Текст книги "Просто солги"

Автор книги: Ольга Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

5. «В моей жизни становится слишком сыро. Наверное, это оттого, что я плачу»

Он настаивает, чтобы я улыбнулась. Почти силком заставляет меня приподнять губы в фальшивой усмешке.

А мне – черт возьми, – мне хочется плакать. Хочется сказать, что он – это все, что у меня есть.

Вместо этого я осыпаю его самыми последними словами, пытаюсь сделать так, чтобы он понял, как же мне на самом деле хреново.

Но на него это не действует.

– Кесс, – говорит он, пытаясь засунуть мне в руки этот гребанный билет, – Кесс, давай без драм. Я и так уже сделал для тебя слишком много.

И он прав, но ему не следует об этом знать.

В самолете сыро. Наверное, оттого, что я плачу. И мне кажется, что я пыталась поцеловать его, прежде чем он ушел. Кажется, он не ответил.

…

– Зачем летите? – спрашивает незнакомый голос, но приятный. Такой среднестатистический мужской голос.

Сначала я вскипаю, но потом понимаю – это мой сосед, а в самолетах так принято – если летишь один, то можно и пооткровенничать. Почему бы и нет? Мне ведь так давно хотелось поговорить с кем-нибудь без всяких обязательств.

– Куда? – Я не знаю, в какой город направлен этот рейс, поэтому иду на хитрость.

– В Нью-Йорк, конечно, – смеется мой попутчик. Находит меня забавной?

Ким что-то говорил про Нью-Йорк, – вспоминаю.

– Не знаю, – отвечаю я, немного подумав. – Можно сказать, хочу начать все с чистого листа. Да, наверное, так и есть. – Такое чувство, что пытаюсь я убедить в этом себя, а не попутчика. На попутчика мне откровенно плевать.

Слышу его тихий смех, и у меня такое ощущение, что это Ким смеется, а не незнакомый парень из самолета. Что там я уже говорила про манию преследования?

– Я Шон, – представляется невидимый собеседник. Невидимый – это потому, что я его не вижу, а не потому, что он нематериальный. Хотя откуда мне знать? Ведь я слышу только его голос.

– Кесси. – Я пожимаю плечами, потому что, когда представляешься, нужно хоть что-то делать. Люди пожимают друг другу руки, а я пожимаю плечами – вполне равноценная замена.

– Кесси… – задумчиво повторяет Шон, как бы пробуя мое имя на вкус. – Можно я буду звать тебя Кесс?

В этот момент мне хочется вцепиться ему в глотку и вопить, как сумасшедшая. Мне больно слышать, как незнакомый голос произносит это вполне различимое «Кесс». Больно, потому что Ким иногда так называл меня.

Я киплю как паровая машина: из ушей уже давно валит пар, а ноздри медленно сдуваются-раздуваются.

Вслух же только произношу:

– Конечно, я не против, Шон. – Мой голос приторно-сладкий. – А теперь расскажи, зачем сам в Нью-Йорк?

– Хочу посмотреть на Большое яблоко, – то ли серьезно, то ли шутливо отвечает он.

– Вот как? И все.

– Конечно, нет.

…

Я различаю его голос среди тысячи других, нахожу его образ среди сотен похожих. Я знаю о нем все, кроме того, как он на самом деле выглядит. Знаю, что никогда не решусь сказать ему просто, что я на самом деле думаю. Знаю, что ненавижу его за то, что он отправил меня в Нью-Йорк совсем одну. Ким – хренов оптимист.

Он так далеко от меня, что я даже представить себе не могу, чем он сейчас занимается. Наверняка, чем-нибудь позанимательнее, чем заметать за мной следы. Теперь я одна. Уже навсегда. И меня это бесит до чертиков.

Зачем мы делаем из пустяка смысл нашей жизни? Почему я думаю, что Нью-Йорк – это ад, в который меня нарочно отправили за давние грешки? Но на самом деле это не ад – всего лишь чистилище, временное пристанище.

