Текст книги "Просто солги"

Автор книги: Ольга Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

33. «Моя жизнь – это то, чего не избежать. Снова и снова»

Моя жизнь – это один сплошной замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Это события, повторяющиеся снова и снова. Это то, чего не избежать. Возможно, даже то, что будет завтра.

Такое чувство, что меня заперли в беличьем колесе, и мне ничего больше не остается, как безропотно крутить незнакомую окружность.

Но я не хочу этого. Не хочу, чтобы все повторялось. Чтобы один день был похож на предыдущий. Чтобы он начинался в не-моей кровати не-моей комнаты, а заканчивался в незнакомых объятьях.

И все же мои желания никого не волнуют. И все повторяется. Снова и снова.

…

В тот момент, когда я уже думаю, что больше не могу идти за ней, она останавливается и сама облокачивается об стену, как будто тоже больше не может. Как будто я – ее погоня, от которой любой ценой нужно удрать.

Она дышит тяжело, ей не хватает кислорода, и на искаженных чертах лица появляется отражение ее внутренней боли. Ногтями она вгрызается в бетонную стену, точно вот-вот упадет.

Она – единственная, кого бы я не пожелала встретить в этот вечер, и единственная, кого мне встретить удалось. Глупое стечение обстоятельств. Но мне почему-то кажется, что за ней нужно идти как на свет.

Внезапно она поднимает голову и бросает на меня пустой взгляд. Как будто ожидала увидеть. Меня, разорванное платье, облеванную куртку, взъерошенные волосы, расползшуюся тушь. Точно именно такая Кесси – нормальная.

Она улыбается мне неискореженным уголком губ и слегка поднимает вверх ладонь правой руки в знак приветствия. Но ее ладонь дрожит. И вся она трясется, точно в судорогах.

Скрипя от боли зубами, я преодолеваю разделяющее нас расстояние и опускаюсь рядом с ней. Такой же усталой, измотанной, такой же вывернутой наизнанку. Бледная кожа, засохшие почти окончательно зажившие рубцы – она кажется мне самым моим страшным кошмаром.

– Джен… Джен… Что с тобой? – Собрав последние силы, я хватаю ее за плечи, чтобы она не свалилась окончательно.

В темноте чувствуется только наше тяжелое дыхание. Мое – почти отсутствующее и ее – тяжелое, хриплое, мешающее ей говорить. Она запрокидывает голову назад, чтобы хоть как-то остановить текущую из носа кровь.

– Кесси… я… тебя… не ожидала… увидеть. – И даже будучи такой измотанной и полуживой, Джен все равно улыбается, точно это не я когда-то сказала ей, что больше не буду ей помогать. Зная, что в любой момент ее могут разорвать на мелкие части, я ей отказала, а теперь сама вынуждена просить у нее помощи. У этой высушенной, изуродованной бывшей Кимовой невесты.

– Джен, кто это сделал? Просто скажи, кто это сделал? – Мне едва удается говорить, едва хватает сил, чтобы держать ее размякшее тело. Но она как будто не хочет бороться. (Хочет, как я, наверное, упасть на этот мокро-грязный асфальт.)

Чтобы не встречаться со мной взглядом, она слегка поворачивает голову и молчит. Но улыбка на ее лице уже не настоящая – напускная, фальшивая; это то, что она делает уже по-привычке.

– Уже не важно, – хрипит она в ответ и вновь смотрит на меня, точно умоляя не задавать этот вопрос еще раз, и я осторожно киваю. – Ты поможешь мне дойти домой – здесь недалеко? – И Джен снова слабо улыбается.

Она не без моей помощи поднимается на ноги и облокачивается на мое плечо, предварительно бросив мою сторону взгляд полного сожаления.

– Я так рада… – задыхаясь, произносит она, – …что ты теперь снова видишь.

– Ким знает? – осторожно спрашиваю я.

Возможно, даже не спрашиваю, но Джен – отвечает:

– Не знает. – Она качает головой. – В последнее время он вообще уже про тебя не спрашивает, хотя и ответить мне уже больше нечего.

– Так он вернулся?

– Вернулся.

– И давно?

– Давно.

И тут до меня доходит.

– Это он? Он послал тебя ко мне тогда?

Джен снова сдавленно улыбается. Снова эти невысказанные извинения.

– Мне жаль, Кесси, но я должна была это сделать.

