Текст книги "Просто солги"

Автор книги: Ольга Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

27. «Я просыпаюсь в холодном поту. Без сна, без кошмара, без предупреждения»

Я просыпаюсь в холодном поту. Без сна, без кошмара, без предупреждения. Я просто просыпаюсь с диким, неуправляемым криком на губах, и все мое тело трясется в немыслимых судорогах.

Это похоже на чувство, когда ты чувствуешь, что в этот самый момент что-то происходит. Что-то страшное.

Дыхание тяжелое, частое. Точно я не могу остановиться, не могу утихомирить взбесившееся сердце, не могу надеть на него смирительную рубашку.

Но я и вправду. Не могу.

…

Это было давно. И я помню обо всем как-то слишком смутно. Помню лишь главное – что это на самом деле происходило. Картину дорисовывает мой чувствительный разум.

Мне тогда было около десяти. Может, чуть больше – чуть меньше. С тех пор я сильно изменилась, но только внешне. Чувствительность же никуда не пропала.

Перед домом у нас была детская площадка, но на самом деле от площадки было одно название. Пара качелей из резиновых покрышек. Ничего большего, ничего лишнего. Тут даже малышня никогда не гуляла – только какие-нибудь забывшиеся спиртным психи временами взбирались на эти импровизированные качели и, лениво отталкиваясь ногами, раскачивались совсем слегка. Я не знаю, зачем они это делали, да и они, наверное, тоже не знали.

Но это все не так важно. Единственное, что с этого двора навсегда врезалось в мою память, так это мальчик. Тогда я не понимала, что с ним, – сейчас понимаю. И от этого понимания, от этой правды не легче. Если бы мне предоставили выбор, я бы предпочла не знать.

В тот день родители наказали меня за что-то. Какая-то мелкая провинность, но поругались мы сильно. И мама кричала. А я помню, что мама кричала очень редко. Но ей просто было очень тяжело. Двойная смена – сплошной недосып – у ее отца вновь начались судороги. Я ее понимаю, но тогда ничего не могла с собой поделать.

Обозленная и расстроенная, я направилась на эту самую «детскую площадку». Я пошла туда, потому что знала, что мама скоро выйдет меня искать. Мы помиримся. А, может, она еще раз накричит. Я не знаю, что бы могло произойти. Что угодно. Но в тот вечер она не вышла меня искать.

Мои слезы уже давно высохли и, лениво раскачиваясь, точно один из тех двинутых алкаголиков, я бездумно протирала своей коротенькой юбочкой холодную автомобильную покрышку.

Стемнело. И все больше я начинала беспокоиться о том, что, возможно, сегодня моя гордость не позволит мне попасть домой. Мы были упрямыми – я и моя мама. Каждый всегда на своем.

Неожиданно, какая-то темная фигура опустилась рядом со мной на соседние «качели». Мне показалось, это был юноша, но в темноте было уже не разобрать. Он был сгорбленной тенью, жалким подобием на самого себя.

А еще тогда я впервые ощутила этот запах.

От него не пахло спиртным. Я чувствовала легкий привкус сигаретного дыма на языке, но не более того. Все остальное приглушал этот удушливый мерзкий запах. Мне показалось, что меня сейчас стошнит. Из последних сил глотая сухой вечерний воздух, я пыталась угомонить разбушевавшееся сердце, которое внезапно стало биться со скоростью света. Эта паника была внезапным чувством. Как будто из ниоткуда. Я тогда подумала, что, возможно, рехнулась.

Голова у парня точно была не прикреплена к телу и все время норовила упасть на грудь. Сначала мне показалось, что его просто клонит в сон, но потом он резко вздернул голову к небу, и, когда звезды осветили его лицо, я, наконец, смогла разглядеть его получше.

Он был обычным. Симпатичным, да, но в таких не влюбляются. К тому же, мне было всего десять. Не до этих мыслей.

Единственное, что в его внешности выбивало его из разряда «обычных», так это горящие в дикой агонии глаза и сумасшедшая бездумная улыбка на губах.