Самолет с трудом выпускает шасси – это все оттого, что в его салоне мисс-ходячая-неудачница, которую всюду сопровождают подобного рода мелочи. Какие-то придурки хотят схватить меня и использовать в своих грязных целях? Кто-то пытался выстрелить мне прямо в голову, но чуть-чуть промахнулся? Всего лишь мелочи, ребятки, я была в передрягах и похлеще.

Мой попутчик – Шон, так его зовут, – дергает меня за рукав (руки у него теплые-теплые, почти горячие, почти как у Кима).

– Смотри, Кесс, ночной Нью-Йорк – это нечто. Непередаваемое зрелище, – выдыхает он, а затем я слышу легкий хруст – видимо, он слегка не рассчитал свои слова.

– Расскажи мне. – Почему-то у меня непреодолимое желание разгрузить обстановку. В конце концов, этот Шон – мой единственный знакомый в Нью-Йорке.

Я устраиваюсь в кресле поудобней и до конца посадки слушаю о том, как погрузившийся в ночные огни мегаполис напоминает горящую рождественскую елку. Глаза я закрываю специально, чтобы не видеть, а только слышать. Только слушать…

Он не навязывается, этот мой попутчик, совсем нет. Скорее наоборот, мне с ним очень комфортно. Но где-то глубоко внутри я понимаю, что это просто подсознательно пытаюсь найти Киму замену.

На выходе из аэропорта я пытаюсь оправдать себя и своего нового попутчика, пытаюсь объяснить, почему он еще рядом, почему тащит мой рюкзак и почему, дьявол его побери, он называет меня Кесс.

Шон разговаривает с таксистом – я слышу. И как Ким планировал, чтобы я выживала в Нью-Йорке? Неужели, предусмотрел даже то, чтобы я встретила в самолете вот такого вот парня, или сам его подослал? Тьфу ты, в голову лезет только всякая чушь!

В такси дурно пахнет, а еще Шон сажает меня на заднее сиденье, и хотя сам он садится рядом, я дико злюсь на него за это. Я ненавижу задние сиденья. Тщательно ощупываю обивку – не кожаную – и вспоминаю историю с курткой. Поверхность салона синтетическая, неприятная, шершавая. И все же мне нравятся новые материалы. Я уже говорила, что у меня есть свой собственный словарь для разного рода поверхностей?

На секунду – лишь на секунду – я думаю о том, что, возможно, Шон – никакой не Кимов соратник, а всего лишь обыкновенный маньяк, охотящийся за слепыми невинными девушками? Представляю себе его, себя, в комнате с низкими потолками. Свет выключен, а я кричу от боли – не от удовольствия. Мерзость, но все равно не страшно, потому что терять мне, в сущности, уже нечего.

Я не знаю, кто я в этот момент. Но определенно я уже не та «Кесси», которую подразумевал Ким, называя меня подобным именем.

Рукой небрежно касаюсь головы: грязные распущенные волосы и еще что-то нежное, легкое. Шелковая лента похожа на ту нить, которая связывает меня с миром, из которого я пришла. Шелк – материал чистых помыслов, и я должна стать такой – чистой.

Такси тормозит резко, чудесным образом не провоцируя меня выблевать наружу с большим аппетитом съеденный в самолете обед.

Думаю: «Ну все».

Но это вновь ошибка. Еще не все.

…

Мои мысли похожи на обрывки: резкие, необдуманные, сумбурные, на первый взгляд. Я могу казаться сумасшедшей, не в своем уме, не в своем теле. Я могу казаться не с этой планеты. В это сложно поверить, но, не считая, конечно, мафиозных разборок, я вполне обычная. Точнее, совсем обычная.

Просто я не вижу. И даже не знаю, каково волосы цвета у моего нового знакомого. Но уж точно не «пшеничного».

– Я ведь сплю, да? – спрашиваю я неуверенно. – Или меня взяли играть безбашенную барби в один из боевиков. Определенно, все так и есть.

Шон смеется – и его смех похож на смех Кима. Я в его квартире, «небольшой», как уже успел просветить меня мой новый знакомый, но, натыкаясь на лестницу на второй этаж, я начинаю сомневаться в его словах.

