Текст книги "Столичная штучка"

Автор книги: Ольга Дрёмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Ну ты даешь! – поддержал его Федор. – А говорил, что никогда не играл.

– Честное слово, в первый раз, – просиял Володя.

– Тогда не стой столбом, бей дальше, – махнул рыжими кудрями Федор, отпивая новую порцию пива из только что принесенной кружки. – Будешь? – он протянул кружку Володе.

Тот хотел отказаться, но неожиданно для себя произнес:

– Конечно, буду, первый в жизни шар да не обмыть? За кого ты меня принимаешь?

Сделав пару крупных глотков, он понял, что от волнения в горле у него пересохло, и, недолго думая, допил всю кружку залпом.

– Если каждый забитый шар так обмывать, то к концу партии ты окажешься под столом, – съязвил Федор и сделал знак официанту, чтобы тот нес следующую порцию.

– Та-а-ак, – уже более уверенно протянул Володя, облокачиваясь на стол и целясь заново. – Совмещаем, оттягиваем, удар, – тихонько проговорил он, и очередной шар закатился в лузу.

– Нестеров, ты самое настоящее трепло, – сожмурился Федор, – ты ж кого угодно под орех разделаешь, а блеял, как овца. Ты где учился?

– Честно, нигде, – сияя и старательно скрывая свою радость, сказал он. – Да я же в первый раз, ты же знаешь.

– Хорошо тогда у тебя получается, если в первый раз, – удивился Федор. – Ну-ка, дай мне разочек ударить, а то с тобой так и простоишь рядом, ни разу по шарику не щелкнув.

Облокотившись на стол, Федор произвел удар, но то ли от выпитого пива, то ли оттого, что у него дрогнула рука, шарик до лузы не докатился.

– Артель «Напрасный труд», председатель Шумилин! – громко объявил Федор, и все рассмеялись. – Слушай, Вовчик, а может, в тебе талант бильярдиста пропадал, а я его открыл? – выдвинул гипотезу он.

– Скажешь тоже, – отмахнулся Володя.

– А что, на первооткрывателя я никаким боком не потяну? – Федор выпрямился во весь рост и, сдвинув рыжие брови, встал к Володе в профиль. – Даже так не тяну?

– Так, пожалуй, тянешь, – бросил кто-то из толпы, и игра продолжилась.

Сначала Федор поддавался, намеренно позволяя Володе выглядеть более ловким, но через несколько партий понял, что, несмотря на все свои старания, ничего не может противопоставить мощной игре друга. Отставив пиво, он всерьез взялся за кий, но все его попытки возвратить утерянный статус-кво провалились: набив руку, Володя не сдавал отвоеванных позиций.

С того самого вечера не проходило дня, чтобы Володя не зашел в «Сети» хотя бы на часок. Обычно, окончив уроки, они с Федором отправлялись в подвал прямо после школы, и если Федора больше интересовали пенные шапки на кружках и сушеные рыбки к ним, то для Володи существовал только один предмет, о котором он думал денно и нощно, – бильярдный стол. То, что выдавалось ежедневно матерью на обеды и проезд, неизменно оставалось в маленьком темном погребке. Незаметно для себя, запутавшись в ячейках «Сетей», Володя все глубже погружался на дно «Атлантики».

* * *

Прощально помахав Алене рукой, Обручев завел мотор новенькой «Ауди», до предела нашпигованной электроникой, и машина плавно тронулась с места. В зеркало заднего вида Артем видел, как, торопливо стуча каблучками по тонкой наледи проезжей части, девушка перешла дорогу и скрылась за углом дома.

Странное ощущение счастья и легкости, не покидавшее Артема на протяжении тех двух часов, что он общался с этой необыкновенной девочкой, не оставило его и сейчас. То, что они знакомы всего две недели, и то, что он старше ее ровно вдвое, не смущало его нисколько. Находясь рядом с ней, он скидывал лишние два десятка лет, превращаясь в прежнего беззаботного Тему, готового бросаться снежками и носиться по лужам бесконечно. Глядя в ее серые восторженные глаза, Обручеву хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, мальчишеское, давно забытое и оттого вдвойне милое.

