Текст книги "Просто солги"

Автор книги: Ольга Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

9. «Это все становится бесполезным. Все»

Это все становится бесполезным.

Все.

Все: моя жизнь, эти бесящие меня до чертиков бесконечно повторяющиеся звуки из соседних комнат и эти омерзительные запахи, от которых начинает шипеть в горле. Все это чистое дерьмо.

Я не вижу ни в чем смысла, и мне хочется воскликнуть: «Вы, что, не видите?! Не видите, что все это бесполезно?!»

Но я почему-то молчу. И все возвращается на круги своя. Моя жизнь, бесконечно повторяющиеся звуки из соседних комнат и эти омерзительные запахи, которых, кажется, становится только больше.

…

Ее зовут не Лея. Эту девушку, сидящую на моей кровати-диване-кушетке прямо напротив меня и теребящую единственно важную мне вещь, зовут вовсе не Лея.

По крайней мере, она сама так говорит.

Но свое настоящее имя, она мне – конечно же – никогда не скажет. Никто из них не скажет.

Поэтому я буду звать ее Лея – так проще. Лея – скрипачка. Она говорит, что может слышать то, что больше никто в этом мире не слышит – музыку. В ответ я только фыркаю, но негромко, чтобы она не услышала.

– На фотографии ты со своим парнем? – хрипит Лея, и все мое тело мгновенно напрягается.

Мне хочется спросить у нее, как выглядит этот парень, какие у него глаза, какого цвета волосы. Хочется спросить, почему она решила, будто бы это мой парень. Но я молчу. Просто никому не доверяю.

И, похоже, что я сама знаю, что это за фотография. Это был единственный раз, когда я позволила Киму со мной сфотографироваться. Это была ярмарка. Прошлой весной.

Внутри, где-то глубоко, мне становится гораздо теплей.

– Он не мой парень, – отвечаю я спокойно. «У него есть Джен», – хочется еще почему-то добавить, но Лея наверняка не поймет. – Мой друг, – поясняю я, чувствуя, что Лея и не собирается задавать новых вопросов, а только усиленно вдыхает сигаретный дым.

– Мне бы такого друга, – хрипит она на одном дыхании, резко выпуская изо рта омерзительного запаха кольца. Я не вижу – я чувствую.

– Почему?

Лея булькает что-то непонятное и резким движением засовывает фотографию обратно мне в руки, как будто на ней какие-то особо опасные бактерии.

Затем я слышу, как девушка возвращается обратно в свой угол и снова начинает усердно звякать.

Приносят завтрак. Как в тюрьме, черт бы их побрал.

…

Чтобы жить счастливо, достаточно поступать нечестно, постоянно лгать и никогда не смотреть в глаза людям. Потому что в глазах – боль.

Мне неуютно, потому что в этот самый момент – я знаю – Джо смотрит мне прямо в глаза.

– Сосредоточься, Кесси. – шепчет он. – Что ты чувствуешь?

У меня ладони потеют, и кожа на губах вот-вот лопнет. Я пытаюсь контролировать эту волну беспричинного страха. Пытаюсь. Не получается.

Еще у меня стучат зубы. Поэтому, когда говорю, звуки очень похожи на те, которые издает бедняга Щелкунчик при разгрызании ореха.

– Мне фигово, – выдавливаю я сквозь дикую дрожь и понимаю, что все обстоит действительно так.

– Нет. Не так. Что ты чувствуешь? – спрашивает Джо.

Я молчу. Ответ крутится на языке, но я просто не могу подобрать слов.

– Можно мне воды… – запинаюсь, – …и успокоительного?

Джо напрягается – я всегда чувствую, когда люди начинают нервничать.

– Он ведь кормил тебя этой дрянью, да?

– Какой дрянью? – не понимаю я.

– Маленькими таблетками?

Я киваю, но никак не могу понять, чем же вызвано его раздражение, что такого плохого в этом несложном слове. Успокоительное ведь от слова «успокаивать», да? Но сомнения противной змеей закрадываются в мое сознание, и я понимаю, что не хочу слышать причину того, почему Джо не даст мне заветного лекарства.