Я кажусь себе полной идиоткой и, тем не менее, продолжаю молоть всякую чушь:

– Но есть еще вариант, что ты маньяк. Злобный, кровожадный маньяк.

– Меня Ким попросил за тобой присмотреть, – нехотя говорит Шон и уже не смеется.

Я тоже замолкаю и замираю. Чувствую, как перестает биться мое крошечное сердце. Я как море Уэддела (море Уэдделла – море, омывающее Антарктиду на западе. Прим. Автора) – такое холодное, что никак не могу замерзнуть.

– Тогда понятно, – неопределенно отвечаю я и понимаю, что Ким, хоть и оптимист, продумывает все до мелочей. Он оптимист, потому что уверен в завтрашнем дне.

Черт, мне бы его уверенность.

– Твоя комната на втором этаже, – устало сообщает мой новый знакомый (старый знакомый Кима). И я чувствую, как на глазах тает его напускная оболочка. Он уже больше не веселый и располагающий – он просто усталый. – Я провожу тебя, покажу, где ванная. Дальше сама справишься?

– Угу, – киваю я.

Между нами уже больше нет спокойствия – только одна холодная напряженность, как будто не этот парень всего час назад рассказывал мне, как прекрасен ночной Нью-Йорк. Они все одинаковые: Ким, Шон… Все хотят довести меня до ручки. У них всех одна миссия – окончательно потопить Кесси Слоу в болоте из ее обманчивых чувств (Slough – «Слоу» – в буквальном переводе фамилия героини означает «болото» – прим. Автора).

Шон осторожно ведет меня вверх по лестнице, и я даю ему свою руку с открытым пренебрежением.

– Знаешь, а Ким говорил, что с тобой будет сложнее. Сказал, что ты будешь брыкаться, как черт, и никуда со мной не поедешь, – пытаясь приободрить меня, сообщает Шон. Но он выбирает неправильную тактику: при упоминании Кима я только сильнее вскипаю.

– Он был прав, – нехотя соглашаюсь я, а затем добавляю: – Просто я сразу тебя раскусила.

Лгунья Кесси – так бы назвал меня Ким, если бы узнал всю правду. Но он никогда не узнает, и мне этого достаточно.

По участившемуся дыханию парня я понимаю, что Шон мне не верит.

– Так вы братья? – небрежно спрашиваю я, при этом очень сильно боясь промазать со своим предположением.

– С чего ты взяла? – ухмыляется мой новый-Кимов-знакомый.

– Смеетесь одинаково. И дышите. У тебя вот волосы пшеничные?

– Нет. – По его расслабленному голосу понимаю, что отвлекающий маневр сработал. – И у Кима не пшеничные. У Кима волосы темные, черные почти, а глаза синие. Как у тебя, только…

Но он не заканчивает, и, тем не менее, я знаю, какова невысказанная фраза: «Как у тебя, только не такие мутные».

Я делаю вид, что не расслышала его последнего предложения.

Лгун Ким – так бы я назвала сейчас Кима, будь он рядом.

…

Нью-Йоркский воздух тяжелый, но почему-то дышать им вовсе не тяжело. Через открытое окно в мою комнату – Шон сказал, что это и вправду «моя комната», – врывается легкий ночной ветерок. Но мне его мало. Я широко расставляю руки и пытаюсь загрести ветер в свои объятья, но воздух нематериальный, хотя я и чувствую его каждой клеточкой истощенного тела.

В этой «моей комнате» даже есть телефон. Не знаю, сколько раз я уже звонила Киму, на память набирая его домашний номер, прекрасно при этом понимая, что дома его, конечно же, не окажется.

«Добрый день! Вы позвонили Киму Уайту. Сейчас меня нет дома. Если у вас что-то срочное для меня, оставьте голосовое сообщение после звукового сигнала».

Я ничего не оставляю. Автоответчик же ясно говорит: «…если у вас что-то срочное». У меня же нет ничего срочного. Я просто хочу убить Кима, но это может и подождать. Не так важно.

