Текст книги "Столичная штучка"
Автор книги: Ольга Дрёмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Наверное, для современной молодежи тридцать тысяч – сумма действительно разумная и вполне подъемная, – с улыбкой согласилась Ева Юрьевна, – но для более старшего поколения…
– Тридцать тысяч?!! – попытавшись сопоставить названную цифру с тем крайне незначительным четырехзначным числом, которое по обыкновению значилось в бухгалтерской ведомости напротив его фамилии, Анатолий изумленно застыл, машинально схватившись за прозрачную полиэтиленовую шторку, сдвинутую гармошкой в край ванной.
– История с палаткой – дело старое, а кто старое помянет – тому глаз вон, – сказала Ева Юрьевна, пристально вглядываясь в лица мальчиков. – Лично мне, как представителю старого, не очень бы хотелось, чтобы меня поминали, по крайней мере, в ближайшем обозримом будущем…
– Тьфу-тьфу-тьфу, бабуля, что ты такое говоришь? – Володя символически трижды поплевал через левое плечо и постучал по краю стола костяшкой пальца.
– Так что случилось? – прервав горестные причитания внука, она посмотрела на него, но, увидев, как виновато забегали его глаза, перевела взгляд на Федора.
– История, по поводу которой мы пришли, связана даже не с Володей, хотя за последствия всего того, что случилось, расплачиваться придется, скорее всего, ему и тете Свете. То, что произошло несколько недель назад, связано в первую очередь с отцом Вовчика.
– С кем? – удивленно переспросила Ева Юрьевна, и ее лоб перерезала глубокая вертикальная складка.
– С отцом Вовчика, с дядей Толей, и его новой женой, – отодвигая от себя чашку с еще горячим чаем, спокойно сказал Федор.
В его тоне не было ни волнения, ни даже самого элементарного удивления, хотя для старой леди его слова звучали неожиданно. Сдвинув брови так, что складка между ними стала напоминать трещину глубокого каньона, Ева Юрьевна посмотрела на мальчиков.
Стараясь не встречаться с бабушкой глазами, Володя упрямо смотрел на белую фарфоровую чашку, по самому краю которой ползла золотая волнистая змейка, и, нахохлившись, не произносил ни слова. Зато Федор, наоборот, открыто глядел в глаза Еве Юрьевне и готов был продолжать начатый разговор. Смерив и того и другого оценивающим взглядом, старая леди поняла, что разговаривать ей предстоит в основном с Федором.
– Если для тебя не составит огромного труда, то мне бы хотелось знать всю правду, какова бы ни была ее изнанка, от самого начала и до самого конца, – величественно проскрипела старая леди, стараясь сосредоточиться на словах мальчика максимально.
– Мне бы хотелось того же, – прошептал Анатолий, почти касаясь лбом облупившейся крашеной стены ванной. Понимая, что теперь, кроме как стоять и слушать, иного выхода у него нет, Анатолий наклонил голову, прикрыл от напряжения глаза и обратился в слух.
– Пару недель назад я сидел в одной приличной пиццерии, ждал девушку, а она, как и положено уважающей себя вертихвостке, выдерживала норму академического опоздания, – неторопливо приступил Федор. – Делать было особенно нечего, я никуда не спешил, поэтому взял пива и пристроился у окошка. За соседним столиком сидели две женщины, на вид ровесницы, лет, наверное, двадцати пяти. Одна, с длинными черными волосами, все время хлюпала носом и сморкалась, а вторая, крашенная какими-то драными рыжими перьями, пыталась ее утешить.
В пиццерии народа было немного, поэтому, хочешь не хочешь, болтовня этих двух красоток мимо моих ушей не могла проскочить никак. Оказалось, что одна из них, как раз та, которая все время рыдала, была беременна, и, судя по их разговору, ребенок, которого она костерила на все лады, был совсем даже не от мужа. Для того чтобы понять, что эти двое не местные, – на всякий случай уточнил Федор, – на них было необязательно смотреть, достаточно было услышать их ужасный тыкающий и окающий выговор.