– Ты хочешь стать тряпичной куклой без собственной воли? – внезапно вскипает Джо. – Хочешь, чтобы твои дружки помыкали тобой до конца твоих дней? Никогда, слышишь? Никогда больше не позволяй им ничем пичкать тебя.

Он рядом. И его голос – голос плохих парней – обжигает меня, так что я почти не задумываюсь над смыслом услышанного. Я похожа на большой почтовый ящик, каким-то неведомым образом сортирующий информацию. То, что меня не интересует, просто отсеивается.

Уши вновь закладывает от этих периодически монотонно повторяющихся звуков из соседних комнат.

– У вас тут, что, бордель? – не выдерживаю я, и чувствую, как краснеют щеки.

Джо ухмыляется – я чувствую – и хрипит что-то нечленораздельное.

– И это тоже, – почти смеется он. – Прикрываемся, – поясняет.

– И тебя не раздражают эти… звуки?

– Я не такой чувствительный. – Такое чувство, что он просто издевается надо мной.

– А Лея?

– Тоже, – кивает он, и я слышу раздраженное хмыканье из противоположного конца комнаты и вновь участившееся звяканье.

– А я? – одними губами спрашиваю я, но знаю, что он поймет.

Наверное, выгляжу я крайне смешно, потому что Джо внезапно начинает хохотать, и я даже слышу, как хрипло хихикает Лея.

– А тебе хочется?

А даже если и хочется?..

…

Я жду его на протяжении уже всей осени. Сижу на устойчивом карнизе открытого окна и слушаю, как тихо подпевает ветер моим внутренним мыслям. Я слушаю ветер, пытаюсь найти в его завываниях нотки знакомого дыхания. Тяжелого, частого дыхания.

Но Ким как будто не помнит про меня.

Когда несколько месяцев назад я открыла Джо дверь, я ни на секунду не сомневалась, что мое самопожертвование ненадолго. Что скоро все закончится. Так или иначе.

Но судьба – такое глупое слово для человека, который не верит в судьбу, – снова и снова издевательски смеется надо мной.

Мне хочется что-то прокричать, но резкий порыв ветра заставляет меня заткнуться. Не напрямую, ненавязчиво. Все они гребанные джентльмены.

В организме как-то подозрительно пусто. Как будто я продала этим ублюдкам обе своих почки, сердце и мозги. Как будто они выкачали из меня все живое самым большим из существующих в мире насосом. Звучало бы: насос по выкачиванию душ.

Мне не хватает кофеина – настоящего – потому что местные «девушки» предпочитают быстрорастворимый кофе – суррогат. Они вообще предпочитают все ненастоящее: белье из искусственного меха, искусственный смех и неприлично красную помаду. Я не видела – просто знаю. Лея тоже подарила мне вот такую помаду – она сказала, алую.

Чтобы казалось, будто я напилась чей-то крови.

Осень подходит к концу, и я жду его на протяжении уже семидесяти трех дней. Я не веду специальный отсчет – просто знаю.

Мне кажется, что он здесь, где-то рядом, стоит за моей спиной, тяжело дышит и просто ждет, когда же я, наконец, слезу с этого промерзшего карниза.

У меня сильно отросли волосы, и ногти теперь аккуратно подстрижены (Лея). У меня по-прежнему нет иммунитета к звукам за тонкими стенками, и я все еще не знаю, какого черта тут от меня хотят.

Я по-прежнему все та же слепая неудачница Кесси, но в документах, которые принес мне Джо, я значусь как-то по-другому. А мне плевать. По-настоящему плевать.

Джо рассказал мне, что раньше он был музыкантом, да и вообще хотел посвятить свою жизнь музыке. Частенько он наигрывает мне свои мелодии на старой скрипучей гитаре, а я только слушаю и раскачиваюсь под музыку из стороны в сторону. Взад-вперед… В такие моменты я забываю обо всем: о Киме, об отвратительных запахах, о том, что меня, можно сказать, похитили. Я забываю обо всем, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и я начну танцевать. Начну кружиться по комнате, не обращая внимания ни на то, что уже осень заканчивается, ни на то, что в комнате сидит Лея и – снова – монотонно звякает.

