Текст книги "Просто солги"

Автор книги: Ольга Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

37. «Возможно, это не то»

Возможно, это не то, чего мне когда-то хотелось испытать. Вероятно, это не те чувства, не те мысли, не те желания. Не та Кесси, которой мне хотелось бы быть. Не те улыбки, которыми мне хотелось бы улыбаться. Не тот мужчина, который должен обнимать меня, когда мне плохо. Не тот дом, о котором я должна мечтать. Окна не того цвета. Звуки не того назначения. Духи не того запаха. Работа не того сорта. Не тот город, в котором хотелось бы жить. Не те цели, к которым хотелось бы стремиться. Не те платья, которые хотелось бы носить. Не те слова, которые хотелось бы говорить.

Он уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но я прерываю:

– У меня все в порядке, Джо, спасибо.

Я кутаюсь в старые, наиболее живые воспоминания и уже не чувствую осеннего холода за окном. Холод уже другой, но его, похоже, он тоже чувствует.

…

Я больше не могу – не хочу – дышать. Не хочу чувствовать, как уже не где-то за стеной – в моей голове – снова и снова повторяются одни и те же стоны. Я хочу закрыть глаза и забыться. Навсегда.

Мне кажется, что все, что со мной происходит, – обыкновенный кошмар. Вот я и убеждаю себя, что осталось еще немного, осталось только проснуться. Но даже для сна все выглядит слишком реалистично. Слишком не так, как мне хотелось бы.

Я закрываю-открываю глаза. Закрываю-открываю… Но вместо привычной темноты – вновь и вновь этот слепящий глаза свет. Как будто кто-то специально направил на меня это обжигающее солнце.

Стараясь спастись от обжигающих лучей, я переворачиваюсь на другой бок и снова пытаюсь заснуть. Чья-то ладонь ложится на мое бедро, и я думаю, что, возможно, мне это прикосновение только снится. Но ладонь теплая, живая.

– Кесси, – доносится знакомый голос откуда-то издалека. Голос, который я узнаю где угодно. Но он уже больше не кажется мне плохим парнем. Скорее, наоборот: он кажется мне кем-то единственно светлым в этом мире.

На локтях я приподнимаюсь, чтобы посмотреть на него. С нерешительным взглядом и поджатыми губами. По шкале серьезности на этот раз он получит, вероятно, все десять.

– Мне… нужно сказать тебе кое-что.

Тон. Этот тон мне не нравится. Тон, предвещающий неприятности.

Сердце начинает биться сильнее, и я понимаю, что не хочу, чтобы он говорил то, что хочет сказать. Возможно, это просто не стоит того. Правда часто не стоит лжи.

Я не киваю, не даю ему позволения говорить, но ему мое разрешение и не нужно. Он тоже тяжело дышит, тоже не хочет, чтобы я услышала то, что он собирается сказать мне.

– Тебе нужно уехать из Нью-Йорка, – выдыхает он. – Для тебя здесь уже больше не безопасно.

Мне нечего ему ответить. Конечно, я могу сказать, что никуда не поеду, но это будет неправильно. Это будет уже за гранью того взаимопонимания, которое между нами установилось.

На душе гадко. В горле – сухо. Но я чувствую: ему так же хреново, как и мне сейчас.

Его пальцы судорожно бродят по моему телу, точно он пытается наощупь запомнить меня, запомнить, как я выгляжу. И глаза его закрыты. Мне нравится наблюдать за ним, нравится чувствовать его прикосновения. Раньше я бы сказала, что не нравится, но тогда – раньше – я была лгуньей.

На мгновение мне кажется, что он приближается ко мне, чтобы поцеловать, но, пересилив себя, я слегка толкаю его в плечи. Тогда – раньше – я бы позволила. Но не сейчас. Нет.

И он, кажется, понимает, иначе бы стал сопротивляться. И впервые в нашем симбиозе последнее слово оказывается за мной.

– Я хочу увидеть Джейн, – шепчу. Шепот хриплый, рваный, как у душевно больной.

Он – кивает. Может быть, слышит, а может просто кивает ради того, чтобы кивнуть. Но, по крайней мере, кивок как-никак выражает согласие.

– А я хочу… – ехидно начинает он, но я прерываю его. Понимаю, что тоже этого хочу. Тогда – раньше – не хотела бы.

