Текст книги "Сандро Боттичелли"

Автор книги: Ольга Петрочук

Страшась фатальных предзнаменований, он меньше всего скорбел о себе, но тосковал о судьбе своего города и Италии и стремился защитить их на свой лад – мучительно диссонансными художественными средствами.

Сказочное сияние безгрешного вертограда среди боли и скорби «Распятия» и страстное заклинание о почти невозможной победе, вдохновившее «Рождество», – последние отблески света в сгущающемся мраке последних все более темных и бесславных лет простой и таинственной жизни некогда знаменитого живописца Сандро Боттичелли.

Крушение «Вавилона»

Поначалу казалось, ничто не обещало перелома к лучшему. Наоборот. К 1503 г. святейший отец и его отпрыск уничтожили и изгнали в Романье всех правителей, кроме Бентивольи в Болонье и д’Эсте в Ферраре. И эти последние едва держались, делая Борджа всевозможные уступки.

В то время как Людовик XII французский почти каждое утро с заинтересованной надеждой осведомлялся о Борджа: «Когда же я получу известие, что папа обезглавлен?», его святейшество в Риме то и дело затевал новые празднества и маскарады. Никогда еще не было столько пышности и беспардонного шутовства перед ватиканским фасадом и столько крови и слез на задворках его.

Как бывало и прежде не раз, время от времени подозрительно заболевал то один, то другой кардинал папской свиты, в особенности из тех, кто на свою беду ухитрился изрядно разбогатеть. В иных случаях для разнообразия подобных сановников церкви по наскоро сфабрикованным обвинениям заключали в замок Сант Анджело, откуда они уже не возвращались. Имущество этих прелатов поступало в казну Ватикана.

А денег все более не хватало. Растущим аппетитам Борджа недостает уже кардиналов – одних верующих католиков теперь арестовывают как евреев, других обвиняют в различных ересях. События развивались в небывало ускоренном темпе. Весь этот запутанный узел накопившихся и раскаленных семейственно-политических противоречий должен был как-то развязаться. Но все же развязка воспоследовала как гром среди ясного неба, – такая, какой никто не ждал.

Вечером 5 августа ужин в винограднике за Ватиканом у намеченного в очередные жертвы кардинала Адриана да Корнето повлек за собою весьма странные последствия. Август в Риме особенно опасен своими лихорадками. 7 числа здоровяк папа уже до ушей закутан и не выходит из своей спальни. 11 августа слег радушный кардинал Адриан, 12-го – Валентино, а у Александра еще участились приступы. По углам шушукались, что все это – следствие ошибки, допущенной достойным архипастырем в употреблении яда, предназначенного для кого-то другого.

Предпринятые энергичные меры медицинского вмешательства только все больше усиливали лихорадку понтифика. Затем у него наступила сонливость, похожая на смерть. Семнадцатого врач констатировал, что положение безнадежно, а на следующий день Александр исповедовался и причастился. К вечеру после исповеди папа впал в полумертвое состояние, очнувшись однажды лишь для того, чтобы окончательно испустить дух, – во время вечерни, при немногих свидетелях.

Все предвещало падение ненавистного «царства Зверя». Говорили, что у одра архипастыря в последние дни можно было въяве видеть чертей, заранее сторговавшихся с ним о его душе. Герцог Феррарский с содроганием писал жене из Рима, что папу унес самолично дьявол, с которым он подписал договор на двенадцать лет.

Едва оправившись от болезни, папский сын узнает, что завоеванные им города восторженно встретили прежних хозяев. Только в Романье коменданты-испанцы еще удерживали немногие крепости, но в целом уже вся его наспех состряпанная огнем и мечом «империя» трещала и расползалась по швам. Обрывалась блестяще начатая карьера, а герцог засел добровольным пленником в замке Сант Анджело.

