Текст книги "Просто солги"

Автор книги: Ольга Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

21. «Эти сны никогда не отпустят меня»

Они никогда не отпустят меня. Эти сны – без единой картинки, – но так мощно въедающиеся в мозг своим цветом-вкусом-запахом, они всегда будут держать меня в своих цепких лапах. Они будут мучить меня до тех пор, пока я не сойду с ума или не умру, но даже в случае смерти я не знаю, отпустят ли меня мои сны.

Мне часто снится его – Кимов – голос. Голос, просящий меня не совершать глупости.

И в этих снах я иду в темноте, не зная, крадусь ли я по краю трясины или по тоненькой жердочке, вот-вот готовой скинуть меня вниз, в пропасть. В этих снах я иду на его голос как на горящий впереди свет.

Но – почему-то – чем дальше захожу – тем дальше от меня голос.

Я просыпаюсь.

…

– Что-то забыла? – Он спрашивает обыденно, как будто не видит в моем визите ничего необычного. Как будто я прихожу к нему каждый день, как будто я только что была у него в гостях и поэтому он спрашивает, не забыла ли я что-нибудь.

Я не знаю, что ему ответить; не знаю, нужно ли ему вообще что-либо отвечать. Как будто это естесственно – молчать в присутствии Шона.

– Хотела спросить, – наконец, выдавливаю я.

Он кивает, так, небрежно.

– Валяй, Кесс.

Он стоит, прислонившись к дверному косяку – двери, знакомой мне только на ощупь. Руки сложены как какая-нибудь загородка, подбородок вздернут, в глазах – невозмутимость. Как хорошо, что прежде я не могла видеть в нем эту невозмутимость.

– Насчет… – я давлюсь вечерним воздухом, – … тех таблеток.

Шон понимающе хмыкает, с таким выражением лица – я так и знал, Кесси, я так и знал. Затем он проходит в дом – я, неуверенно, но следую за ним. В холле на стене – единственная рамка без фотографии. Проследив за моим взглядом, Шон снова улыбается.

– А ты не думала, что эти таблетки что-то вроде «ангельской пыли»? – фыркает он.

Я качаю головой.

– Я бы почувствовала, Шон. Тебе ли не знать, что я могу чувствовать всю эту дрянь?

Разговор явно не клеится. Он молчит – чего-то явно выжидает, наверное, моих очередных откровений.

Он протягивает мне горстку знакомых граненых таблеток – белых, ничем не примечательных.

– Они притупляют работу вестибулярного аппарата, Кесси. Обычные таблетки против укачивания, – как бы между прочим бросает Шон и отворачивается. А затем тихо-тихо добавляет, – В понедельник в соборе святой Елизаветы на Седьмой авеню, в полдень. Я думаю, тебе захочется прийти. Ким будет рад тебя видеть.

…

Ким всегда был прав – даже когда ошибался, он всегда был во всем прав. И меня это раздражает, бесит, доводит до чертиков. Как оставшийся на одежде запах наркоты или вечная опасная усмешка Джо. Это мой личный цирковой номер, выработанный за долгие годы рефлекс: хотите разозлить Кесси – скажите, что Ким был прав.

Даже когда он лгал, он всегда, черт возьми, был прав.

Эти сны, в которых я слышу его голос – они сродни самым страшным кошмарам. Сны, где я слышу только его голос, сны, где этот голос пускает тысячи зарядов по моему телу, заставляет чувствовать его присутствие.

Но этот сон, в котором я сейчас нахожусь, он особенный: в этом сне я нахожусь в том самом номере придорожной гостиницы на трассе Родина Кесси – Чикаго. Придорожной – потому что за окном слышу шум проносящихся автомобилей, гостиницы – потому что запах знакомый. Запах дезинфицирующих средств и тела Кима в футе от моего. Стараюсь об этом не думать.

Ким дышит спокойно, но очень глубоко, и я просто слушаю, как мерно поднимается и опускается его грудь.

И мне кажется, что я никогда не была в Нью-Йорке, никогда не слышала этих повторяющихся звуков, доносящихся сквозь тонкие стены, никогда не шла как собака-ищейка на запах, чтобы убивать. Мне кажется, что в своей жизни я не убила ни одного наркомана. Ни одной смерти ради Отечества.