Мы замолкаем одновременно, обе с этим страшным чувством недосказанности, с неприятным осадком где-то в глубине легких. Я просто плетусь в ту сторону, куда мне показывает Джен, а она, уже не в силах даже держать глаза открытыми, покорно следует за мной. В ней есть что-то такое неправильное, ненастоящее. И людей таких не бывает – вечно улыбающихся. Но в ее глазах почему-то навечно засела какая-то необъяснимая грусть, как у человека, не принадлежащего самому себе. Но и я, в сущности, тоже когда-то была не просто Кесси, а Кимовой Кесси. Но теперь это не так. Я надеюсь, что не так.

Темнота сливается с ночной мглой, и я уже, как прежде, иду только так, как чувствую. Перед глазами встает только плотно-серая дымка, а еще ее лицо. Изуродованное лицо Джен.

Она могла бы и не быть такой. Могла бы оставаться детским психологом, могла бы продолжать нести свои поучительные глупости и вечно улыбаться. Но почему-то ей захотелось, чтобы все стало иначе. Как и мне когда-то захотелось. И теперь она обязана тащить на себе этот камень, обязана делать то, что приказывает ей Ким… Она обязана…

Ее квартира расположена на третьем этаже. Но дом без лифта – сказывается закон о наличии лифта в здании не выше четырех этажей. И мне приходится еще несколько бесконечных пролетов тащить на себе ее изможденное тело.

Джен слабо кивает головой в сторону одной из дверей, и у нее снова идет носом кровь, и ее тело начинает давить на меня все сильнее и сильнее.

– Знаешь, Ким всегда говорил мне, что ты слабая. Говорил, предсказуемая. Но ты не такая… Ты… – как-то невнятно хрипит она, а затем, совсем обессиленная, теряет сознание.

…

– Ты знаешь, что такое завтра? – Она лукаво улыбается, и я не могу отвести взгляда от изуродованной щеки. Щеки, от которой ничего не осталось. Кожи, зашитой в несколько толстых швов.

Я поджимаю губы в притворном ужасе.

– Джен, давай без философии.

На ее маленькой уютной кухоньке стоит тяжелый, густой запах свежего кофе. За окном – что-то вроде осени. На мне – шмотки Джен. На ней – снова ее неизменная улыбка.

– Завтра, – точно не слушая меня, заявляет Джен, – это чистый лист. Ты можешь нарисовать на нем все, что захочешь. Это то, чего не избежать, но чем ты можешь управлять.

– А предыдущие страницы? – усмехаюсь я. – Их можно сжечь?

– Лучше не надо – иначе история будет непонятная.

Я не знаю, когда она говорит шутливо, а когда – всерьез. Вся Джен состоит из этих странных невыявляемых смесей. Но она, она мне нравится.

– Ким зря на тебе не женился, – бормочу я и, чтобы не видеть ее реакции, наклоняю голову над чашкой с кофе и начинаю изучать свое отражение.

Я не вижу ее лица, но чувствую – она снова улыбается.

– Может, и не зря. – В ее голосе слишком много насмешки. Будто она знает то, чего не знаю я. (Но, наверное, все так и есть.) – Кесси, некоторые вещи, они происходят для того, чтобы мы поняли в своей жизни что-то важное, сделали выводы.

– И какой вывод сделала ты?

Она улыбается – снова – но не отвечает.

Где-то в глубине души мне жаль ее. Жаль настолько, что иногда мне кажется, что ее улыбки – это невыплаканные слезы. Галлоны невысказанных чувств. И вся ее психология – это ничто – лишь обобщенные формулы. Конечно, копаться в чужом сознании – что может быть интереснее?

Даже на расстоянии я чувствую биение ее сердца, слышу, как крупными толчками перебирается по ее организму кровь. Джен – живая. И на мгновение я представляю себе, каково это, быть Джен. Каково это, знать, что эти кошмарные рубцы навсегда оставили свой кровавый след на ее лице.

В воздухе летает горько-сладкий запах пыли, и я вдыхаю его часто-часто, чтобы было, чем забить опустевшие легкие. Но Джен принимает мои вдохи за другое – думает, я нервничаю.

– Кесси, ты можешь оставаться у меня, сколько захочешь.

Но я качаю головой.

– Нет, Джен, я не могу. Но не потому, что не хочу. Понимаешь, ты связана с Кимом, а я… Я с Кимом завязала. Навсегда.