Сначала я не только не прислушивался к их болтовне, она меня, честно говоря, даже раздражала, но потом, услышав знакомую фамилию Нестеров, я насторожился. Как выяснилось чуть позже, речь шла о дяде Толе и Вовчике. Рыдающей особой была новая жена Володиного отца, а крашеная – ее подружкой, приехавшей в Москву из того же самого города, что и она. Оттого, что затея с беременностью и, соответственно, с московской пропиской, провалилась, эта самая Оксана была просто в бешенстве. То, что она потрясала в воздухе кулаками, меня заинтересовало мало, а вот то, что сказала вторая, с выкатывающимися глазами, на меня произвело неизгладимое впечатление.
– Что значит – с выкатывающимися глазами? – перебила Федора удивленная до крайности Ева Юрьевна.
– Ну, глаза у нее не такие, как у всех: огромные, страшные, словно у жабы, – растопырив пальцы, брезгливо пояснил он. – Так вот. Сижу я, пью пиво, слушаю, а эта красавица с глазами вдруг и заявляет, что мужа ее подружки, этой ревы, то есть дядю Толю, необходимо наказать.
Закусив нижнюю губу, Анатолий с трудом вслушивался в слова за стеной, потому что звук бешено бьющегося сердца перекрывал все разумные пределы. Федор, старательно припоминая подробности недавней встречи, продолжал:
– Есть, говорит, такое место, небольшой ресторанчик, куда сын этого Толи, то есть мой Володька, – на всякий случай пояснил Шумилин, – повадился ходить играть в бильярд. Я сразу скумекал, что речь идет о том самом кабачке, куда я ребят на день рождения затащил, – сделал он лирическое отступление. – Так вот, пристроила эта мымра к нашему Володе, видимо, через своего влиятельного старенького муженька, какого-то Игоряшу, который, войдя в доверие к нему, – Федор посмотрел на друга, сидевшего с поникшей головой, – сделал так, что Володе пришлось заканчивать вместо Игоря одну из бильярдных партий. То, что игра была на крупную ставку, я думаю, объяснять не нужно, и то, что исход игры был предрешен заранее – тоже. Сумма долга за партию была столь велика, что этот деятель, боясь собственной тени, ушел в подполье, – и Федор снова неодобрительно взглянул на друга. – Нажав на сына, они решили отомстить отцу, а Вовчик, как наивный ребенок, попался на их удочку. Я понимаю, что если бы не вышел фокус с бильярдом, то его поймали бы на чем-то другом, но думать-то было нужно! – с досадой произнес он.
Ладони Анатолия, крепко ухватившиеся за скользкую поверхность стены, стали холодными и отвратительно влажными, а во рту, на языке, появилось ощущение слегка стершейся шершавой шкурки, скребущей верхнее нёбо по-живому.
– Что ты наделал, Толя, что же ты наделал?! – покрываясь липким потом, едва слышно шептал он.
Вчерашняя безобразная сцена с женой казалась фарсом, уродством, непоправимой глупостью. Сейчас, когда руки Оксаны развязаны полностью, он ясно отдавал себе отчет, что после всего произошедшего надеяться на ее снисхождение было нельзя.
– Через два дня наступает срок выплаты долга; теперь, по расчетам всей этой компании, Нестеровым придется либо продавать квартиру, либо прощаться с сыном, – подвел итог Федор.
– Значит, вот как… – задумчиво проговорила Ева Юрьевна.
– Так, но не совсем, – проговорил Федор, доставая из кармана свернутую в несколько слоев бумагу. – Я набросал кое-какой план, и если он сработает, то мало того, что все наши проблемы можно будет решить одним махом, так еще и такой дым коромыслом поднимем, что в накладе не останемся определенно. Мы пришли просить вашей помощи, потому что для его выполнения нам нужны еще два человека, – подытожил Федор. – Возможно, я что-то не досчитал и вся затея на поверку окажется мыльным пузырем, но другого выхода я не вижу, а через два дня предпринимать что-либо будет поздно. Если вы, Ева Юрьевна, согласитесь участвовать в том, что я предлагаю, то будем считать, что нас уже трое, – с надеждой произнес он.