Внезапно звонит телефон. Как тогда, почти год назад, снова звонит телефон. Но я знаю. Каким-то неведомым образом я знаю, что это всего лишь сон, поэтому не боюсь. Ни голоса, который уже почти готова услышать в телефонной трубке, ни Кима, который вот-вот проснется. Я – Кесси, которая почти ничего не боится.

Не знаю – угадываю – на какую кнопку нажать, чтобы принять вызов. В трубке – мужской голос. Тоже знакомый, но это совсем не тот голос, который я ожидала услышать. Он задает мне свой главный вопрос, и мой сон сразу же становится цветным. И я вижу это покрасневшее от злости лицо, сплошь и поперек покрытое отвратительными волдырями. Вижу серую чуть помятую шляпу, которая закрывает маленькие поросячьи глазки и бросает нелепые тени. И мне кажется, что я – это тоже его тень. Его материальное альтер-эго.

– Ты веришь в Бога, Кесси? – На другом конце провода я слышу пистолетный выстрел.

Я просыпаюсь резко, вся в холодном поту. Дышать тяжело – дышать почти невозможно. И я задыхаюсь в собственных страхах, погибаю от мощных рук собственных снов, так крепко держащих меня за горло.

Но телефон звонит на самом деле. Телефон – это реальность, к которой я не хочу возвращаться.

Я испуганно оглядываюсь и, обнаружив постель Жи пустой, чувствую, как сердце резким движением уходит в самые пятки. А затем вспоминаю – Жи сейчас у Леи. Там безопаснее, в доме с синими окнами.

С трудом заставляю себя подняться с кровати в поисках визжащего телефона. Но в голове – ни единой мысли, как будто все выкачали одним мощным рывком. Тем самым насосом по выкачиванию душ.

– Я слушаю, – хриплым голосом говорю я. Даже еще не до конца вижу, что происходит (глаза до сих пор закрыты), но слушаю, впитываю все звуки, точно губка.

В трубке молчание, но по дыханию я узнаю.

– Джо?

Снова молчание, и в воздухе как будто стоит заранее приготовленный ответ: «А кто, пасхальный кролик, по-твоему?»

– Джо, я знаю, что это ты. Говори – я начинаю терять терпение.

Но сама знаю – его молчание – это уже единственное максимально дозволенное количество слов. Его молчание – это единственное, что я могу получить после той истерики, свидетелем которой он стал. Конечно, Джо ведь думал, что я сильная. Но это иллюзия, мною собственноручно построенный воздушный замок.

– Ко мне Жи заходила, – наконец, выдыхает он.

Я злюсь, но не хочу, чтобы он об этом знал. Пусть и дальше строит свои предположения насчет того, каков же мой истинный предел.

– Почему ты не предупредила меня, что на этой неделе она будет с Леей?

– Я думала, ты не захочешь знать.

– Ошибаешься.

И снова тишина. Снова тот – прежний – далекий Джо, с которым мне не о чем разговаривать.

– Ну, теперь говорю. Ты доволен? – Мне хочется язвить, издеваться, хочется послать ему смачный пинок с доброй порцией сарказма. Это похоже на месть, на обиженную – брошенную – девушку.

– Вполне, – фыркает. А затем спрашивает своим приторно-сладким голосом; голосом плохих парней: – Не хочешь прийти? Тут про тебя все спрашивают.

И я не знаю, что на меня такого находит, что я соглашаюсь.

…

Такие дома, как этот, они не меняются. Даже если привезти сюда танк с разъяренным вьетнамским солдатом и выбить отсюда все синие стекла, это будет прежний дом с «не-моей» комнатой и тонкими-тонкими стенами.

Дом стоит между двух других, как будто невидимый, зажатый, стиснутый. Как будто помещенный в смертельные тиски греха и порока.

И теперь я понимаю, что видеть этот дом гораздо легче, чем чувствовать. Потому что можно напиться притупляющих чувствительность таблеток и смотреть на него как на самый обычный дом. Простой дом с синими стеклами.