Я проглотила сухой ком в горле и на мгновение задержала дыхание, чтобы больше не чувствовать этого смрадного аромата. Но не выходило. Он точно невидимыми путями просачивался в мой мозг и впитывался в каждую клеточку моего тела. Этот запах был из разряда тех, которые, кажется, что никогда не выветрятся и даже не выведутся хлоркой. Я могла чувствовать этот запах, даже не дыша, как будто в моем теле были еще какие-то другие рецепторы обоняния, кроме тех, что были у каждого нормального человека.

Парень, казалось, был очень сильно напряжен; на его бледном лице луна высвечивала одновременно тысячи всевозможных эмоций. Мне было страшно смотреть на него. Я боялась поймать ответный взгляд его безумных глаз, а еще я просто боялась. Без оснований, без предупреждений, без всякой на то уверенности. И запах моего страха крепко смешался с этим странным исходящим от парня ароматом. Теперь это было что-то нераздельное, что-то, что навсегда приковало меня к старой автомобильной покрышке.

Внезапно парень поднял на меня свои глаза, но посмотрел не на меня – куда-то сквозь. Точно не видел, что я здесь. (А, может, меня и вправду не было?)

Словно пытаясь что-то вспомнить, он принялся судорожно хлопать себя по карманам, затем стал вытряхивать их содержимое на поросшую мелкой травой землю. Маленькие бумажные клочки, обертки из-под шоколадных батончиков, несколько купюр – в темноте не было видно, каких именно, – все это маленьким вихрем разлеталось в ночном воздухе.

Я снова гулко сглотнула. Попыталась слезть с качелей, но так, чтобы они не скрипнули и не выдали моего присутствия. Но опуститься тихо не получилось и я, не оглядываясь, стрелой помчалась в сторону подъезда. Той ночью мне один за другим снились мои первые кошмары, и в них я чувствовала только страх перед чем-то, чего прежде никогда не видела и не чувствовала.

На следующее утро из окна своей комнаты я видела, как под окном собрались полиция, медики и простые зеваки. Чье-то длинное тело на земле было заботливо укрыто белой простыней.

…

Моя жизнь – это дырявые карманы. И я иду сквозь нее, на каждом шагу теряя что-то важное. Теряю имена, образы, телефонные номера… Теряю людей, доверие, собственный разум…

Я опускаю руку, но нащупываю только огромную дыру в ткани. По швам. Ткань разошлась по швам.

И я знаю, что потеряла что-то очень важное, но только не могу вспомнить, что именно.

Оглядываюсь назад – но толпа уже успела смести своими ногами то, что я только что потеряла. Осень только начинается, а в Нью-Йорке уже и яблоку негде упасть. Ноги-ноги-руки-чьи-то смазанные лица… Для меня это что-то сплошное, однородное. Густая вязкая масса человеческих тел.

Загорается зеленый сигнал светофора, и, точно дикое необузданное стадо, толпа устремляется по пешеходному переходу. Все торопятся. Потому что времени мало, а время – деньги. Или как они там говорят.

Я моментально оказываюсь в этом бешенном круговороте, едва успеваю за всеми. Не знаю, почему я тоже увеличиваю темп. Наверное, это один из законов Нью-Йорка – жить в такт биению его большого сердца.

Неловким движением я задираю воротничок потрепанной кожаной куртки. Так чувствую себя гораздо безопасней, как будто гусеница в своем собственном коконе. Для полной уверенности мне не хватает только солнцезащитных очков, чтобы никто не увидел мои мутные-мутные глаза. Чтобы вообще никто не знал о моем новом преимуществе.

В стеклянном здании построенной несколько лет назад школы искусств много народу. Возбужденные после летнего отдыха ученики всевозможных возрастов, расцветок и вариаций гудят как один большой доисторический комар. Мне кажется, эти твари были большими.

Я же сама выгляжу как типичная ученица старших классов – отличает меня только то, что прохожу я по своей собственной преподавательской карточке. Несколько парней-студентов косятся в мою сторону, удивленно приподняв брови.

– Стив, сто двадцать шестой, пожалуйста, – пытаюсь улыбнуться я дряблому низенькому мужчине в абсолютно нелепых стрекозиных очках.

– А-а, Кесси, смотрю, тебя повысили? – Стив задорно, как-то по-молодецки подмигивает и бесшумно, точно какой фокусник, опускает мне в ладонь холодный металлический ключ.

