Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Перри и он строили тысячу различных планов: они будут заниматься садоводством, будут разрабатывать копи, займутся кино, откроют дансинг… Они решили уехать из Кана через две недели… Они болтали, смеялись и смотрели друг на друга. Наконец, Арчи нашел возможным уйти.
И сразу же он вернулся к своей постоянной мысли. Прошло уже четыре дня, а он все еще не нашел Филиппы. Было только пять часов вечера, и он решил пойти пешком в Кан, но потом раздумал и поехал поездом, вспомнив, что позже ему предстоит большая работа в дансинге. Он стал ходить из одного большого отеля в другой и уже в третьем увидел фамилию Филиппы и номер ее комнаты. Он взбежал наверх, постучал и, не получив ответа, толкнул дверь.
Дверь приоткрылась; он очутился в маленькой передней и через открытую дверь увидел Филиппу, полулежавшую в шезлонге. Розовый свет заката заполнял комнату.
Он стоял на пороге, сжав руки, устремив на нее глаза, и очень медленно, как бы чувствуя его взгляд, Филиппа повернула голову и увидела его.
Арчи произнес тихим, дрожащим голосом:
– Я должен был придти.
Но он все еще не двигался, он только смотрел на нее с обожанием и откровенным восхищением. Филиппа встретилась с его взглядом; она побледнела и, слегка приподняв голову, сказала равнодушным, ничего не выражающим голосом:
– Зачем вы пришли? Не потому ли, что считаете меня доступной?
Эти слова, это трагическое спокойствие вопроса отрезвили его. Возбуждение и чувство гордости оставили его; он неожиданно столкнулся с тем, на что никак не рассчитывал, – с возможностью такого равнодушия в их отношениях.
Он стоял, глядя прямо на нее, и не мог произнести ни слова.
Филиппа заговорила слегка дрожащим голосом, в котором звучала искренность:
– Я сказала то, чего я не думала, – вы сами это знаете.
Если бы она обратилась к нему со словами: «Я люблю вас», – это бы не так тронуло его, как то, что она сказала.
Он подошел к ней и стал на колени, и в эту минуту он был так близок к тому, чтобы расплакаться, как никогда со времени своего раннего детства. Он сказал прерывающимся голосом:
– Простите меня – я был груб.
Он еще не прикоснулся к ней и вдруг увидел, что она почти плачет, но старается улыбкой скрыть слезы.
Последние остатки самообладания покинули его, когда он увидел ее влажные ресницы; лицо его побледнело, голубые глаза стали почти черными, и он нерешительно протянул руку.
Его рука коснулась платья Филиппы, скользнула по ее руке, разжала ее; их ладони соприкоснулись, его возбужденное лицо ближе наклонилось к ее лицу. Молодая любовь взывала к молодой любви, и в глазах светились робость и желание.
Наконец, Арчи сказал страстным и сдавленным шепотом:
– Моя прекрасная, моя любимая…
* * *
Потом, когда сладостное безумие первых поцелуев оставило их и они сидели, прижавшись щекой к щеке, глядя, как надвигались сумерки и зажигались, один за другим, маленькие огоньки на противоположной стороне бухты, Филиппа неожиданно сказала:
– Приложи свою голову к моему сердцу.
Она прижала его голову к своей груди, снова ощущая дорогую ей теплоту, снова тронутая той удивительной нежностью, которую она только что испытала.
– Я так ждала этого, – сказала она Арчи, – в ту ночь, когда ты сделал первый шаг, я заставила тебя уйти только потому, что боялась себя, боялась позволить себе остаться с тобой.
– Значит, ты меня уже тогда любила, с того момента, как и я тебя?
– Мне кажется, что да, но я не хотела признаться в этом, потому что…
Она замялась.
– Потому что ты считала, что у меня дурные мысли, – мрачно вставил Арчи; теперь ему казалось невозможным, что он когда-либо мог думать о Филиппе легко и двусмысленно; ему стало стыдно.
– Да, у меня, действительно, были скверные мысли о тебе, – сказал он угрюмо, – я этого не скрываю от тебя. Я считаю, что моим оправданием может служить то, что я верил слухам, совершенно не размышляя.