Алена появилась в его жизни внезапно, сметя все его представления о здравом смысле и разуме одним махом. Познакомились они на одной из нудных конференций, устраиваемых неизвестно кем и неизвестно для чего. От журнала, где работал Артем, нужно было отправить какого-нибудь страдальца, обреченного коротать целый рабочий день в душном конференц-зале, выслушивая по сотому разу старые рационализаторские предложения, произносимые очередным умником на новый лад.

Как всегда в таких случаях, у всех сотрудников издательства, ну просто поголовно, вдруг нашлись спешные, неотложные, не терпящие отлагательств дела. Мало того что именно в этот день у каждого была запланирована встреча, так еще и половина ждала решения безотлагательного вопроса, требующего личного присутствия сотрудника в офисе. Короче, как Обручев ни брыкался, крайним оказался именно он. Добрые хлебосольные сотрудники отдела оказались настоящими друзьями, вручив ему блокнот с ручкой, напоив двойной порцией кофе, выдав несколько десятков необходимых советов и пинка для ускорения.

Честно стараясь выполнить свой гражданский долг, Обручев держался, как мог, почти час, слушая монотонный бубнеж докладчиков и однообразный шелест переворачиваемых страниц. Но когда в зале погас свет и на экране что-то замелькало, как он ни крепился, пару раз клюнув носом, все же уснул, причем настолько крепко и безоблачно, что не слышал ни выступающего, ни аплодисментов зала, ни собственного храпа, перекрывшего допустимую норму звуковых децибелов на несколько порядков…

Неизвестно, сколько длился его богатырский сон, но очнулся он оттого, что молоденькая журналистка, сидящая рядом, тормошила его за руку, безуспешно пытаясь удержаться от смеха. Раскрыв глаза, Обручев не сразу сообразил, что произошло. Щурясь на яркий свет, он оглядывался по сторонам, растирая затекшую от неудобного лежания на ладонях щеку и удивляясь, почему внимание всех присутствующих обращено к его скромной персоне.

С той неудачи на конференции и началось их знакомство. Девушка, пленившая Артема в один миг, оказалась сотрудницей третьесортной газетенки, названия которой он, честно говоря, даже не запомнил. Темно-серые глаза, опушенные густыми, умело накрашенными ресницами, смотрели спокойно и ласково; мягкие каштановые локоны, спускавшиеся ниже плеч, вились слабыми кольцами, а пухлые розовые губы напоминали милого маленького котенка. Невысокая, слегка худощавая, одетая в джинсы и белый вязаный свитер с огромным воротником, она казалась хрупкой и нежной, необыкновенно женственной и притягательной.

Выйдя из злополучного зала на свежий воздух, Артем громко расхохотался и, посмотрев в смеющиеся глаза девушки, задорно произнес:

– Мадемуазель, позвольте представиться: величайший соня и страшный скандалист современности – Обручев Артем Степанович. А как зовут вас, моя дорогая спасительница?

– Спасительницу зовут Еленой Анатольевной, – улыбнулась Алена, и ее глаза мягко засветились. Морозный воздух окутывал ее губы, вырываясь облачками пара от горячего дыхания.

– Можно мне искупить свою вину, пригласив вас в кафе? – спросил он.

– В чем же ваша вина? – удивилась она.

– Из-за меня вам пришлось уйти с конференции, как же вы теперь будете писать отчет?

– Нет, это такая вина, которую искупить чашкой кофе не получится, – шутливо сдвинула брови Алена.

– А двумя? – серьезно предложил он.

– И двумя тоже, – качнула головой она. – Знаете что, я, пожалуй, поеду домой, мне еще часа три сидеть над статьей придется. – Увидев огорчение на лице Артема, мягко улыбнувшись, она проговорила: – Артем Степанович, вы не обижайтесь, пожалуйста, просто я так не могу, мы знакомы всего десять минут. И я ничего о вас не знаю.