– Да уж, – смущенно соглашаюсь. – Старшеклассники.

– Не каждому такое достается сразу после малышни, – кивает Стив и, мне кажется, хочет добавить что-то еще, но замолкает. – Ты это… давай, удачи, в общем.

– Спасибо.

На моем лице очередная фальшивая улыбка. Я только делаю вид, что безумно рада. На самом деле – коленки жутко трясутся, а голову одновременно начинают ударяться тысячи запахов и образов. Какие-то запахи не самые приятные – вроде сигаретных или вчерашнего пива, но на некоторые я предпочитаю обращать поменьше внимания. От них слишком кружится голова.

(Может быть, позже. Джо поможет мне с этим позже.)

Дрожащими руками вставляю ключ в замок. Щелчок. Я неуверенно, одними кончиками пальцев толкаю дверь и попадаю в наполненный свежей, сладкой пыли зал. Здесь все кажется таким девственно нетронутым: паркет, блестящие покрытые лаком балетные поручни, чистые плоские зеркальные стены.

Я затягиваю волосы в тугой пучок и уже на автомате надеваю черное трико. Затем сажусь на единственную во всем зале табуретку, складываю руки на коленях и начинаю ждать.

Где-то глубоко внутри вновь зарождается страх.

…

Проносящийся мимо вагон сдувает меня с места мощным потоком воздуха – я покачиваюсь, но все-таки удерживаюсь. Остальные же стоящие на перроне даже не шелохнулись. Так всегда. Тут одна Кесси неудачница.

Метро – идеальное место для самоубийства. Высокие бордюры, тяжелые поезда, не оставляющие шанса на выживание, а самое главное – путь обратно отрезан, потому что у самого края платформы проходят высоковольтные провода – только сунься.

И это забавно – смотреть по сторонам, видеть сотни и сотни сотен вечно спешащих людей и думать, что все они сейчас стоят на краю обрыва, в одном шаге от собственной смерти. Тут есть яркая ядовитая полоса на полу, но многие не обращают внимания – переступают и через черту. А я стою ровно на полосе. Чтобы ни шагу назад, ни шагу вперед.

В вагоне уже объявляют о следующей станции, и я, вовремя всполошившись, в последний момент проскальзываю в уже съезжающиеся двери. На противоположной стене – яркая завлекательная реклама, на которой изображен сексапильный мужчина с загорелой кожей и легкой щетиной, небрежно держащий в руке пиво. (Второй рукой он обнимает девушку за талию.) Как будто это одно и то же, как будто это можно приравнять. Пиво и девушку.

Внезапно в нос ударяет знакомый запах. Не то чтобы приятный – тошнотворный. Но сейчас я как бы «не на работе», так что «это», по идее, и вовсе не должно меня волновать.

На ходу расстегивая куртку, я удаляюсь в противоположный конец вагона и сажусь в самый угол на единственно свободное место. Рядом уже засохшая блевотная лужица, но запаха уже не чувствуется (даже я не чувствую), поэтому и сажусь.

До меня доносятся отголоски разговора. Я стараюсь не слушать, не чувствовать. Но куда от этого деться? Как вырубить эти чертовы голоса, громом звучащие в моей голове? Временами я даже начинаю верить, что это не чужие мысли – мои.

«Я достал еще». – Голос обычный. Хриплый, пьяный. Даже в голосе чувствуется наркота.

У его собеседника тон такой же хриплый, но только более высокий. Если бы не хрипотца, даже сошел бы за девчачий.

«Покажи».

«Ты, что, придурок? Здесь люди типа».

«А мне плевать».

«Ладно. В левом кармане».

Слышится шорох. Далекий, но я воспринимаю каждый звук, каждый сгиб крохотного бумажного пакетика, сплошь пропитанного ядом. Ядом, убивающим медленно.

Я запрокидываю голову назад и делаю глубокий вдох. Главное – не закрывать глаза. Потому что когда не видишь, лучше чувствуешь. А я больше не могу чувствовать.

