Текст книги "Столичная штучка"
Автор книги: Ольга Дрёмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Да мои руки чище твоего хваленого материала в сто раз, он же у тебя с прошлого столетия в шкафчике успел плесенью покрыться. Такую фактурку, – Обручев сделал вид, что вытирает свою руку о лацкан кожанки, – даже моль жрать не станет – отравления испугается.
– Чья бы мычала, – стараясь не показать вида, что слова Обручева почти достигли своей цели, уничижительно проговорил Дмитрий. – Ты со своими «казаками» носишься словно детсадовский младенец, а того в ум не можешь взять, что это ботинки нищего американского пастуха. И потом, Обручев, в сорок два носить клепаную косуху может только глубоко обиженный Богом человек.
– Это еще почему?
– Потому что в пастушеских обносках и с железяками пятнадцатилетнего тинейджера на плечах тебе самое место на паперти, потому что каждый второй не сможет пройти мимо того, у кого настолько явно больная голова.
– Пусть я в свои сорок два выгляжу, как мальчик без возраста, – начал кипятиться Артем, – зато ты в свой сороковник выглядишь как старый задрипанный пердун средней руки, задумавший соблазнить даму сердца старыми запонками.
Не обращая внимания на помятые букеты, мужчины подались вперед и, почти столкнувшись плечами, стали сверлить друг друга ненавидящими взглядами.
– Чего ты сюда приперся, другого времени не нашел? – грозно прошептал Дмитрий. – У человека, можно сказать, жизнь решается, а он…
– Это еще у кого из нас двоих решается! – перебил его Артем.
– Свалился ты на мою голову! – сокрушенно возмутился Меркулов. – Правильно говорят, что жалость – плохой советчик, не нужно было мне тебя ждать.
– Все равно у одной двери бы оказались, – сузил глаза Обручев.
Дмитрий хотел ответить, но на самом верху, за облицовкой потолочной панели, что-то звенькнуло, и в кабине стало совсем темно.
– Это еще что за штучки? – голос Артема выражал крайнее неудовольствие. Протянув руку, он ощупью нашел кнопки и наобум нажал одну. Вопреки ожиданию лифт не стронулся с места. – Теперь торопиться точно некуда, – недовольно буркнул он, пытаясь в кромешной тьме разглядеть хоть что-нибудь.
– Может, диспетчера вызвать? – предложил Дмитрий.
– Вызови, если ты такой умный, – пробурчал Обручев. – Нужно было выходить, пока была возможность, а теперь я здесь по твоей милости застрял.
– Между прочим, я тоже не на пляже загораю, и твоя компания меня отнюдь не радует, – сказал Меркулов. – Вместо того чтобы произвести впечатление, я предстану перед невестой помятым бомжом с букетом из соседней мусорки и в истоптанных ботинках, – последние слова Дмитрий произнес с нажимом, и, хотя Артему не было видно выражения его лица, нетрудно было понять, что Дмитрий был изрядно зол.
– А как же твоя Света неземной красоты? – ехидно поинтересовался Артем.
– А при чем здесь Света? – не понял Дмитрий.
– Ты же вроде любил ее до умопомрачения, или я что-то путаю? – голос в темноте стал тише.
– Почему любил? Я ее и сейчас люблю, – Артем услышал, что в голосе Дмитрия зазвучало искреннее недоумение.
На первом этаже кто-то усиленно жал на кнопку лифта, и до мужчин доносились рассерженные голоса.
– А если по-прежнему любишь, так какого рожна ты к моей Аленке с цветами подкатываешься, да еще и разговоры о женитьбе ведешь?
– Какая Аленка? – тембр голоса Меркулова стал низким от удивления.
– Нестерова, – растерялся Артем, и к темноте прибавилась еще и тишина.
– Послушай, Артем… а ты разве не к моей Светлане шел? – голоса на лестничной площадке стали громче, видимо, раздосадованные соседи поднимались по этажам, пытаясь определить, где завис лифт.
– Меркулов, ты, конечно, будешь сейчас громко смеяться, но по-моему, из нас двоих дурака выбрать не удастся.
– Это ты к чему?