Он слегка отодвинулся от нее и посмотрел ей прямо в глаза.
– Тот человек, которым я был раньше, теперь мне кажется даже не существовавшим, а существует только тот, которым я стал, который любит тебя и сейчас здесь с тобой. О, если бы я мог выразить то, чем я полон сейчас, заставить тебя чувствовать то, что ты во мне вызываешь, сказать, как я робею и преклоняюсь перед тобой и как я горжусь тобой! Ты завладела всем моим существом и целиком поглотила меня. Новый мир открылся для меня, мир, в котором нет несчастья и безверья, нет страданий и тоски, потому что я нашел тебя, люблю тебя!
Филиппа положила свою руку в его, и их пальцы сплелись.
– Милый мой! Пусть это звучит невероятно, бессмысленно, но это все-таки правда. Я никогда, никогда раньше не любила. Я никогда не знала этого чувства. Раньше я никогда не смогла бы понять, что ты хотел сказать, когда говорил о преклонении и гордости, и об открывающемся для тебя новом мире. Раньше эти слова мне казались бы очень трогательными, но они не ласкали бы моего сердца так, как твои теперь.
– Неужели это правда? – спросил Арчи, задыхаясь: – Ты никого не любила… никого… даже своего мужа? Филь, я так безумно ревновал тебя к твоему прошлому, твоему замужеству, ко всему и ко всем!
– Нет, я не любила, никогда не любила, – шептала Филиппа.
С неожиданной быстротой он отпустил ее руки, заключил ее в свои объятия, прижимая все ближе и ближе; его губы дрожали, касаясь ее губ; Филиппа едва слышала его прерывистый восхищенный голос.
Под покровом незаметно спустившейся ночи они стояли, охваченные безмерным счастьем, отделявшим их от всего остального мира.
Держа друг друга за руки, прижавшись щекой к щеке, они говорили, целовались, сидели молча, прислушиваясь в этой звучащей тишине к биению своих сердец.
Арчи сказал:
– Слушай! – и прижал рукой ее руку к своему сердцу, и сквозь тонкий шелк сорочки она почувствовала, как оно бурно бьется.
– Послушай и ты! – прошептала она, и Арчи, дрожа, ощутил своей рукой биение ее сердца; он вдруг наклонился и прижался губами к ее нежной груди, чувствуя всеми фибрами своего существа бурный прилив нежности, переходившей в сладостную муку…
Он опустился на колени и долго стоял так, Филиппа гладила его волосы, а он чувствовал своими губами удары ее сердца, бившегося для него.
ГЛАВА V
Я была хрупкою, я была огнем,
И ты благоговел передо мной и желал
меня.
Я была твоими лаврами и твоею лирой.
Элиза Бибеско
Вся суровость и неверие Форда были сломлены его собственным счастьем. Может быть, он почувствовал, как глубока и искренна была любовь Арчи, а возможно, что дружеское чувство вызывало в нем сочувствие к любви вообще. Поэтому, когда он заговорил с Арчи, им руководило только доброе дружеское отношение. Но все же он сильно задел Арчи, когда без всякого умысла спросил:
– Значит, шесть месяцев?
– Что шесть месяцев?
– Шесть месяцев тебе надо ждать, чтобы жениться.
А ко всему этому добавил еще гораздо более ужасную фразу:
– Зато теперь ты сможешь поехать в Америку!
Он вдруг загорелся восторгом:
– Арчи, что ты на это скажешь? Давай в компанию! Ты ведь думал заниматься скотоводством, а я как раз получаю в наследство ранчо. Давай вместе! Мы с тобой вместе сделаем состояние. Внесем по тысяче каждый.
– По тысяче? – повторил Арчи с иронией.
– Ну, а леди Вильмот?
Форд остановился, видя, как нервно сжались губы Арчи и смущенно продолжил.
– В конце концов, вам же нужно жить?
У Арчи был ответ на этот вопрос, и он возмущенно выпалил:
– Только не на это… не на деньги Вильмота, благодарю покорно!
– Он с ума спятил! – ворчал Форд, обращаясь к Перри, которая во всем с ним соглашалась. – Это безумие! У леди Вильмот три тысячи фунтов годового дохода, а Арчи играет роль благородного любовника! – деньги, мол, нечистые, и подобного рода ерунда!