– Не десять, а двадцать пять, а это, согласитесь, барышня, большая разница, – проговорил он, взглянув на часы, – а потом, для того чтобы выпить с человеком чашку кофе, не обязательно знать о его родне в третьем поколении. Елена Анатольевна, это даже смешно, я же не замуж вас зову, а в кафе. Может, вы пересмотрите свою позицию?

– Ну если не замуж, – поколебалась она, – тогда пойдемте.

С этой встречи каждый вечер они шли куда-нибудь гулять, а потом Артем подвозил Лену к ее дому, но в гости не напрашивался, боясь испортить хрупкие отношения, едва-едва зарождавшиеся между ними. Неожиданно для него самого эта девочка с огромными серыми глазами и смешным бантиком губ стала смыслом существования.

Закоренелый холостяк, женоненавистник и прожженный циник, поклявшийся друзьям умереть в гордом одиночестве, Обручев, глядя вслед Алене, ясно осознал, что дни его холостой жизни сочтены и что без этой женщины жизнь его будет пустой тратой времени. Как гром среди ясного неба, на сорок втором году существования он вдруг осознал, что на этой девочке с огромными темно-серыми глазами белый свет сошелся для него клином.

* * *

Кондратьев, держась руками за обледеневший пролет открытой настежь рамы, стоял на подоконнике четвертого этажа школьного коридора и истошно орал. В перекошенном злобой лице мальчика не отражалось ничего, кроме ненависти и ожесточения. Красные от ледяного ветра пальцы с усилием цеплялись за глянцевое крашеное дерево рамы, а ноги, обутые в легкие кроссовки на прорезиненной подошве, упирались в углы перекладин.

Для своих четырнадцати он был необычайно крупным и широким в кости. Коротко стриженные волосы открывали невысокий лоб и приплюснутые скулы. Недобрый, тяжелый взгляд светлых глаз; будто сжатые, растащенные в разные стороны ноздри и красивые, почти женские губы, по обыкновению искривленные в наглом изломе, бесспорно, придавали его внешности яркие, хотя и отталкивающие черты. Короткий подбородок был пересечен глубокой ямкой, и создавалось обманчивое впечатление, что нижняя часть лица подростка изуродована шрамом.

К бычьей силе и непрошибаемому нахальству судьба добавила Глебу беспредельное самомнение, а высокое положение отца и материальный достаток семьи убедили его в том, что безнаказанность – привилегия сильных. Не зная ни в чем удержу, Кондратьев был бесшабашно щедр с теми, кто смотрел ему в рот, и резок и нагл с теми, кто вставал у него поперек дороги.

Пренебрежение ко всему, развязность и цинизм сына, как ни странно, вызывали у родителей чувство гордости, ассоциируясь с крепким мужским началом, твердыми принципами и наличием у мальчика собственного мнения по любому вопросу, ведь характер будущего крупного руководителя должен закладываться с детства, размазня и нюня никогда не достигнет высокого положения, потому что только сильный сможет шагать через головы себе подобных без раздумий, сожалений и никому не нужных угрызений совести.

Стараясь создать благоприятные условия для полноценного развития единственного ребенка, Кондратьевы не останавливались ни перед какими затратами, рассыпая щедрой рукой внушительные спонсорские взносы направо и налево. Однако статьи расходов этих самых взносов в организациях, где пребывал их ненаглядный сын, учитывались ими до последней копейки: вся бухгалтерия, подкрепленная соответствующими документами, хранилась в их домашнем архиве, и по этим бумагам можно было проследить путь каждого шурупа и каждой банки краски, выделенных на благо того или иного учреждения.

– Сына нужно баловать, бабу – целовать, а деньги – пересчитывать, – посмеиваясь, нравоучительно заявлял глава семьи, внимательно просматривая принесенную отчетность и что-то коротенько записывая к себе в ежедневник.

К учебе сына Кондратьевы особо не цеплялись, твердо уверенные в том, что с такими деньгами, как у них, не составит проблемы поступить не только в любой российский вуз, но и в любое учебное заведение мира. Единственным нерушимым условием, поставленным мальчику в ультимативной форме, было не опускаться ниже примитивной тройки, дабы не создавать отцу ненужных неприятностей.

