он оделся и загримировался, настроение вечера захватило его. Он принял участие в общем веселье, забывая на время свое несчастье. Обед прошел очень весело. На Филиппе был подлинный костюм эпохи Людовика XVI из блеклого атласа цвета слоновой кости, с вышитыми гладью розами и гиацинтами; на голове был соответствующий костюму белый парик. Джервез оделся сербом, хотя, по выражению Филиппы, «скорее походил на палача» в своем высоком черном воротнике. Во всяком случае, костюм был очень эффектен, и Джервез выглядел в нем гибким и помолодевшим. Разерскилн и Кит выполнили свою угрозу и явились шейхами; Леонора была очень красива, как несколько модернизированная Клеопатра; Карроны, знакомые Сэмми, были Шерлоком Холмсом и Ватсоном; Камилла Рейкс с дочерью и сыном удачно изображали венецианских вельмож, в шляпах из картона, которые они выкрасили и смастерили сами; на мальчике были длинные шелковые чулки сестры, шелковые дамские панталончики и шелковая туника.
После обеда начался съезд и «интимный костюмированный вечер» обратился в настоящий бал. «Всерьез», – как выразился Маунтли. Тэдди и он имели большой успех; их накрахмаленные красные с синим мундиры и белые панталоны не смялись, и грим детских игрушек держался отлично.
В два часа оркестр заиграл шотландскую народную песню. Тедди стоял несколько поодаль от Филиппы, по при первых звуках подошел и взял ее за руку. Он не подумал, что это может привлечь внимание, ведь это был его последний вечер. Он почувствовал это с внезапной остротой, когда все запели; видя всех кругом такими счастливыми и беспечными, он полагал, что никто, кроме него, не чувствовал себя так среди этого веселья.
Когда пение кончилось, он все еще стоял рука об руку рядом с Филиппой, пока Джервез не подошел и Филиппа не пошла с ним танцевать.
– В самый последний раз!
«Самый последний!» – эти слова звучали в мозгу Тедди, все сегодня было в самый последний раз.
Леонора подошла и сказала ему на ухо:
– Почему такой бледный и вялый? – и увлекла его за собой, заставив танцевать.
Они прошли мимо Джервеза и Филиппы. Холодно и сердито оглянув Тедди, Джервез спросил:
– Что, этот молокосос снова пьян?
– Кто, Тедди? – спросила Филиппа, подняв брови, что она неизменно делала, когда бывала озабочена. – Не думаю. Почему?
– Я полагал так, судя по тому, как он вел себя во время пения, – ответил Джервез.
– Но, милый, – начала было Филиппа, слегка засмеявшись, но остановилась. Смех ее замер: Джервез, бледный от гнева, смотрел на нее сверху вниз.
– Ты глубоко ошибаешься, – мужественно сказала она, ответив на его взгляд и выдержав его.
Фехтовать далее было бесполезно; защитные шарики соскочили, наконец, с рапир. Заглушенный от ярости голос Джервеза был едва слышен.
– Полагаю, что вряд ли ты станешь отрицать, что Мастерс влюблен в тебя…
– Он думает, что влюблен… но, Джервез…
Музыка прекратилась и после короткой паузы заиграла «Короля».
Все бросились прощаться.
Филиппа машинально слушала, улыбалась, отвечала; голова ее была полна тревожных мыслей, опасений, гнева и какого-то отвращения, смешанного с изумлением: чтобы Джервез так вспылил и фактически обвинил ее в сообщничестве! «Полагаю, что ты вряд ли станешь отрицать, что Мастерс влюблен в тебя»…
Это сказал Джервез, но не тот Джервез, которого она знала.
Она чувствовала в одно и то же время негодование, оскорбление и жалость.
Джервез изменился, так ужасно изменился…
Наконец все уехали, остались только гостившие. Последние рюмки допиты, раздаются последние смешки; все уже совсем сонные…
Тедди подошел пожелать «спокойной ночи». Из-за грима трудно было сказать, был ли он действительно разгорячен; он улыбался и выглядел довольно глупо.
Он салютовал Филиппе с притворной церемонностью; подошедший Маунтли присоединился к нему, и они очень забавно имитировали деревянных солдатиков.
Придя в свою спальню, Филиппа присела, не раздеваясь, как будто ждала чего-то.