Теперь я почти уверена, что наркотики – тайный правитель человечества. Невидимый. Почти неощутимый. С едва уловимым запахом и миллиардной армией послушных воинов. Вся эта дрянь управляет нашим сознанием, заставляет нас совершать то, что мы никогда прежде не делали, заставляет выполнять малейшее желание паразита, сидящего внутри тебя. Паразита, с каждым разом требующего все больше и больше.

Иногда мне хочется собрать всех этих людей и запихнуть их в обитую непробиваемым металлом огромную комнату. Чтобы получилось что-то вроде «Крысиного короля» – чтобы они переубивали друг друга и избавили бы мир от этой невидимой, неощутимой проблемы. Можно думать, что с твоей семьей все хорошо. Можно быть уверенном в том, что «Томми всегда был хорошим мальчиком и никогда не ввяжется в это дерьмо». Можно верить, что у тех, еще оставшихся в здравом рассудке хватит ума для того, чтобы не попасться на крючок.

Можно просто верить. Но я уже не верю. Никогда не верила.

Можно чувствовать, ощущать каждый грамм смертоносного порошка, маленьких непримечательных таблеток. Можно знать тысячу и один способ курения любой травы. Можно быть в курсе всех последних смертей, произошедших в Нью-Йорке за последний год (конечно, ведь это я их всех убила).

Но среди этого невозможно жить. Начинаешь загибаться, сохнуть, точно загороженное от света растение.

И ты становишься словно зомби, живущий ради одной-единственной вещи – убивать. Хочешь убивать быстро, молниеносно, уничтожая этих тварей сотнями, десятками сотен, выдергивая их, будто сорняки. Хочешь убивать быстро. Но не выходит. И убиваешь медленно, чтобы они чувствовали всю агонию предсмертных мучений. Как будто мстишь за свою потерянную жизнь, мстишь за то, что такие, как они, обрекли тебя на такое существование.

Когда объявляют мою остановку, я резко открываю глаза и понимаю, что все это время почти не дышала. Инстинктивно.

В вагоне никого. Только загорелый мачо, лучезарно улыбаясь, все обнимает свою неоткупоренную бутылку пива.

28. «На моей щеке выжжен след его руки. Красная отметина. Точно он пометил меня и забрал к себе в рабство»

Прости. Прости. Прости.

Я не могу открыть глаза, не могу посмотреть на него. Знаю, он сейчас не улыбается. Я зажмуриваюсь крепче и повторяю про себя как мантру.

Прости. Прости. Прости.

Надеюсь лишь на то, что, возможно, мысль материальна. Но ничего не происходит. Я получаю пощечину, и щека горит после грубого прикосновения.

Я не могу ничего ответить. Только молча глотаю затопившие горло слезы и снова и снова повторяю про себя:

Прости. Прости. Прости…

Но Джо не слышит.

На моей щеке выжжен след его руки. Красная отметина. Точно он пометил меня и забрал к себе в рабство. Точно я должна ему что-то за то, что провинилась.

А затем слышу его тихое «прости» – точно выдох – и его сбившееся дыхание над моим ухом. Крепкие сухие руки обхватывают мои узкие плечи. Но меня уже нет. В этом жалком теле меня – уже нет.

…

Десять минут до полуночи.

Обессиленно склонив голову на грудь, я едва умещаюсь на промерзшем подоконнике (совсем не на таком широком, как карниз в «не-моей комнате»), обхватив колени руками. Все слезы выплаканы, слова сказаны… и внутри не остается… ничего. Ни единой мысли, ни чувства. Впервые за всю мою жизнь не остается даже привычной чувствительности.

Я стараюсь не смотреть в сторону Джо, хотя и знаю, что он там – в нескольких шагах от меня. Наверняка сидит в обнимку с какой-нибудь коллекционной бутылкой, но не пьет ее содержимое – одним глотком осушает до дна. Я знаю.

Он зол, но первоначальная ярость уже улетучилась, так что я могу попробовать начать.

– Джо, я… – Голос сиплый. Не мой. Чужой. От меня вообще ничего не осталось.

Он перебивает на полуслове:

– Почему не сказала раньше, Кесси? Почему не сказала? – И его голос чем-то похож на мой.

– Они же дети, понимаешь?

– Они такие же дети, как и ты! – вскипает он. Я вновь касаюсь едва затянувшейся раны.