– Ты обсчитался, Федор, – проговорил Анатолий, появившийся в дверях кухонного проема, словно чертик из табакерки. Обведя глазами всех сидящих за столом, он нахмурился и, приняв важный вид, деловито произнес: – Говорят, тут у вас деньги раздавать скоро начнут, так я в очередь, четвертым, возьмете?
– А если мимо денег проскочим? – на рыжих ресницах Федора запрыгали ехидные золотые искорки.
– Мне не привыкать, – широко улыбнулся Анатолий. – Если никогда не был богатым, не стоит и начинать.
* * *
– Юлечка, детка, здравствуй, – в голосе Евы Юрьевны зазвучали теплые нотки, а от улыбки старческие морщины вокруг рта, сжавшись, сложились частым неровным веером. Светло-голубые, прозрачные, словно речная вода, глаза засияли теплым внутренним светом, и от этой теплоты стало казаться, что с самого дна этого чистого ручейка, от гладких темных камушков зрачков, по радужке побежали озорные солнечные зайчики. – Не узнал?
– Как вы могли обо мне такое подумать, чтобы я вас не узнал!
Голос в трубке был тягучим, густым, слегка грассирующим, с влажными бархатистыми интонациями и переливами. Вслушиваясь в его обволакивающие, мягкие, словно кошачьи лапки, слова, можно было подумать, что обладателю дивного тембра никак не больше тридцати – тридцати пяти, но, к сожалению, это было далеко не так.
Юлию Моисеевичу Шацу было слегка за пятьдесят. Маленькие маслянистые глазки, почти пропадавшие в упитанных булочках лоснящихся щек, напоминали два остреньких уголька, окантованных морем огромных пушистых ресниц. Видимо, прилично поистратившись на ресницах, природа опомнилась и решила сэкономить, почти начисто лишив Юлия растительности на голове. Пытаясь прикрыть загорелую лоснящуюся лысину, Шац начинал зачесывать волосы на лоб почти от самого затылка, старательно укрепляя образовавшуюся челку всевозможными гелями и муссами.
Небольшого росточка, с кругленьким упругим животиком и короткими перетяжками на пальцах рук, он выглядел смешным и немного простоватым. Мелкие семенящие шажки Юлия Моисеевича складывались, будто стежки иголки, в ровную частую строчку, и, глядя на него, казалось, что он плывет по воздуху, боясь себя расплескать и перенося свое тучное подрагивающее тело, словно великую мировую ценность.
С Евой Юрьевной Шац был знаком неприлично долго, а именно всю свою сознательную жизнь. Разница в возрасте между Анатолием и Юлием была не такой уж и большой, всего три года, но, несмотря на желание обеих семей видеть своих единственных сыновей лучшими друзьями, дружбы между ними не сложилось. При кажущихся простоте и мягкости Шац был отменным дельцом и, откровенно говоря, приличным пройдохой, способным переступить через ближнего не охнув. Зная железный характер старой леди, Шац всегда поражался недогляду природы, подарившей Еве Юрьевне такого мягкотелого и беспринципного отпрыска. Удивляясь слабохарактерности сына, Шац склонял голову перед твердыней матери, не стыдясь учиться у нее не только выдержке и самоуважению, но и житейской мудрости.
– Тетя Ева, я рад возможности засвидетельствовать вам свое почтение, – тепло сказал он.
– Юлечка, ты, как всегда, неотразим, – проговорила Ева Юрьевна, и, хотя Юлий Моисеевич, находящийся на другом конце провода, не мог видеть ее лица, улыбнулась.
– Тетя Ева, зная ваше ко мне предвзятое отношение, конечно же, в хорошем смысле этого слова, я не могу полностью принять на веру вашу необъективную оценку моих скромных качеств, – витиевато закрученная фраза не была из ряда вон выходящим парадным перлом Юлия Моисеевича, просто манера выражаться изысканно и немного высокопарно передалась ему от родителей, людей интеллигентных и, несомненно, благовоспитанных. – Скажите, какому стечению обстоятельств я обязан счастьем слышать ваш голос?
– Юлечка, у меня проблема, – честно призналась Ева Юрьевна.