Уже поздно, но окна почти не горят – редкий свет в зале и приемной на первом этаже, а еще – в маленьком окошке на втором. Остальные же предпочитают забавляться в темноте.

Я осторожно толкаю тяжелую дверь, беспрепятственно поднимаюсь по лестнице и стучусь в дверь его кабинета.

И он там – все с той же опасной ухмылкой и надменным вызовом в глазах. Его взгляд так и кричит: «Слабо, Кесси, слабо?» И он знает, что мне не слабо, что я попытаюсь сыграть в эту опасную игру, из которой он все равно выйдет победителем.

Он сидит за столом, ноги – на столе, руки – на ногах. Как наевшийся сметаны кот, он нежится в тишине засыпающего Нью-Йорка. Но он не слышит, не может слышать, что в этот момент творится за тонкими-тонкими стенами. А я чувствую. Каждый раз чувствую, каждый звук слышу.

И сейчас он так похож на Шона, что ему остается только посмотреть на меня с издевкой и спросить, не забыла ли я что-нибудь. Иногда мне кажется, что все они – Джо, Шон, Ким – для меня одно лицо, один голос, одно сплошное монотонное Кесси-я-так-и-знал. И, наверное, когда я увижу Кима через несколько дней, он будет выглядеть так же, как и Джо, только вот у него волосы кудрявые, а улыбка не такая хищная. Наверное, именно поэтому я даже не хочу его видеть. Не хочу – не хочу – не хочу…

– Ты похудела, – замечает он, даже не поднимая на меня глаз. Возможно, говорит это только для того, чтобы вообще хоть что-нибудь сказать. Затем добавляет, – Синяки под глазами, всклокоченные волосы… Кесси, ты совсем рехнулась?

Он не смотрит на меня, и я даже благодарна ему за это. За то, что он не изучает мои синяки слишком внимательно и не хмыкает, глядя на мои растрепанные пакли. Я благодарна за то, что он не может чувствовать.

– Это не запрещено законом, – парирую я и опускаюсь в кресло напротив него.

(Незаметно приглаживаю волосы.)

– Я надеюсь, – ухмыляется он и впервые вплотную смотрит на меня. Изучает. – И, надеюсь, не пи-си-пи будет этому решением.

– После того, что я видела, Джо, – я делаю ударение на его вымышленном имени, – вряд ли меня потянет к чему-либо подобному.

Он звучно цокает языком.

– Поверю тебе на слово, Кесси. Как у тебя продвигаются дела… ну, с этим. Ты понимаешь. – И он ненавязчиво закуривает сигарету.

Джо никогда не отличался деликатностью или тактичностью: он мог запросто выйти на нужную тему, добиться от меня необходимых ему слов. Он победитель по своей сути.

– Теперь куришь? – Я приподнимаю брови, а он лишь усмехается.

– Я всегда курил, Кесси, просто щадил твои нежные чувства. Так как у тебя?

– Сегодня я получила еще одно…

– Письмо?

– Почти. Телеграмму.

Дым от его сигарет попадает мне в нос, и я едва сдерживаю себя, чтобы не сморщиться, точно залежалый сухофрукт. Моему новому образу как раз не хватает нескольких изюминок или черносливинок. Но я терплю – просто стараюсь не дышать, стараюсь не показывать ему, насколько я слабая. Пусть думает себе, что хочет.

– И как? – как ни в чем не бывало интересуется он.

– Что, «и как»? – не понимаю.

– Страшно?

– Ты знаешь, – неопределенно огрызаюсь я. Потому что сама не знаю, страшно ли мне. А если и страшно, то за кого?

Джо отряхивает пепел и вновь напряженно затягивается. Я уже начинаю жалеть, что вообще согласилась прийти к нему.

– Прости меня, Кесси, – внезапно шепчет он. Думает, что я не услышу, но я не такая – я улавливаю каждое колебание воздуха, и он, возможно, это знает.

– Не стоит. Это нормально, что ты так отреагировал. В конце концов, не каждый день встретишь такую истеричку. – Я пытаюсь перевести все в шутку, но у меня не получается – на последнем слове ломается голос.