– Но может быть, он прав? – неуверенно спросила Перри.
Несмотря на всю свою любовь к ней, он почувствовал сильное желание сказать ей, что она глупенькая, какой она на самом деле и была. Он втайне молил судьбу даровать ему побольше терпения или послать Перри немножко больше практичности, чтобы жизнь их могла протекать без особых материальных затруднений.
Арчи и Филиппа, лежа в маленьком лесу над оливковыми рощами, обсуждали тот же вопрос; но в противовес мягкой и непрактичной Перри, Филиппа горячо отстаивала свою точку зрения.
– О, эти деньги, – говорил Арчи, перебирая рукой ее золотистые волосы, – эти ненавистные, проклятые деньги! Ты, дорогая, должна немедленно их отослать. Если ты до нашей встречи пользовалась ими, то это было в порядке вещей, но сейчас это недопустимо.
– Единственное, что я могу возразить на все, что ты говоришь, это то, что я не должна жить, – тихо сказала Филиппа, не придавая серьезного значения сказанному, и слишком счастливая, чтобы возражать серьезно.
Арчи улыбнулся, перестал перебирать золотистые завитки ее коротких волос и прижался щекой к ее плечу.
– Я все обдумал, – сказал он спокойно. – Вот мой план. Половина того, что я имею, будет принадлежать тебе. Разумеется, нам будет не по карману жить в отеле «Мажестик», но у меня есть чудесная идея. Нам осталось еще пять месяцев жить таким образом. Отлично! У нас у каждого будет по комнате, где мы только будем спать, в тех двух домиках на улице Камбон, которые тебе так нравились, – помнишь, домики с зелеными ставнями? – а завтракать, обедать и ужинать мы будем вместе в настоящих маленьких французских ресторанчиках, которые мне известны, и где дают хорошую, здоровую пищу, а не какую-нибудь изысканную дрянь, и платить мы будем, как местные жители.
Филиппа, прислонившись к дереву и глядя куда-то далеко в пространство, испытывала странное, смешанное ощущение слабого страха и гордости радостным и непоколебимым благородством Арчи; ее забавляли его планы и отрицательное отношение к ее деньгам.
Филиппа испытующе сказала:
– Понимаешь ли, ведь я на самом деле не была виновна.
Арчи быстро возразил:
– Я это знаю, но Вильмот полагает, что дает тебе деньги на совершенно других основаниях. Я думаю, что он считает, что делает благородный жест: она, мол, виновата, но я великодушен… И что такое деньги сущая ерунда! А по-моему деньги – это такая вещь, которую нельзя брать ни у кого, кроме человека, которого любишь. Я так смотрю на это. Напиши, дорогая, письмо – я тебе продиктую – и укажи его поверенным, этим гнусным людям, что ты отказываешься от его мерзких денег. Ведь ты же не хочешь пользоваться ими, не так ли, радость моя? Нет, ты бы не могла…
Он был так убежден, что она не может и разделяет его точку зрения, что Филиппа не знала, как ей ответить.
Ее молчание отрезвило Арчи; он резко поднялся и повернул ее лицо к своему.
– Мы не можем любить друг друга, если ты будешь цепляться за эти проклятые деньги, – сказал он спокойно. – Это так. Я не могу допустить, чтобы другой человек содержал женщину, на которой я хочу жениться; это ясно, дорогая! Я знаю, что кажусь тебе жестоким, таково мое решение. Вильмот в моем представлении есть все, что подло, мерзко и жестоко. Неужели же ты думаешь, что я, чувствуя все это, могу допустить, чтобы ты на его деньги жила, одевалась и окружала себя роскошью? Я не в состоянии доставить тебе эту роскошь, но все, что мне удастся заработать, будет твоим, и я не хочу, чтобы ты жалела об этих тысячах… Итак, детка, дай мне руку и скажи, решено это дело или нет? Если нет и ты не можешь отказаться от этих денег, то я уйду. Я никогда не перестану любить тебя, но и оставаться я не могу. Ни один порядочный человек не мог бы. Что ты на это ответишь?
– Диктуй письмо, мой Муссолини, – сказала Филиппа, не то смеясь, не то плача.