И она больше не спрашивает. Возможно, потому, что завидует. Завидует мне, теперь по-настоящему свободой. Завидует, потому что я могу вдыхать эту чертову пыль сколько захочу, а она не может. Завидует, потому что раньше Ким все время трясся обо мне, а о Джен никогда. Никогда не беспокоился. И мы обе знаем – ему плевать на Джен, – иначе она сейчас бы не сидела передо мной такая – живая, но ненастоящая.

Звонит мобильный Джен. Звонит жалобно, тревожно, и я чувствую, что это произойдет еще тогда, когда в воздухе стоит лишь запах пыли и кофе. Но Джен не торопится взять трубку – делает вид, что не замечает звонка, что его вовсе не чувствует.

Нервным движением она хватает со стола визжащую трубку и быстро, едва не роняя, подносит ее к уху.

– Да?

Голос. Я слышу его даже отсюда, чувствую, даже не разбирая слов. Голос, смешанный с частым тяжелым дыханием. Голос, которого я так боюсь и избегаю. Голос, который жажду услышать хотя бы на автоответчике.

Но собеседник Джен – не автоответчик.

– Нет, Ким, я не знаю, где она. Вероятность того, что мы могли встретиться вчера на улице, равна нулю. К тому же, я вчера вернулась пораньше…

Перебивает. Ким нервничает – я даже на расстоянии чувствую. Уже столько времени прошло, а ему все равно нужна я – ценная Кесси, за которую ему заплатят много денег. Но он не знает, что быть Кесси выгодно еще и потому, что можешь сам себя продать.

– Ты знаешь, как я ненавижу этих людей! Зачем, объясни мне, я должна… – Джен взрывается, точно мирно спящий вулкан. Ее лицо искажается от боли и отвращения.

Затем, не в силах больше говорить, она отключается.

Я не знаю, что ей сказать. Что вообще говорят людям, вынужденным снова и снова делать то, что они не хотят? Что сказать девушке, которая для мужчины – лишь орудие, такое как…

…я?..

Все это напоминает очень глупую игру, правил которой я не знаю. И считая себя победителем, я, оказывается, проиграла? Говорят, люди, сознание которых работает как рабское, инстинктивно ищут себе надсмотрщика. Сначала Ким – затем Джо. Все они использовали меня, говорили, куда идти, что делать.

"– У нас с тобой симбиоз, Кесси.

– Симбиоз – это как? – не понимаю я.

– Ты помогаешь мне – я помогаю тебе. Симбиоз – это типа держимся вместе"…

В тот момент Джо солгал мне. Симбиоз – это когда я делаю все, что он захочет, а он дарит мне возможность жить в этом доме с синими окнами. Жить в месте, где меня никто не тронет. (И даже Ким.)

Но теперь я выбралась из гнезда – теперь я Кесси-которая-гуляет-сама-по-себе. Лакомый кусочек для идиотов вроде Кима. Беззащитная. Одинокая. Но я только кажусь такой. Убеждаю себя, что кажусь.

И все же мне хочется быть другой. Такой, какой представлял меня себе Джо. Сильной, горящей от мести, мечтающей убить как минимум эту ведьму с малиновыми волосами – как максимум – весь мир. Но я не такая. Как ни стараюсь, у меня не выходит быть мстительной тварью. И даже десятки убийств, камнем повисших на моей шее, даже они не делают меня уверенней.

Просто… я не чувствую куража оттого, что убиваю. Не чувствую желания проделывать это снова и снова. Когда я убиваю, вообще ничего не чувствую.

Другим это придает сил. Другим это дает возможность потом как бы между прочим когда-нибудь похвастаться в кругу друзей: «Мне приходилось убивать. Не задумываясь». И это было бы забавно. Вспоминать, как я очищала заблудший Нью-Йорк. Друзья поймут – друзьям тоже приходилось убивать.

– Тебе не стоило, Джен. – Я почти насильно заставляю себя подняться и касаюсь ее плеча. От моего прикосновения она не вздрагивает – она его просто не чувствует.

Я не вижу, но знаю, – ее губы снова подняты в неком подобии улыбки. Но даже в такой момент она не плачет – вновь делает вид, что все хорошо. Даже если бы эти твари пообломали ей ноги, она бы все равно верила

На ощупь ее кожа сухая – не такая, какой она выглядит, – гладкой, нетронутой. Я буквально могу ощутить каждую огрубевшую клеточку ее тела. У меня такое чувство, будто она разлагается, будто с каждой минутой чахнет и загибается. Будто и сейчас она умирает. Медленно.