Уже светает – я чувствую это, потому что за долгое время одиночества я успела научиться определять время суток, основываясь только на собственных ощущениях. Еще слышу, как под окнами снуют первые прохожие. Слышу шорох – возможно, дворник сметает гнилую осеннюю листву.

Мне не хочется спать. Мне уже вообще ничего не хочется. Ни-че-го.

От нечего делать проверяю, вся ли я на месте: осторожно нащупываю губы, медленно очерчиваю нос, боязливо дотрагиваюсь до глаз. Ресницы мягкие, недлинные, но их очень приятно пощипывать.

Я улыбаюсь, потому что, если бы он услышал меня сейчас, то обязательно понял бы, как ему благодарна. Спасибо, Ким, что я еще жива…

Звонит телефон, и что-то внутри меня говорит, что, возможно, это Ким.

– Да.

– Добрый день, Кесси.

– Мы знакомы? – с натяжкой спрашиваю я, едва сдерживаясь, чтобы не бросить трубку раньше положенного.

– Вообще-то нет, но я надеюсь в скором времени исправить это досадное недоразумение. – Голос. Голос гадкий, скрипучий. Обладатели такого голоса редко бреются и много командуют, хотя и пытаются казаться пай-мальчиками. – Я подготовил музыку для тебя, Кесси. Много красивой музыки. Я записал ее специально для тебя.

Не выдерживая, я все-таки бросаю трубку и каким-то чудом плюхаюсь не на пол – на кровать. У меня трясутся руки. Мне страшно. Гораздо страшнее, нежели бы я узнала, что это просто маньяк.

– Кто звонил, Кесс? – Это Шон. Я знаю, я уверена, он шпионил за мной. Но потому что ему Ким приказал.

– Никто, – огрызаюсь я, собственно, не до конца осознавая, стоит ли раскрывать моему новому знакомому незнакомцу эту страшную тайну.

И все же я должна признаться хотя бы себе, потому что я привыкла быть честна перед собой. Слова этого человека почти подкупили меня, почти заставили встать на задние лапы и спросить у него адресок.

«Я записал эту музыку специально для тебя…»

Я утыкаюсь лицом в подушку и начинаю медленно лишать свои легкие кислорода.

6. «Я могу разглядеть себя в зеркало. Напоминаю себе Одри Хепберн: такая же прическа, стильное платье»

Трибуна приготовлена специально для меня. Одинокая и величественная, она стоит в центе подиума с уже включенным заранее микрофоном и ждет, пока я подойду, приветственно улыбнусь и помашу в снимающие мое счастливое лицо камеры.

На мне черно-белое платье. Я могу не только чувствовать его на себе, но еще и видеть. Оно умопомрачительное. И некоторые журналисты в первых рядах даже не собираются слушать, что я им сейчас скажу, – они просто бесстыдно рассматривают меня, мои оголенные плечи и глубокое декольте.

Ким тоже сидит в первом ряду. Но он, кажется, в отличие от всех остальных, ждет, что же я все-таки скажу в свое оправдание.

Легкие жжет огнем, и уверенность тут же куда-то испаряется.

Я напоминаю себе Одри Хепберн – такая же прическа, стильное платье. Но я не такая сильная, да и актерского таланта у меня вообще нет.

Мне кажется, что микрофон вот-вот оживет и сколошматит меня живьем.

– Добрый день, дамы и господа. Вы, конечно же, знаете, для чего мы здесь собрались… – с фальшивой улыбкой начинаю я.

Внезапно зал исчезает и передо мной появляется лицо, которого я не забуду, даже если когда-нибудь мне подчистую сотрут всю память. Покрытое оспами и какой-то сумасшедшей ухмылкой, это лицо – самое омерзительное, что я когда-либо видела в своей жизни. Сверля меня насквозь маленькими поросячьими глазками, существо медленно наводит на меня дуло пистолета и спрашивает приторно-сладким голосом:

– Ты веришь в Бога, Кесси?

И отпускает курок.

…

Я просыпаюсь в холодном поту с ощущением, что на этот раз пуля пробила мне голову.

Дышу часто, но восстановление дыхалки почему-то не способствует восстановлению рассудка.