– Тетя Ева, – произнося имя Нестеровой немного нарастяг, бархатисто пропел Шац, – если в этом грешном мире я смогу быть вам хоть чем-то полезным и от моих скромных усилий будет зависеть разрешение тяготящего вас вопроса, то можете считать, что проблемы уже не существует.
– Юлик, я никогда не обращалась к тебе с просьбой подобного характера, – в раздумье произнесла старая леди. – Просить в долг, даже на пару дней, не в моих правилах, и тебе это прекрасно известно. Если бы речь шла обо мне, я никогда не решилась бы обеспокоить тебя, но речь идет о глубоко близком и родном для меня человеке, моем внуке. Обстоятельства складываются так, что мне потребуется достаточно серьезная сумма денег.
– Могу ли я предложить привезти ее вам сегодня же? – не раздумывая ни секунды, предложил Юлий.
– Я знала, Юлечка, что у тебя добрая душа, – искренне поблагодарила Нестерова, – но, несмотря на твою состоятельность, в твоем доме вряд ли может находиться требуемая сумма полностью.
– Могу ли я поинтересоваться, о какой сумме идет речь? – слегка удивленно промолвил Шац. Считая себя человеком весьма состоятельным, он не мог предположить, что имеющейся в доме наличности окажется недостаточно для чего-либо, и, откровенно говоря, был не то чтобы задет словами Нестеровой-старшей, просто соизмеряя свои возможности с уровнем потребностей старого человека, Юлий никак не мог взять в толк причины отказа от его незамедлительного визита.
– То, что я сейчас скажу, должно показаться тебе, как минимум, странным, – собираясь с силами, произнесла Ева Юрьевна, – сумма, о которой идет речь, обычно не только не дается в долг, но и не просится, и, если бы ты не знал меня половину века, тебе бы пришло в голову, что я сошла с ума. Не позднее, чем к завтрашнему полудню, мне нужно семьдесят тысяч долларов.
Проговорив, старая леди замолчала, ожидая ответа Юлия. Он был единственным, кто смог бы ей помочь, больше идти было некуда.
Поход в ломбард был отметен на семейном совете практически сразу же и вовсе не потому, что закладывать было нечего. В распоряжении Нестеровой могли найтись такие раритеты, которые перекрывали требуемую сумму почти вдвое. Чего только стоили картины, висевшие на стене над диваном! Часть из них, несомненно, были копиями известных работ, но часть, являющиеся оригиналами, представляли не только материальную ценность. Одна из них принадлежала к середине восемнадцатого века, и в Третьяковке, известной на весь мир, хранилась только ее копия.
Утерянный оригинал был даже не раритетом, он был реликвией, но, исключая аспект духовности, в материальном плане был так же бесполезен, как сияющая в небе луна. Шанс дойти до ломбарда с картиной под мышкой еще мог быть рассмотрен как шаг вполне реальный, но вот за обратную дорогу не смог бы поручиться никто. Наименьшей бедой во всей этой затее была бы потеря денег или непосредственно самой картины, что же касается максимального уровня неприятностей, то о нем лучше было не думать совсем. За пару саксонских собачек такие неприятности не грозили, но прибыль от их заклада могла быть использована лишь для покупки носовых платков на китайском рынке.
Произнеся последние слова, Ева Юрьевна услышала, как на обратном конце трубки повисла гробовая тишина. Что и говорить, два миллиона с хвостиком хранятся не в каждом доме, и даже там, где они хранятся, ими поделится не каждый. Представив, как длинные ресницы Юлика беспомощно хлопнули, лицо старой леди невольно дрогнуло, и узкие полоски стрельчатых бровей почти сошлись между собой. Закрыв глаза, одной рукой она придерживала около уха телефонную трубку, а кончиками пальцев другой рассеянно проводила по лбу, от носа к волосам.
– Тетя Ева, – показавшаяся бесконечной пауза длилась не более двух секунд, – вам нужны деньги в долларах или в советских рублях? – Страна Советов давно канула в лету, но Юлий Моисеевич так и не отучился от давнишней привычки называть российские, ежедневно худеющие бумажки советскими рублями.
– Это не имеет значения, – вздохнув, Ева Юрьевна открыла глаза и посмотрела на себя в зеркало.