Он не подает признаков того, что расслышал мою неумелую отговорку, и ему – наверное – почти стыдно. Как мне: стыдно, но только почти. Мне стыдно за пролитые реки слез (и непролитые тоже), за то, что он увидел меня слабой (а ведь меня прежде никто не видел слабой). И все же это создало между нами какую-то общую тайну, то, о чем знают только я и он. Знают, что Кесси на самом деле слабая. После всего произошедшего я чувствую даже что-то вроде облегчения, как будто скинула с плеч слишком тяжелую ношу.

– Ты странная, Кесси. – Он вылавливает из нагрудного кармана еще одну сигарету и лениво прикуривает. – Когда мне поручили найти тебя, я почти был уверен, что ты какая-нибудь чокнутая. Ну, подумай, гиперчувствительность и все такое… Любой на твоем месте станет чокнутым. Чувствовать, слышать, что происходит вокруг тебя до последней мелочи. Я бы свихнулся. И когда мы гнались за тобой и твоим дружком, я про себя подумал: «Этот малый, наверное, сам псих, что спасает эту умалишенную». А потом, после того, как ты самовольно открыла мне дверь и пошла за мной, просто поверив, я подумал, что ты действительно ненормальная. Но сейчас… – Его голос хрипит, а сам он поднимает глаза в потолок (лишь бы не смотреть на меня) и начинает прожигать на потолке невидимые дыры. Я боюсь пошевелиться, потому что не верю, что это он – Джо – может рассказывать мне о своих мыслях. – …Кесси, сначала я думал, что то, что чувствовал, это была жалость. Слепая сиротка, уволили с работы, написали про каждый прыщик в досье, приставили личного телохранителя, потому что боялись, что их драгоценный наркодетектор будет использован как-то неправильно…

– Подожди, – перебиваю я. Дыхание перехватывает, в животе закручивается тугой узел, а сердце начинает биться в тысячу раз быстрее, наверное, чтобы, прилившись к голове, кровь не дала бы мне возможность услышать. – Что ты сказал?

– Про наркодетектор? – Он ухмыляется, но по-прежнему не рискует посмотреть в мою сторону.

– Нет, про телохранителя.

– А это так важно сейчас? – Его брови вопросительно сдвигаются, и я слышу, как он еле слышно ругается – он даже не заметил, как сигарета опалила ему пальцы.

И, возможно, он прав. Возможно, сейчас это действительно не важно.

22. «Поверх кружевной ночной рубашки – его белая грубая футболка. Потому что скоро осень»

Поверх кружевной ночной рубашки – его белая грубая футболка. Потому что скоро осень. Потому что уже почти осень.

Поверх прежних лживых мыслей – новые, но такие же лживые. Потому что люди не меняются. Потому что это только видимость, когда я думаю, что что-то действительно становится по-другому.

Поверх его теплой, почти горячей тяжело вздымающейся груди – мое тело (тонкое, холодное, – ему в противоположность). Потому что я снова не выдержала. Снова сломалась.

Не знаю, что сказал бы на это Ким, если бы увидел меня с ним в постели. Если бы вообще увидел меня в доме с синими окнами.

…

– Ненавижу тебя, – шепчу.

– Я знаю. – Он отвечает так, как будто действительно знает.

И полностью противореча собственным словам, я лишь сильнее вжимаюсь в него, льну, как будто хочу слиться с ним, стать сплошным, неразделимым целым. Возможно, потому что он теплый, я бы даже сказала, обжигающий. И это он – Джо – мое личное искусственное солнце в этом мире.

Проблема в том, что он в курсе. Знает, что я цепляюсь за него, как за последнюю спасительную соломинку. Знает, что я не могу одна, что мне все время кто-то нужен – Ким, Шон, Джо – кто именно – не имеет значения. Проблема в том, что он просто знает.

– Вы нашли еще одного чувствительного? – тихо интересуюсь я и даже чувствую легкое угрызение совести где-то в районе пяток. – Ну… вместо меня?

Джо не спешит отвечать, как будто прикидывает в голове, стоит ли мне сообщать. Видимо, решил, что не стоит.

– Меня на самом деле зовут Джо, – вместо ответа бормочет он, и я чувствую, что он улыбается.