Тогда-то вновь выступает на сцену временно выбывавший из игры кардинал Джулиано делла Ровере, десять лет в эмиграции жаждавший и наконец-то дождавшийся своего часа. Не по возрасту крепкий, решительный и энергичный, кардинал неожиданно для Валентино вступает с ним в переговоры, обещая снова сделать его гонфалоньером церкви и оставить за ним Романью. Исполнение этих посулов зависело от того, насколько герцог окажется полезен – честолюбивый племянник сумасбродного Сикста IV давно лелеял мечту о папской тиаре.

И вот 31 октября 1503 г. отважный и воинственный кардинал избран папой под именем Юлия II. Добившись давно вожделенной власти, Юлий спешит, спешит. Слишком долго пребывал он в тени, чтобы позволить себе теперь хотя бы малейшее промедление. Но, разумеется, меньше всего при этом новый архипастырь думает выполнять авансы, данные известному клятвопреступнику Борджа.

И не одни только горние силы, которые в тоске и гневе призывал на голову деспота Сандро Боттичелли, – казалось, весь мир ополчился теперь против отступника, поправшего все законы божеские и человеческие.

С немногими верными людьми он очертя голову верхом ускакал из Рима. Хотя Цезарь уехал в Остию, Юлий II велел задержать его там и вернуть обратно. Герцог сделал еще одну отчаянную попытку бегства – на этот раз в Неаполь. Но там он был вновь остановлен, поскольку и в Неаполе уже были получены секретные инструкции папы, не поверившего показному смирению Борджа. Дабы укрощенный зверь снова не вздумал вооружиться, 25 мая 1504 г. он был арестован испанским военачальником Гонсало Эрнандесом Кордовским, слывшим весьма неподкупным и почтительно прозванным «Великим капитаном»; а 10 августа на галере под конвоем отправлен в Испанию.

Вся Италия и Флоренция облегченно вздохнули, празднуя избавление от «василиска». А Макиавелли, подобно многим, торжествуя живописал дурную кончину папы Александра, который, слава богу, ушел к праотцам не один, а в компании трех своих зловещих прислужниц – жестокости, роскоши и симонии. Отсюда следовало, что эти пороки должны быть чужды нынешнему первосвященнику. Юлий II, по торжественному уверению Макиавелли, сделался в Риме истым «привратником Рая».

Новый архипастырь энергично приступает к реформам, первым делом покончив с симонией и непотизмом. Но, уничтожив давящее могущество Борджа, шестидесятитрехлетний понтифик, в сущности, продолжает их авантюрную политику, потратив на нее весь недолгий остаток жизни. Честивший во всех своих буллах предшественника не иначе как мошенником, обманщиком, узурпатором, сам он незамедлительно приступает к новым экспроприациям территорий, лишь немного сменив средства, скомпрометированные наиболее скандальными эксцессами Цезаря. Он мечтает покорить Феррару, ходит походом на Перуджу и Болонью, присоединяет наконец к Риму Парму и Пьяченцу.

Несмотря на свой широковещательный лозунг «Вон варваров из Италии!», подразумевавший повсеместное изгнание французов, этот по-своему честный, но порою до бессмыслия упрямый правитель, как никто до него, способствовал зато утверждению в стране испанцев. Он же косвенно вызвал в конце концов и новое французское нашествие.

Ну, а Цезарь Борджа? Заключенный в Испании в Медина дель Кампо – мрачную крепость посреди бесконечно унылой, выжженной солнцем равнины, несет он бремя возмездия не столько за тяжкие преступления, перевернувшие всю Италию (и не сумевшие ее удержать), сколько за свое малодушие в финале, за свое поражение. Протомившись в заточении два года, он сумел наконец отчаянным образом бежать.

Казалось, Борджа всерьез собирался начать все сначала… в тридцать лет с небольшим, и это предпочитал безнадежному медленному угасанию в бездействии… но начинать с азов оказалось не менее тяжким, чем заживо гнить в заточении. Так что почти благодеянием явился случайный выстрел, оборвавший в мимолетной военной стычке эту слишком затянувшуюся агонию в 1506 г., в лесу возле городка Виана.