Она услышала шаги Джервеза в коридоре, его голос, последнее «спокойной ночи»; его дверь открылась и закрылась; теперь он был в своей комнате. Смежная дверь тотчас же широко распахнулась, и он показался на ее пороге. Филиппе почудилось, что он ее поманил; она встала и подошла к нему.
– Джервез, что случилось?
Вместо ответа он схватил ее в свои объятия и держал так крепко, что она едва могла дышать.
– Видишь ли, нам надо это выяснить. Я уже много месяцев знаю, что Мастерс влюблен в тебя, и ты это тоже знаешь. Ты его пригласила сюда. Я хочу знать правду. Был ли он когда-либо чем-нибудь, и есть ли он что-нибудь для тебя? Мне все равно, как бы ты не сердилась, мне безразлично, что ты будешь думать обо мне – я хочу знать.
Филиппа как бы окаменела в его руках; с усилием закинув голову, она взглянула ему в глаза с выражением такого же гнева и горечи.
– Мне кажется, ты сошел с ума, – сказала она, – или… или пьян не Тедди. Джервез, ради всего на свете… как, как можешь ты…
Он мрачно держал ее.
– Да, я слушаю тебя. Отвечай.
– Я не могу дать тебе ответа, да и не может быть ответа на такой вопрос. Ты был везде, где был Тедди, я хочу сказать – ты все знал. Ничего не было тайного, ничего и не было сказано им…
Джервез перебил ее:
– Ничего не было?.. Так ли?..
Все накопившиеся за последние месяцы подозрения кипели в нем теперь, отравляя его сердце, делая его слепым к истине.
Он увидел, как гневно вспыхнули глаза Филиппы при его вопросе:
– Ничего не было?.. Так ли?..
И его безумная ревность, как хищный зверь, яростно устремилась на свою добычу. Он опустил руки так внезапно, что Филиппа пошатнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за спинку стула.
– Значит, я был прав, – сказал он, задыхаясь.
Возмущение Филиппы было так сильно, что она с трудом могла выговаривать слова; они выскакивали, отрывистые и несвязные.
– Ты сошел с ума… да, это так… и сделал из мухи слона. Тедди и я… я его знаю с детства… каждый тебе это скажет… весь свет знает о нас. Еще до твоего появления мы были с Тедди друзьями, любили друг друга. Все было открыто, как день. И вдруг сегодня ты бросаешь мне весь этот ужас, выдуманный тобою. Все выдумано… и Тедди, во всяком случае, уезжает… он никогда не сделал мне зла… никогда… только любил меня… О, тебе этого никогда не понять!.. Как можешь ты быть таким?.. Как ты можешь после всего, что…
Она не могла продолжать, задрожала и прижала обе руки к лицу.
Наступило молчание и продолжалось так долго, что казалось угрожающим.
Филиппа подняла голову.
Джервез стоял неподвижно, устремив на нее полные враждебности глаза.
Невыразимое негодование овладело ею; оскорбленная гордость заставила ее еще выше поднять голову. Это действительно переходило все границы! Быть обвиненной, подозреваемой! Ее слова, ее оправдания вызывают лишь сомнение!..
Она подняла руку.
– Уйди, пожалуйста, – раздельно промолвила она. – Оставь меня одну. Я думаю, что ты болен – душевно болен, во всяком случае. Или же я никогда не знала тебя, не имела понятия, каков ты на самом деле. Вообразить все это, довести себя до такого состояния!.. Это ненормально, вот и все.
Видно было, что она дрожала, но она бесстрашно смотрела на Джервеза.
Он признавал ее мужество, но ярость слишком уж овладела им, чтобы он мог оценить его. Давнишнее подозрение вылилось, наконец, наружу и разгорелось в неукротимый гнев; он не мог ясно соображать; его мысли вертелись вокруг одной точки.
Каждый раз в его отсутствие появлялось что-нибудь новое в отношении к Тедди; в самые первые дни ему, опять-таки из-за Тедди, захотелось узнать, любит ли его Филиппа. Один вид Тедди, даже звук его голоса, были ударом по его тщеславию. Его тщеславие было уязвлено молодостью Тедди, а эта обида была так же реальна, как его ревность к Филиппе.
С самой женитьбы мысль о молодости и ревность к молодежи, словно скрытая язва, коварно подтачивали его прямой и привлекательный характер.
Джервез упорно отрицал бы это, но это было так.