– Завтра к полудню деньги будут у вас, – вопреки своей привычке, Шац был немногословен, видимо, решение, несмотря на кажущуюся легкость, обошлось ему недешево.
– Ты не хочешь спросить меня, подо что я беру такую сумасшедшую сумму? – с напряжением проговорила Нестерова.
– Нет.
– Ты не хочешь спросить, когда я смогу вернуть долг?
– Нет.
– Почему?
– Потому что ни мой покойный отец, ни дядя Семен спрашивать об этом не стали бы, – с достоинством произнес Шац.
* * *
– Подлец! – скрипнув зубами от переполнявшей ее до краев злости, Ксюха схватила валявшуюся на лестничной площадке спортивную сумку и, не дожидаясь лифта, побежала по ступеням вниз. Если бы не твердая уверенность, что не сегодня-завтра Нестеров поплатится за свои выходки, отчаянию и злости Бубновой не было предела.
Дура! Какая же она дура, что связалась с этим малохольным недоумком! Надо же, к пятидесяти годам очухался, вспомнил, что он мужчина, а не вешалка для шляп из рогов оленя. Это ж надо ж было вляпаться в такую семейку! Муж – неимущая блаженная размазня, свекровь – черт в юбке, викторианская королева-мать на пенсии, и что показательно, оба стараются пнуть ее побольнее. Нет, правду люди говорят: яблоко от вишенки недалеко падает… или вишенка от яблоньки? Да какая разница, если и от того и от другого скулы сводит?!
В сердцах хлопнув дверью подъезда, Ксюха вылетела на улицу и зажмурилась. Яркий луч света ударил по глазам и ослепил ее. Втянув ноздрями запах просевшего апрельского снега, она глубоко вздохнула и почувствовала, как все ее существо перерезала острая волна внезапной жалости к себе.
С козырька над подъездом падали крупные редкие каплюшки; ударившись о корявый потрескавшийся тротуар, они лопались, разлетаясь в разные стороны мелкой алмазной крошкой. Прикрытые полупрозрачными истертыми ладошками подточенных изнутри хрустящих льдинок, неслись под гору мутные талые ручейки; блаженствовали в лужах пьяные от первого тепла воробьи, и, разгибая усталые спины, тянулись в безмятежную синюю высь тонкие ветви верб.
Поправив сползавшую с плеча сумку, Ксюха с отвращением глянула на одуревших от немудреного счастья птиц. Ну уж нет, на нищенское прозябание она не согласна, пусть другие довольствуются теплой грязной лужей, а ее такая жизнь не устраивает, не для того она родилась, чтобы попрошайничать у судьбы, ожидая, не соблаговолит ли та выделить на ее долю зачерствелую горбушку старой краюхи. Да, жизнь устроена так, что паперть никогда не останется пустой, но с протянутой рукой будет стоять кто-то другой, не она.
Сделав резкое движение вбок, Ксюха зло топнула ногой и с наслаждением увидела, как, завопив дурными голосами, рванулись в воздух ошалевшие от страха воробьи. Мстительно рассмеявшись, она довольно ухмыльнулась и, ударив несколько раз кряду каблуком сапога по тонкой корочке над лужей, превратила забавную купальню в густое талое крошево. Не удовольствовавшись плодами своих разрушений, она не поленилась пройти немного вперед и, подцепив мыском несколько крупных льдин, оттолкать их на самую середину лужи. Только полностью убедившись, что битые куски льдин, превратившие крошечный прудик в непроходимое ледяное месиво, надежно перекрыли доступ глупым щебечущим тварям, Ксюха удовлетворенно улыбнулась, и на душе у нее стало легче.
– Я тебя с такими сапогами в машину не посажу. – Подняв голову, Оксана увидела, что недалеко от подъезда стоит Риммин «Ягуар», и улыбка Бубновой стала шире.
– Разве ты не уехала? – просияла она.
– Разве нет, – ответила Козлова. – С тобой, пожалуй, уедешь. – Мельком взглянув на сумку, висящую на Оксанином плече, Римма понимающе усмехнулась. – Вытурил?