Весть об этом дошла в свое время и до Флоренции. Казалось бы, столь долгожданная, она тем не менее уже не могла обрадовать больного старика по имени Сандро Боттичелли. Затянувшееся ожидание словно перегорело в нем.

Тем временем в республике с соизволения Пьеро Содерини и при немалом участии Никколо Макиавелли учреждено народное ополчение – флорентийская милиция. Вдохновляясь древнеримскими республиканскими добродетелями Манлия Торквата, Сципионов и Камиллов, эти достойнейшие «мужи Совета» пригласили командовать ею не кого иного, как Микеле Корелла, пресловутого «Микелетто», ближайшее доверенное лицо поверженного Валентино, общеизвестного душителя и убийцу. Давно ли республика, захватив его в плен, отсылала дона Микеле папе как «чудовище вероломства, ослушника бога и врага людей»? Ныне недавний пособник тирании становится «слугою народа», первым капитаном ополчения республики, которая решила взять на вооружение его богатый военный опыт и выучку.

Так выглядело восстановление попранной справедливости во вкусе Макиавелли… Так обстояли дела во Флоренции с темами искупления и возмездия, столь волновавшими грешную душу Сандро Боттичелли. Возмездие состоялось, но весьма относительное. Искупление не наступило вообще.

Глава II
УГАСАНИЕ

 
В унынии и скорби я лелею
Раздумия, что в памяти живят
Минувшее, и ум вперяет взгляд
В былую жизнь и мучается ею.
 
 
Мне сладко, что пред смертью разумею,
Как призрачен людских соблазнов ряд;
Мне горько, что прощенья за разврат
На склоне лет я ждать уже не смею.
 

Микеланджело (Пер. А. Эфроса)

Сумерки славы

Наступил шаткий мир для Флоренции, но не для Сандро Боттичелли, ибо мира не было прежде всего в его собственной душе. Не было желанного забвения. «Политические художества» в духе мессера Макиавелли нисколько не занимают его. Не занимает и новая «революция живописи», назревающая в Тоскане.

В первые годы чинквеченто во Флоренции на краткий срок встречаются три гения нового века – Леонардо, Микеланджело и Рафаэль. В искусстве явилось новое поколение, более жизнеспособное и устойчивое, нежели сверстники Сандро, и воспользовалось открытиями короткой весны кватроченто, но совершенно в ином направлении, лишенном двойственности и колебаний, которыми так часто грешил одряхлевший мастер.

Многообещающий Рафаэль Санти, с 1504 по 1508 г. живя с перерывами во Флоренции, стал заинтересованным свидетелем удивительного состязания между Леонардо и Микеланджело. В обаятельных Мадоннах, по-своему продолжающих стиль его учителя Перуджино, юный умбриец искал проявления высших природных закономерностей, идя вместе с тем по стопам Леонардо и, не задаваясь особой рефлексией, заключал христианских персонажей в пластические очертания вполне античноподобных форм. То, на чем в конечном счете вслед за своими учеными друзьями трагически срывается Боттичелли – примирение античности с христианством, – Рафаэль решает с непринужденностью на совершенно иной – умеренно конструктивной, а не линеарной основе. Свобода от крайностей в восприятии, содержании и форме сулит ему достижение еще небывалого равновесия. Благодаря рафаэлевской активности и твердым законам, утвержденным Леонардо, определились основы изобразительного строя живописи нового этапа – ясно обозримое гармоническое построение на основе уравновешенной, чаще всего пирамидальной композиции и обобщенно-монументальной трактовки лиц и фигур.