Арчи мгновенно приблизился к ней; настойчивое выражение его лица исчезло, опять вернулась к нему божественная и беспечная свобода любви – говорить и быть таким, как хочется быть.
– Ангел ты мой детка моя, обними меня, – сказал он с глубоким вздохом. – Слышишь, моторная лодка подъезжает. Поцелуй меня скорей – ты меня еще никогда не целовала в тот момент, когда подъезжает моторная лодка.
Позже, у себя в комнате, он внимательно просмотрел свои денежные записи, которые он вносил в маленькую тетрадь.
Он мог жить на значительно меньшие средства, чем Филиппа. Он нашел возможным внести в банк на имя Филиппы пятьдесят фунтов. Этого ей хватит на некоторый срок. А ему будет достаточно и двадцати.
В этот вечер они танцевали радостные, окрыленные и безмятежно счастливые; письмо было отправлено. Арчи был в спокойном и умиротворенном настроении.
«Вот будет для них пощечина!» – радостно думал он.
А Филиппе, которая в последний раз ночевала в своей розовой с золотом спальне, казалось любопытным приключением, что завтра она начнет новую жизнь.
А когда она уплатит по счетам отеля, то будет зависеть от средств Арчи.
И будет так, как он сказал!
* * *
– Этого парня надо бы сдержать, – сказал Форд своей Перри, узнав о поступке Арчи. – Это только показывает, как мало люди понимают друг друга. Я бы сказал, что у Арчи здравого смысла больше, чем у кого-либо другого, но все же человек, который отнесся к доходу в три тысячи фунтов в год, как к личному оскорблению, должен быть помещен на долгое время в санаторий.
– Не думаешь ли ты, что некоторые найдут его поступок прекрасным? – осмелилась робко вставить Перри.
Сентиментальная Перри находила в любви Арчи что-то рыцарское и возвышенное. За последнюю неделю красота Арчи приобрела какую-то одухотворенность; он выглядел более чувствительным и значительно менее походил на тип красивого летчика.
– Ты посмотришь, как будет неприятно поражена леди Вильмот, когда ей придется обходиться без орхидей и автомобилей. Держу пари, что ее первая поездка на трамвае откроет им обоим глаза, – сказал Форд с раздражением.
Перри и Форд благополучно поженились и уехали в Шербург, по пути в Америку, но ни в Арчи, ни в Филиппе не произошло никаких заметных, бросающихся в глаза перемен. Каждый жил в отдельной комнате в маленьких, белых с зеленым, смешных домиках, и Филиппа немного загорела. И когда бы Форд и Перри их ни встречали, они всегда казались веселыми и необычайно счастливыми.
«Она, должно быть, отложила кругленькую сумму», – цинично решил Форд.
Ему знакомы были дешевые рестораны, которые посещал Арчи и которые вечно кормили телятиной и шницелями, причем ни то, ни другое не было первой свежести.
– Я ничего не смыслю в разных нежностях, – с грубой откровенностью сказал он Перри, – и кусок жесткого мяса убил бы мою любовь скорее, чем что-либо другое.
Однако, Филиппа и Арчи, казалось, благоденствовали, питаясь студнем из телячьей головки и сезонным салатом.
Вся Ривьера о них только и говорила; они же этого абсолютно не замечали.
– Скандал! – говорили знатные старухи, а мужчины в баре спорили об Арчи и решили, что «он не долго ждал!»
Заработок Арчи несколько понизился, но когда прибыла новая стая посетителей, его дела опять поправились. Он снял обручальное кольцо Филиппы и бросил его в море, и теперь она носила его перстень, который был переделан для нее.
Филиппа все же оставила себе свои жемчуга.
– Милый мой, я получила их, когда все еще было хорошо…
Арчи должен был согласиться, что эта мысль справедлива.
– Как только я разбогатею, я куплю тебе нитку такого же жемчуга, а этот ты пожертвуешь в пользу какого-нибудь приюта.
– О, ты прямо чудной! – сказала Филиппа, безудержно расхохотавшись.
Каким бы неразумным и своевольным он ни был, она должна была признать, что не себялюбие руководило им.