Осторожно сползая с кровати, я пытаюсь на ощупь отыскать туфли, но не выходит, и я, разозленная, полуголая и босиком начинаю спускаться вниз по лестнице.

Темнота – это не страшно, когда ты – всего лишь часть этой самой темноты. Но сердце почему-то бьется слишком часто, точно бомба замедленного действия.

Тик-так… тик-так…

И никогда не знаешь, когда именно она взорвется.

Мне кажется, что Шон сейчас должен быть здесь, потому что он брат Кима, а Ким всегда был рядом. Почти всегда. Но моего нового знакомого нигде нет – я не вижу, но и не слышу его присутствия. Абсолютная изолированная тишина.

С трудом отыскав ручку холодильника, судорожно пытаюсь отвинтить крышку от закупоренной бутыли с молоком. А может, и не с молоком – с пивом. Но мне, в сущности, все равно – в глотке уж больно сухо.

Случайно роняю на пол небольшой предмет и вздрагиваю.

Эти странные знакомые голоса.

"– Добрый день! С вами Нью-Йорк уикенд, и мы подводим итоги этой непростой недели! У нас в гостях председатель комитета по уголовным расследованиям. Здравствуйте, Джо.

– Здравствуйте, Кейт.

– В последнее время Нью-Йорк просто-таки задушила волна неожиданных исчезновений юных девушек. А как вы считаете…"

Нервы дают о себе знать. С третьей космической скоростью я принимаюсь выискивать орущий экран и, обнаружив, бессмысленно начинаю долбить по нему, пока не понимаю, что звук исчез. Похоже, я только что сломала Шону телевизор.

В груди резко начинает колоть, как будто кто-то со всей силы вмазал мне в солнечное сплетение. От пронзившей меня невыносимой боли я складываюсь пополам. В этот момент меня почти нет.

…

Через открытое окно солнце медленно опускается на мою кожу и оставляет на ней невидимые обычному глазу ожоги. Оно прожигает меня до дыр. Я лежу почти голая – чувствую на своем теле только холодные прикосновения тонкой рубашки. Мое тело лежит на полу – отдельно от моего сознания, и я почти себя вижу со стороны. Как будто умерла.

Неторопливо, как-то по-пьяному я поднимаюсь с пола. По всему телу необъяснимая дрожь. Что-то похожее на страх.

За окном солнце нещадно греет, и я не думаю – я знаю, что уже далеко за полдень.

Я медленно крадусь вдоль стен, отчаянно за них хватаясь и используя любую возможность раствориться там, где меня нет и никогда не будет. Я поступаю как настоящая плохая Кесси: специально выбираюсь на видное место, чтобы меня поймали. Потому что мне уже все равно. По-настоящему плевать.

Входная дверь закрыта всего лишь на защелку, и я удивляюсь, как Шон мог оказаться таким идиотом: оставляя дома сумасшедшую одну, нужно, по крайней мере, запирать окна и двери на все замки. Вот Ким бы меня точно наручниками к батарее приковал, чтобы никуда «случайно» не вышла.

На улице холодно – вот только солнце горячее, и пахнет жухлой листвой.

Спускаюсь по небольшой лестнице и теряюсь. Одна в большом Нью-Йорке, без Кима, совсем одна. Сердце колотится, как мотор гоночной машины, и я судорожно сглатываю, пытаясь побороть собственный страх.

В голове звучит музыка, и мне снова становится легче. А в организме острая нехватка кофеина, в карманах – ни цента, а в глазах по-прежнему пусто. Все также ничего не вижу.

Холод возвращает меня к жизни, и я вовремя вспоминаю, что я почти голая.

Приходится вернуться.

…

– Что это?

В руках у меня крохотная шероховатая таблетка, такая неопасная и такая подозрительная одновременно. Но я вовремя одергиваю себя: брат Кима не стал бы пичкать меня всякой дрянью.

– Успокоительное, – разъясняет мой новый знакомый таким раздраженным голосом, будто вынужден объяснять мне такие простые вещи, как основы молекулярной физики. – Мне казалось, тебе сегодня плохо спалось.