– Им всего по семнадцать! – срываюсь. Но он не слушает. И я его не слушаю. Предпочитаю кричать в пустоту.

– Ты должна была сказать! Возможно, еще неделю назад мы могли бы что-нибудь сделать! Но не теперь, когда… Ты тоже ребенок, да, Кесси. Безответственный эгоистичный ребенок, который думает только о себе!

Я ничего ему не должна, – навязчивым жужжанием звучит в голове. Этот голос гипнотизирующий, точно постоянно повторяющий: «Сделай какую-нибудь дрянь, Кесси. А потом надери им всем задницы».

Но в действительности я только крепче сжимаю обветренные губы, чтобы ненароком не ляпнуть что-нибудь не то. В груди зарождается какое-то новое, непривычное для меня чувство. Коктейль из обиды и заглянувшей ненадолго совести. Но я действительно могла сказать ему… Могла все облегчить.

Я всегда вечно во всем виновата. Виновата в том, что успела совершить и в том, что совершить еще не успела. И это замкнутый круг. Нечестная игра, в которой я заранее оказываюсь побежденной независимо от исхода сражения.

Мое молчание он же воспринимает как согласие и тоже некоторое время молчит, а затем тихо произносит:

– У тебя рубашка насквозь промокла.

От слез, наверное.

– И что ты предлагаешь? – Я с легким вызовом поднимаю на него заплаканные глаза, но со стороны, наверное, я выгляжу не устрашающе – скорее, жалко.

– На, возьми. – Он швыряет мне прямо в руки тонкую черную водолазку. Она мне велика, скорее всего. Но я почему-то послушно стягиваю с себя зареванную рубашку и натягиваю вместо этого столь любезно предложенное. И так почему-то становится гораздо спокойнее. Как будто если на мне его вещь – он меня больше не тронет. Не посмеет тронуть. Но это ошибка. Очередная.

Мне не приходилось прежде видеть его таким, точно разочарованным во мне. Хотя, возможно, он действительно разочарован. Он думал, я отдалась ему, отдала все свои мысли, все свои способности чувствовать. Думал, я как послушная собачонка тут же сообщу ему, если возьму очередной след.

Но он просто не знает, насколько много следов можно взять в этом гнилом Нью-Йорке, а я не хочу ему говорить. Это того рода тайна, которую я не расскажу никому. Никогда.

Джо не представляет масштабов катастрофы. Думает, он типа рьяный садовод-любитель, избавляющий свои драгоценные тепличные растения от редких жучков-паразитов. Но на самом деле тут требуется кое-что похлеще, чтобы избавить мир от этой жуткой заразы.

Дай мне самый большой секатор, Джо. Чик-чик. И нет никакой заразы.

Но это не так просто. Просто он не знает, не чувствует.

– Джо?.. – Это уже какая-то глупая привычка – без повода окликать его. Чтобы просто проверить, что он рядом. Что никуда не делся.

И он уже по-привычке – не отвечает.

Вспоминаю как-то некстати старую Шонову квартиру со странной фотографией на стене, вспоминаю впервые выпитое на пороге чужого дома горько-сладкое пиво. Вспоминаю сломанный мною Шонов телевизор и этот последний услышанный по нему выпуск новостей.

– Я тут подумала… – заминка, – …хотела спросить тебя. Ты случайно не из комитета по уголовным расследованиям?

– А что? – Теперь он почти что смеется надо мной.

– Просто спросила.

От досады я начинаю жевать нижнюю губу. Чувствую себя не в своей тарелке. Чувствую – ситуация дерьмо. А еще чувствую на себе его заинтересованный, почти хищный взгляд. Знаю, что он сейчас смотрит на меня вплотную. Впервые за все время. Но для меня это уже не важно.

Я жду, пока он отвернется. Но он все смотрит, и смотрит, и смотрит. Хочет прожечь на моей коже дыру. Или, на крайний случай, специальное клеймо, которое ставят животным на фермах. Вот и я как одна из этих коров – со своей личной несвободой. Несвободная в самом свободном городе мира. Это могло бы быть забавно.