Я переворачиваюсь на грудь и пристально смотрю ему в глаза – пытаюсь угадать, в какой именно момент он меня обманул. Но его взгляд, как и улыбка, по-прежнему неповторимо статичны, неповторимо опасны. Он тоже смотрит на меня – наверное, пытается угадать, в какой именно момент я ему не поверила. Замкнутый круг, чертово колесо.

Я сжимаю губы и несколько мгновений подбираю нужные слова, а затем выпаливаю резко, внезапно:

– Не верю тебе.

– И правильно, – хмыкает он, безумно довольный, что ему удалось одновременно обвести меня вокруг пальца и не ответить на так долго мучивший меня вопрос.

Не в силах больше выдерживать на себе его хищный взгляд, я рывком поднимаюсь с кровати (кровати, впитавшей тысячи запахов других таких же женских тел) и, точно умелый фокусник, мгновенно обернувшись в тонкую простыню, я непринужденным шагом направляюсь в сторону ванной. Только чувствую, как он сверлит вслед мою спину своим опасным взглядом.

Джо смеется надо мной. Постоянно. Без остановок. Смеется даже тогда, когда я думаю, что он как никогда серьезен. Он думает, что мое присутствие в его жизни – одно сплошное непрекращающееся представление, феерическое шоу, Кесси со своим номером «я-знаю-когда-ты-на-меня-смотришь».

Его ванная – ванная Джо – маленькая. Я бы даже сказала, скромная. Полная противоположность опасного Джо с широкими плечами. Но только на первый взгляд здесь кажется пусто – на самом деле, запахов здесь даже больше, чем в постели. И каждый дюйм пространства здесь обладает своим исключительным запахом. И самое смешное, что самим Джо здесь пахнет меньше всего.

Я саркастически ухмыляюсь и на полную открываю кран с холодной водой. В зеркале – отражение, которое я бы лучше не видела.

Я чувствую что-то знакомое: привычный утренний запах быстрорастворимого кофе, первый стук дверей соседних комнат, первые сплетни бабочек на первом этаже и временное затишье за стенами. Но только временное.

И я наконец-то ощущаю себя как дома. Плевать, что это здание с синими стеклами на самом деле не мой дом. Плевать, что Кима уже давно нет рядом, а в этой крохотной ванной так сильно несет чужими телами.

Просто я наконец-то ощущаю себя. Не чужие мысли, чужие запахи, чужие движения, – я ощущаю именно себя. Внезапно на ум приходит мысль, что это правильно, что так и должно быть.

Я закрываю глаза и полностью отдаюсь струящейся по моему телу ледяной воде. Ощущаю, как влага капля за каплей впитывается в мое тело и разносится вместе с кровью ко всем конечностям. Я слышу, как шумит поток моей крови.

И мне не нужно слышать, не нужно даже видеть, чтобы понять, что это хриплое медленное дыхание в нескольких футах от меня – это не очередное дежа-вю – всего лишь очередной ублюдок, который боится, что я «подскользнусь».

– Насмотрелся? – кричу я сквозь непреодолимый поток воды.

– Еще нет, – доносится его голос, но уже ближе. Это вызывает у меня панику, но я не могу открыть глаз, как будто их слепили друг с другом супер-клеем.

– Извращенец, – шиплю я, чувствуя его руки на своем теле. Везде. Повсюду.

Но, возможно, где-то даже приятно. И я ненавижу это чувство.

…

Я – реалистка. Но не потому что вижу вещи такими, какие они есть на самом деле, – потому что это уже входит в мою привычку – быть полной противоположностью тому Киму, которого я знала. Он дышит тяжело – я стараюсь почти не дышать, он всегда прав – я всегда выхожу из игры при первой же возможности. Мы похожи с ним только в одном – оба постоянно лжем.

И я боюсь этой единственной точки соприкосновения между нами, боюсь, что то, что маленькая случайность разрушит все, повалит мою личную Вавилонскую башню.

Прежде я думала, что Ким – он оптимист, но потом поняла: этот парень – хренов лжец.