И я тоже хочу запомнить о нем каждую мелочь. Но в памяти остается только дыханье.

…

Холодный быстрорастворимый кофе обжигает внутренности, и от неожиданности я давлюсь. Остальные стараются и вовсе не смотреть в мою сторону, как, впрочем, и я в их. Лея тоже где-то на заднем плане. Тоже не смотрит.

В моем присутствии похожие одна на другую девушки в одинаковых безразмерных майках даже не перешептываются. Боятся, что я смогу их услышать, прочувствовать.

Помятые после очередной «рабочей смены», невыспавшиеся, они кажутся мне чем-то близким. Не семьей, но понятием отдаленно на нее похожим. Они единственные, кто знают мою тайну так же хорошо, как и я знаю их. Я слышу все их самые сокровенные мысли, каждый непроизвольный стон. Слышу даже то, что они сами не слышат.

Тогда, чуть больше года назад, они все видели, как Джо притащил меня в дом с синими окнами. В тот вечер, оказывается, у них было что-то вроде вечеринки. Блестящий, показной шик, и на этом фоне я – грязная, испуганная, забитая. Кесси, которая пришла их всех просто поразвлечь. Кесси, которая сейчас покажет свой самый зрелищный трюк.

И им наверняка нравилось, что они могут видеть меня, могут перешептываться обо мне, показывать пальцем и смущенно хихикать, аристократично прикрываясь своими маленькими ладошками.

Систематично, через каждые несколько секунд я ловлю на себе заинтересованные взгляды, уже по какой-то дурной привычке пущенные из-под ресниц. Мое терпение медленно, но верно начинает иссякать. Последняя капля – звонкое помешивание кофе легкой ложкой из дешевого неопознанного металла. От раздражения я резко опускаю свою чашку на столешницу, и та звонко приземляется на стеклянную поверхность, как будто чашка такая же взбешенная, как и я.

Поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Руки – на боках, глаза метают молнии.

– Ну, что?! Насмотрелись?! – выкрикиваю я, и вместе со словами из меня выходит накопившееся за долгие месяцы напряжение. То, что так долго держало, наконец, отпускает. Из ушей, наверное, уже давно валит пар, но со стороны я не вижу. Могу только чувствовать.

На мгновение девушки замирают, застывают, точно в известной детской игре, когда никто не должен двигаться. Но затем понимаю: это мне только кажется. Работает обостренное восприятие.

Мне не нравится это. Не нравится то, что приходится делить с ними одну общую кухню, две общие душевые и комнату тоже приходится делить. Наверное, единственной моей привилегией до сих пор является то, что сплю я до сих пор одна. (Временами.) Мне не нравятся эти косые, полузавистливые-полупереживающие взгляды. Они все хотят оказаться на моем месте, хотят быть рядом с Джо (возможно, даже не в том смысле, в котором я рядом с ним нахожусь). Они хотят и одновременно боятся. Но вот чего они точно не желают, так это того, чтобы чувствовать так, как чувствую я.

В помещении душно. Запахи дешевые, пошлые. От них хочется блевать. И я почти… Почти…

Первой нарушить тишину решается Лея. И ее, наверное, среди всех остальных я уважаю больше всего. Не потому, что она была первой, кто заговорил со мной здесь, нет. Наверное, потому что такие, как она – девушки из страны Восходящего солнца – их более всего тянет к свободе. Они могут петь, даже будучи запертыми в клетке с тонкими несгибаемыми прутьями. Такие, как она, не засыпают в защитной позе зародыша. Такие, как она… Такими должны быть все, и я хочу. Мне кажется.

– Кесси, мы уже все слышали. Уезжаешь. Нам будет тебя не хватать.

Ее глаза выражают спокойствие, и она не отводит взгляда, как остальные, когда смотрит на меня. И даже белая безразмерная футболка – такая же, как у всех, – не делает ее похожей на мешок картошки. Из нее что-то изнутри светится.

Всего несколькими словами ей удается остудить мой пыл. Точно пойманная в чем-то постыдном, я поворачиваюсь обратно к своей чашке с дурно пахнущей жидкостью.

Внезапно кто-то осторожно дотрагивается до моего плеча. Я не вижу – угадываю – кто.