Я не знаю, откуда он знает. Понятия не имею. Но это каким-то образом заставляет меня довериться ему. Я глотаю таблетку, и она тут же застревает в горле, противно затрудняя дыхание. Вновь и вновь я сглатываю, пока моих рук, наконец, не касается что-то холодное.

– На, выпей воды, – по-отечески наставляет Шон, и в этот момент я думаю, насколько он похож на Кима: ему тоже нравится надо мной покровительствовать.

Я делаю большой глоток, и крохотная противная таблетка невозмутимо проскакивает дальше по пищеводу. Но во рту по-прежнему чувствуется какая-то необъяснимая горечь. Как будто вместо какого-нибудь сэндвича мне в глотку запихнули пригоршню пятицентовиков.

– Тебе ничего не нужно? – интересуется он, но я растерянно начинаю мотать головой.

С какой стати эти двое так трясутся вокруг меня? С какой стати Ким жертвовал своей несомненно драгоценной задницей ради меня? Я не верю в такие вещи. Не верю в благотворительность, в бесплатные рождественские наборы, которые раньше нам так любезно выдавало начальство, не верю в сыр в мышеловке.

Но, возможно, я всего лишь мышь, очень, очень голодная мышь.

– Нет, спасибо, – туманным голосом отвечаю я, тем самым ясно давая понять, что больше не желаю с ним разговаривать.

Хотя давать таким как Шон тонкие намеки – как об стену горох.

– Знаешь, Кесс, ты странная. Братец говорил, что ты та еще стерва: себя в обиду не дашь, защищать тоже не позволишь, да еще и в морду за это вмажешь, – хмыкает Шон.

– Ким так и говорил? – вскидываю бровь.

– Так и говорил, – подтверждает парень и ждет, пока я объясню ему, кто же из нас – я или Ким – ненормальный.

– Наверное, он говорил про другую Кесси. Ты перепутал свое место в самолете, – язвительно замечаю я и, схватив свою чашку с кофе, резко удаляюсь вдоль уже знакомых стен. Не вижу, но чувствую.

Кофе в моей руке плещется, обдавая меня крохотными колкими порциями кипятка.

Сжимаю губы, чтобы не вскрикнуть и не показаться слабой.

Оказавшись в комнате – в «своей комнате» – я быстрым движением опускаю чашку на прикроватную тумбочку – наугад, авось попаду, – и, уже чувствуя подступившие к горлу рыдания, бесчувственным мешком валюсь на кровать. Мне как никогда обидно.

Он и вправду так обо мне думает? Думает, Кесси – редкостная сволочь, смертельной петлей затягивающаяся у него на шее? Я для него как балласт – тяжкий груз, который сбрасывается при первой надобности.

Я уже чувствую, как по щекам нещадно катятся слезы, а в горле вновь становится сухо и гадко, как будто я одним махом проглотила горсть этих самых «успокоительных» и не сделала следом ни глотка воды.

Мне хочется рвать и метать, хочется достать Кима из-под земли и от обиды надрать ему задницу. Хочется плюнуть ему прямо в лицо, высокомерно, надменно. Хочется быть такой, какой он меня себе и представляет. Хочется быть гадкой, злобной сучкой, вечно сующей нос в чужие дела.

Начинает раскалываться голова, и у меня такое ощущение, что успокоительное Шона на меня имеет ровно обратный эффект, нежели наверняка написано на упаковке.

И все же пора признать. Я законченная истеричка, которая окончательно съехала с катушек, к тому же страдающая манией преследования.

В этот день я больше не звоню Киму домой, даже чтобы послушать его голос на автоответчике. Упорно делаю вид, будто его и вовсе не существует. Это как если бы он умер.

Это как если бы вместе с ним умерла и часть меня.

…

Шон возвращается вечером, но помимо его дыхания в прихожей слышен омерзительный женский смех. Такой звонкий, заигрывающий.

Я не ревную – мне плевать на Шона, – но уже само существование этой незнакомки доводит меня до белой горячки.