Я не замечаю, как садится солнце и как день сменяется ночью. Теперь я не могу понять, день сейчас или ночь. Я не вижу и даже не пытаюсь почувствовать.

Я пытаюсь представить, как там Шон, Ким, Джен. Уже без всякой злобы и ревности. Просто мне хочется знать, что у них действительно все хорошо. Что Джен выйдет замуж этой весной, а еще, что никто не заметит исчезновения фотографии из одной из рамок.

Я представляю. И мне кажется, что у меня получается.

Представляю как скалу спокойного Кима, читающего с утра газету и мимолетом попивающего кофе. Представляю, как он, ласково чмокнув Джен в щеку, выходит из дома и садится в свою машину. Не знаю, какую, я в них дуб дубом. Но машина обязательно черная и безумно дорогая, как и все, что есть у Кима. Все только самое лучшее.

И мне уже кажется, что он достоин такой искренней девушки, как Дженнифер. Что она, по сути, не такая уж и стерва (в отличие от меня).

Я тоже меняюсь. Чистое тело, чистые мысли. Я становлюсь какой-то равнодушно-монотонной. Но это, скорее, в плюсах.

На мне новая одежда – открытая, как и у всех девушек в этом доме. И оголенные места на теле жгут меня ядовитыми ожогами. Единственное, чего им не удалось добиться от меня, так это того, чтобы выбросить мой темно-синий пиджак с мысленно оторванными пуговицами.

Я чувствую слишком много, чтобы выразить это словами. Не плачу, не смеюсь – просто чувствую.

Часы бьют полдень – или полночь? – и я понимаю, что осень скоро закончится.

Уже почти целая осень, как я жду его на карнизе у открытого окна.

…

Я похожа на себя в детстве. Не как многие: они похожи сами на себя просто потому, что для них это естесственно – быть одинаковыми на протяжении всей жизни. Я же успела тысячу раз поменяться, а теперь вновь похожа на ту маленькую Кесси, что была когда-то.

Так Ким сказал. И я почему-то ему верю.

Именно поэтому меня так передергивает, когда Джо говорит мне, что я похожа на кого-то.

(Наверняка, на одну из его девок).

Мне остается только поморщиться от отвращения и сделать вид, что я пропустила его глупый комплимент мимо ушей.

Джо и дальше продолжает молоть какую-то чепуху (теперь уже он, а не я), а я не слушаю. Просто сижу на устойчивом карнизе и жду, пока воздух наконец-то окончательно проморозит мои легкие.

Такое чувство, будто меня законсервировали. Взяли Кесси, которая прилетела в Нью-Йорк одним из вечерних рейсов, и сделали из нее глиняную статуэтку, красивую, бездумную.

А Джо – он консервный нож. Вспарывает на мне все живое каждым своим неосторожным словом.

Почему-то он не понимает, насколько я сломлена, насколько мне уже реально все равно, насколько я теперь понимаю, что же на самом деле Ким со мной сделал. Он думает, что мое состояние вызвано его постоянными запугиваниями меня наркотиками (этот запах я почувствую с другого конца земли, ей-богу!). Но как же он заблуждается.

Внезапно я улавливаю в его монотонной речи какой-то новый смысл, и слова сами собой начинают просачиваться в мой окостеневший разум.

– Я думаю, ты уже достаточно готова, чтобы сделать первые вылазки, – тоном уверенного профессионала заявляет Джо (тоном плохих парней).

– Подожди, – перебиваю его я, резко тряхнув головой, дабы заставить себя очнуться и, наконец, включиться в реальность. – Подожди. Какие вылазки?.. Что ты мелешь? Я не собираюсь водиться с вашей шайкой…

Мой голос звучит на удивление ровно и спокойно. В последнее время я сама себе много удивляюсь.