– Пора, Кесси, – просто заявляет он.

А мне хочется сказать: «А не пошел бы ты, Джо?», – но вместо этого я молчу, вперив взгляд в полупрозрачный водянистый кофе, после которого не остается даже гущи. Кофе, который пьют люди, не имеющие судьбы или люди, не верящие в судьбу. Одно другого, впрочем, не исключает.

Неосознанно – инстинктивно – я дергаю плечом, тем самым подразумевая отказ. Но он как будто не слышит. (Или не хочет слышать.)

– Не упрямься, Кесси. Идем. – Он тянет меня за собой, и я слишком слабая, чтобы сопротивляться. Сейчас мне слишком все равно, чтобы заставить себя сказать ему «нет», чтобы вновь вернуть себе имидж невозмутимой сильной Кесси. Но сейчас ему этот мираж и не требуется – сейчас все зависит только оттого, насколько долго я продержусь в этой игре, если буду говорить только правду.

Его рука сжимает мое запястье, но у меня почему-то в голове постоянно вертится другое навязчивое ощущение: где-то на задворках своих мыслей я представляю, что его руки сейчас не там, где положено. Мысли затмевают реальность, и я не замечаю, как он втаскивает меня в свой кабинет. Знакомые запахи. Даже мой запах присутствует в какой-то пропорции – это все стены впитали. Слишком тонкие, слишком слабые стены.

Наверное, со стороны я кажусь тупой марионеткой с отсутствующим взглядом и беспристрастным выражением на лице. Ким все врал, когда говорил, что по мне всегда видно, что я чувствую. Он просто хотел разозлить меня, показать, что я для него как открытая книга. Прочитать и захлопнуть.

– То, из-за чего я уезжаю?.. – Я прикусываю губу. – Как-то связано с… наркотиками?

Джо не ухмыляется, не смотрит на меня снисходительно и не спрашивает своим извечным тоном, хочу ли я знать ответ на свой вопрос. Он просто сухо, равнодушно кивает. Делает вид, что ему все равно, а, может, ему и вправду. До лампочки.

– Давай договоримся? – Он поворачивается в мою сторону, но смотрит не на меня, а по-прежнему куда-то сквозь. – Никаких вопросов, никаких «почему, зачем, я буду скучать». Я не буду скучать, ты не будешь скучать. Это жизнь. Это Нью-Йорк. И ты это знаешь, детка.

Его высокомерное «детка» – единственное, что мой разум вылавливает из всей его речи. Он больше не называет меня по имени, не говорит «Кесси», как будто каждое произнесение этого несложного сочетания букв будет тяжким грузом приковывать меня к нему, к этому дому.

И он почти уверен в том, что я не клюю на его наживку. Знает, что все его слова – условности. Но правду-то мы и без того оба знаем.

– Отлично, Джо, – я делаю ударение на его имени, чтобы со стороны это прозвучало язвительно, так, как будто бы его игру я не принимаю, – может, когда-нибудь увидимся.

– Не смешно, Кесси, – бормочет он и делает вид, что пытается найти что-то среди огромной стопки безымянных бумаг.

Да, я знаю, что и вправду не смешно. Глупо, ужасно и как-то… неправильно?

Каждое его слово, каждый вдох-выдох отражается в моей душе аномальными осадками. И вся эта дрянь опускается где-то на самых задворках моей изодранной в клочья чувствительности. Теперь я чувствую себя использованной, ненужной. Наверное, именно в этом и выражается «долг перед Родиной». Что ж, свой я уже исполнила.

Наконец, Джо извлекает из стопки бумажной белиберды скрепленный яркий листок, чем-то напоминающий буклет.

– Твой билет на поезд. – Он протягивает мне листок, и мое воображение уже автоматически рисует на титульной странице билета громкое «Билет в ад. В один конец».

– Куда едем? – снова пытаюсь обратить все в шутку я, но, когда он отвечает, моя улыбка моментально гаснет:

– В Чикаго.

Чтобы не ляпнуть ничего лишнего, я сглатываю подступившие к горлу едкие комментарии. Возможно, Джо в курсе, а, возможно, и нет.

– Джейн пришла попрощаться.