– К тому, что выбирать не из кого, – мы оба огромные, непроходимые дурни. Ты хоть понимаешь, что твоя будущая жена автоматически станет моей тещей?
– Обручев, ты извращенец, – ахнул Дмитрий, начиная улавливать суть происходящего, – неужели ты намекаешь на то, что при удачном раскладе я буду твоим тестем?
– Мало того, Меркулов, при удачном раскладе я стану твоим зятем, – все еще не совсем придя в себя, потрясенно проговорил Артем.
– Чудны дела твои, Господи! – выдохнул Дима, вслушиваясь в голоса, приближавшиеся к ним. – А знаешь, если рассматривать тебя в качестве зятя, то для косухи ты еще не совсем старый.
– Если учесть, что ты станешь моим тестем, то костюмчик у тебя очень даже ничего, представительный, – примирительно протянул Артем. – Слушай, может, пока нас отсюда не вытащили, нам стоит заключить мир?
– А мы разве ссорились? – спросил Дмитрий.
– Тогда чего стоим? Эй!!! – закричал Артем. – Есть кто живой?!! – развернувшись, насколько возможно, к двери, он изо всей силы ударил по ней кулаком. Дмитрий присоединился к другу, помогая озвучивать их присутствие в лифте. – Эй!!! Мы здесь!!!
Через несколько секунд над головами страдальцев что-то щелкнуло и загудело, кабина осветилась, и из динамика раздался сердитый голос дежурной:
– Чего так долбиться? Небось, дома так кулаками не долбитесь. Поимейте терпение, сейчас поедем. Нажимайте нужный этаж и прекратите портить имущество!
Сердитый голос зазвучал в ушах друзей небесной музыкой, а когда кабина, дернувшись, поползла наверх, они оба заулыбались. На лестничной клетке Дмитрий поправил сбившийся на сторону галстук, а Артем, хмыкнув, достал из кармана и протянул ему губку с блеском для ботинок.
– На вот, а то еще припомнишь, когда тестем станешь, – без улыбки, серьезно проговорил он.
Вытирая испачканный мыс, Дмитрий, сомкнув брови домиком у переносицы, безапелляционно изрек:
– Когда я стану твоим тестем, детка, всю обувь в доме придется чистить тебе.
* * *
Долго задерживаться в больнице Ксюха не захотела и потому, подписав почти не глядя все требующиеся бумаги, уже на второй день после того как избавилась от ненавистного ребенка, спешила к дому. Риммин «Ягуар» ждал ее у ворот, и, хлопая дорогой блестящей дверкой, Ксюха не без удовольствия заметила, как смотрел на ее отъезд весь персонал клиники.
Если они ожидали, что их пациентка, садящаяся в такое дорогое чудо техники, начнет расшвыриваться деньгами направо и налево, то глубоко заблуждались: тот, кому нужно было заплатить, свое получил, а остальные не имели к этому никакого отношения, а значит, могли спать спокойно.
Освободившись от груза, который тянул ее во всех отношениях, Ксюха успокоилась, и на ее лице, пока еще бледном и измученном, появилась довольная улыбка. Синяки под глазами и темные впадины щек делали ее старше и жестче. За те два дня, что она не виделась с Риммой, она осунулась, и навскидку ей можно было дать почти тридцать, но, понимая, из какой беды ей удалось выскользнуть, она благодарила свою счастливую звезду, и глаза ее радостно сияли.
– Риммка! Я не знаю, как тебя благодарить! – Ксюха обняла подругу за шею и прижалась к ее щеке.
– Тихо ты, я все-таки за рулем, – довольно усмехнувшись, Римма изобразила на своем лице серьезность, дернула плечом, высвобождаясь из цепких объятий Оксаны, и, не отрывая взгляда от дороги, включила левый поворотник.
– Извини, я не подумала, – Бубнова уселась поудобнее и достала из сумочки помаду. – Мне до сих пор не верится, что этот кошмар кончился, – она провела краской по бледной полоске губ. – Ой, ну и страшилище же я заморское, краше в гроб кладут! – оценив свое отражение в зеркальце пудреницы, она состроила кислое выражение лица и, закатив глаза к потолку, с силой захлопнула инкрустированную крышечку.