И хотя стиль Микеланджело нечто совершенно иное, с этим направлением его роднит все тот же поиск широких зрительных обобщений, поиск «большой формы». Ракурс, излюбленный Микеланджело, которым пренебрегал Боттичелли, ныне считается венцом рисования. Не очертания, но пластическая моделировка в пространстве берет на себя основную ударную силу, нагрузку всего выражения. Даже нерешительный фра Бартоломео следом за энергичными сверстниками тоже ищет в своем творчестве лаконически ясного силуэта, монументально могучей и неусложненной, величаво простой красоты. Неопределенный в выявлении характеров, он, обладая зато незаурядным колористическим даром, с его помощью добивается впечатляющей мощи в согласном звучании широких красочных масс.

В 1503 – роковом году крушения Борджа, скорее в силу инерции и привычки, чем с настоящим сознанием истинной ценности, в последний раз вспоминают с похвалою о живописце, провидевшем это крушение. Уголино Верино, недавний «пьяньоне», поэт, отрекшийся от Савонаролы после его осуждения, в поэме «Прославление города Флоренции», перечисляя в качестве знаменитейших ее художников Джотто, Поллайоло, Гирландайо и Леонардо, называет среди них и Боттичелли, которого сравнивает с теми, с кем дерзал соперничать он сам, – с легендарными живописцами древности Зевксисом и Апеллесом. Затем знатные заказчики все чаще начинают допускать откровенную небрежность к постаревшему мастеру.

В связи с этим стоит вспомнить историю заказа Мантуанской герцогини Изабеллы д’Эсте. В первые годы нового века герцогиня через своих весьма деятельных эмиссаров не перестает осаждать Леонардо да Винчи просьбами о картине его руки, имея в виду сделать заказ Боттичелли лишь при полной невозможности добиться согласия винчианца. После многих бесплодных демаршей настойчивая Изабелла наконец понимает, что вряд ли дождется когда-либо картины от Леонардо, и тогда для завершения росписей своей рабочей комнаты, начатых Андреа Мантеньей и Лоренцо Коста, приглашает в сентябре 1502 г. Перуджино, находившегося тогда во Флоренции. Посланец д’Эсте в республике, услышав, что Пьетро работает немногим быстрее Леонардо, подумывает вместо него обратиться к довольно популярному Филиппино Липпи. Но тут выясняется, что не старый еще популярный маэстро и без того слишком загружен заказами, и тогда только мантуанский агент решает обратиться к его учителю, которого ему «очень хвалили как превосходного человека и как живописца, охотно выполняющего пожелания заказчиков и занятого меньше, чем двое других; с ним я велел переговорить, и он согласен взяться за это и охотно послужит Вашему Высочеству».

Еле прикрытая снисходительность этого отзыва весьма красноречиво свидетельствует о разительных переменах в положении Боттичелли. Когда-то Сандро первого во Флоренции донимали заказами, ныне к нему обращаются в последнюю очередь, словно «за неимением лучшего», как к неразборчивому начинающему, готовому исполнить все что угодно. Его преуспевающий ученик Филиппино пользуется куда большим авторитетом и явно считается более солидным мастером, нежели одержимый непонятными религиозно-философскими идеями безалаберный «добрый малый» по имени Сандро Боттичелли.

Последний действительно готов немедленно приступить к работе и даже засобирался в поездку. Но Изабелла д’Эсте, игнорируя рекомендации своего предприимчивого эмиссара, все-таки остановила свой выбор на медлительном, зато не обремененном богоискательством Перуджино. Увлеченная дипломатической игрой с нынешними знаменитостями, Изабелла д’Эсте очень скоро совсем позабыла о Сандро. Но и с его стороны это была последняя вспышка энтузиазма. Более он никуда уже не двинется из Флоренции.

Некогда душа общества, признанный заводила художнических проказ и веселья, Боттичелли все более замыкается в себе и постепенно отходит от всех. Безалаберное житье с многочисленными поклонниками, собутыльниками, прихлебателями и приятелями сменяется окончательно тишиной откровенного одиночества.