До восьмого класса так все и тянулось, устраивая обе стороны по полной программе: тройки в дневнике сына служили своеобразным эквивалентом платы школы отцу за возможность обучения способных детей в отремонтированных классах на новейшем оборудовании. Но полтора месяца назад все полетело кувырком: устав от нескончаемого хамства и лени Глеба, Светлана пообещала выставить Кондратьеву двойки в триместре и по языку, и по литературе.

Пытаясь предупредить грядущий скандал, администрация взялась объяснить непонятливой учительнице, что не всех можно стричь под одну гребенку, что именно в данном случае легче выставить три, чем долго и упорно объяснять, почему этого нельзя сделать, и что в школе есть немало других объектов, кроме Кондратьева, на которых ей разрешается демонстрировать силу педагогического воздействия на нерадивых учеников. Как ни банально это звучит, но никто не станет резать курицу, несущую золотые яйца. Легче перетерпеть выверты одного малолетнего негодника и жить по-человечески, чем сидеть в хлеву, считать копейки и тешить себя мыслью о торжестве грошовых идеалов.

– Не обращайте на него внимания, да и дело с концом, – уверяла Юлия Олеговна. – Вы не представляете, какую кашу завариваете.

– Но он не заслуживает даже двойки, – возразила Светлана, удивленная позицией завуча.

– Да и черт с ним, вам-то что? – пожала плечами Мальцева. – Послушайтесь меня, наплюйте на всю эту историю и забудьте. Я не посоветую вам плохого, верьте мне, – для большей убедительности раскрывая глаза как можно шире, она слегка наклоняла корпус вперед и сверлила Светлану взглядом. – За те десятилетия, что я отработала завучем, я научилась быть умнее, мягче, обходить острые углы и по возможности не идти против течения. Подумайте, вам это нужно? – ее глаза несколько раз наивно моргнули, выражая степень удивления происходящим. – Да, Глеб – полное барахло, не заслуживающее даже того, чтобы о нем говорили, – понизив голос, откровенно поделилась она, – и если вы считаете, что никто этого не видит, то ошибаетесь, уверяю вас, его снобизм и хамство допекли всех. Но существуют какие-то вещи, которые взрослым в силу их возраста, опыта, ума, наконец, объяснять не требуется, ведь вы уже вышли из того возраста, когда в угоду юношескому максимализму люди разрушают свою жизнь собственными руками, – с заминкой проговорила она, всем своим видом показывая, насколько ей неловко напоминать взрослому человеку о таких элементарных вещах. – Надо признаться, что те времена, когда лучше было быть голодным, но гордым, безвозвратно ушли, и теперь даже ребенок понимает, что на одних принципах в рай не въедешь.

– Какие бы ни были времена, позволять вытирать об себя ноги я не позволю никому, – негромко повторила Светлана. – Пусть у меня нет десятилетий в начальственных креслах, но у меня есть собственное достоинство, не позволяющее мне пойти на компромисс, который предлагаете вы.

– Светочка, – Мальцева тряхнула копной нахимиченных блеклых кудряшек и сочувственно улыбнулась, – с такой позицией вам никогда и не видать тех кресел, о которых вы сейчас сказали, это во-первых. А во-вторых, никакого компромисса вам никто и не думал предлагать. Знаете, свобода воли – это чудовищная мерзость, которая разрушает человека, заставляя его терять твердую опору под ногами и бегать от одного края к другому, – цинично хохотнула она. – Очень жаль, что мне придется тратить на это время, которого у меня и так мало, но моральное здоровье моих подчиненных для меня не менее важно, чем их материальное состояние, которое, между прочим, напрямую зависит от гибкости и внимательности, проявляемых нами по отношению к детям, и вами в том числе, – уже совсем жестко добавила она.

Мальцева приподняла голову, и складки обвисшей кожи, лежащие у нее на шее многоярусным воротником, почти разгладились.