Джен – она же психолог – знает, что человеку необходимо выплеснуть свои эмоции, и она всхлипывает, резко, по-детски.

– Да брось, Кесси, если бы не ты вчера… Не знаю, что бы со мной было, – произносит она и мягко касается своей ладонью моей покоящейся на ее плече руки. Я сжимаю протянутую руку и чувствую еще несколько неглубоких, но ощутимых рубцов на внутренней стороне. Они испотрошили ее. Разорвали ее точно тряпичную куклу, разобрали по кубикам, и теперь Джен приходится вновь собирать, зашивать, местами вставлять что-то координально новое.

И теперь, когда я смотрю на Джен, в моей голове внезапно становится пусто. В такие моменты мое сознание перестает существовать; я вижу только ее изуродованное чьими-то желаниями лицо. Остальное же просто становится неважным, и в голове крутится только одна мысль, но я не могу понять, какая именно, не могу уловить ее суть.

Она тоже смотрит на меня. С каким-то сожалением.

– Не стоит, Джен. Вчера уже прошло. А завтра… завтра мы что-нибудь нарисуем.

Она пытается пошире улыбнуться, но выходит что-то зловещее. Ее улыбка похожа на ту, которой светятся клоуны. Как те, кого улыбаться заставили… Как те, которые все равно будут улыбаться, несмотря ни на что. Снова и снова.

34. «Наверное, такие, как я, долго не живут из-за того, что сходят с ума. Но я стараюсь держаться»

У меня извращенная фантазия, в которой появляются мысли, которых, по идее, появляться вовсе не должно. Из-за того, что я слишком чувствительная, мой мозг работает как-то неправильно, и я сама такая – неправильная.

Наверное, такие, как я, долго не живут из-за того, что сходят с ума. Но я стараюсь держаться, впиваюсь ногтями в землю, чтобы не упасть в эту бездонную пропасть.

И что-то подсказывает мне (шестое чувство ли?), что я должна буду бороться до конца. До тех пор, пока не сойду с ума или не умру. Оба варианта хороши.

…

Я постоянно чувствую страх, но не необъяснимый и беспричинный, – я чувствую страх, вполне имеющий основания. И я боюсь, что Ким может сюда прийти в любой момент. Я как будто сижу в норе у лиса и жду, пока он вернется в нее, похлопает Джен по плечу, скажет, что она – молодец – снова справилась с заданием, а затем улыбка застынет на его губах. Застынет как холодное уже не вкусное желе.

Джен говорит, что меня трясет постоянно, но я не говорю ей, почему. Это что-то инстинктивное, подсознательное – не говорить Джен.

И вообще ей не нравится, что, когда я с ней разговариваю, то закрываю глаза. По старой-старой привычке. Не видя, а только чувствуя, я пытаюсь уловить темп ее дыхания и дышать с ней синхронно, я пытаюсь определить запах ее духов, шампуня, пытаюсь нащупать те моменты, когда она врет мне. И последнее – самое главное.

Мы сидим, как на приеме у психолога: два стула – один напротив другого. Не удивлюсь, если у Джен в руках маленький блокнотик, куда она аккуратным почерком записывает свои наблюдения. Но пока я не слышу, чтобы она что-либо записывала.

– Расскажи мне о Киме, – прошу я.

– Снова? – изумляется она. И – я чувствую – даже не улыбается.

От Джен пахнет ванилью – это запах чистый, добрый. Запах булочек, которые она пекла накануне вечером.

– Нет, не так, как в прошлый раз, – возражаю. – Расскажи мне про Кима. Каким ты его знала на самом деле. Просто расскажи мне все.

Она нервничает. Наверняка, не понимает, зачем мне все это нужно. Зачем слушать о человеке, о котором не хочу даже думать. Не понимает, зачем делать вид, что рассказывает мне про Кима, которого не знает. Поэтому она и задает именно этот вопрос; поэтому спрашивает «Снова?», а не что-то вроде – «Правду?».

– Зачем тебе это, Кесси? – Как будто она действительно не понимает, зачем.