В эту ночь, после долгих дней мучения, болезнь его разума обратилась в горячку, он окончательно перестал владеть собой.
Воспоминания, каждое как ядовитое жало, роились в его мозгу: взгляды Тедди, планы Тедди, постоянные разыскивания им Филиппы, ее полупризнание прошлым вечером, объяснение, которое «она не могла дать», ее жалость к нему, всякая мелочь, все было преувеличено им, и ему казалось, что это – доказательства ее неверности, неверности в чувствах, если не в действиях.
Дыхание у него спирало; он поднес обе руки к горлу и схватился за шею, как бы для того, чтобы освободить ее от каких-то тисков; это движение, багровый цвет его лица и его ярость заставили Филиппу невольно отступить на шаг.
Запинаясь и захлебываясь, он с трудом произнес:
– Да… вот оно… вот как ты чувствуешь! Я давно это знал. И из-за этого мы… ты…
Он остановился, задыхаясь; из темной накипи его мозга всплыло одно воспоминание вылилось в самое неожиданное и оскорбительное обвинение.
– В прошлом году, – продолжал он, опустив одну руку и указывая ею на Филиппу, – в прошлом году… во время этого несчастного случая… тебе было все равно… Вот что это было… ты… даже тогда…
Вся кровь бросилась в лицо Филиппы; она больше не боялась ни его, ни за него; она подошла к нему и стояла так близко, что могла видеть движение его мускулов под натянутой кожей лица.
Она проговорила отчетливо, но без выражения:
– Ты лжешь, и ты знаешь, что лжешь! И эту ложь я никогда не прощу. Ты возьмешь свои слова обратно, или я не останусь больше с тобой.
Она прошла мимо него в свою комнату, ступая твердо и быстро, и закрыла дверь.
Звук дверной щеколды вернул ее к действительности. Это была ее комната – нормальная жизнь еще существовала. Джервез был жертвой собственного ужасного воображения.
«Все это так ужасно, что я к этому совсем не была подготовлена; мне и в голову не приходило, что он так чувствует, может так чувствовать,» – думала Филиппа. Вся дрожа, она опустилась на кушетку и старалась восстановить эту сцену; ей надо было это сделать, чтобы понять точку зрения Джервеза.
Разве было похоже на то, будто она поощряет Тедди?
Бесполезно было бы отрицать, что она не знала о его любви. Но только любовь его была такая… трогательная, как бы далекая, – как всегда бывает любовь, на которую не отвечают.
И встречались они сравнительно редко; но, к несчастью, как-то случалось, что большинство их встреч бывало в отсутствие Джервеза. Это было одно из тех ужасных совпадений, которые еще скорее губят замешанных лиц, чем даже свидетельские показания, потому что каждая случайно обнаруженная встреча дает повод предположить что-то тайное.
«Но ведь тайного ничего не было», – с отчаянием думала Филиппа.
Так вот каков был Джервез! Подлинный Джервез, – человек, которого она знала, как ей казалось, целых два года! Все ее понятия, все ее верования рушились, образуя груды развалин. В действительности, того Джервеза с нежной, особенной, как она думала, душой, на которого можно было опереться, никогда не существовало! Тот Джервез был только воображаемым лицом, настоящим же Джервезом был вот этот человек, который кричал на нее, как сумасшедший, обвинял и поносил ее… И она отшатнулась от него, вся содрогаясь от отвращения при мысли о нем, но без страха.
Ощущение сильного холода охватило ее; она медленно встала и начала раздеваться. Лечь в постель казалось невозможным, сон никогда не был так далек от нее.
В белом пеньюаре она начала ходить взад и вперед; длинное платье мягко ложилось на ковер.
Что остается в жизни людям, если они окончательно поссорились?
Все мольбы и оправдания Джервеза не смогли бы изгладить из памяти сказанного и того, что он подразумевал.
И за что, за что?
Тедди уезжал; у него было чисто юношеское обожание… он поцеловал ее всего два раза – в очень давние дни, еще до Джервеза, – и поцелуи его были такие короткие, застенчивые.
Быть обвиненной Джервезом в неверности, измене! Это было все равно что взять паровой каток для того, чтобы смять маргаритку! Сама мысль об этом была явно смешна. Ну конечно, он мог отзываться пренебрежительно о слепой вере Сэмми в Фелисити, если таков был его способ действий при малейшем необоснованном подозрении.