– Отлично, – неопределенно отвечаю я и покидаю его кабинет уже не так, как пришла сюда, а на своих двоих. Потихоньку восстанавливаю свои запасы выносливости.

Я не оборачиваюсь, чтобы не увидеть то, о чем он сейчас думает. Чтобы не почувствовать. Чтобы случайно не сказать ему, что действительно буду скучать.

Я пытаюсь запомнить каждую его деталь, но помню по-прежнему только дыханье. Наверное, это даже и к лучшему – не знать, кого помнишь. А затем медленно, но верно забыть.

Хватаюсь за зажатый в руке билет на поезд как на последнюю спасительную соломинку, но руки все также прожигает придуманная мной надпись про ад.

Но, по сути, выдуманное мной в этой жизни абсолютно все. Ненастоящие чувства, слепые реакции, искаженные образы. То, что я вижу, но на самом деле должно быть вовсе не так. Не так я должна была уйти, не попрощавшись, не посмотрев ему в глаза, не сказав, что и вправду, черт возьми, вправду буду скучать.

Жи сидит на промятой моим телом кровати-диване-кушетке и смотрит на меня взрослым, немного виноватым взглядом.

Я крепко обнимаю ее за хрупкие плечи, чтобы она не увидела, как я плачу. Бесконечные звуки вечно живущего дома превращаются в один сплошной монотонный шум, заглушающий последние остатки самообладания. Из череды вибраций выбивается только биение одного-единственного сердца.

Сердца, которое умирает медленно.

38. «Я не птица, но почему же я тогда улетаю?..»

Люди – они как перелетные птицы: при случае сразу же стремятся туда, где потеплее. Они покидают насиженные места и самолетами, пароходами, поездами мигрируют в прежде не знакомые им земли.

Они одиноко взмахивают крыльями и устремляются куда-то туда – возможно, даже за горизонт.

Раньше я думала, что быть птицей – значит быть свободной, но теперь понимаю: каждая птица должна следовать за своей стаей, каждая птица обязана знать свое место в этом мире.

Я не птица, но почему же я тогда улетаю?..

…

Сиплым безразличным голосом я называю таксисту адрес одного из центральных вокзалов, и тот, не сказав ни слова, резко трогается с места.

В машине пахнет как-то до боли знакомо. Знакомое все: запахи, звуки, ощущения. По-привычке я с закрытыми глазами провожу ладонями по шершавой синтетической обивке заднего сиденья. (Ненавижу задние сиденья.) Кто-то бы сказал, что чувство неприятное, но мне все же нравится. В голове тут же всплывают знакомые образы, возвращающие меня туда, назад, в то время, когда еще не начался этот смертельный ливень, а только надвигались тучи. Этих туч тогда я не видела и даже не чувствовала.

И сейчас я могу с уверенностью сказать: незнание – оно спасает. Когда не чувствуешь, не видишь, живешь без лишних забот, не подозреваешь о том дерьме, что за долгие годы успело накопиться в людях. Я бы хотела не знать, но, похоже, уже слишком поздно загадывать подобные желания под падающими звездами.

Что-то стягивает шею, душит. Я протягиваю руки и натыкаюсь на колючий вязаный шарф. Вспоминаю – Лея подарила перед самым отъездом. Сказала, что-то вроде вещицы «на память». А мне нечего было им оставить, хотя я и не хотела, чтобы они обо мне вспоминали. Все. А особенно Джо. Хочу, чтобы он забыл меня, навсегда выкинул из своей головы. Или не так. Я хочу забыть его.

Я не смотрю за сменяющиеся одну за другой последние улицы северной окраины Бруклина, но знаю – представляю – что там сейчас творится. Таксист преодолевает повороты резко, уверенно, стремительно («Знаешь, почему улицы пересекаются под прямым углом?..»), и я цепляюсь за сиденье, впиваюсь ногтями в неприятные синтетические волокна. Мне нужно удержаться. Не выжить – просто удержаться.

Там – в Нью-Йорке – подходит к своему логическому завершению осень, но определить это можно только по тому, как девушки, ежась от холода, поднимают воротники. А я не чувствую холода, теперь его вовсе не воспринимаю.