– Да, не фотомодель, – трагически подтвердила Римма. Она бросила короткий взгляд в зеркало заднего вида, оценивая свою внешность и удовлетворенно сравнивая ее с бледным видом Ксюхи. Двести граммов косметики, нанесенные в один заход, явно сделали свое дело: персиковые щечки Риммы, заретушированные слоем темных румян, выглядели куда более привлекательно, чем черно-белые впадины Ксюхиных щек. Томно моргнув длинными накрашенными ресницами, Римма выкатила глаза и, слегка повернув голову, полюбовалась тонкой белой линией шеи. Оставшись довольной произведенным сравнением, она качнула головой, и ее морковные перышки на вишневом поле торчащей во все стороны налаченной шевелюры весело вздрогнули.
– Ну что, и жизнь хороша, и жить хорошо? – не отрываясь от дороги, она лишь мельком взглянула на подружку и, подмигнув, широко улыбнулась. – Я ж тебе говорила, что все постепенно утрясется, а ты не верила. Старших нужно слушаться, – в голосе Риммы Ксюха уловила покровительственные нотки, но спорить не стала. Конечно, те два месяца, на которые Римма была старше ее, мало что решали, но если рассудить здраво, то в одиночку ей никогда бы не выпутаться из передряги, в которую она попала.
– Знаешь, Риммка, у меня такое чувство, будто я горы смогу сдвинуть, – негромко проговорила она, поглядывая на мелькавшие за окном дома.
– Это хорошо, если горы, – Римма скептически хмыкнула и, увидев, что загорелся красный, притормозила. – Ладно, с одним вопросом мы разобрались, это уже в прошлом, сейчас у нас на повестке дня – разобраться со вторым. До выплаты долга этого салажонка, Нестерова-младшенького, осталась всего неделя, а потом начнется самое веселое, после раздачи подзатыльников предстоит получение вкусных гостинцев, так что ты успела к самому интересному. – На светофоре зажегся зеленый, и Римма нажала на педаль газа. – За эту неделю ты должна отдохнуть, выспаться и перестать психовать, посмотри, на кого ты стала похожа, не Ксюха, а тень отца Гамлета!
– Тебе легко говорить, над тобой не висит дамоклов меч, ты сама себе хозяйка, уважаемая, состоятельная дама, а я что?
– А что ты?
– Иногда я ощущаю себя старой ненужной вещью, которую захотят – постирают, а будет лень – снесут на ближайшую помойку. Тебе отчет держать ни перед кем не нужно, а мне еще предстоит разговор с Нестеровым.
– А что тебе Нестеров? – Римма презрительно оттопырила нижнюю губу и высоко вскинула брови. – Плюнь и разотри, вот что я скажу. Без твоего согласия в один день он развестись не сможет, а позже у него такая райская жизнь начнется, что ему не до развода будет.
– Так-то оно так… – сказала Ксюня, и Римма услышала вздох, который был способен разжалобить камень.
Подумав о том, что через час, максимум через два ей предстоит разговор с Анатолием, Ксюха почувствовала, что кончики ее пальцев стали холодными, а виски будто свело, натянув до предела все лицевые мышцы и заставив сердце биться вдвое медленнее. Гулкие неровные удары раздавались в грудной клетке, словно в пустом замурованном от света и шума помещении, отдаваясь острой режущей болью в спине и перехватывая дыхание. Ладони рук, в один миг ставшие влажными и скользкими, мелко подрагивали, а по всему телу разливалось противное ощущение бессилия и чудовищного страха, совладать с которым не было никаких сил. Вытащив из кармана куртки носовой платок, Оксана вытерла холодные капли пота, выступившие на висках и верхней губе, и, пытаясь унять бьющую ее дрожь, прикрыла глаза.
– Как же я его ненавижу! – проговорила она. Судорожно сжав ладони, Ксюха качнула головой, и Римма, бросившая взгляд на подругу, увидела, как на ее лице заиграли желваки сведенных до боли скул. – Если бы ты знала, Риммка, если бы ты только знала, как я его ненавижу!
– И нет сильнее чувства в мире!.. – стараясь отвлечь Ксюху от пагубных мыслей, нараспев продекламировала Римма.