– Вот что я вам скажу, Нестерова, – с придыханием произнесла она и смерила Светлану с ног до головы цепким взглядом своих твердых, как сталь, глаз. – Если вы не поймете, что эта злосчастная тройка нужна не Кондратьеву, а всей школе, то пеняйте на себя. С сегодняшнего дня на всех ваших уроках непременно будет присутствовать представитель администрации, способный здраво оценить уровень знаний мальчика и ваш уровень преподавания, это первое. И второе, если, упаси господь, с этим ребенком что-нибудь случится и произойдет это по вашей вине или с вашей подачи, то о последствиях подобного инцидента мне даже страшно подумать.

И вот, полтора месяца спустя после этого разговора, в предпоследний день триместра, худшие предположения завуча сбывались: Кондратьев стоял в проеме распахнутого настежь окна, на краю гнутого листа железа, шатающегося из стороны в сторону, и орал дурным голосом, угрожая отпустить руки и броситься вниз. В его дергающемся лице, в налитых кровью глазах было столько страха, отчаяния и злобы, что хватило бы на десятерых таких, как он. Зная характер отца, Глеб прекрасно понимал, что сын депутата Государственной Думы не имеет права принести домой двойку в триместре, поэтому всеми правдами и неправдами пытался перекроить ситуацию.

– Не подходите ко мне, вы, иначе я отпущу руки! – визжал он, с ненавистью вглядываясь в лица окружавших его людей. – Отойдите дальше! Я кому сказал!!!

– Глеб, остановись, – стараясь охладить пыл подростка, мягко проговорила завуч, – слезай, я прошу тебя, мальчик, мы не сделаем тебе ничего плохого. Не нужно глупостей.

– Отойдите!!! – снова взвизгнул он, пятясь спиной по подоконнику и отступая еще на несколько сантиметров.

– Хорошо, хорошо! – часто заговорила завуч, выставляя руки вперед и демонстративно отступая к стене.

Учителя, выведя всех учеников из здания, стояли с ребятами на улице и могли только догадываться о том, что происходит на четвертом этаже. В распахнутое окно им была видна широкая спина Кондратьева и слышны неясные крики.

– Подожди, давай поговорим, – вступил в разговор учитель физики, невысокий лысоватый пожилой мужчина с толстыми стеклами очков на переносице. – Глеб, ну ты же разумный человек, и нам обоим понятно, что без причины ни один из нас не полезет на подоконник. Скажи, в чем дело, и мы все здесь присутствующие постараемся тебе помочь.

Говоря с мальчиком, физик продвинулся немного вперед, рассчитывая подойти настолько близко, чтобы схватить его за руку и втянуть в помещение, но, заметив намерения учителя, Глеб сморщился, словно печеное яблоко, и что есть силы завопил:

– Еще шаг, и я прыгаю, ясно?!

– Господи, только бы дождаться, пока они втолкнут его в здание через крышу, – прошептала Мальцева, обращаясь к учительнице труда, стоявшей рядом с широко раскрытыми глазами и зажатым ладонями ртом.

– Кто «они»? – так же тихо переспросила та.

– Спасатели, кто же еще? – с белым, словно льняное полотно, лицом, прижимаясь спиной к стене, выдавила Юлия Олеговна. – Заварила Нестерова кашу, я же предупреждала, что он неадекватный! Что теперь делать? Хоть бы Ефимычу удалось потянуть подольше. Господи, пронеси! Скандал-то какой! И эти едут, словно в Ялту через Магадан!

– Глеб, подожди! – громко проговорил физик, отходя еще на несколько шагов в глубь коридора. – Посмотри, я сделал, как ты сказал, видишь, я отошел, и мы все сейчас отойдем на шаг, – заявил он, окидывая взглядом присутствующих и призывая их последовать его примеру, чтобы успокоить ребенка.

Отступив на шаг, учителя раздвинули кольцо, и в глазах Кондратьева промелькнуло что-то похожее не то на торжество, не то на презрение.