Я чувствую себя потерянной. Во времени, в городах, в разных погодных условиях. В такси, поездах, одиноко парящих самолетах. Я чувствую только момент, в котором нахожусь, но ни больше, ни меньше. Я не просто живу сегодняшним днем, и вся моя жизнь – сегодняшний день.

Расплатившись с таксистом, я тут же забываю его лицо, забываю желтый цыплячий цвет его точно выращенной в инкубаторе машины, я даже забываю, откуда приехала. Все это уже не имеет значения.

Руку оттягивает большой, но почти ничего не весящий чемодан: у меня нет вещей, которые мне бы хотелось увезти из этого проклятого города. На дне чемодана мирно покоятся зубная щетка, пара красных истоптанных кед и бутылка воды. Вот и все, что у меня есть. Почти вся моя жизнь хранится в этом чемодане.

На перроне полно народу: туда-сюда снуют опаздывающие-прибывающие, а между ними лениво проскальзывают мелкие воришки. Здесь и запах какой-то особенный, неповторимый: аромат прощальных слез, обещаний как-то по-особенному смешивается с железным запахом рельсов. И эта смесь чем-то отдаленно напоминает ржавый запах крови. Но я стараюсь об этом не думать.

Я ставлю свой чемодан на землю, сажусь на него верхом и непринужденно подпираю подбородок кулаком. Как будто я всегда только и делала, что протирала штаны на полупустом чемодане в самом центре перрона.

Сквозь мутный купол, под которым и гнездится станция, плохо видно серое небо и тусклое солнце. Но мне не обязательно видеть – можно просто почувствовать. Небо кажется низким, до купола же можно достать, лишь потянув вверх руку. Я уже представляю, как осторожно постучу по стеклянному своду, и в ответ услышу пластмассовое эхо.

Привокзальные часы, они, наоборот, вытягиваются, упираются куда-то в купол, но даже на таком расстоянии я могу видеть, как бешено несется секундная стрелка. Промаргавшись, я вновь устремляю свой взгляд на светло-бежевый циферблат, заключенный в аккуратный круг. Но понимаю – секундной стрелки на часах и вовсе нет, а это мне все опять. Кажется.

В реальной жизни все оказывается совсем не так, как я себе это представляю. Вижу только то, что хочу. Свой маленький нерушимый мирок.

Как только стрелка цепляется за верхнее деление, по-видимому, обозначающее не что иное, как полдень, точно по сигналу, где-то вдалеке появляется поезд. Он приближается неслышно, но настолько стремительно, что мне начинает казаться, что он едет прямо на меня.

Пыхтя и недовольно фырча, поезд наконец останавливается. Ждет. А я не могу сдвинуться с места. Не могу оторвать свое мягкое место от жесткого чемодана и заставить себя прокатиться до Чикаго. Всего лишь очередное путешествие. Тебе ли не привыкать, Кесси?

Только услышав пронзительный свисток, я резво вскакиваю с места и одним рывком оказываюсь в уже начинающем набирать скорость поезде.

– Вам помочь? – В тамбуре курит парень, чуть младше меня. Лицо чуть круглее, черты чуть мягче, волосы чуть светлее, а еще он курит. Не знаю, почему я сравниваю его с собой. Наверное, в нем есть что-то такое, что напоминает мне о себе.

Я кривлю лицо.

– Что? – Он непонимающе разводит руками. Небрежный. Рубашка в темно-зеленую клетку заправлена в брюки только наполовину, джинсовая куртка застегнута всего на одну пуговицу и то неверно. Волосы в полнейшем беспорядке. Как, впрочем, и у меня.

– Ты куришь, – безапелляционно заявляю я, хватаясь за ручку неподъемного чемодана. Поезд набирает обороты.

Только теперь осознаю – обратного пути нет.

– Ну да, – хмыкает он. Не знаю, на кого он похож. Не на меня. Нет.

Снова ложь.

– Нет, давай помогу, – наконец, решается он и выхватывает у меня из рук полупустой чемодан. Забирает все, что у меня осталось.

Оказавшись совсем рядом, парень обдает меня порывом ментолово-табачного запаха. Свежие нотки, смешанные с удушающим никотином.

Когда его рука ненароком касается моей кожи, я вздрагиваю. Понимаю, насколько давно не видела таких, как он. Не видела настоящих людей. Не наркоманов, не проституток, не сошедших с ума судей, не девушек с изуродованной судьбой, – просто людей.