– Он был моим миром, Джен, там, далеко и когда-то. За несколько тысяч километров, через несколько часовых поясов, чуть более года назад. Знаешь, с чего все началось? Он пришел ко мне домой, выпил несколько рюмок скотча, а затем сказал, что мое досье украли. Все, это была точка отсчета. Это был день, в который Ким забрал меня с насиженного места; день, в который все знакомое мне рухнуло. И я рухнула.

Не открывая глаз, я заламываю пальцы – нервничаю, и я произношу свою речь негромко. Не пытаюсь достучаться, не кричу так, как будто меня бросили с десятого этажа, и я кричу, падая. Нет. Это было бы не похоже на ту Кесси, которой мне необходимо быть, но это Кесси, которой я быть привыкла.

– Просто расскажи. – Я прошу, почти умоляю.

– Он бы не хотел, чтобы ты знала.

– Откуда ты знаешь, чего бы хотел он? – интересуюсь я, но голосом хриплым, голосом, который на грани. К горлу подступает готовящийся выбраться на свободу хриплый кашель с кровавым привкусом, точно мой организм не воспринимает уже сам себя, точно чувствует, что кровь – дрянная, отравленная ложью, глупыми фантазиями и запахом героина.

– Кесси, есть вещи, которые нам знать не нужно. Может, он сам когда-нибудь тебе расскажет…

– Расскажет, что ему платили деньги за то, что был рядом со мной? – перебиваю. Резко. Грубо. Настырно. Потому что уже не хочу знать ничего, кроме правды. Никакой лжи, никакой последней капли, которая вконец переполнит мой лимит на вранье. И тогда все. Это будет крайняя точка.

Внезапно дыхание Джен прекращается. Я больше не ощущаю ее присутствия, не чувствую биения ее сердца, ни единого запаха.

– Джен?..

Обеспокоенная, я открываю глаза.

Мы сидим не как на приеме у психолога – как на допросе: один стул напротив другого. Но все дело в том, что второй стул – ненастоящий, лишь отражение первого.

Я сижу напротив чистого почти прозрачного зеркала. В нем – мое отражение. Беспорядочный взгляд, грязные, собранные в неумелый хвост волосы и вцепившиеся в края стула руки. Костяшки пальцев побелели, хотя я думала, что бледнее уже некуда.

Джен – это вовсе не Джен. Джен – это я. Потому что мне хочется быть такой, как Джен.

(Хочется быть ближе к Киму.)

Она заходит в комнату и с подозрением косится в мою сторону. Думает, наверное, я тронулась. Думает, разговариваю с зеркалом.

У этой Джен – настоящей – я не решаюсь спросить.

…

Под потолком в нервном приступе качается одинокая, покрытая пылью лампа. Наверное, кто-то ее толкнул, а, может, просто. Ветер.

В сумерках тени мечутся из одного угла в другой, садятся с ветки на ветку, точно перелетные птицы. Только моей тени нигде не видно – наверное, у сумасшедших их нет.

Передо мной на столе смятая фотография, протертая моими же руками так, что теперь невозможно разобрать не только лиц, но вообще какую-либо деталь, даже самую четкую, – и мне остается только предполагать. Но одно я знаю точно: тощее бледное тельце, зажавшее в левой руке красный воздушный шар, это я. Справа от меня – это, возможно, не Ким. Но теперь я уже ни в чем не уверена.

Он тогда вытащил меня на ярмарку почти насильно. Использовал аргументы вроде «ты все время дома сидишь» и «почему бы тебе не развеяться». Но на самом деле ему было плевать – теперь я это понимаю. Давящие на черепную коробку изнутри звуки веселья сводили меня с ума, но даже если бы я умирала, я бы не попросила у него помощи. Это что-то, чего мне никогда не дано попросить.

И наша вылазка была чем-то не похожа на остальные. Это чем-то напоминало… свидание?

На столе у Джен тоже стоит фотография в простой деревянной рамке. На ней – она, возможно, год назад или чуть больше. Черты лица правильные, в глазах – маленький огонек. На талии у нее покоится чья-то рука, но в кадре этого человека не видно.

Интересно, как Ким сейчас часто смотрит на Джен? Появляется ли у него такое же удушающее желание отвести глаза, не смотреть на ее изуродованное тело, на искаженное в злорадной, неестесственной усмешке лицо? Иногда мне кажется, что кто-то попросту запустил в ее размякшую кожу свою ненасытную руку и выдрал оттуда кусок плоти. Может, именно поэтому глаз теперь так странно впадает.