– Кесси, не время привередничать. – Он еще более спокоен, нежели я, а я уже начинаю терять первоначальное терпение.

Хотя Джо прав. Они все всегда правы, черт возьми. Всегда все потом не при чем. Всегда все потом будут не виноваты.

И только мне тут приходится брызгать слюной, чтобы делать все то, что эти придурки возжелают. Захотят, чтобы я все бросила и уехала из города, – я так и сделаю. Захотят, чтобы я была их ручной собачонкой, – я буду. Забыли только о том, что когда-нибудь я все же покажу им когти. Когда-нибудь, когда буду сильнее.

И, не говоря больше ни слова, Джо помогает мне слезть с карниза на подоконник, а с подоконника – в комнату. Мне ужасно не нравится чувствовать себя ущербной, неспособной на элементарные человеческие движения.

И ему меня жаль. Я не вижу, не чувствую, не слышу – просто знаю.

– Прости, Кесси, – шепчет он, но так тихо, будто уверен в том, что это извинение предназначено вовсе не для моих ушей.

– Тебе не за что извиняться, – уверенно отвечаю я и нацепляю на лицо свою самую доброжелательную улыбку. Фальшивую, но иногда игра стоит свеч. – Просто веди меня, куда надо, говори, что необходимо делать, и ни о чем больше не парься. Кесси все устроит. – И я в бодром жесте подношу руку к виску, как делают воздушные пилоты.

И в этот момент, гордо спускаясь по широкой лестнице под руку с самым плохим парнем на свете, я внезапно понимаю, что моя улыбка искренняя, что я счастлива уже по-настоящему. Без причины и следствия, а просто счастлива. И мне кажется, что, наконец-то, после долгой осени мне все-таки удалось отыскать себя.

У меня самое крошечное сердце в мире, и только сейчас я осознаю, что даже и это сердце способно любить. Не жадно и грубо, а так, тихо и глубоко.

На улице особенно холодно, и ветер ласково треплет меня по щекам. И мне кажется, что это Ким подбадривает меня.

Ким, которого я просто…

10. "Иногда людям дают второй шанс. Хочется спросить: «За что?»

Иногда людям дают второй шанс. Я не знаю, по какому принципу кто-то наверху распределяет между смертными эти самые шансы. Хочется спросить: «За что?».

Но я молчу, боясь спугнуть севшего мне на плечо воробья. Маленький храбрый воробей.

И я почти уверена, что люди не получают второй шанс за что-то – они получают его для чего-то.

Кто-то наверху очень сильно хочет надо мной посмеяться.

…

Такое ощущение, что кто-то вылил мне в глаза добрую порцию кислоты, разъедающей все живое. Чтобы хоть как-то побороть невыносимую боль, я начинаю резко и часто моргать, надеясь, что это хоть как-то смягчит зуд и жжение.

Еще чуть-чуть – и я не выдержу и, повалившись прямиком на асфальт, начну собственноручно выцарапывать себе глаза.

Наверное, если бы Джо меня не окликнул, я бы так и сделала.

– Эй, Кесси, с тобой все в порядке? – с сомнением спрашивает он, заранее не доверяя каждому слову, произнесенному из моих уст.

– Нет, черт возьми, – шиплю в ответ.

Внутри меня все стягивается в тугой узел, тянущий меня вниз, к земле. И вся боль тянет.

И глаза так жжет, что мне кажется, что у меня нет никаких шансов когда-нибудь их открыть.

На заднем плане играет музыка. Я не знаю точно – у кого-то плеер на полную мощность, или же все происходит у меня в голове, но эта музыка – мое единственное спасение, та соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы остаться собой. Я нахожу песню знакомой и понимаю, что это тот самый мотив, который мы с Кимом напевали по пути в Детройт. Та самая мелодия, связывающая меня с реальным миром.

Мне тяжело держаться, тяжело дышать. Хочется лечь прямо тут, на холодный асфальт и спокойно умереть.