И чувствовать я могла бы ровно настолько, чтобы не понимать, что он все еще смотрит на меня. Изучает. Лучше бы я не видела, не знала.

Я не замечаю того, как он подходит ко мне и едва касается своими губами моего лба. Я даже не успеваю почувствовать.

…

Наши отношения – они странные. При отсутствии каких-либо взаимоотношений вообще. Он говорит, что у нас вроде как симбиоз – отдаешь то, что нужно другому, и получаешь то, что нужно тебе. Но мне кажется, что на нас эта схема не работает – на мне вообще ничего не работает.

Наши отношения – они за гранью. За чертой того, что предполагалось, что должно было произойти, но – по какой-то неведомой мне причине – не произошло.

Наши отношения – я не знаю, что он хочет в них найти. Зато знаю, что хочу найти в них я. В каждом его движении, в каждой черте его тела я пытаюсь выискать что-то от Кима. Представляю, что Джо – это Ким. Но у Джо волосы не кудрявые, и дышит он не так часто. А еще у него ухмылка всегда опасная. И это отрезвляет.

То, что между нами происходит, – за чертой нормальной человеческой логики. Это что-то неправильное, неестесственное. Но самое страшное не это. Страшно то, что мы оба знаем, что когда-нибудь – очень скоро – это все закончится, лопнет, как мыльный пузырь. Знаем и все равно продолжаем что-то выдумывать.

С каждым днем становится все холоднее, но я не чувствую это. Таких простых вещей я больше не чувствую.

На мне – тонкая куртка, и я зябко кутаюсь в нее, но не потому, что замерзла, – просто не могу больше ждать. Свободной рукой я держу полупрозрачный одноразовый шприц и, чтобы хоть как-то себя развлечь, незаметно для Джо маленьким фонтаном выпускаю из острия ядовитую жидкость. Если он узнает – убьет. Но меня это уже мало волнует.

Я не замечаю, не чувствую тот момент, когда он оказывается рядом. Резко хватает меня за запястье, и от неожиданности я выпускаю шприц, и он бесшумно падает на пол.

Почему-то что-то внутри меня отчаянно хочет, чтобы я смотрела прямо на Джо. Прямо в глаза. И я едва сдерживаюсь, чтобы первой не отвести взгляд. Хотя мне кажется, что сейчас внутри него происходит такая же внутренняя борьба. Он тоже едва не сдается первым.

– Не сегодня, Кесси, – выдавливает он сквозь зубы, но по-прежнему держит меня в своих невидимых наручниках – не выпускает запястье.

Теперь я смотрю на него непонимающе, точно пытаюсь выискать, когда именно он решил меня провести. Чтобы повеселиться, посмеяться надо мной.

– Сегодня мы займемся кое-чем другим. А это пока может подождать, – объясняет он терпеливо, но я все равно не верю.

Мне кажется, что это не он. Не Джо. Кто-то другой просто спрятался в его оболочке и сейчас пытается обвести меня вокруг пальца. Потому что тот Джо, которого я знаю, – привыкла знать, – он никогда не был таким серьезным.

Вспоминаю Кима. Он всегда был рационально мыслящим. Даже когда язвил надо мной, всегда оставался в холодном здравом рассудке. Для Джо же это – нонсенс. Для него быть серьезным – непозволительная роскошь.

Я хочу ущипнуть себя, чтобы проверить, не сон ли это, но он держит мою руку так крепко, что у меня просто нет сил высвободиться из его цепкой хватки. (Воспользоваться второй рукой просто не приходит в голову.)

Над входной дверью звякает колокольчик, и мы оба одновременно поворачиваемся в сторону того, кто посмел так бесцеремонно ворваться в наш разговор.

Это пришибленный полу-лысый мужчина, в маленьких круглых очечках, испуганным взглядом и пивным брюшком. Он старается не обращать на нас внимания и быстрыми шажками семенит к администраторской стойке. Незаметный тощий мужчина за стойкой – мексиканец-гей с непроизносимым именем. Наверное, поэтому мы с ним и не общаемся. Не находим точек для соприкосновения.

Мексиканец достает с полочки обшарпанный, перелапанный, покрытый слюнями и табачным дымом альбом и пододвигает его к смущенному клиенту.