– Сволочь! – выругалась Оксана, исподлобья косясь на окна бывшей квартиры. – Была б моя воля, я б его удавила, веришь?
– И царицу, и приплод тайно сбросил в бездну вод! – продекламировала Римма.
– Чего бы я только ни отдала, чтоб увидеть, как он подыхает! – сцепив зубы, с ненавистью выдавила Ксюха.
– А что, есть чем жертвовать? – Римма скептически окинула взглядом провисшие бока спортивной сумки, явно не заполненной даже наполовину.
Перехватив взгляд подруги, Бубнова криво усмехнулась, и губы ее непроизвольно выгнулись книзу:
– Представляешь, до чего этот полоумный докатился: порвал мой паспорт, – пожаловалась она.
– Он что, хотел оставить на память твою фотографию? – стараясь не рассмеяться, спросила Римма.
– Смешно дураку, что нос на боку, – обидевшись, огрызнулась Ксюха.
– Да ладно тебе, – примирительно проговорила та. – Паспорт мы восстановим хоть завтра, это все пустое, а вот то, что ты оказалась не у дел, – сложнее.
Цветные радужки глаз Риммы беспокойно забегали по широченному полю вытаращенных белков. Сознаваться в том, что у нее нет возможности пригласить подругу к себе, не хотелось, тогда бы пришлось объяснять многое. То, что к ее самодеятельности пескоструйчик отнесется крайне негативно, Римма не сомневалась нисколько. Одно дело – помочь прижучить наивного глупенького сопляка, за которого и заступиться толком некому, совсем другое – заниматься никчемной благотворительностью, не приносящей никакого дохода, да еще и за его счет. То, что Ксюха и Римма всю жизнь росли в одном дворе, для мужа абсолютно никакого значения не имело, подобная сопливая лирика его не трогала. Все, что не приносило ощутимого дохода, им в расчет не принималось.
Прийти и сказать, что Оксана на некоторое время поселится у них, было немыслимым и в качестве возможного варианта не рассматривалось, денег, скопленных втихую от мужа, было мало, так что ни о каком съеме частной квартиры, даже на пару месяцев, не могло быть и речи, но бросить друга детства подыхать под забором – такой мысли не пришло ей в голову.
Честно признаться, Римма рассчитывала на то, что Ксюхин мямля потерпит жену еще хотя бы недельку или на худой конец дня три-четыре, тогда бы вопрос с местопребыванием Бубновой решился сам, автоматически, но этого не произошло. Буквально через пару деньков, когда под ногами этого тюти загорится земля, ему будет уже не до выкидонов жены. Даже если бы Ксюха встала на голову и привела в дом целую армию любовников, Нестеров не обратил бы на это никакого внимания, потому что его занимали бы более важные вопросы. Надо же, всего несколько дней! Эх, да что теперь об этом говорить…
– Садись, – наклонившись, Римма дернула за рычажок, вмонтированный в панель двери. – У тебя хоть какие-нибудь документы с собой есть?
– Только выписка из больницы, – понуро отозвалась Ксюха.
– Небогато, – берясь за ключ зажигания, сухо констатировала Римма.
– Мы к тебе? – в вопросе Оксаны не было ничего необыкновенного, но по лицу Риммы пробежала заметная тень.
– Пока нет, – уклоняясь от прямого ответа, буркнула та. – Сейчас мы с тобой кое-куда заедем, обмозгуем вопрос с документами.
– А потом? – ожидая ответа, Оксана напряглась. В голосе подруги она услышала непонятное колебание, заставившее ее насторожиться.
– А потом суп с котом, – залихватски рассмеялась Римма, и автомобиль плавно стронулся с места.
В том, что хватка у подруги была поистине железной, Бубнова убедилась уже к вечеру, когда в ее кармане оказался новехонький паспорт в красной обложке. По видимости, общение со знакомыми пескоструйчика для Риммы не прошло даром. Обрастая связями, она и без него уже могла многое. Многое, но не все.
Договорившись со своими знакомыми, что Ксюха поживет у них, Римма вздохнула свободнее. Главное условие мужа она не нарушила: из его кармана на ее блажь не утекло ни единой лишней копейки. Что произойдет через неделю, не было известно никому, но в том, что за это время все разрешится окончательно, сомнений не возникало.