Все происходящее мало напоминает реальность, и я мало напоминаю себя прежнюю. Стараюсь, чтобы мое лицо не выражало эту боль внутри меня (Ким говорил, что у меня все эмоции на лице написаны). Стараюсь нащупать то самое реальное время, за которое стоит схватиться, но я уже даже не могу определить, где я, где Джо.

Он держит меня за руку, и мне кажется, что я уже и вправду лежу. Он держит и шепчет что-то похожее на «просто держись».

И я вспоминаю, что мне Ким говорил. «Я не прошу тебя жить – просто держись».

Вспоминаю, как он вот так держал меня за руку. Наверное, и тогда, пять лет назад, тоже держал. Но я не помню – тогда я была в отключке.

У Джо рука теплая, и его тепло медленно перетекает в меня, заставляет вновь мыслить, вновь… чувствовать.

А затем все проходит. Я открываю глаза, и на какой-то момент мне кажется, что я вижу его лицо.

Затем вновь закрываю… открываю…

Пусто.

…

Все происходит оттого, что я этого просто хочу. Хочу выкарабкаться, хочу попробовать жить нормально, хочу…

В воздухе пахнет лимонадом и нашатырным спиртом. А музыка исчезла – остались только помехи, как в плохо настроенном радио. И я вспоминаю, что, почему-то, не умерла – осталась у Джо послушной собачонкой.

Джо говорит, что в этих вылазках нет ничего страшного. Говорит, что когда-нибудь мне даже понравится.

Разгоряченное от мороза, мое тело не реагирует на его дешевые уловки. Весь Джо – умелый фокусник до мозга костей.

Я пытаюсь вспомнить, чье лицо мне совсем недавно удалось разглядеть в темноте. Его – не его?.. И вообще, не было ли это всего лишь очередным капризом моего ненасытного воображения?

Начинает кружиться голова, и что-то внутри подсказывает мне, что идти дальше нельзя. Я дергаю Джо за рукав, но он как будто и вовсе не обращает внимания. Не считает нужным обращать.

– Там… там что-то есть, – выдавливаю я и понимаю, что он ухмыляется.

У моего спутника классический голос плохих парней. Своим тоном он всегда делает мне одолжение, будто я все еще жива только из-за его непосредственной прихоти.

– Давай уйдем отсюда!.. – Мой голос срывается в хриплый крик, и я уже не могу с точностью идентифицировать, с чем, все-таки, связана эта волна необъяснимого страха.

Джо не слышит. Деликатно не обращает на мою истерию внимание – только продолжает уперто и ненавязчиво тянуть меня в неизвестном направлении.

Но я уже не та Кесси, что была два месяца назад, не та Кесси, что по одному Кимову щелчку пальцев покинула родной город. Та Кесси притворялась сильной, а эта Кесси уже другая: расчетливая, повзрослевшая. У этой Кесси не осталось больше причин быть слабой.

– Послушай меня! – ору я, и мой голос звучит уже на пределе возможного. Я останавливаюсь и, как он ни тянет меня, не двигаюсь с места. Жду, пока он выслушает, даже если для этого потребуется несколько лет.

Джо тоже ждет, пока пройдет моя истерия.

Но я упертая, да и он тоже.

– Я сказала, я туда не пойду! Ты слышишь, нет?! НЕ ПОЙДУ. – Еще никогда прежде я не была столь уверена в правильности собственных решений.

У меня в запасе три минуты, чтобы не оборвать собственную жизнь. Я чувствую как, противно капая, время больно падает мне на ботинки. Ноги замерзают.

Джо явно смягчается. Берет меня за руку – осторожно – и слегка тянет за собой.

– Пойдем, Кесси. Это совсем не больно.

Наверное, он владеет гипнозом.

…

Вновь и вновь мы ходим по кругу. Огибаем земной шар, делаем вид, что с легкостью можем преодолеть еще одну кругосветку. Мы ищем что-то, что сами называем свободой, мы слушаем чужие советы, чужие голоса. Мы чувствуем, когда слишком поздно и чувствуем, когда уже ничего нельзя сделать.