Словно в ответ на равновесие Рафаэля и объективность Леонардо Боттичелли усиливает субъективность и неуравновешенность собственных трактовок. Он остается одинаково глух и к сверхчеловеческому величию леонардовских образов, и к грандиозности Микеланджело, остается чужд их классическим идеалам, предпочитая цепляться за обломки собственного, хоть и разрушенного мира.

Так сложилась извилистая и предательски изменчивая судьба живописца Сандро Боттичелли, что «звезда его погасла раньше, чем закрылись его глаза» (Макиавелли).

Эпопея «Давида»

В «апокалипсический» год 1500-й, когда Боттичелли, замкнувшись, сам для себя написал свое взыскующее «Рождество», направленное словно в неведомое пространство, «всем и никому», Микеланджело Буонарроти принимается за свою статую неколебимого юного «Давида», имея конкретною целью ее широчайшее общественное воздействие во Флоренции. Хотя живописец и скульптор страстно молились в те дни об одном – о спасении своего города, трудно отыскать вещи, столь полярно противоположные во всем – от деталей до целого, от содержания до формы. Мольба и вопрос, колебание и сомнение даже среди радости «Рождества» разительно расходятся с жизнеутверждающей энергией и стойкостью героя Буонарроти, словно создания двух разных эпох.

Микеланджело, между прочим, с полным правом мог называться не только великим художником, но и великим патриотом, великим гражданином своей Флоренции, чего, к сожалению, не скажешь о Боттичелли, не сумевшем быть последовательным ни в патриотизме, ни в безразличии.

Осенью 1503 г. пятиметровый «Гигант» закончен, и это становится для республики событием большого общественно-политического значения, ибо задача его, прямо заявленная автором, есть вполне государственная цель – напомнить обленившимся и изнеженным за период безвременья флорентинцам о былой мощи их гражданского самосознания, о забытой высоте республиканского долга. Еще Вазари заметил, что «Давид» – «это символ того, что правители должны мужественно защищать город и справедливо им управлять».

В отличие от более ранних изображений Донателло и Верроккио библейский герой изображен не задорным или надменно-изнеженным мальчиком, но юным суровым мужем, всецело готовым к сопротивлению и защите. Поэтому его нагота не лирична, не интимна, как у хорошенького подростка Донато. Лишенная всякой смягчающей миловидности, но полная мощи, она является здесь, как у древних, одним из сильнейших и очевидных средств героизации.

Не напрасно этот образ превозносили как истое олицетворение доблести – «virtu» и благородной ярости – «terribilita» – последнее слово становится нарицательным для определения характера всего творчества Микеланджело в противоположность Леонардо и Рафаэлю. В двадцать девять лет с гиперболичностью, свойственной времени, Буонарроти благодаря «Давиду» единодушно признан лучшим скульптором не только современности, но и древности.

Именно в силу столь высокой оценки вопрос о месте для «Давида» во Флоренции оказался особенно проблематичным и спорным. Для выбора его была назначена специальная комиссия, ибо осторожная Синьория опасалась сразу поставить «Гиганта» перед Палаццо, как этого требовал автор, на место, уже занятое бронзовой «Юдифью» Донателло. В январе 1504 г. предписания об участии в экспертизе по установке «Давида» получают наряду с Леонардо и Боттичелли Джулиано да Санталло, Филиппино Липпи, Козимо Росселли и Симоне дель Поллайоло (Кронака) – всего тридцать человек наиболее компетентных и известных живописцев, ваятелей и зодчих Флоренции.