Никогда (никогда-никогда) я не думала о том, что внешность человека может быть так важна. Как простая необходимость. Вроде бы она живая, с руками-ногами, но какая-то… нецелая. Точно из нее вынули что-то очень важное

Я тяжело, как-то слишком глубоко вздыхаю. Меня уже начинает раздражать это монотонное покачивание лампы, одиноко болтающейся под самым потолком.

Я – я ли? – не задумываясь, запускаю руку в коротко отстриженные волосы. Вспоминаю, как Джо мне их собственноручно отрезал, и меня тем самым как будто пометил. Думает, чем больше он прикладывает ко мне руку, тем послушней я буду? Я всего лишь котенок, да, но котенок, которому все-таки удалось однажды показать когти – иначе я бы сейчас не сидела здесь, в этой комнате.

В комнате темно, но я больше не боюсь темноты. Не боюсь этих знакомых-незнакомых запахов, которыми прочитана вся комната. Запахов тысячи тел.

«У них тут, что, собрания проходят?» – проскальзывает у меня в голове, но ненадолго. Я – впрочем, как и всегда, – не успеваю поймать суть образовавшейся мысли, и она уходит, как уходит последний поезд – без надежды на возвращение.

Синевато-серые тона окружающей реальности, сальные тюлевые шторы… – все это напоминает обстановку бессмысленного психологического спектакля, где главный герой все действие сидит на единственном стуле внутри единственной комнаты. Предполагается, зрители должны понять, – эта комната – его мир. Большой, неизведанный. Предполагается, зрители должны почувствовать, – их мир – это тоже комната, такая же маленькая, – просто мы не замечаем, насколько.

От нечего делать я начинаю отстукивать твердыми ногтями по деревянной столешнице, и звуки получаются звонкими, четкими. Как легкая барабанная дробь, но только менее музыкальная. Мотив, который я не напеваю, вереницей нот вертится у меня в голове, как птица, которую я все никак из жалости не могу выпустить на свободу.

Мелодия быстрая, нетерпеливая, точно я сижу в коридоре перед кабинетом врача в ожидании своей очереди. За своим неизвестным диагнозом.

Лампочка на потолке качается все медленней и, наконец, останавливается. Ну и правильно, так и должно быть. Все когда-нибудь заканчивается или обрывается, как в моем случае. Все, что приходит в этот мир, все это уходит. Появляется-исчезает… появляется-исчезает…

Свою самую главную ошибку я совершила, когда согласилась появиться. В тот момент, когда заполнила чей-то чистый лист, заняла чье-то «завтра», вытеснила чье-то «сегодня». Мне не хотелось тогда никому мешать, но что поделать, – меня никто тогда не спросил.

Джен должна вот-вот появиться, и, наверное, мое нетерпение связано с ее ожиданием.

Внезапно в воздухе раздается дикий пронзительный писк. От неожиданности я вздрагиваю. Но это не то, о чем я подумала, – всего лишь автоответчик.

Когда слышу его голос, задерживаю дыхание, точно это должно как-то помочь мне остаться незаметной, но все это – лишнее. Сердце совершает опасный кульбит в воздухе и замирает на одном из крутых виражей. Пытаюсь найти спасение в столешнице, хватаюсь за нее руками, вгрызаюсь ногтями. Но это тоже – лишнее. Потому что он меня не слышит.

«Дженнифер, прием, это Ким. Я знаю, тебя сейчас нет дома, но я надеюсь, что ты прослушаешь это сообщение до того, как я вернусь из Аризоны».

Голос его все такой же, каким он был всегда. Невозмутимый. Точно весь мир крутится вокруг него, Кима, который все просчитывает на несколько шагов вперед.

«Я уеду из города на несколько дней – у меня появились некоторые сложности в связи сама-знаешь-каким делом. Прошу тебя, держи Кесси около себя, не дай ей снова сбежать. Если что – мой номер ты знаешь. Люблю тебя. Кимберли».

На этом сообщение заканчивается, и комната снова погружается в эту зловещую тишину. Я же нахожусь в каком-то странном неидентифицируемом ступоре – никак не могу понять, в чем же, черт возьми, дело. Только затем понимаю: мой мозг отфильтровал все слова, кроме последней фразы, самым грубым образом впечатавшейся мне в память. Его «люблю», адресованное Джен, оно не сухое и насмешливое, не дружеское, не обращенное к Кесси-которую-ему-поручили-охранять. Его «люблю» – настоящее. И в чем-то я даже завидую этой испещренной розовыми шрамами девушке.