Если прямо сейчас настанет конец света, я ни капельки не удивлюсь.

И это простое «держись» оставляет меня в жизни, позволяет мне осознавать, что мне нужно жить ради того, чтобы когда-нибудь нечаянно столкнуться на улице с Кимом, услышать его тяжелое дыхание и просто так, совершенно искренне спросить: «И как ты?». Мне кажется, он поймет. Он не станет придумывать себе всякую фигню, а просто улыбнется и скажет: «Кесс, а ты постарела». А я не смогу сказать ему, изменился ли он. Не могу, потому что не вижу.

И тогда это будет совершенно нормально, когда за чашечкой кофе я расскажу ему, как мне было без него тяжело. Как я думала, что его дыхание прячется где-то в ветре, как ждала, пока он даст мне пощечину и заорет: «Да ты что, Кесс?! Совсем с катушек съехала?!»

Я расскажу ему о своей жизни, расскажу о том, что теперь я могу приносить пользу. Пожалуюсь, что если бы в досье не поставили приписку «гиперчувствительная», за мной бы никто и не начал охоту. Поделюсь с ним моментами своих уже постоянных вылазок. Расскажу, как потом трясет после каждого рейда.

И все, о чем я мечтаю, это когда-нибудь увидеть его лицо, потрепать его по щеке и сказать:

– Эй, Ким, да ты что, не кисни! Все путем.

И когда-нибудь я уже привыкну к тому, что у этих людей – истощенных, умирающих – сердце почти не бьется. Привыкну к тому, что перед смертью они не молят меня о пощаде, а лишь спрашивают, как там, в нормальном мире. Я не могу сказать им правду – я просто не вижу. Но я могу сказать лишь – «холодно» – и им этого будет достаточно.

Со временем начинаешь жить быстрее, танцевать стремительнее. Со временем начинаешь убивать, не задумываясь.

Вводишь раствор, на ощупь выискивая вену. Спасаешь людей от их вечного земного ада.

Спасаешь и думаешь: «Когда же, черт возьми, кто-нибудь спасет тебя?»

Я оправдываю себя тем, что делаю этому миру добро, но тут же в голове всплывает мысль, что добро – это самое дерьмовое слово в мире. От него вообще одни неприятности.

Я делаю глубокий вдох и на ощупь выискиваю в кармане жакета телефон. Не знаю, куда нажимать, – всегда угадываю.

– Джо, я закончила – забери меня, – быстро бросаю я в трубку и отключаюсь.

Из квартиры выход всегда нахожу быстро: там, где меньше всего пахнет этой дрянью, – там и свобода.

Мои чувства окончательно притупляются, а в голове не остается ни единой эмоции. Мне кажется, что я стала сильнее. Но от этого ни холодно, ни жарко. И мне кажется, я втягиваюсь в эту жизнь, как втягиваются эти недоумки всяким дерьмом. Но приходит Кесси и всех спасает. В добрых традициях хорошего кино.

Я уже ничего не чувствую. Не слышу, не вижу. В организме только спасительное успокоительное, и я благодарна тому из психов, у кого на столе я обнаружила знакомые граненые таблетки.

За окном заканчивается зима, но я уже не чувствую холода. Вообще ничего не чувствую.

Сижу на уже неустойчивом карнизе перед окном и гадаю, как же он еще меня держит. Пытаюсь нащупать тот момент, когда снег начнет таять, и я услышу спасительную капель. Я жду весны, потому что знаю: Джен выходит замуж весной.

Меня, конечно же, не пригласят. Они просто не знают, кого приглашать. Потому что Кесси в Нью-Йорке больше нет – по документам я теперь уже не просто Кассандра Слоу, хотя об этом, наверное, тоже мало кто знает.

Я не слышу противных монотонных звуков за стенкой, но теперь меня уже скорее раздражает их нехватка, нежели их наличие. Мерзость, я знаю.

Лея сидит на моей кровати-диване-кушетке и снова безостановочно звякает. Она кричит мне что-то про «холодно» и про «открытое окно», но я ее не слушаю. Или не слышу. Оба варианта подходят.