– Есть, – тяжело уронила Ксюха. – Я боюсь его, – серьезно сказала она и, открыв глаза, повернулась к подруге лицом. – Ты знаешь, что такое страх?
– Страх? – Римма слегка нахмурилась и задумалась на мгновение. Ее лицо превратилось в непроницаемую маску.
– Тебе этого не понять, – в голосе Ксюхи промелькнуло что-то такое, что заставило Римму насторожиться. – Знаешь, это даже не страх, этому нет названия. Его нельзя потрогать, его нельзя увидеть и от него нельзя избавиться. День за днем он оплетает своей паутиной тебя всю, заставляя оглядываться на каждый шаг, прислушиваться к каждому звуку, просчитывать каждое произнесенное слово. И когда эта тяжесть становится неподъемной и ты готова кричать от боязни перед неизвестным, вдруг понимаешь, что он забрал у тебя все, и твой голос не будет услышан никем. Это чувство тебя выжимает, перемалывает в пыль, заставляя бояться собственной тени и презирать себя. Эх, Риммка, тебе этого не понять, – с болью выдохнула Оксана, и краем глаза Козлова заметила, что по щеке Ксюхи покатилась слезинка.
– Все, – Римма прижалась к бортику дороги и повернула ключ зажигания. Мотор заглох, и в салоне повисла тишина. – Никаких сил не хватит, чтобы слушать это. Чего ты хотела? Осыпают с головы до ног цветами и проливают слезы умиления только над покойниками, а ты еще жива, слава Богу, и умирать не спешишь, по крайней мере, в ближайшие лет семьдесят, а заморочки бывают у каждого, так что нечего киснуть.
– Как у тебя все просто получается, – вздохнула Ксюха.
– Знаешь что, ты с этой меланхолией закругляйся, ни к чему все это, слышишь? – голос Риммы звучал уверенно, и Ксюше стало немного легче. – Ничего твой Нестеров тебе не сделает, потому что от него уже ничего не зависит. Потерпи недельку, и на нашей улице наступит праздник, отольются кошке мышкины слезы, это я тебе говорю.
– Спасибо тебе, Римм, за все, ты такая сильная! – Ксюха вытерла слезы. – Я, пожалуй, пойду.
– Ни пуха ни пера, – улыбнувшись во все лицо, Римма подмигнула Ксюхе.
– К черту, – слегка кивнув, Ксюша вылезла из машины и, вытащив сумку за ремень, хлопнула блестящей дверкой «Ягуара».
Зрителей больше не было, и скрывать свои мысли не имело смысла. Прислонясь лбом к тонированному стеклу дорогой игрушки, Римма смотрела, как фигурка Оксаны, удаляясь, становилась меньше.
– Места занимают согласно купленным билетам, – горько выдохнула она. – Чем выше взлетишь, тем больнее падать. Если ошибешься ты, то самая большая неприятность – оказаться на улице с чемоданами в руках. А если ошибусь я… – голос ее оборвался, и лицо передернулось от судороги. – Если ошибусь я, то лучше мне было не рождаться вовсе.
* * *
К сладкому Анатолий был почти равнодушен; всяческие кулинарные изыски с глазурью и рафинированными розочками его не привлекали, а в тот момент, когда он был голоден, даже действовали на нервы, вызывая чувство обманутого ожидания, выделение избыточного желудочного сока и нервное раздражение. Но иногда, правда, крайне редко, на Толика наезжало неудержимое желание съесть что-нибудь приторно-сладкое, мягкое и красивое. Тогда, накупив в магазине массу разнообразных сверточков и кулечков, перевязанных тесемочками и ленточками, и заварив крепкий, почти черный, чай, он усаживался в кресло, ставил на низенький журнальный столик тарелки с лакомствами и начинал радоваться жизни.
В такие дни, глядя на мужа, Ксюха тихо сатанела и ненавидела его больше чем когда бы то ни было. Ее раздражало в нем буквально все: от счастливой глупой физиономии до пальцев, перепачканных белковым кремом, украшавшим торты и пирожные. Довольно облизываясь, словно ленивый кот, пробравшийся тайком в хозяйские закрома, Анатолий с наслаждением вдыхал запах ванили и корицы, а Ксюха, на которую неприкрытая радость мужа действовала, как красная тряпка на быка, презрительно щурилась и, чтобы не озвучивать свои мысли, старалась уйти, от греха подальше, в уголок кухонной продавленной кушетки или в ванную.