Дышать становится труднее, но это я просто не замечаю того момента, в который перестала дышать.

Ладони резко потеют, а от нехватки кислорода появляется какой-то ненормальный, монотонный шум в ушах. И, вероятно, если бы не этот шум, я бы наверняка услышала, как рьяно бьется мое сердце.

В этот момент внутри меня борются два совершенно разных человека: один, которому еще не все равно, и второй, которому уже до лампочки. До той самой одинокой лампочки, совершающей под потолком свои последние толчки. Почему-то сразу представляются два войска, чем-то в моем воображении напоминающие средневековые, но это так, пародия, – а на заднем фоне уже заранее звучит похоронный марш. Музыка для тех, кого отправили на смерть.

И на небе уже кружат несносно покрякивающие падальщики. Они кружат вокруг будущего места битвы, вытанцовывая среди облаков чей-то предсмертный танец.

Но птицы – это свобода. А мне так не хватает свободы.

Какое-то странное чувство заставляет меня резко вскочить с места и ринуться прямиком к занавешенному тонким тюлем окну. Через прозрачное стекло смутно видно то, что происходит там, по другую сторону. Стекло – это как будто бы граница между двумя мирами: миром, в котором навсегда заперта я, и миром, за которым я могу наблюдать только в замочную скважину.

К подъезду спокойным шагом подходит Джен. Она не торопится, но и плетется так, будто ее кто-то снова искромсал в ближайшем переулке. Она просто идет так, как будто все нормально. Как будто она – Джен – совершенно нормальная и у нее в квартире сейчас не находится Кесси, которая нужна абсолютно всем. Но мне почему-то кажется, что это она не притворяется нормальной – для нее в этой ситуации действительно все происходит так, как, впрочем, и должно.

Недолго думая, я хватаю со спинки стула истертый темно-синий пиджак, оставшийся уже без единой пуговицы. Пиджак тонкий, но по какой-то неизвестной причине даже в такую холодную осень мне в нем тепло.

Перед тем, как покинуть квартиру, я стираю с телефона все принятые сообщения. При этом сама на себя злюсь – хренов Ким – он, как всегда, продумал все на два шага вперед.

Все, все они пытаются загнать меня в угол; все хотят, чтобы я вошла в их полное распоряжение, как какая-нибудь вещь. И они будут запирать меня в таких темных комнатах с синхронно раскачивающейся лампочкой до тех пор, пока я окончательно не сойду с ума.

На лестнице уже слышны шаги Джен – отчетливые, гулкие, эхом отдающиеся от стен и отражающиеся в моем чувствительном разуме.

Опасливо хватаясь руками за покрытую скользким грибком стену, я быстро и незаметно пробираюсь на пролет выше, чтобы она меня не заметила. Сквозь щелочку между перилами на лестнице я наблюдаю за тем, как Джен входит в квартиру, как дверь за ней закрывается, и я даже с такого расстояния слышу, как щелкает выключатель в коридоре. И тут же представляю одинокую лампочку, сиротливо покачивающуюся под самым потолком из-за неизвестно откуда взявшегося сквозняка.

Она уже заметила мое отсутствие – не нужно даже чувствовать, чтобы понять это. Мне же остается только бежать. По лестнице – вниз. По дороге, в ад, в неизбежность. Мне остается лишь бежать. На пределе своих возможностей.

Но мне кажется, в этот раз я сбегаю не от Джен и даже не от Кима. В этот раз я сбегаю от самой себя. Покидаю ту частичку себя, что ненароком оставила под чужим присмотром.

Все это было ошибкой с самого начала. Все: эта вечная, вновь и вновь повторяющаяся ложь. Одна и та же неправда, просто принимающая разные формы. Каждый раз я попадаюсь на эту удочку. Снова и снова.

И мне уже катастрофически не хватает привычных монотонных звуков за тонкими стенами, не хватает тошнотворного запаха, которым я теперь пропитана насквозь. Мне не хватает той жизни, которую я уже успела принять, образа Кесси-супергероя, с которым успела срастись.

В темных переулках, на первый взгляд кажется, что никого нет. Но это – иллюзия. И я слышу, как в нескольких метрах от меня щелкает затвор револьвера.