25 января состоялось весьма бурное заседание. Большинство представительного ареопага профессионалов было против желания Микеланджело, рекомендуя в качестве лучшего места крытую Лоджию деи Ланци напротив Палаццо, где уже находился изящный «Давид» Донателло. Это мнение поддержал Леонардо, аргументируя тем, что в глубине Лоджии мрамор будет защищен от непогоды, тогда как «на площади статуя будет мешать движению». Подозрительный Микеланджело тотчас усмотрел в этом выступлении выпад, за которым скрывалось желание утаить от наиболее широкого обозрения его шедевр. Но Сандро Боттичелли, вопреки мнению Леонардо и большинства, присоединился к старейшему Козимо Росселли, предлагавшему поставить «Гиганта» – куда уж заметнее! – на лестнице Флорентийского Собора. И это пришлось не по нраву строптивому автору, желавшему прежде всего, чтобы перед его творением останавливались, а не проходили мимо, хотя бы и в Собор. И он настоял на своем – в конечном счете приняли третье решение – установить «Давида», согласно честолюбивому желанию его создателя, по левую сторону от входа в Палаццо, а Донателлову «Юдифь», дабы освободить ему место, убрать в Лоджию деи Ланци. Заседание 25 января 1504 г. – последнее во флорентинских анналах упоминание о Сандро Боттичелли как о деятеле искусства. Последнее свидетельство его участия в общественной жизни.

Зато самолюбивый и ранимый Буонарроти впервые всецело торжествовал над всеми своими коллегами и противниками, реальными и воображаемыми. Но в 1505 г. молодой триумфатор покидает влюбленную в него Флоренцию по вызову папы Юлия II. И начинается чреда новых триумфов, перемежаемая время от времени эксцессами своенравного художника с еще более вспыльчивым тиароносным заказчиком. Тем не менее архипастырь поручает Буонарроти продолжить по-своему роспись потолка Сикстинской капеллы, чьи стены хранят на себе отпечаток участия и лидерства Боттичелли. Еще при жизни Сандро, 1 ноября 1509 г., раскрыта для обозрения первая половина Сикстинского плафона, ставшего вторым после «Давида» программным произведением Микеланджело, величием которого он вполне сознательно стремится подавить впечатление от настенных фресок.

Еще много позже Буонарроти установит в капелле уже безраздельно свою гегемонию, уничтожив росписи во всем ненавистного и чуждого ему Перуджино при расчистке алтарной стены под свой «Страшный суд», который затем на несколько столетий станет знаменем его стиля в монументальном искусстве Италии.

Вечный спутник

С юности Боттичелли привык совершенство своих созданий поверять художественной и нравственной высотой строгой поэзии Данте. Только у Сандро не было ни спутника Вергилия, ни любимой Беатриче, хотя он в значительной степени посвящает свое искусство поиску друга-наставника и «вечной возлюбленной». На это его вдохновил тот же Данте, ставший для художника тем, чем для самого поэта был Вергилий – великим предтечей, учителем, посмертным другом. Это в значительной степени совпадает с позднейшим представлением о Данте как раннем предвестнике Возрождения. Современники Боттичелли и Алигьери не без оснований считали последнего не только поэтом, но философом и теологом. Ходили легенды о том, что он рисовал и был знатоком даже в музыке – иначе, отличался универсальностью дарований, присущей гениям Ренессанса. Но для Боттичелли важнее всего было то, что его кумир «по-новому любил и ненавидел мир» (А. Блок).

Особенно близки художнику два момента у Данте, имевшего смелость взять на себя обязанности судьи в последней инстанции. Первый момент – облегчение воздаяния за чувственную любовь, наказание за которую таится в самом предрешении, в общественном осуждении за него. И второй – совершенно новый индивидуальный подход к другому пороку – гордости, «проклятой гордыне Сатане», хотя Данте отнюдь не берется оспаривать, что она первопричина всех грехов согласно Книге Бытия и Евангелию. Поэт самовольно исключил гордость из числа грехов, наказуемых в Аду, иначе в первую очередь ему самому, а также его ученым друзьям Гвиницелли и Кавальканти было не миновать адских мук. Более того, Алигьери вкладывает в уста своего горделиво скромного Вергилия суровое осуждение общепринятого смирения как недостойной и низменной боязливости. Стремление к наибольшей сгущенности выражения, движимое широко понятым «состраданием» человека свободного сознания, толкало и Боттичелли по стопам поэта к нарушению установленных выразительных канонов, к противоречию собственного мнения с расхожими нормами нравственности. Из преклонения перед человеческой незаурядностью Данте вводит в свой Лимб – первый, наименее тяжелый и вместе особо почетный круг Ада – не только любимых поэтов античности, но даже магометан. В дальнейшем поэт помещает прославленных «язычников» и в преддверие, и в самую сердцевину Рая наравне с христианскими праведниками и святыми.