Я думаю, что они останутся там, внизу, будут заниматься, чем хотят: будут трахаться, пить мартини и обсуждать непутевую Шонову квартирантку. Но шаги почему-то все ближе к «моей комнате», и мне это не нравится.

Как в дешевых фильмах ужасов: я слышу, как медленно, со скрипом поворачивается ручка двери, и некоторое мгновение в воздухе стоит тишина. Затем Шон осторожно откашливается, джентльмен до мозга костей, и делает осторожный шаг, переступая невидимую границу моего мира. Его спутница следует за ним. У нее звонкие каблучки – я слышу.

– Кесс, к тебе можно? – как ни в чем не бывало спрашивает Шон. Как будто мы с ним сто лет знакомы и старые соратники по мыслям и рюмкам. Если ему интересно, я вообще не пью. Меня тошнит от алкогольного запаха.

– Ты уже вошел, – раздраженно отвечаю я, между тем, прекрасно понимая, что не могу командовать им в его же доме. В этот момент я действительно похожа на стерву.

– Кесс, это Дженнифер. Джен – это Кесс.

Чувствую, как эта самая «Дженнифер» по-хозяйски садится рядом со мной на кровать.

– У тебя замечательное имя, – щедро сдобрив свой голос ядом, обращаюсь я к девушке.

– Да что ты, – она отвечает растерянно, явно смутившись. Мне хочется смеяться в полный голос, смеяться злорадно и торжествующе. Какие же они все придурки!

Я вспоминаю недавнюю афишу и добавляю:

– Прямо как в фильме «Тело Дженнифер», ты ведь смотрела? – Затем делаю небольшую театральную паузу. Я уже знаю, что и Шон, и эта Дженнифер уже успели раскусить мои ядовитые настроения. – А вот я не смотрела. И никогда не посмотрю. А ты, Дженнифер? Или тебя лучше звать Джен?

Я прекрасно чувствую неприкрытую растерянность девушки, пораженную моим открытым сквернословием. Наверное, она быстро взяла себя в руки, потому что мне кажется, что теперь она мило улыбается. Дженнифер осторожно берет мою ладонь и сминает ее между своих.

Фу, нежности телячьи, меня сейчас стошнит, ей-богу!

– Кесси, тебе не стоит меня опасаться. Я твой друг. – «Она что, разговаривает с душевно больной?» – молнией проносится у меня в голове. – Ты ведь друг Кима, а друг Кима – мой друг.

Мне кажется, что сейчас по закону жанра она сейчас скажет фразу, которая ножом вопьется мне прямо… Нет, не в сердце. В почки.

Но эту фразу говорит не «Джен» – полный искреннего добродушия Шон:

– Дженнифер – невеста Кима. Он ведь, конечно, рассказывал тебе о ней?

…

То, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Наверное, эту фразу придумал какой-то ангелок, мило болтающий ножками со своего облачка и ничегошеньки не смыслящий в человеческой жизни. Наверное, он представлял себе жизнь как бесконечную череду затягивающих, точно водоворот, событий.

Но он ошибся.

Мне кажется, что я уже не на земле, а где-то между небом и Нью-Йорком. Мне кажется, что лучшее, что со мной может произойти в этой жизни – это скорая смерть. Мне кажется, что Ким – всего лишь самый страшный кошмар в моей жизни. Обычный сон среднестатистического обитателя этой чертовой планеты.

И все же мне кажется, что мы с разных планет. Я, Шон, эта Дженнифер. Я, эти сны, урод, выстреливший в меня пять лет назад. Мы по разные стороны баррикад.

До того самого судьбоносного в моей жизни звонка остается девяносто девять секунд или девяносто девять слов. Какая разница – все равно дьявольское число.

До того момента, как я решусь на самый отчаянный поступок в своей жизни, остается лишь мгновение.

Звонит телефон. Истерично, надрывисто, кровожадно требуя, чтобы я ответила. Я не знаю, что этот звонок очень важен – я просто чувствую. Как чувствовала, как Ким улыбается. Как поняла, что они с Шоном браться. Как осознала, что мне чертовски надоело жить.

Но тот ангел наверху все-таки ошибся.

То, что нас не убивает, сводит нас с ума.