– Я хочу, чтобы ты всецело принадлежала мне – говорил он ревниво. – Я не хочу, чтобы ты украшала себя подарками других мужчин. Ты моя, и я молю судьбу, чтобы никто, кроме меня, даже на один час не мог что-либо значить для тебя.
Они обычно были бесконечно счастливы вместе, спокойно и безмятежно счастливы; но бывали моменты, когда малейшая ласка Филиппы доводила Арчи до безумной страсти.
– Ты себе представляешь, – спросил он ее однажды, – что будет, когда окончится наше долгое испытание… когда мы, наконец, поженимся?
Ее красота сводила его с ума.
– Я люблю каждую частицу твоего тела, – говорил он, лежа на траве у ее ног и глядя на нее полными обожания глазами. – Меня приводит в трепет одно только твое дыхание! Я все в тебе люблю: и волосы на затылке, которые так блестят на солнце, и тень, которую бросают твои ресницы, когда ты опускаешь глаза. И даже крошечное пятнышко грязи, которое каким-то образом очутилось на твоем носике, кажется очаровательным!
Они серьезно поссорились из-за Маунтли, который приехал сюда, невозмутимый и прекрасно одетый, один и с полной готовностью встречаться с Филиппой.
Он был частью ее прежней жизни; они говорили на одном языке. Он видел Камиллу и Джима и всех старых знакомых; он был небрежно любезен с Арчи, которого в душе считал «не совсем саибом [18]18
Саиб – белый человек, господин (ред.).
[Закрыть]– да и как он мог бы им быть, если ему приходится зарабатывать на жизнь танцами?», а Арчи считал его ловеласом, о чем он подчеркнуто сказал Филиппе.
Она смеялась над ним.
– Нет, дорогой, – говорила она. – Право же, Маунтли совершенно безвредный. Я его знаю уже много лет.
– Маленькая соблазнительница! – пробормотал Арчи, ненавидя Маунтли за его дорогой автомобиль, который он хотел предоставить Филиппе, чтобы выезжать с ней на обеды, которыми он имел возможность угощать и угощал, за бодрое настроение, но больше всего за его восхищение Филиппой и за их очевидную взаимную симпатию.
Арчи безумно ревновал. Он отчаянно стыдился своего потертого смокинга и вообще своих старых вещей; только он один был на теннисе в белых туфлях с заплатой.
Филиппа и он смеялись над этой заплатой, они даже дали ей кличку… но сейчас это ему не казалось смешным.
Комната Филиппы была вся уставлена цветами, присланными Маунтли. И Арчи узнал, что Филиппа любит шоколад de Sevigne [19]19
«Де Севинье» (франц.).
[Закрыть], а также какие-то особенные персики, которые трудно было достать и которые были очень дороги.
Он ненавидел те минуты, когда Маунтли входил в танцевальный зал и кивал ему, в то время как он танцевал с какой-нибудь из старых «форелей», как называл их Форд, с выкрашенными хной волосами.
Но если бы он не танцевал, он не мог бы давать Филиппе на жизнь…
Стояли непомерно жаркие дни; москиты причиняли невыносимые мучения, а в маленьких домиках не было проволочных сеток на окнах.
– Неужели у вас нет сеток? – воскликнул Маунтли недоверчиво, выражая сочувствие Филиппе, когда ее сильно укусил в шею москит. – Скажите на милость, почему вы не живете в отеле? Что стоят прекрасный вид, прелести простой жизни и прочая романтика по сравнению с покоем ночью, с сеткой на каждом окне и обычными удобствами?
Но она не могла объяснить Маунтли истинную причину и сказать: «Видите ли, у меня нет денег, за исключением тех, которые дает мне Арчи, а он очень беден. А брать теперь деньги у Джервеза я считаю невозможным».
Объявление об их помолвке пока не могло состояться, так как судебное решение о ее разводе еще не вступило в законную силу.
– Может быть, вы слегка просчитались? – ласково спросил Маунтли.
Нет, Филиппа не просчиталась.
Он не мог больше говорить на эту тему, но все же продолжал нападать на Арчи.
– Скажите, Лоринг, кто посоветовал леди Вильмот поселиться в этой комнате?
– Я, – отрезал Арчи.