Теперь я понимаю, что он хотел сказать, когда там, в машине спрашивал меня, не думала ли я, что он бы действительно сдал меня. Он имел в виду, что не мог сдать меня, потому что ему уже заплатили за то, чтобы он меня пас как пастух овцу. Глупая-глупая овца…

– Это не похоже на овцу, Жи, – возражаю я, – скорее, на облачко.

В ответ девочка поднимает на меня свои большие карие глаза и недовольно поджимает губки.

– Хорошо, – нехотя соглашается она, – но, Кесси, только попробуй сказать, что этот волк похож на старый пень. – Затем Жи заговорщически подмигивает мне и шепчет сквозь ладошку, – Этого волка Лея рисовала.

Я подавляю рвущийся на волю смешок и краем глаза слежу за звякающей в углу комнаты Леей.

– Ну, – я в притворной задумчивости склоняю голову набок, – волк действительно похож на пень – если бы не эти зубища – точно бы подумала, что пень.

Мы вместе смеемся, а в углу комнаты Лея недовольно фыркает.

– Кесси, – Жи откладывает в сторону карандаши и смотрит на меня. Пристально, серьезно, как-то по-взрослому, – мы скоро пойдем домой? Нет, мне здесь с Леей, конечно, очень весело, но в школе я пропустила уже очень много занятий. Кесси, мне хочется к друзьям.

– Понимаешь, Жи, все гораздо сложнее, чем тебе кажется. Просто поверь – сейчас не самое лучшее время, чтобы ходить в школу. Не самое… безопасное.

– Ты боишься за меня? – Девочка прищуривает левый глаз в какой-то добродушно-брезгливой манере.

Я киваю и искренне надеюсь, что этих моих объяснений ей будет достаточно. Надеюсь, что мне никогда не придется объяснять ей, что за ней охотятся ее сошедшие с ума опекуны, которые жаждут мести за проигранный процесс в суде. Надеюсь, что она просто никогда не узнает об этом.

– Как насчет того, чтобы сходить по магазинам, Жи? – Девочка кивает, и я оборачиваюсь к поглощенной своей работой девушке. – Лея, не хочешь присоединиться? Мне нужно платье, – добавляю я и слышу, как из рук Леи с громким пискливым звякк выпадают спицы для вязания.

– Самое красивое платье в мире? – в подозрительно-хитрой манере прищуривается Жи.

– У нас праздник, Кесс? – с сомнением добавляет Лея.

– Меня пригласили на свадьбу, – киваю я. – И да, мне нужно очень красивое платье, но только не красивее, чем у невесты.

Слова даются с трудом: в мыслях Ким не вяжется со словом «свадьба». В мыслях уже вообще плохо разбирается его имя. Легкое, односложное, мне уже кажется, что я начинаю забывать его.

Самое время освежить память, – про себя замечаю я с усмешкой.

…

В маленькой квартирке – ни единого звука; за тонкими-тонкими стенами – тоже. Я не слышу ничего, ничего не чувствую.

Я делаю шаг, и стекло противно хрустит под ногами. Как будто разбивается чье-то сердце. Я делаю еще шаг и чувствую, как крохотные почти невидимые осколки начинают впиваться в подошвы моих туфель. Мне не страшно почувствовать боль – в этот момент я вообще ничего не чувствую. Ничего.

Слышу только как пугливо шуршит в моих руках большой яркий пакет. Внутри – платье. Но это уже не важно. Уже не имеет значения.

Говорят, разбитое зеркало – плохая примета, но я не верю в приметы – я верю в разбитые зеркала. Верю, когда одновременно сотни и сотни сотен зеркальных осколков рассказывают тебе свою историю. Но дело даже не в этом – дело в том, что они рассказывают только правду.

Слышится осторожное потрескивание, точно у переменного тока, и спустя мгновение лопается последнее оставшееся в живых зеркало. Лопается. Разлетается. Бьет. От резкого звука я вздрагиваю, и мне кажется, что один из осколков даже впивается мне в ногу. Но это уже не важно. По сравнению с остальным – не важно.

И это уже не страшно. По сравнению с тем, что будет впереди – не страшно. Страшно – это когда не видишь, не знаешь, не чувствуешь. Неизвестность – она пугает сильнее всего.