– Глеб, посмотри на меня, – неторопливо начал учитель, пытаясь удержать внимание мальчика и не дать ему возможности взглянуть на улицу, где уже показалась первая дежурная машина. – Скажи, из-за чего весь шум? Только из-за двоек, да? Или тебя беспокоит что-то еще? Скажи, мы же не враги, слышишь, скажи, – говорил он, близоруко прищуриваясь и в волнении проводя рукой по сваливающейся на глаза редкой челке.

– У меня не будет в четверти двоек, ясно вам?! – прокричал Кондратьев, с отвращением и наслаждением одновременно глядя на все это стадо послушных баранов, поджавших хвосты и готовых кувыркаться через голову, если ему так захочется.

– Господи, и только? – тоном добродушной тетушки воскликнула Мальцева, делая шаг вперед и радостно улыбаясь. – Глебушка, ну и перепугал ты нас, слезай сейчас же, я тебе обещаю, что ни одной двойки у тебя не будет, – мелодично пропела она, мило улыбаясь и пытаясь остановить трясущиеся губы.

– Я не верю вам! – огрызнулся он. – Пусть пообещает она!

– Кто «она», детка? – тянула время Мальцева.

– Она, черт вас всех побери! – нога Глеба скользнула по железу вниз, но, зацепившись рифленой резиной за неровность подгиба, зафиксировалась.

– Ты хочешь, чтобы к тебе подошла Светлана Николаевна? – Мальцева сделала вперед еще один едва заметный шажок. – Сейчас она будет, за ней уже послали, только не совершай глупостей, Глебушка! Двойки – это не тот повод, из-за которого стоит расставаться с жизнью. Не дури, сейчас мы все уладим, – успокаивающе проговорила она.

– Отойдите, я хочу видеть только ее! – во все горло заорал он. От мороза руки его закоченели, и он вдруг с ужасом осознал, что его затея может окончиться не так, как он запланировал: в любой момент пальцы могут не выдержать его веса, и он полетит вниз. Обалдев от страха, он вытаращил глаза и, скривив лицо так, что между верхней губой и носом не осталось расстояния, во всю глотку завопил. – А-а-а-а-а!!!

В напряженной тишине коридора раздались шаги Светланы. Она была с детьми внизу, успокаивая их и пытаясь отвести подальше от злополучных окон, но как только ей передали, что ее ждут наверху, она бегом добралась до четвертого этажа.

Так же, как и все остальные учителя, она понимала, что Глеб шантажирует их, не собираясь сводить счеты с жизнью, а только рассчитывая перетянуть одеяло на себя, но жизнь ребенка была важнее любых принципов, а на скользком узком подоконнике могла произойти любая случайность. Увидев Нестерову, Кондратьев перестал вопить и, нагло глядя ей в глаза, громко заявил:

– Я слезу, но только при условии, если вы сейчас же попросите у меня при всех прощения и скажете, что были ко мне несправедливы. Мало того, вы должны будете пообещать мне, что о двойках в четверти речи не пойдет, срамить своего отца я не позволю!

– А тебе не приходит в голову, что ты сам позоришь своего отца? – невольно, дивясь наглости Кондратьева, произнесла Светлана.

– Все, другого условия у меня не будет! – крикнул тот, держась за раму из последних сил. – Мне наплевать: или меня убьет отец, или я сейчас разобьюсь сам! У вас мало времени! – вдруг закричал он, и побелевшие кончики пальцев Кондратьева медленно заскользили вниз.

– Что вы стоите, обещайте ему что угодно, только помогите вытащить ребенка! – вдруг взвизгнула Мальцева. Увидев, что от холода и напряжения пальцы Глеба стали почти синими, она испугалась не на шутку, могло получиться так, что помощь спасателей опоздает. – Обещайте ему хоть пятерки, мне все равно, только вытащите его оттуда, я умоляю вас! – закричала она, обращаясь к Светлане.

Стряхнув оцепенение, Светлана сделала решительный шаг по направлению к окну.

– Я обещаю тебе, что поставлю тройки, дай мне руку, – как можно спокойнее и тверже произнесла она, протягивая свою ладонь по направлению к Глебу.

– Громче! – оскалившись почти по-звериному, крикнул тот.

– Я обещаю тебе, что двоек не будет! – громко сказала Светлана.