Маунтли деликатно смолчал, хотя ему было хорошо известно, что Арчи влюблен в Филиппу, но, надо ему отдать справедливость, настоящее положение вещей никогда не приходило ему в голову.
– Ради чего же эту милую крошку поедают проклятые москиты? Да и воздух на этой темной улице тоже неважный. А здесь, ей-богу, воздух такой чистый, что прямо необходимо и полезно дышать им.
Он и Арчи, идя по направлению к теннисной площадке, очутились в маленьком немощеном переулке. Арчи обернулся лицом к Маунтли с неожиданной свирепостью.
– Какое вам дело до того, где живет леди Вильмот? – спросил он, а лицо его исказилось судорогой.
Маунтли остановился и вынул портсигар; его обычно улыбающееся лицо выглядело теперь бледным и спокойным.
Он закурил папиросу, поднял глаза и смерил Арчи долгим взглядом.
– Вы большой нахал, – сказал он спокойно. – Я вижу, что вы хотите драться? Ну, что ж, давайте!
Они сбросили свои белые пиджаки и начали. Они дрались безмолвно, и только было слышно шарканье подошв по каменным плитам и тихое прерывистое сопенье.
Арчи, получив от Маунтли нокдаун, поднялся на ноги, закружился и, наклонив голову, набросился на него, как бешеный.
Пот катился с них градом; оба совершенно выбились из сил.
– Довольно, – пробормотал Маунтли, безуспешно стараясь подняться.
Филиппа узнав об этом, негодовала и возмущалась. Арчи было стыдно и поэтому он дулся.
Маунтли на следующий день уехал, не встретившись больше с Арчи, а Филиппе он послал на прощанье букет роз.
Вечером Арчи поднялся и, немного прихрамывая, отправился к Филиппе. Ее комната напоминала беседку из роз.
– Хэлло! – сказал он недовольным тоном. – Хороша твоя верность, надо сознаться!
Арчи хотел, чтобы его утешили за все эти страдания, и чувствовал себя совсем разбитым, почти больным; он никогда в жизни не болел, и такое подавленное самочувствие его страшно угнетало.
Он внимательно оглядывал комнату, вазы, наполненные красными и желтыми розами, большую коробку с дорогими засахаренными фруктами… он хорошо знал, сколько все это стоит! Он как-то купил Филиппе небольшую коробку.
Она как раз приготовила чай – они всегда пили чай вместе; услышав слова Арчи, она подняла голову и, не улыбнувшись, взглянула на него.
– Ты пришел раздражать меня? Я так устала.
– Расстроена отъездом Маунтли, не так ли?
Он не мог не сказать этого, ему просто необходимо было сказать так.
Филиппа отставила маленький пузатый коричневый чайник; их глаза встретились.
– Арчи, я предупреждаю тебя! Я не желаю выслушивать подобного ряда замечаний. Если у тебя скверное настроение, то лучше уйди.
Арчи мгновенно поколебался, угрюмо глядя па нее из-под прекрасного изгиба своих бровей, и, не говоря ни слова, повернулся и вышел.
Каждый настоящий влюбленный испытал неприятное раздражение первой ссоры, а также тоску одиночества…
Арчи и Филиппа прошли все этапы, начиная от жестокого торжества уверенности каждого в своей правоте и в абсолютной неправоте другого, через смутное желание примирения и более сильное желание быть снова любимым и, наконец, до убеждения, что все нипочем, лишь бы быть вместе.
Но прошли целые сутки, пока каждый из них пришел к этому последнему этапу, стоявшему на пути к их примирению.
Арчи говорил себе: «Лучше уж мне провалиться сквозь землю, чем снова видеть этот проклятый ворох роз».
Филиппа все время напрасно прислушивалась к его шагам и, наконец, решила уйти и не быть дома как можно дольше.
Они встретились в танцевальном зале «Мажестика», куда Филиппа пошла с отчаяния и где полковник Баррон сразу же пригласил ее пообедать с ним.
Зайдя в зал, Арчи увидел ее, смеющуюся, казавшуюся веселой и вполне счастливой.
Он танцевал с леди Рэллин сзади нее, не глядя на нее, сознавая всем своим существом острое унижение, что это – его работа, его профессия и что женщина, которую он любит, видит его в роли платного танцора, которому суют в руку чаевые!