От этого парня не пахнет ни кокаином, ни еще какой-либо дрянью. От него пахнет Чикаго. Тем Чикаго, который я запомнила, побывав там больше года назад.

– Ты из Чикаго, да? – спрашиваю я не потому, что мне интересно. Лишь бы вообще что-нибудь сказать. Давно, очень давно я разучилась заводить дружеские беседы.

Его дыхание – обычное. Такое же ненавязчивое, невыбивающееся из общего ритма, как и сотни, тысячи других, похожих дыханий.

Мы направляемся в купе, и, как это ни странно, мое место как раз рядом с его.

– Ты выглядишь какой-то помятой, – то ли в шутку, то ли всерьез заявляет парень, а затем добавляет, – расскажешь?

И я рассказываю. Выкладываю ему все, что знаю, что помню. Рассказываю про Кима, про наркотики. Сейчас мне уже откровенно плевать, верит ли он тому, что я говорю. Но слушает он, во всяком случае, очень внимательно. Впитывает каждое слово.

Мне даже не важно его имя. Покидая поезд, я забываю лицо этого парня, оказавшегося обыкновенным попутчиком (Шону бы следовало у него поучиться).

Покидая поезд, я растворяюсь в толпе людей. В толпе обычных, самых обычных людей.

…

Все мы рождены для того, чтобы умереть. Едва появившись на свет, мы начинаем медленно, но верно угасать, таять, точно одинокая восковая свеча. У кого-то эта свеча длиннее, у кого-то короче, а чей-то огонек просто внезапно задувает ветром.

– Все мы рождены для того, чтобы жить, – возражает моим мыслям девушка, сидящая за барной стойкой подле меня.

Я смотрю на нее непонимающе. Наверное, с ее стороны я тоже выгляжу странно: зубы зажимают трубочку со слабоалкогольным коктейлем, куртка небрежно скомкана и крепко зажата под мышкой, ноги – на чемодане, благо стулья здесь высокие.

Девушка же, напротив, расслаблена. В приглушенной тьме ее глаза светятся ультрафиолетом. Вдоль стены от нее расходятся сотни разноцветных теней, разделенных, как в спектре, веерообразно. Но о своих тенях – своих материальных отражениях – девушка, похоже, даже не подозревает.

Я не отвечаю. Мой лимит на откровения был исчерпан сегодня в поезде.

– Все люди – цветы. Им нужно вырасти, окрепнуть, показать себя во всей своей красе, – продолжает она. Эта девушка того рода, которые обыкновенно не встречаются в барах – какая-то излишне спокойная; я бы даже сказала, равнодушная. И мне кажется, что она – всего лишь неуместная фантазия моего больного воображения. Мне кажется, ее нет. Как и меня, впрочем.

– Бред, – не удерживаюсь я. Отлично, спорю уже со своим внутренним голосом.

На этих словах соломинка в моих руках трескается и разваливается на две части. Куртка валится куда-то на заваленный окурками пол. Приходится лезть.

Когда же я вновь выпрямляюсь, девушки уже нет. Не исключено, что это ее и вовсе не было. Я даже лица ее не успела запомнить.

– Нет, люди – это птицы. Ненасытные перелетные падальщики, – ворчу я и залпом осушаю стакан. Доза алкоголя слишком маленькая, но я с трудом позволяю себе находиться в здравом рассудке.

– Птицы? Хмм… Интересное сравнение, – встревает в мой внутренний диалог протирающий подле меня стаканы бармен. Я гадаю: настоящий ли?

– Птичкам еще нужно гнездо, – не очень удачно шучу полупьяным голосом. – Не знаете, где здесь можно остановиться?

– Надолго?

– Навсегда.

Парень задумчиво замирает, и в свете софитов бокал, который он полирует, отражается сотнями маленьких лучиков. В этом помещении всего становится слишком много.

Он называет адрес, и я присвистываю. Узнаю эту бесконечную череду небоскребов.

– А ничего пониже у вас нет?

– Это Чикаго, детка! С какой ты луны свалилась?

Недолго думая, я рывком спрыгиваю с отсиженного места, хватаю чемодан и двигаюсь по направлению к выходу. Сначала думаю зайти в туалет, но терпкий запах марихуаны отбивает всякую охоту. Остальным – все равно. Остальные же не чувствуют.