Иногда мне кажется, что я могу видеть. Не картинки из моей головы – мои старые воспоминания, – а могу видеть по-настоящему. Но в такие моменты дико болит голова, и я прекращаю всякие попытки – просто закрываю глаза.

Иногда мне кажется, что жизнь ползет слишком медленно, но вот уже кончается зима, и я ничего не могу с собой поделать. Не могу уже обойтись с тем, что прошлое действительно начинает притупляться. Я уже не так часто думаю о Киме, и мне кажется, что я – наконец – забыла, как он дышит.

В руках шелковая лента: края еще сильнее распушились, и нитки осыпаются прямо вниз, на заспанных прохожих.

– Лея, сейчас утро? – спрашиваю я отстраненно. На самом деле мне все равно: утро или день, – по мне так все одно.

– Почти полночь, – хрипло откликается она, и я приглушенно фыркаю. Раньше я всегда умела точно определять время.

По коже идет волна знакомого холода, и я прижимаю левую ладонь к губам, чтобы хоть как-то согреться. На губах помада – та самая, которую мне Лея когда-то подарила, – и она оставляет на ладони жирные алые следы. Жирные – чувствую, алые – знаю.

Но я все равно никогда не пойму всех этих девушек, которые торгуют своим телом. Не пойму и Лею, с его абсолютным равнодушием к этой своей стороне жизни. Я никогда не пойму, и все же не решаюсь произносить слово «проститутка» в их присутствии. Это как-то неправильно, что ли.

И это какая-то ирония судьбы, в которую я никогда не верила. Когда я становлюсь чище и одновременно по уши погружаю себя в разное дерьмо. И теперь мне хочется ругаться. Уже вслух.

На моей щеке сильно саднящая царапина. Я не помню, где я зацепилась, – помню только, что этот парень сильно орал. Не хотел умирать.

Становится еще холоднее, и я начинаю усиленно дуть на ладони, хоть как-то пытаясь согреться. Мне не хватает ума залезть обратно в комнату – хватает только сил на осознание того, что внутри меня все замерзло.

На небе ни облачка – я не вижу, просто в такую погоду ближе к полуночи небо всегда такое. Джо говорит. И я ему верю на слово почему-то.

В комнате внезапно прекращается звяканье, и одновременно в моем организме прекращается действие успокоительного. Я слышу, как Лея поднимается с моей постели и начинает настраивать приемник. Тот шипит, плюется, и я издаю ехидный смешок: в чем-то мы с ним очень похожи.

Затем Лее все же удается поймать нужную волну, и она крутит динамик на максимальную громкость. Знает, что мне тоже хочется послушать.

«…а теперь перейдем к главным новостям прошедшей зимы. За последние два месяца в Нью-Йорке участилась смертность среди наркозависимых людей. Их всех находят в собственных квартирах. Причиной все врачи единогласно объявляют остановку сердца. Следов насильственной смерти на телах обнаружено не было. Существует предположение, что в Нью-Йорке распространяется очередной очень сильный вид наркотических веществ. Также местные СМИ уже…»

Но дальше я не слушаю – заранее знаю все эти их предположения и догадки. Мне плевать. Я просто делаю свою работу.

Как это клево звучит, не правда ли?..

Лея резко вырубает звук, и я тоже понимаю, что ее тоже все это уже достало.

Затем она, не говоря ни слова, резко перелезает через окно и садится рядом со мной на карниз. На моей памяти мне еще никогда не удавалось ее разболтать, но тут она начала разговор сама:

– Меня Главный на уик-энд отпускает домой, – разом выплевывает она, и я слышу, как резко бьется ее сердце. Такое чувство, будто она только и ждет моего одобрения.

Я чувствую, как мои губы расползаются в глупой улыбке, чувствую, что просто должна сейчас обнять эту девушку, которая, как и я, только кажется сильной.

Лея плачет. И я, чувствую, что, наверное, тоже.