Леди Рэллин продолжала свою бессвязную болтовню, многозначительно сжимая его руку своими унизанными кольцами пухлыми пальцами, чтобы придать особое значение какому-нибудь пустому замечанию.
А Арчи в это время думал о том, как он приехал в Марсель искать работу, как ему не удавалось ее найти, как он все же остался там, занимаясь чем угодно; был проводником, исполнял какую-то работу в одной типографии, – словом, ни от чего не отказывался, кроме тяжелой работы, потому что его плечо не совсем еще зажило.
До этого вечера он не стыдился быть платным танцором, но теперь озлобление, жгучая боль и унижение, доводившее его до отчаяния, овладели им. Он говорил себе, что похож на дешевую марионетку, пляшущую перед толпой, что он жалкий жиголо, один из тех, кто кормится на Ривьере за счет женских слабостей слишком хорошо одетых, преувеличенно вежливых, но скверно воспитанных и хамов в душе.
Он был бы в состоянии ударить леди Рэллин за то, что она улыбается ему прямо в лицо и за ее сентиментальное: «Что с вами, милый Арчи? Скажите мне… скажите своей Лотти!»
Скажите Лотти!
Когда-то он был способен смеяться над этим, его это искренно забавляло! Теперь же эти слова, этот тон звучали оскорблением его мужского достоинства.
А Филиппа сидела здесь, глядя на него, как он скачет и вертится и как он продает себя за сто франков за вечер!
Он растравлял себя мыслью: «Она все поняла и презирает меня!»
Эта работа, пока он не встретил Филиппу, его даже не трогала. Он не задумывался над ней и вполне приспособился: был бодр, делал сбережения, жил для будущего, когда он будет свободен и начнет работать, чтобы стать на путь к богатству.
Когда Арчи становилось невмоготу, Форд, угрюмый и вечно недовольный, старался привить ему свою точку зрения:
– Потерпи – это только средство к достижению цели, ужасно неприятное средство, но я уверяю тебя, что скоро все изменится.
Без сомнения, он был сумасшедшим, безумным, когда признался Филиппе в своей любви, строил планы женитьбы на ней и заставил ее отказаться от тех денег.
А что он мог ей предложить взамен?
Он даже не мог купить ей цветов, которые ей преподносили другие мужчины, или подарить ей какую-нибудь мелочь вроде дорогих конфет или английских журналов. Все, что он мог сделать для нее, это только оплатить комнату и услуги.
Она, должно быть, это поняла; она не могла не понять этого за время пребывания здесь Маунтли.
Он так грубо и неразумно исковеркал ее жизнь. Он закончил на этот вечер танцы и вышел на террасу.
Филиппа уже давно вернулась к себе в комнату, так же как и Арчи сознавая свое глубокое несчастье и обиду.
Она, как и Арчи, размышляла о неизвестном будущем; и если Арчи мучали вопросы о том, что он собой представляет, то Филиппа начала смутно разбираться в своем положении и в этой любви, которая смела всю обстановку ее прежней жизни.
Сегодня ночью, после цветов, запаха духов и музыки в «Мажестике», ее единственная маленькая комната в пансионе показалась ей совсем убогой.
И она принимала это за любовь!
Действительно ли она потеряла рассудок? – спрашивала она себя с насмешкой; она пожертвовала своим доходом и отказалась от так называемой роскоши, потому что какой-то молодой человек безумно, как он говорил, влюбился в нее?
И вот к чему все это привело!
Когда она перебирала все это в мыслях, это казалось ей невероятным; она в тот раз, по-видимому, потеряла всякую власть над собой!
На столе в комнате осталось еще несколько роз, которые ей прислал Маунтли, славный, веселый, милый Маунтли, которого Арчи оскорбил из смешной, детской ревности!
Арчи должен был бы придти к ней сегодня вечером просить прощения, а вместо этого он, слегка кивнув головой, продолжал танцевать перед ней с этими ужасными, смешными, строящими глазки, накрашенными старухами.
Он всегда говорил, что терпеть их не может, но Филиппа видела, как он им отвечал улыбкой.