– А извинения? – нагло улыбнулся он, чувствуя, что победа полностью осталась за ним.

– А вот с извинениями тебе придется подождать! – вдруг неожиданно крикнула Светлана и рванулась к оконному проему.

Кондратьев даже не успел осознать, что произошло, как Светлана, вцепившись руками в его колени, повисла на нем, крепко прижав ноги подростка к себе, и изо всех сил дернулась корпусом назад. Под единый крик, вырвавшийся у всех присутствующих, они кубарем скатились на натертый рыжей мастикой паркетный пол коридора. Больно ударившись головой о доски, мальчишка завыл, и по щекам его покатились слезы. Вырвавшись из рук Светланы, он вскочил на ноги и, скорчив страшную гримасу, закричал:

– Я ненавижу вас! Теперь, надеюсь, вас уволят! – и, сверкнув глазами, словно волчонок, со всех ног бросился к лестнице.

В ушах Светланы часто стучало. Кто-то, наклонившись, подал ей руку и помог встать. Болело все тело, раскалывалась голова, а перед глазами так прыгало и рябило, что она ничего не могла разобрать. Придя в себя, она обнаружила, что сидит в кабинете Мальцевой, на третьем этаже, а около нее хлопочет врач. Увидев, что Светлане стало лучше, Юлия Олеговна знаком отпустила доктора и в упор посмотрела на подчиненную.

– Я говорила, что все закончится именно так, но вы не захотели меня слушать. Вы никогда не прислушивались к моим словам! – зло процедила она. – Ваше счастье, что этот засранец не сорвался и не сломал себе шею. Выбор у вас небогатый, – усмехнулась она. – Я оставляю вас наедине с журналом и собственной совестью. Через десять минут я вернусь, думаю, больше ничего объяснять не нужно, – заключила она и неспешно направилась к двери.

Оставшись одна, Светлана, не раздумывая, выставила триместровые оценки напротив фамилии Кондратьева, а потом, взяв чистый лист бумаги, начала что-то быстро писать, ровным убористым почерком укладывая одну за другой мелкие красивые буквы.

Вернувшись через десять минут в свой кабинет, Мальцева, как и рассчитывала, Светлану уже не застала. Открыв журнал восьмого класса на литературе, она провела пальцем по вертикальному столбику, отыскивая фамилию Кондратьева. Дойдя до нужной строки, она недовольно фыркнула и скривилась, вмиг став похожей на сморщенный лимон.

– Могла бы обойтись и без крайностей, – процедила она, недоброжелательно рассматривая строку двоек с крупной пятеркой в конце.

Решив на всякий случай отследить еще и русский язык, она перелистнула несколько страниц. То, что предстало ее глазам, было невероятным: на правом развороте расчерченного листа лежало заявление об увольнении на имя директора школы, а слева, в журнальной клеточке кондратьевской четвертной, была выведена жирная шестерка.

* * *

Ксюха стояла в прихожей перед зеркалом старого трюмо и, поворачиваясь по кругу, любовалась своим отражением в новеньком модном прикиде. Ее слегка округлившаяся фигура уже не вписывалась в старую одежду, сидевшую на ней раньше в облипочку, и любимые коротенькие юбчонки и топики сиротливо ютились на плечиках необъятного гардероба. Нет, что ни говори, а в беременности тоже есть свои положительные стороны.

Взять хотя бы то, что по первому ее слову был куплен шикарный наряд, влетевший ее благоверному в приличную копеечку. Раньше, чтобы из семейного бюджета выкроить подобную сумму на ее прихоть, приходилось прибегать к разным уловкам и хитростям, а теперь – ничего такого не требуется: нацепила старую шмотку, подошла к зеркалу, глазки к небу – ой, опять не сходится, и на тебе, ступай и покупай чего душе заблагорассудится. Мало того, стоит только захотеть, как Толик ради ее прихоти помчится галопом в магазин, хоть бы и посреди ночи, – а что делать, положение безвыходное, организм требует.