В 1303 г., отвергнув гражданские распри между флорентинскими «белыми» и «черными», Данте становится «сам для себя партией» в результате глубокого духовного перелома. В будущем это дает возможность таким, как Боттичелли, быть подобною «партией» с самого начала их сознательной деятельности. А савонароловская революция принесла Сандро и внутренний переворот наподобие дантовского – как поэт, он уже не хотел быть только певцом любви, но поставил свое искусство на службу нравственности и философии.

Глубокий знаток произведений Алигьери, готовый судиться за малейшее искажение их сути, художник тщательно усвоил и сложную систему их объяснений по четырем смыслам, впервые примененную Данте не к богословским текстам, а к светской поэзии. Осознание «многосмыслия» творчества подвигло Боттичелли на создание новой светской живописи. Вслед за поэтом живописец устремляется в неисследованные области искусства, побуждаемый ненасытным стремлением раскрыть новые тайны, подобно дантовскому герою Улиссу приподнять завесу запретного. Это стремление пронизывает и питает открытия живописи Боттичелли, придавая определенную внутреннюю последовательность даже причудам ее извилистого развития.

Математическая четкость построений и ритмов чеканных дантовских терцинов немало повлияла на ритмический строй и ясные членения групп, уверенную пластику и пространственное единство боттичеллевской «Весны», между прочим, символизирующей излюбленный Алигьери процесс восхождения ко все более высокому духовному совершенству. Господством трепетно подвижных, но полных высокого покоя души линий в этой картине Боттичелли даже ближе к Данте, чем в своих непосредственных иллюстрациях его поэмы.

В «самой медленной» из сфер дантовского «Рая» – лунной – поэтическая структура пространства предвосхищает зрительное построение тондо «Маньификат». Картина изливает двойной свет, в котором золотое сияние св. духа соприкасается с голубым излучением неба в согласии с райскими сферами Данте, придавая «белой ночи», окружающей Богоматерь и ангелов, неповторимость «лунных» ритмов. Белый цвет, доминирующий повсюду в райском пространстве поэта, выделен и среди цветового богатства «Мадонны дель Маньификат».

И наконец в «Мистическом распятии», таком лирически исповедальном, кающаяся Магдалина очень напоминает беспокойные фигурки грешников из боттичеллевских иллюстраций к «Чистилищу». Тогда как танцующие ангелы «Рождества» явились в него словно с воздушных рисунков, сделанных к «Раю», а скупые пейзажные детали в той же композиции обобщенно отразили своеобразие адского ландшафта «Божественной комедии». Фактически вся художническая жизнь Сандро Боттичелли проникнута интенсивностью мысли, широким дыханием чувства, воспринимаемыми от бессмертной поэзии Алигьери.

Восхождение

С начала восьмидесятых годов художник рисовал иллюстрации к «Божественной комедии» металлическим штифтом на пергаменте, обводя затем пером черными и коричневыми чернилами и все более свободно распоряжаясь техникой. Правда, четыре листа изо всех были, как бы для пробы, тщательно моделированы и раскрашены, как это делали дантовские иллюстраторы до Боттичелли, но он очень скоро отказался совсем от раскраски, всему предпочтя язык чистых линий. И не напрасно: свободное рисование пером считалось в те дни самым совершенным и самым красивым видом графики.