– Замечательно красивый молодой человек! – сказал о нем полковник Баррон. – И, как говорят, вполне порядочный – в своем роде.
– Он служил в воздушном флоте, не так ли? И был так тяжело ранен, что должен был остаться в этом климате после окончания войны, – отвечала Филиппа.
– Да, кажется, что-то вроде этого, – согласился с ней полковник Баррон, который никогда не был ближе к Франции, чем южный берег Англии, где он занимался доблестной работой, наблюдая, как другие эту работу за него исполняют. – Да, что-то в этом роде. Хотя, конечно, каждый молодой человек, которого встречаешь в этом прекрасном месте, был либо летчиком, либо вообще каким-нибудь героем! И вот до чего они теперь докатились!.. Вот я и хочу сказать: прошло уже несколько лет, как окончилась война, и если мы, старики, могли приспособиться, заняться делом, то почему они так же, как и мы, не втянулись в работу? Не говорите мне, что нет другой работы, кроме танцев! Нет, моя милая маленькая леди, слишком трудно этому поверить!
Арчи снова промелькнул мимо них; полковник Баррон продолжал.
– Мне говорили, что это тип красоты, который нравится женщинам. Удивляюсь, почему он не идет в кино. Ведь, он выглядит атлетом и не любит настоящей работы! Ха-ха-ха!
Филиппе этот вечер не принес ни удовлетворения, ни радости и вообще никакого удовольствия; теперь она была одна, раздраженная и несчастная.
Конечно, в словах старого полковника Баррона была некоторая доля правды, – говорила она себе.
Казалось странным, что Арчи был доволен своим положением танцора, но, тем не менее, ничего плохого в нем самом не было.
О, господи! Все, кроме…
– Откажись от денег!.. Откажись от встреч с мужчинами, которые к тебе хорошо относятся!.. Я не хочу этого!..
По-видимому, Арчи не будет иметь возможности не только создать ей жизнь, полную удовольствий, но даже просто спокойную жизнь.
Он был большим эгоистом. О, как ей не хотелось бы этому верить, но последние события убедили ее в этом.
Конечно, обстановка, комфорт, деньги и «все такое» имеют значение…
Даже если вы влюблены, вам все же надо жить!
Арчи, казалось, игнорирует этот пустячный факт!..
Филиппа легла в постель огорченная и раздосадованная и, проснувшись, почувствовала себя еще более огорченной, потому что обычно утро усугубляет настроение ночи; к тому же, в это утро кофе был холодный, а после плохо проведенной ночи, если она вообще чего-либо желала, то только горячего кофе.
Арчи пришел к ней в тот момент; когда она подогревала кофе на маленькой спиртовке, на которой они обычно готовили чай на пикниках.
Постучав, он вошел и остановился в дверях, умоляюще глядя на нее голубыми жаждущими глазами, крепко стиснув зубы.
– Хэлло! – сказала Филиппа с таким равнодушием, на которое большинство из нас способно лишь в те моменты, когда мы хотим произвести сильное впечатление.
– Я тебя не буду долго задерживать, отнимать твое время, – сказал Арчи с заученной, неестественной вежливостью.
– Я пришел тебя спросить, хочешь ли ты, чтобы между нами было… все кончено? Видишь ли, я всю ночь думал. Я многое понял из того, чего я раньше не понимал. Я должен был это понять… Например, о твоих деньгах… Ты очень молода, а я был… я думаю, что был очень глуп в этом вопросе… Я уверен, что если ты порвешь со мной, ты сумеешь получить обратно эти деньги. Ведь ты получила их по закону, понимаешь?.. Рано или поздно и у меня будут деньги… и эта роль танцора (его бледное лицо зарделось), я не пожизненно обречен на эту роль, как я тебе уже говорил! Должен же я был что-нибудь делать, чтобы жить! Сначала я брался за многое другое, но я не за тем пришел, чтобы говорить об этом; я хотел тебе сказать, к чему привели меня мои размышления. Вот что: я был возмутительно несправедлив. Я ничего не могу предложить тебе, кроме… кроме самого себя. Когда я, наконец, доберусь до Америки, меня, может быть, вначале постигнет неудача. Но, по крайней мере, я не буду больше танцором! Теперь ты видишь, как обстоит дело…