* * *
Цепляясь лучами за кромки водосточных труб, солнце медленно сползало за край. Серые провалы крыш темнели на фоне угасающего неба грубыми дерюжками дешевых заплат. Отблески заката вспыхивали и жалкими нищими лоскутами липли к скользким квадратам мутных окон, в наступавших сумерках казавшихся почти черными. И чем ниже опускалось солнце, тем контрастнее становилась полоса между мрачными силуэтами угловатых крыш и медово-янтарной подсветкой неба над ними.
Оторвав очередной лист календаря и безжалостно скомкав его между ладошками гнутых тротуаров, без сожалений и излишних мудрствований город готовился выбросить его прочь. Грохоча люками колодцев, нервно вздрагивали спешащие по домам автомобили; переваливаясь из стороны на сторону, недовольно волочили переполненные бока толстые рогатые коробочки троллейбусов.
Шагая рядом с Володей по суетливой вечерней улице, Анатолий чувствовал, что все слова, которые он хотел сказать, переплелись, осев на душе тяжелым комом, и теперь, с трудом вытаскивая их одно за другим, он не может подобрать нужных. Чувство скованности и странной нелепости происходящего навалилось на него с новой силой, заставляя прислушиваться к звуку своих шагов. Словно в детстве, Анатолий отсчитывал их, складывая по четыре и старательно перешагивая через трещины лопнувших тротуаров.
– Как живешь, сынок? – натянуто улыбнувшись, спросил он.
– Как все, – неопределенно передернул плечами Володя.
– Учишься? – собственные слова показались Анатолию бесцветными, пустыми и глупыми. Не желая складываться в фразы, мелкие засохшие горошины ненужных слов разлетались, словно из дырявого бумажного кулька, рассыпаясь и исчезая, и от ощущения собственной беспомощности Анатолию стало досадно.
– Это так важно? – брови Володи с удивлением взметнулись вверх.
– Наверное, нет, – переламывая себя, через силу проговорил Анатолий. Он окончательно растерялся и не знал, как продолжить разговор.
Худой апрельский ветер теребил голые ветви; разбросанные дворниками во всю ширину тротуаров сочились горючими слезами битые комья залежалого снега; гремела по водосточным трубам талая капель, но не было в ее болтовне ни говорливой радости, ни весеннего счастья.
– Володя, – Анатолий намеренно наступил подошвой на тонкую линию разлома тротуара и, перестав считать шаги, поднял на сына взволнованное лицо. – Как бы ты отнесся к тому, если бы мы с твоей мамой попробовали начать все заново?
– Заново? – удивленно произнес Володя. – Что заново, папа?
– Если бы мы снова стали одной семьей, как бы ты к этому отнесся? – голос Анатолия был ровным, но по взгляду отца, буквально впившемуся в его лицо, сын понял, что для Нестерова его ответ крайне важен.
– Я не знаю, как тебе сказать, – запинаясь, проговорил он, – наверное, это неправильно…
– Неправильно? – сердце Анатолия сделало бешеный скачок и провалилось куда-то вниз.
– Ну да, – помявшись, Володя сдвинул брови, и его лицо приобрело виноватое выражение. – Пап, то, что я тебе сейчас скажу, ты должен был узнать не от меня. Я не могу вас с мамой осуждать или оправдывать, что случилось, то случилось, это ваша жизнь, и не мне о ней судить, просто…
– Просто что? – предчувствуя беду, эхом откликнулся Анатолий.
– Пап, я думаю, что ты опоздал: мама выходит замуж.
– Замуж? – шаги Анатолия замедлились, и Володя увидел, как лицо отца стало белым и губы мелко задрожали.
– Прости меня, – вымученно улыбнувшись, неловко извинился Володя.
– И когда? – Нестеров напрягся каждой клеточкой своего тела.
– Может, не нужно? – Володя с жалостью взглянул в посеревшее, осунувшееся от его слов родное лицо.
– Так когда же? – будто не расслышав последних слов сына, повторил Анатолий.
– На майские, – неохотно произнес Володя. – Мама и Аленка, они обе выходят замуж, в один день.