И с помощью этого единственного средства, в котором Боттичелли не знает себе равных в Европе, он совершает фактически весь свой неповторимый путь от прозрачных гармоний «светских» мифологических картин к драматическим противоречиям живописи последних лет, показывая в то же время в графических листах «такое знакомство с поэмой Данте, которое было бы замечательным для любого ученого того времени» (Б. Хорн).

Ранние девятнадцать рисунков к «Аду», довольно ремесленно гравированные Баччо Бальдини, были опубликованы в первом во Флоренции печатном издании «Божественной комедии» в 1481 г. с комментариями Кристофора Ландино. В девяностые годы Боттичелли, отказавшись от услуг гравера, продолжает цикл уже по заказу своего давнего покровителя Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи.

Художник переводит стихи на язык графики, но при этом, замечает Бернсон, «исполняет лишь одну мелодию поэмы, не претендуя на всю ее оркестровку». Сандро переплавляет дантовскую трагедию в более интимную драму, как подобает природному лирику, лишенному эпического начала. Поэтому эпическое содержание «Божественной комедии» у него переходит в мир личных чувств и представлений. Возможности такого перехода были заложены в самом произведении Данте – первого поэта Возрождения.

Главная ценность боттичеллевской вольной переработки дантовских тем не в эмоциональной верности первоисточнику, но в том, что она всецело принадлежит духовному миру художника, исчерпывающе выявляя своеобразие его «реакции на Данте». Ведь сила заразительности Дантова творения была такова, что даже в довольно скептическую эпоху Боттичелли многие еще верили в народе, что Алигьери действительно побывал в Аду, Чистилище и Раю, оставив в поэме как бы путеводитель по трем царствам загробного мира – стране несчастных, путников и счастливых.

«Путеводитель» – это первый, наиболее лежащий на поверхности, смысл «Божественной комедии», но есть еще и второй, символический, который и глубже и шире – это история блуждающего во тьме своих прегрешений, ищущего своих путей, находящего и снова теряющего их человечества. Дантовский «Ад» – царство кошмаров, образ темной материи, тяжести и отрицательной силы, запутавшись в которых, томится согрешившая душа. «Чистилище» – область бытия, где душа борется и очищается от темных страстей. «Рай» – высший мир идей, куда душа приходит через все искусы в абсолютном ведении своих сил, в высшем осознании себя. Постепенное освобождение человеческой души от Ада к Раю, начатое Данте, которое так и не было по-настоящему уловлено никем из предшествующих (да и последующих) иллюстраторов, чутко подхвачено и по-своему развито Боттичелли.

Порою он придает всему «адскому» до несерьезности интимную трактовку. Так, страшный лес жизненных заблуждений он превращает в почти геральдический арабеск, в подобие волшебного сада, а башни зловещего города огня Дита – в почти игрушечные, сказочно хрупкие, как ювелирные изделия, сооружения. Ужасные демоны, полные грешного огня, воспламенявшего и смущавшего воображение благочестивого Синьорелли, лукаво изобретательной фантазией Сандро преображаются в крайне причудливые звероподобные существа, скорее забавные, нежели страшные.

Намеченное в замысловатой сказочности чертей и своеобразном величии прикованных страдающих гигантов довершается и соединяется в образе Люцифера – беспримерно гротескном сочетании уродства, страдания и человечности, воплощенном Боттичелли с каким-то тоскливым юмором.

Данте открыл сложности в монументальном плане – разные качества в природе и людях у него четко отграничены друг от друга. Боттичелли первый отметил их неуловимую общность. Не напрасно он заставляет своих лицемеров, облаченных в свинцовые мантии, заглядывать в следующий ров казнимых мечом, созерцая по соседству наказание более тяжкое. Из этих совмещений и уподоблений вырастает взаимодействие и взаимовлияние полярных противоположностей. В мелькании беспокойных фигурок, в линейной судороге страшных человекоподобных стволов, заключающих в себе те же страдающие души, происходит как бы внедрение контрастов друг в друга, причудливое, как сновидение, переплетение их.