Студенческая сессия подошла к своему логичному завершению: все, кто был в состоянии сдать экзамены, разобрались с этим делом еще в январе; граждане с «хвостами» маялись весь февраль и добрую половину марта; те же, кто так и не сумел пройти через сито триместрового отбора, к концу месяца были отчислены, вернее, напуганы отчислением. Списки с их фамилиями красовались на стенде у деканата, привлекая всеобщее внимание и вызывая пересуды и досужие догадки. Их судьба была теперь в руках всемогущего декана, решавшего практически единолично, кого казнить, а кого миловать.
Впрочем, этот вопрос Анатолия уже не касался, потому что в группах, где было доверено принимать экзамены лично ему, должников не было. Завершение сессии, особенно зимней, всегда было приятным событием, поэтому, абстрагировавшись от всего земного, Анатолий сидел в своем любимом кресле, уминал пирожные и расслаблялся по полной. Увлеченный этим занятием, Анатолий не услышал, как в дверях щелкнула «собачка», и заметил появление жены только когда она вошла в комнату.
– Не ждал? – Ксюха постаралась выжать из себя приветливую улыбку, но уголки губ, опустившиеся сами собой, не желали слушаться и нарисовали на ее лице гримасу отвращения и страха одновременно.
– Что ты, дорогая, я считал каждую минуту до твоего появления, – мягкий голос Анатолия так не вязался с колючим зацепистым взглядом, буравившим Ксюху, что ей стало не по себе.
– Мог бы и порадоваться, – не зная, что говорить, последнюю фразу Оксана произнесла совсем тихо и замолчала.
– Что в твоем представлении означает «порадоваться»? – в вопросе Анатолия была откровенная издевка. – Желаете «цыганочку» с выходом? Так это мы в момент.
Стряхнув налипшие на рубашку крошки, он вскочил с кресла и, с готовностью прижав ладони к груди, эксцентрично воскликнул:
– «Цыганочка» с выходом! Исполняется впервые!
– Перестань паясничать! – внезапно Оксану охватила такая неудержимая злость, что, позабыв о своем твердом намерении держать себя в руках, она сжала ладони в кулаки и ее лицо пошло красными пятнами.
Еле сдерживаясь, она заставила себя замолчать, но глаза, горящие ненавистью, говорили сами за себя. Сжав челюсти, она едва заметно шевельнула крыльями носа, и Анатолий увидел, как по ее горлу прокатилось что-то твердое. Оторвавшись от созерцания Ксюхиной взбешенной физиономии, Анатолий скользнул взглядом по ее фигуре и потерял дар речи: перехваченная тонким кожаным ремешком, талия жены была девственно-узкой, будто за ее плечами не было пяти с половиной месяцев беременности. От удивления брови Анатолия подпрыгнули так высоко, что скрылись под светлой челкой волос, едва прикрывавшей лоб.
– А говорят, беременность не рассасывается! Вот так сюрприз, да ты, милая, самый натуральный Коперфилд! – губы Анатолия расползлись в ухмылке, и лицо приняло такое дурацкое выражение, что Ксюше захотелось завизжать от злости.
Чувствуя, как горят ее ладошки, готовые вцепиться в воротник его белой рубашки, Ксюха криво хмыкнула и выдохнула так, что в груди стало больно. Подойдя к жене, Анатолий приподнял края длинного трикотажного жакета. С умилением глядя на ее обновленную фигуру, он склонил голову к плечу и, отступив на полшага, любовно улыбнулся.
– Не смей так на меня смотреть, – лицо Ксюхи стало похоже на маску, и левый глаз мелко задергался.
– Действительно, на что тут смотреть? – Анатолий опустил полы одежды. – Обычное дело. Сначала беременность ветром надуло, а потом унесло. Им же, – убежденно добавил он.
Всем своим видом показывая, что интерес к столь пустяковому вопросу, как и к личности, его породившей, окончательно пропал, Нестеров упал на истертые подушки старого кресла, деревянный каркас которого пронзительно хрустнул. Уставившись в экран, он взял новое пирожное и, с удовольствием вдохнув запах ванили, мечтательно зажмурился.