Выбирай.

Мужичок несмело начинает перелистывать страницы и вскоре тычет толстым пальцем в наверняка первую приглянувшуюся фотографию. Он слишком смущен.

Мексиканец кивает и спрашивает его на исковерканном английском:

– Я заполню вам формуляр.

Мужичок сдавленно сглатывает, точно собирается рассказать мексиканцу какой-то свой грязный страшный секрет.

– Я работаю в комитете по уголовным расследованиям…

Мексиканец трясет головой.

– Нет, ваше имя.

– Ну… – Мужичок понимает, что здорово оплошал. – Друзья обычно зовут меня Джо.

– Сколько времени вы планируете…?

– Около часа…

Но дальше я уже не слушаю. Все еще не отпуская моего запястья, Джо – настоящий Джо – приглушенно хмыкает и тянет меня к выходу. Я не сопротивляюсь.

…

Прежде я никогда не была в этом районе, но все когда-то бывает в первый раз. Особенно в Нью-Йорке.

Это один из тех испанских районов, в котором рано гаснут окна. Уже в одиннадцать тут резко замолкают все фонари. И дома, как две капли воды похожие друг на друга. Все до странного одинаковые. Повторяющиеся. И сейчас я понимаю, что это даже хуже монотонных бесконечных звуков за тонкими стенами. Да, это намного хуже.

Джо нервничает в этот раз особенно. Я могу определить это только по тому, как крепко сжимает он мою руку. А ведь прежде даже не прикасался.

В темноте я не вижу его лица, хотя лучше бы вообще никогда не видела. Я не лгу – просто мне бы так было спокойнее.

На какой-то момент мне кажется, что Джо теперь – это вовсе не Джо. И что он тащит меня в самый темный район большого мегаполиса, чтобы медленно убить меня в каком-нибудь из самых темных углов. Там, где мое изуродованное тело никогда не найдут.

Невовремя – мне приходится признать, что эта картина – всего лишь очередная прихоть моего больного воображения, потому что Джо, он как и Ким – принципиальный. Если он и убьет меня, то, повинуясь каким-то своим внутренним безоговорочным жизненным правилам, сделает это на самом видном месте Нью-Йорка.

Мы преодолеваем, наверное, уже сотый поворот. Плутаем по густому городскому лабиринту, не в поисках выхода – в поисках разъяренного минотавра.

И тут я каким-то шестым чувством понимаю, за чем именно мы пришли сюда.

На самом последнем этаже одного из этих типичных похожих одно на другое зданий, под самой крышей, я замечаю одно-единственное светящееся окно. Свет среди прочей пустоты. Как одинокий злобный костерок посреди темного леса.

Мое тело внезапно передергивает – от понимания.

– Нет… нет-нет… – как заведенная, шепчу я и начинаю что есть силы трясти головой из стороны в сторону. – Нет…

Джо оборачивается и оказывается как-то слишком близко ко мне, в нескольких дюймах. Я чувствую на себе его неровное дыхание (совсем как несколько часов, когда я плакала, а он влепил мне пощечину).

– Ты сама меня просила, Кесси, не помнишь?

– Когда ты говорил про этот чертов симбиоз, я не думала, что ты серьезно!..

– Думаешь, я лгу?!

– Думаю. – Ответ вылетает прежде, чем я окончательно понимаю смысл сказанного. Прежде чем понимаю, насколько мы – похожи. Вечные, вечные-вечные лжецы. Но это больше не забавно – теперь это омерзительно.

Мы замолкаем, и теперь между нами – только тишина. Но слишком густая, напряженная, слишком ощутимая.

– Почему бы тебе просто не заткнуться, Кесси? – как ни в чем не бывало интересуется Джо и резко наклоняется ко мне, точно таран, налетающий на башню. Он просто хочет взять этот замок штурмом. Вряд ли получится…

Я сама не понимаю, когда наступает тот момент, когда я позволяю его губам завладеть моими. Когда позволяю делать ему все (все-все), что он пожелает. Я не могу поймать тот момент, когда я почти стала его.

Мельком я смотрю на единственное горящее окно в одном из домов, под самой крышей. И яркий свет на мгновение ослепляет меня, заставляя забыться.