Если бы все это не было так трагично, оно было бы смешно. Но оно было трагично; этот терзающийся человек, чуть не проклявший ее, – был ее муж.
Филиппа задумалась над этим, неподвижно глядя в высокую открытую стеклянную дверь на сапфировое ночное небо. Она никогда не любила Джервеза по-настоящему; она поняла это теперь, потому что не чувствовала к нему никакой жалости, а лишь сильное негодование и что-то вроде презрения.
Правда, он был дорог ей, но она не любила его.
С этим открытием мир как будто опустел для нее; последняя иллюзия исчезла, унося с собой все довольство жизнью и весь ее уют.
Ее охватило чувство бесконечной беспомощности. В одно и то же время ей казалось, что она жила много лет назад и имела весь опыт прожитых годов и, вместе с тем, была еще очень, очень молода.
Сидя на кушетке, она неожиданно уронила голову на руки. На сердце у нее было настоящее горе – горе и пустота.
Так, с опущенным на руки лицом, увидел ее с террасы Тедди; он стоял там, стиснув руки, с сильно бьющимся сердцем.
Леонора ожидала Тедди у своего окна и увидела, как он остановился; слабый свет, падающий из комнаты Филиппы, осветил его лицо, на котором были обожание и мука. Сощурив глаза, Леонора следила за Тедди с яростью в сердце. Решение заставить его жениться на ней еще крепче созрело в ее мозгу. Теперь он женится; она окончательно это решила. Ланчестер и его богатство утратили всякую цену. Покорный Тедди был слишком легкой добычей; Тедди ускользающий стоил дороже. Леонору никогда не прельщало то, что она имела, а лишь то, на что она не могла претендовать или что было трудно достижимо. Она поехала в Фонтелон единственно потому, что подозревала то, в чем убедилась теперь.
Но даже она не могла ожидать, чтобы Тедди вдруг бесшумно двинулся вперед и исчез в комнате Филиппы. Легкая улыбка промелькнула и замерла на ее лице.
* * *
Тедди остановился на пороге и умоляюще поднял руку. Вдруг он услышал тихое, заглушенное рыдание, и этот слабый звук притянул его, как магнит.
Он опустился на колени перед Филиппой и обвил ее руками.
– Не плачь, моя милая, не плачь, не плачь… Это только я, Тедди, – я увидал тебя с террасы. Я сейчас уйду; я здесь, чтобы утешить тебя…
Филиппа шевельнулась в его объятиях, старясь тихонько оттолкнуть его, но он крепко сжал ее, и голос его страстно умолял:
– Только один раз… почувствовать твою близость… только на одно мгновение поверить, что все, о чем я мечтал, к чему стремился, – исполнилось! Я знаю, что этого нет, – мгновение пройдет, и я снова буду за стеной, вне твоей жизни…
Она почувствовала легкое прикосновение его склоненной головы к ее груди и горячие трепетные поцелуи на своей руке, лежавшей рядом с его рукой.
Он оправдывался перед ней с отчаянием и обожанием.
– А позже, что бы тебе ни сказали, что бы ты ни услышала, думай только одно обо мне: «Все лучшее, что он имел, единственную, настоящую любовь его души и сердца – он положил к моим ногам». Это правда, Филь, правда; я вырос, любя тебя, я буду любить тебя, когда буду прахом. Ты не любила меня, я всегда это знал, но я не мог перестать любить… А ты… я тоже был дорог тебе… немножко?
Он освободил одну руку и коснулся ее наклоненной золотистой головки.
– Филь, взгляни на меня разок, скажи… что будешь помнить меня… и я уйду…
Филиппа слегка вздрогнула от прикосновения его руки; она так устала, была так расстроена; эта последняя дикая выходка напрягла ее самообладание до крайних пределов.
Но для Тедди это трогательное легкое содрогание было целым откровением… Опустившись на колени, он дрогнул в ответ; глаза его из умоляющих сделались восторженными; он поверил, что в этот изумительный момент случилось чудо из чудес и Филь полюбила его…
Дверь щелкнула – оба услышали это. Филиппа не могла говорить, а Тедди замер на секунду. Затем он вскочил на ноги и выбежал на террасу.
При входе Джервеза в комнату Филиппа услышала звук, как будто кто-то поскользнулся на мокрых мраморных плитах, а затем странный, короткий крик.