– Нечего сказать, хороша реакция! – от возмущения Оксана даже не находила подходящих слов. Вся подготовленная постановка, продуманная ей до последнего слова, летела в тартарары. – С женой случилась беда, а он!.. – голос ее сорвался и дрогнул.
Картина полнейшего отчаяния была настолько натуральной, что Ксюхе от жалости к самой себе хотелось зареветь. В горле стало горько, а от секущей острой боли в голосовых связках к глазам подкатили слезы. Полностью войдя в роль, Ксюха позабыла, что сказка про белого бычка, придуманная ею еще на больничной койке, – сплошной блеф, и, не в силах сдерживать подступившие слезы, зарыдала так естественно и безутешно, что Анатолий от удивления замер с пирожным в руках.
– Ладно, допустим, ты настолько очерствел, что тебе ровным счетом наплевать, что произошло с твоей женой, – голос ее рвался, а из груди доносились пронзительные вздохи. Вперемежку с трагическими всхлипываниями картина выглядела впечатляюще; отложив надкусанное пирожное, Анатолий не без интереса наблюдал шикарную театральную постановку, устроенную персонально для него.
– А если бы я умерла?! – Ксюха выдержала патетическую паузу, которая, по ее мнению, должна была настроить мужа на сочувствие и пробудить в нем остатки совести. – А если бы я действительно умерла? – судорожно сглотнув, она вздрогнула всем телом и стала картинно оседать по стенке.
– Заканчивай обтирать стены, – услышала она ровный, почти равнодушный голос мужа. Стало ясно, что ее актерская постановка не произвела на законную половину ни малейшего впечатления.
Поняв, что все ее усилия потрачены даром, Бубнова перестала хлюпать носом и бросила на Анатолия исподлобья злой взгляд. Молча встав с пола, она прошла в комнату, села на диван и закинула ногу на ногу.
– Вот это правильно, – похвалил Нестеров, и на его губах снова заиграла язвительная усмешка. – Пока ты там умирала, полы никто не мыл, поэтому, сама понимаешь, плюхаться на наш пол просто нельзя из элементарных гигиенических соображений. – Посмотрев на притихшую в уголке дивана Ксюху, Анатолий довольно дернул уголком рта, и до нее долетело тихое цоканье. – Если рассудить здраво, умереть ты не могла по определению, – слова Анатолия были колючими и обидными, и от того, каким тоном это было сказано, ей стало досадно вдвойне. – Понимаешь, Ксю, – Анатолий прищурился и, наклонив голову набок, посмотрел на улицу через оконное стекло, – такие женщины, как ты, прежде чем отойти в мир иной, уморят всех окружающих и перед собственной кончиной успеют станцевать джигу на могиле каждого своего врага, так что, по здравому рассуждению, беспокоиться о тебе мне не имело ни малейшего смысла.
Закинув ногу на ногу таким образом, что коричневый замшевый тапочек левой ноги оказался лежащим на правом колене, Анатолий стал неспешно раскачивать своим двухэтажным сооружением из стороны в сторону, что-то мурлыча себе под нос и в упор, без малейшего стеснения, разглядывая Ксюху.
– Тебе никто никогда не говорил, что в тебе погибла неплохая актриса? – Анатолий насмешливо улыбнулся и потянулся за остывшим чаем. – Знаешь, в Москве, конечно, таких искательниц холостых дурачков, как ты, пруд пруди, твоим способностям, видимо, здесь места бы не нашлось, а вот в глубокой провинции, в каком-нибудь Мухосранске, ты была бы первой звездой, это к гадалке не ходи. – Улыбнувшись подобной мысли, Анатолий хмыкнул еще раз и стал ждать Ксюхиной реакции на свои слова.
– Я пришла не для того, чтобы ты оскорблял меня, – слезы Оксаны высохли; уяснив, что притворство ни к чему не приведет, она перестала корчить разобиженную праведницу.
Громыхая всеми запчастями, словно выходя на взлетную полосу, на кухне затрясся старый холодильный агрегат. Достижению технического процесса тридцатилетней давности явно не хватало дыхания. Вздрогнув, будто дернувшись в предсмертной конвульсии, он щелкнул тумблером и замолчал.