Сказать правду, ничего такого организм вовсе не требовал, но упускать удобный случай тоже было ни к чему, потому что у них, у мужиков, как? Купил или нет – это вопрос второй, предлагал – значит, уже облагодетельствовал, и про этот аспект лично он, любимый, уже не забудет ни в жизнь и тебе не даст забыть. Десять лет может пройти, а он все будет вспоминать, как тебе ночью за соком бегал. Уже не только сок закончится – магазин, где он был куплен, сто раз закроется, а внеурочная услуга мужика так и будет висеть на тебе пожизненным неоплаченным грузом.

– А ты, Ксюнечка, еще очень даже ничего! – проговорила Ксюха вслух, рассматривая в зеркало новехонькую черную кожаную юбку, украшенную по бокам мелкими блестящими камешками стразов.

На золотистом модельном батнике, окантованном по воротнику такими же стекляшками, что и на юбке, волна черных блестящих волос казалась богатой шелковой шалью, наброшенной на плечи. Светлый тон блузки подчеркивал смуглый оттенок кожи и ярко-коралловые накрашенные губы, выделявшиеся на лице острой алой полосой.

Продолжая наблюдать за собой в зеркало, Оксана слегка опустила ресницы, в один миг приняв обличье монашеской скромности, а потом вдруг резко подняла их, распахнув глаза и резанув ими, словно острой бритвой, пространство впереди себя, хрипло рассмеялась. В глубине бездонной черноты запрыгали бесстыжие бесенята, а стразы, дрогнув, отбросили в эту зияющую пропасть десятки мелких искр, отразившихся от частых граней стекляшек.

– Никуда ты от меня не денешься, – удовлетворенно прошептала она, слегка проводя алыми полированными ногтями по мягкой коже.

В зеркале промелькнула ее длинная узкая рука, украшенная только золотой полоской обручального кольца, и она тут же нахмурилась, вспомнив чуть ли не килограмм драгоценностей на пальцах Риммы. Вот уж кому повезло, а ведь ни кожи ни рожи, если на то пошло.

Нет, от Нестерова таких подарков ждать не приходится, он, как церковная крыса, способен только на то, чтобы собирать крошки с чужих столов. И как ему самому-то не стыдно всю жизнь быть вечно нищим, оборванным, изо дня в день таскать на службу один и тот же костюм, одну и ту же засаленную кепку и обтрепавшийся портфель! Неужели не видит, насколько он смешон и противен?

Обличительные размышления Ксюхи прервались самым неожиданным образом, испугавшим ее чуть не до потери сознания: за входной дверью раздался хриплый кашель, и одновременно в замке начали ковырять ключом. То, что кашлял не Анатолий, она могла поспорить, и потом, Нестеров был в институте. Но комплектов ключей от квартиры было только два, значит, за дверью был чужой.

Похолодев от страха, Оксана почувствовала, как по спине, под тонкой новой блузкой, покатился пот, а ноги задрожали в коленях и намертво приросли к полу прихожей. Понимая, что нужно на что-то решаться, она не могла двинуться с места, почти перестала дышать, приоткрыв пересохшие трясущиеся губы, и со страхом вглядывалась в дверь. Шею под самым подбородком свело, до упора натянув голосовые связки, и по всему телу прошла волна отвратительной беспомощности.

Не отрывая взгляда от дверей, Оксана с ужасом смотрела на то, как замок медленно повернулся, потом возвратился в прежнее положение и дверь стала бесшумно открываться.

– Почему на лице нет радостной улыбки и где оркестр? Разве так свекровь встречают? – Ева Юрьевна вытащила ключ из скважины и, шагнув через порог, захлопнула за собой дверь. – Судя по всему, оркестра не будет, – констатировала она, с удивлением глядя на стоящую словно изваяние Ксюху.

– У вас что, есть ключи от нашей квартиры? – все еще не выйдя из состояния шока, спросила Оксана. Голос ее был хриплым и до неузнаваемости чужим.

– Сначала здравствуйте, – иронично наклонила голову Ева Юрьевна.

– Здравствуйте, – автоматически повторила Бубнова и наклонила голову так же, как это сделала Нестерова-старшая.