На улице промозгло. Дует резкий холодный ветер, и мне приходится крепче сжимать губы, чтобы не задохнуться. Ночное небо усеяно звездами. Ночное небо не предвещает ничего хорошего. Но, возможно, это мне только кажется.

Грубый автомобильный клаксон вытаскивает меня из состояния транса.

Слышу что-то вроде «Эй, дура, ты, что, совсем офигела?!», – но мне по сути плевать. Стою я на проезжей части или там, где мне положено. Но все дело в том, что я никогда не стою там, где положено.

Я задираю голову вверх и окидываю взглядом ту сторону горизонта, которая одной сплошной непрерывной полосой сливается с гигантами-небоскребами. Огромное человеческое величие на скромном природном полотне. Людей – слишком много, и люди слишком многого хотят. Например, дотянуться до звезд с вершин своих небоскребов.

Эти великаны вызывают у меня какой-то почти животный страх. Чикагские небоскребы не такие, как в Нью-Йорке, – здесь они более дикие, более неприступные. Они точно твердят тебе: «Ну, что, Кесси, слабо?». И я, обладающая всего лишь какой-то бесполезной чувствительностью, с сотней долларов в кармане и пустым чемоданом в руке, как ни странно, принимаю этот вызов большого города.

Дорожная пыль мелкими градинками сыплется в глаза, и, чтобы сохранить способность видеть, мне приходится прищуриваться. Ветер быстрый, неуправляемый, свободный. Он свободней, даже чем птицы. Летит, куда захочет, делает, что захочет. Точно демонстрируя всем свою мощь и свободу, он поднимает с земли потускневшую осеннюю листву и кружит ее, кружит в медленном танце. Он похож на маленький разозленный торнадо, который ничто человеческое не в силах остановить или хотя бы задержать на мгновение.

В такие моменты, когда ветер овладевает тобой, свободно гуляя по твоему прижатому к земле телу, начинаешь чувствовать по-настоящему. Понимаешь, что в голове слишком быстро крутятся какие-то мысли, которые все никак не можешь поймать за хвост. Думаешь ни о чем и одновременно обо всем. Думаешь о том, чего не было и чего не будет уже никогда. Воображаешь ту себя, которой никогда не станешь. В такие мгновения я – все, и я одновременно ничто. В такие мгновения я – ветер.

И я улетаю-улетаю-улетаю…

…

Билет на последний ряд. Возможность укрыться от посторонних взглядов в темном зале на несколько часов. Непрерывный запах скрипящего на зубах попкорна и забавные звуки, издаваемые тогда, когда кола уже почти закончилась, а фильм еще нет. Я забираюсь на сиденье с ногами, где-то рядом примостился чемодан. Не знаю, почему, но, наблюдая за происходящим, я начинаю покусывать от волнения ногти. В последнее время мне не хватает именно этого – реального чувства.

Я слышу, как где-то далеко от меня крутится кинопленка. Звук мягкий, ненавязчивый, успокаивающий.

На экране какие-то люди, но я не особенно слежу за сюжетом. Здесь мне нужно получить лишь утешение на ближайшие полтора часа. Главная героиня чем-то похожа на меня, но вскоре я понимаю, что похожа только мутным, почти отсутствующим взглядом. Но если прежде я не могла видеть, она – просто не хочет.

И я нахожу это сходство единственным ровно до того самого момента, как на экране появляется брюзгливый чисто выбритый злодей с завязанными шнурками и длинными жидкими волосами, тщательно собранными в конский хвост. Я дышу ровно до того момента, пока злодей не направляет в девушку дуло пистолета и, слегка приоткрывая губы, обнажает кривые покрытые едким налетом зубы и шепчет куда-то в глухую тьму:

– Веришь в Бога?.. -

…и отпускает курок.

Для меня это как самый страшный кошмар, превратившийся в реальность. Вымышленный выстрел уже не кажется мне таким уж вымышленным. Я пытаюсь закричать, но внезапно понимаю, что кто-то зажимает мне рот ладонью, и я не могу дышать.

Никто в зале не замечает, как с последнего ряда незаметно исчезает девушка.