– Честно говоря, я надеялся, что ты не вернешься, а если такое случится, то не так скоро, – сказал Анатолий, по-прежнему раскачивая коленкой и выводя пальцем на ворсе кресла незамысловатый узор.
– Но я твоя жена, – пораженно проговорила Ксюха, во все глаза глядя на Анатолия.
Всегда такой забитый и тихий, он обычно безропотно принимал на веру все, что она вкладывала в его тупую башку, забитую датами и фамилиями никому не нужных деятелей, к тому же умерших не одно столетие назад. Но сегодня его как будто подменили; в развязном мужчине, цедившем сквозь зубы обидные и злые слова, не было ничего от того затурканного Толика, которого Бубнова знала. Готовясь к встрече с мужем, она продумала несколько десятков вариантов разговора – от мирной враки, безропотно принятой на веру, до подозрительных полунамеков, но то, что Толик способен кусаться, и причем кусаться больно, ей просто не приходило в голову. Собравшись с духом, Оксана сосредоточилась и, пытаясь удержать ускользавшие из рук бразды правления, ринулась в бой.
– Как бы ты ко мне ни относился, считаться с моими интересами, хочется или нет, тебе придется, – голос Бубновой стал увереннее и тверже. – Я твоя жена, и наш брак, между прочим, – официально зарегистрированный факт, – жестко сказала она. Взяв из прихожей сумку, она достала из нее паспорт, открыла на том месте, где стояла печать загса, холодно взглянув на Анатолия, поднесла его почти к самому носу мужа и, нахально улыбнувшись, с треском хлопнула корочками.
– Ты знаешь, этот факт исправляется очень быстро, гораздо быстрее, чем ты думаешь, – невозмутимо проговорил Анатолий. Он взял паспорт, открыл его на прежнем месте и, с интересом посмотрев на помпезный прямоугольник государственного штампа, перевел глаза на жену.
– Запомни, я никогда не дам тебе развода добровольно. Я буду судиться с тобой до последней нитки, до последнего гвоздя. Мало того что я замотаю тебя по судам, у меня найдутся друзья, способные перетянуть одеяло на мою сторону.
– С чего ты взяла, что я стану просить у тебя развода? – услышала она по-прежнему спокойный голос мужа и замерла на месте. – Ни по каким судам я ходить не намерен, и кто из нас двоих заплачет горючими слезами быстрее – факт спорный. Я в посредниках не нуждаюсь, – заверил он, – я сам себе судья. А развод, ты уж поверь, – двухминутное дело.
Оксана не успела даже сообразить, что происходит, как Анатолий, взявшись за страничку с пресловутым штампом, потянул листок книзу.
– Что я делаю?! – воскликнул он, отделяя розовый листочек от корешка. – Ой! Да ведь Бубнова развелась!
– Ты больной! – вытаращив глаза, Оксана пыталась подыскать слова, но из горла ее, перехваченного спазмом, вырывалось только гусиное шипение.
– Девушка, некрасиво врываться к холостому мужчине и заявлять о правах. Лично я уже десять минут как не женат, да и вы разведены, о нас могут подумать бог весть что. Вы уж возьмите свои манаточки да отчальте в каком-нибудь направлении.
– Я… я… – задыхаясь от распиравшего ее негодования, Ксюха прерывисто дышала, но нужные слова не подбирались.
– Нет, если вы, конечно, так настаиваете… – Анатолий подошел к Оксане и по-хозяйски, не церемонясь, ухватился за верхнюю пуговицу блузки.
– Убери руки! – взвизгнула она.
– По-моему, дама имела в виду совсем другое, – обращаясь к невидимому зрителю, объяснил Анатолий. – В таком случае мы друг друга просто не поняли.
Он прошел в прихожую, одной рукой подхватил валявшуюся на полу спортивную сумку и куртку Оксаны, а другой крепко впился в ее локоть. Подтащил упирающуюся Ксюху к дверям, поставил у самого порога ее вещи, открыл замок и вышвырнул все пожитки на лестницу.
– Куда я пойду, ты подумал?! – истошно взвизгнула Бубнова. – Ни документов, ни денег, у меня же никого, кроме тебя, в этом городе нет!