Я присматриваюсь к разбитому зеркалу внимательней и замечаю засохшие капельки крови на самом краю оголенного стекла. Я не знаю, чья это кровь, – действительно не хочу знать. Представляю только на одно мгновение, что эта кровь – детская. Но стараюсь об этом не думать – просто верю, что мысль материальна, как и тени, впрочем.

Такое ощущение, что по дому пронесся дикий, неуправляемый ураган и разбил все стекла, все зеркала, каждый стакан, все до последней тарелки. Как будто кто-то решил избавиться от всей этой дряни, потому что боялся поцарапаться. Потому что просто боялся.

Я закрываю глаза. В этот момент я просто хочу быть слепой. Хочу не видеть, не воспринимать, хочу научиться сдерживать слезы. Кровавые слезы, которые приходится глотать, чтобы их никто не увидел. Я чувствую, как тело начинают сводить нервные судороги. Бред нервной женщины – да-да – это про меня.

Всем что-то надо от Кесси, черт возьми. Все хотят получить, завладеть, поиметь Кесси любым путем и способом. Они будут разбивать мои зеркала, пичкать меня таблетками, будут приставлять ко мне охрану, присылать письма, подписанные кровью. И все, что они получат, – это дикий смех Кесси, уже давно сошедшей с ума.

Иногда я спрашиваю себя, не снится ли мне все это. Не снятся ли маленькие засохшие капельки крови, не снится ли тяжелое знакомое дыхание, не снится ли мне маленькая девочка с лентой в волосах, чем-то похожей на мою. Не снится ли… не снится… Но, возможно, нет, не снится, к сожалению.

Неторопливо, неосторожными шагами я пробую новую почву, по-прежнему не открывая глаз. Пакет летит куда-то в сторону, но бесшумно, как будто понимает. Осколки под ногами жалобно хрустят, и я широко расставляю руки, будто боюсь потерять равновесие. Как птица, которую вот-вот унесет потоком ветра совсем к другому берегу, незнакомому.

Движения получаются неказистыми и очень-очень осторожными. Точно я пытаюсь уловить ритм бьющегося стекла. Но он все равно быстрее; быстрее, чем мой медленный-медленный танец.

И я начинаю напевать старый знакомый мотив. Мелодию, что мы когда-то с Кимом придумали.

«Зачем ты это делаешь, Кесси?», – Голос незнакомый. Голос разума из моей головы.

«Я просто это делаю», – отвечаю.

Наверное, такой вопрос – это знак, это сигнал, тайное послание. Что-то вроде, «ты и вправду чокнутая, Кесси».

Внезапно я спотыкаюсь об одну из маленьких башенок из осколков и резко падаю на колени. Руки – в царапинах (хорошо, что в своей крови – не в чужой, проносится в моей голове), а в горле начинает скапливаться обида. Обида за то, что все так вышло. Не так, как я хотела.

Слишком много времени я провожу в ожидании чуда. Что еще мгновение – и вот он. Свет в конце туннеля. Свет, на который нужно идти. Свет, который становится все дальше и дальше с каждым твоим шагом.

И я не хочу больше чувствовать, не хочу слышать тишину за стеной. Лучше крики, потому что крики – это жизнь. Хочу увидеть худенькое личико Катрины, щелкающей своими смешными подтяжками. Хочу чувствовать едкий, ядовитый запах сигаретного дыма. Хочу вновь увидеть ее заплаканные глаза, неумело подведенные черным карандашом.

Я не хочу думать о том, что все когда-нибудь-завтра образуется. Не хочу верить каждому слову лжи, которая теперь для меня сродни воздуху, сродни самому сильному наркотику. Я не хочу знать, что на уме у этих людей: у дьяволицы с малиновыми кудрями и ее черта. Я больше не хочу жить по законам этого цирка, не хочу давать больше представлений. Не хочу, чтобы люди видели, как я танцую. Не хочу, чтобы они знали, что я чувствую. Они просто не знают то, что знаю я. То, что чувствую, что слышу.

НО Я ПРОСТО НЕ ХОЧУ. Не могу. Не чувствую.