– Как интересно, – усмехнулся Анатолий, и одна сторона его рта невольно перекосилась.
Кричащие от боли глаза захлебнулись в немом крике, а губы, изломавшись, стали светлыми, почти белыми. Глядя на отца, Володя подумал, что его лицо скроено из двух разных лиц, чужих, незнакомых, похожих на уродливые театральные маски. Глаза и губы Анатолия существовали сами по себе, не соединяясь, и это было страшно.
– Ну да, все правильно, – пересилив себя, выдохнул Анатолий, – все поровну, все в порядке общей очереди.
Ответ отца показался Володе странным и непонятным; он собрался переспросить, что тот имел в виду, но, заметив выражение его лица, осекся. Меряя тротуар размашистыми шагами, Анатолий видел, как подрагивала серая полоса асфальта под его ногами, и слышал нестерпимо гулкие, рваные удары собственного сердца. Шаркающий звук рассекаемых колесами луж, упругие щелчки чмокающих капель, людские голоса – все слилось в одну страшную какофонию звуков, старательно душивших его своими потными задубевшими ладонями.
– Это здесь, – голос Володи вернул Анатолия в реальность.
Они стояли перед вывеской маленького подвальчика, от самого верха которого спускалась узкая крутая лестница. Стены кабачка напоминали гнутые дубовые доски прокопченного бочонка, а призывно распахнутые двери – половинки его днища. Над самым входом красовалась тяжелая доска, болтающаяся на крепких громоздких звеньях цепи и извещающая всех проходящих о пышном названии убогого подземелья: «Сети Атлантики».
– Ну что ж, сынок, – стряхивая с себя оцепенение, уверенно проговорил Анатолий, – начнем, пожалуй?
Переглянувшись, Нестеровы понимающе кивнули друг другу и спустились в глубокую разинутую пасть темноты.
* * *
Через четверть часа все было окончено: новенькие хрустящие пачки купюр перекочевали из рук Анатолия в карманы голубоглазого Игоряши, а в обмен на них Нестеровы получили расписку, удостоверяющую, что долг Володи полностью погашен и никаких претензий к нему не имеется.
– Правду говорят – дуракам всегда везет, – пересчитав деньги, удивленно протянул Игорек. – Это хорошо, что ты упираться не надумал, – душевно похвалил он, – а то наш таких вещей не терпит. Это правильно, раз должен – отдай и не греши, к чему искать себе лишние неприятности, правда? – посмотрев на Володю по-дружески, Игоряша улыбнулся, и его глаза, хищно блеснув, снова приобрели по-детски незащищенное, почти наивное выражение. – Может, сыгранем? – глуповато щурясь и разыгрывая из себя наивного рубаху-парня, предложил он.
– Спасибо, я уже наигрался.
Анатолий услышал, как в голосе сына зазвучала паника. Посмотрев Володе в глаза, он слегка дрогнул ресницами и улыбнулся одними уголками губ.
– Я, пожалуй, пойду, сыграем как-нибудь в другой раз, – почувствовав поддержку отца, Володя взял себя в руки и, непринужденно улыбнувшись, двинулся к выходу.
– Ну, как знаешь, – тоном добродушного хозяина произнес Игоряша, – если надумаешь – я тебе всегда составлю компанию.
Удаляющиеся фигуры Нестеровых мелькнули на верхних ступенях кабака и исчезли в блеклой мути апрельских сумерек. Сняв с пояса мобильный, он набрал номер и, терпеливо ожидая соединения, отправился за столик, стоящий в самом углу. Свет абажуров, подвешенных над бильярдным столом, выхватывал ровные яркие полукружия, пересекавшиеся между собой и заливавшие зелень сукна изжелта-белым маревом, но за гранью этого пятна он рассеивался, теряя силу и накал, постепенно переходя в плотную завесу полумрака.
– Юрий Макарович! – спина Игоряши подобострастно согнулась, а сам он приник ухом к телефонной трубке, напряженно вслушиваясь в каждое слово говорящего на том конце. – Этот мальчонка, Нестеров, только что заходил со своим предком, папаней, и принес должок.