– А как же состоятельные покровители, которые меня заставят плакать горючими слезами? – резонно произнес Анатолий.
– Но я же сдохну в чужом городе от голода и холода, – Бубнова никак не могла поверить, что все это происходит в действительности и именно с ней. – Я же пропаду!
– Это твое право, – равнодушно сказал Анатолий, и дверь перед ее носом захлопнулась.
* * *
– Поздравь меня, мамочка, я снова холостой, – сияющий Анатолий полез в карман и вытащил из него смятый розовый листочек. Разложив его на скатерти, он расправил углы и выжидающе посмотрел на мать.
– И что бы это такое могло быть? – старая леди прищурила один глаз и, выпустив струю табачного дыма, взяла бумажку. Изучив ее самым внимательнейшим образом, она перевернула лист, расправила его ладонью и перевернула еще раз. – Кучеряво живешь, сынок, – неопределенно произнесла она и с сожалением посмотрела на Анатолия.
– Почему ты никогда не можешь за меня просто порадоваться? – от сленга матери лицо Анатолия вытянулось. – Я рассказываю тебе обо всем, что со мной произошло, первой приношу тебе сногсшибательную новость, а тебе она вроде и ни к чему.
– Тебе она тоже как рыбе зонтик, – отрезала Ева Юрьевна, приземляясь на диван. – Ты ж понимаешь, что паспорта восстанавливаются на счет три-четыре. Твоей жене даже не потребуется выносить сор из избы, ей будет достаточно прийти в отделение милиции и заявить, что паспорт у нее попросту украли, и через месяц ты снова обретешь почетный статус женатого рогоносца.
Анатолий молча провел ладонью по вишневому бархату старинной скатерти. Взяв свисавшие бахромушки, он начал плести из них косичку, старательно перекидывая хвостики и удерживая узелки перехлестов пальцами. Дойдя до конца шнуров, он аккуратно отпустил получившееся сооружение, но шелковистые нитки моментально рассыпались, повиснув прежней ровной соломкой.
Старинные часики, коротавшие свой век на раскоряченном в полкомнаты комоде, повернули тарелочки ровно на четверть, и по квартире понесся тонкий перезвон нежных колокольчиков. Дрогнув, пружинки пришли в движение и, возвращаясь обратно, звякнули еще раз.
– Ты меня не поняла. – Толя оторвался от созерцания золотистых шнуров и посмотрел на мать. – Я освободился не от штампа и по большому счету даже не от жены, я освободился от самого себя.
– Вот как? – старая леди удивленно вскинула брови и, склонив голову немного набок, выразительно посмотрела на сына.
За окном нерешительно улыбалось солнышко; редкие серые клочья испачканной ваты облаков сползали куда-то за край, открывая иссиня-чистый лист глубокого весеннего неба. Оголенные коньки крыш пятиэтажек темнели мокрыми отточенными лезвиями гнутого шифера, неохотно расстававшегося с пропитавшейся пылью линялой снеговой накидкой. Падая на утрамбованную, чуть подтаявшую корку грязного наста, лучи света ломались и исчезали в тонких талых струйках мутной воды, а просевшие тяжелые сугробы неприветливо щерили гнилые зубцы острых ледяных зацепов.
В приоткрытую форточку было слышно, как, надрываясь до хрипоты, орали на соседней березе вороны и как, удаляясь, затихали звуки протекторов автомобилей, с шумом рассекавших мокрые покрытия мостовых.
– В том, что моя жизнь полетела кувырком, виноват только я сам, – глядя в окно, уверенно сказал Анатолий, – винить больше некого. Наверное, я не сумел вовремя понять, в чем мое счастье, а теперь, когда понял, стало слишком поздно что-то исправлять.
– От ошибок не застрахован никто, – задумчиво протянула Ева Юрьевна. Тяжело поднявшись с дивана, она подошла к окну, отодвинула прозрачную тюлевую занавеску, и в комнату хлынул промозглый мартовский воздух. – Ошибиться может кто угодно, – повторила она, – а вот сознаться в том, что ты оступился, способен не каждый, я уж не говорю о том, чтобы исправить случившееся.
