Текст книги "Пустоцвет (СИ)"

Автор книги: Ольга Резниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– НЕ ТРОГАЙ! – яростное, с испугом.

Силой ухватил меня за руку Костя и потянул на себя.

Сопротивляюсь импульсивно:

– Это Серега! Науменко! – отчаянно завопила, завизжала я, словно ополоумевшая. – Серега наш!

По щекам потекли жгучие слезы.

Распятый прозрением, все же не отступает Пахомов:

– ТЕМ БОЛЕЕ! – железной хваткой впился в запястье и дернул на себя.

Словно куклу тряпичную – к душу. Схватил свою, сбившуюся от потока воды в углу, мокрую рубашку, выкрутил и тотчас протянул мне. Приказное:

– ОДЕВАЙ!

Стою, огорошенная. Ничего не понимаю: только жуть колотит гвоздями сознание, вторя больным эхом совсем иные мысли: Серега! Науменко! Как так? А ведь стрелял! Стрелял же! ...и в меня заодно. Но за ЧТО?.. ЗА ЧТО ТАКОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО?

Шаг ближе – и силой ухватил меня Костя. Словно дитя малое, живо одел, набросил одежину мне на плечи – и, не возясь с пуговицами, в момент вцепился в запястье, обвившись путами, потянул за собой, рванул на выход.

Оружие наготове.

Пристальный взор по сторонам.

На лестницу – чуть ниже на этаж, и по коридору – в чей-то номер.

Взвизгнула испуганная "постоялица", прикрывая свою наготу и судорожно прижимаясь к мужчине (что лишь ошарашено, обомлев, наблюдал за жутким вторжением).

– ПИКНИТЕ – ЗАВАЛЮ! – рявкнул Пахомов.

Бег к окну – открыть оное и выбраться на широкий выступ, пуститься вдоль по парапету.

Темно на улице. И лишь ржавые струи света от фонарей дают возможность нам, безрассудным эквилибристам, балансировать между жизнью... и смертью, между прошлым... и так нещадно, до пугающего переменившимся, будущим. Но даже не так страх сейчас от происходящего меня душил, не так боязнь за себя разрывала сознание, как неоспоримо-оспоримая, невыносимая, пронзающая до дрожи, картина: Сереги... Науменко больше нет, и он – предатель.

Еще шаги едва ли не вслепую за пеленой слез, дурмана и отрицания – как внезапно, ухватив меня за поясницу, Костя вмиг толкнул вбок. Взвизг мой отчаянный – сорвались в шальную пропасть. Мышцы сжались в теле от ужаса; сердце буйно заколотилось, затрепыхалось в груди, переходя, казалось, уже все дозволенные бешенства грани. Секунды – и колкое, пружинистое приземление (грохоча приговором "жить"). Испуганный взгляд метнула я около, пытаясь хоть как-то в этом сумасброде, в панике, в спрессованной до жестокости и прострации истерике опередить, познать, впустить в мысли истинность происходящего. Мусорные баки, в которые едва ли не с головой мы нырнули, входя в черные пузатые мешки, местами прорывая их, разрывая на части и погружаясь целиком в отбросы, обо что-то режась, стесывая, сдирая кожу до крови.

Но не дает даже упиться отвращением или жалостью к себе, осознать, что опасность позади, как снова силой хватает меня Пахомов, отрешенную, и тащит, волочит, будто чемодан, за собой.

Выбрались наружу и перебежкой (босой, по пробирающему стынью до кости асфальту – вторя шпорам холодного осеннего ветра, что иглами вонзающегося в меня, облепленную мокрой, ледяной, не менее разъедающей плоть, нежели всё остальное, рубашкой) – бросились в сторону парковки.

Чей-то автомобиль. Ловкие движения, тихое пиликанье – и поддался угрюмый, спящий зверь.

– Садись! – жестким велением.

Нырнули оба в салон.

Завел двигатель, педаль газа до упора – и рванули долой...

Обгоняя послушных водителей, тормозя лишь на красный, устремились через дворы в сторону окружной, а затем и вовсе – за город, нещадно шины паля, стесывая беспечной скоростью до неузнаваемости и их, и пролетающие виды.

Прошло еще много времени, прежде чем мысли Кости стали ясные, и взгляд рискнул он оторвать от проезжей части.

Дернулся, привстал в кресле, доставая из заднего кармана брюк телефон.

Быстрый пляс пальцев по экрану – и прижал трубку к уху.

Гудки – долгие, нудящие – и наконец-то послышался, сотрясая тишину, что пролегла между нами (и даже тихое урчание мотора – не помеха), голос:

"ГДЕ, Б***Ь, ТЕБЯ НОСИТ?! Че за х**ню ты там наворотил?!" – ошалевшее.

– Да пи***ц! Что там Кряков? – сдержано в ответ Пахомов.

"Да ниче! Завинчивать начал – пришлось вмешаться и распустить притон. А ты какого *** свалил?!"

– Да менты встряли!

"Я уже и сам понял! Цветкову твою признал! Х*я, я спрашиваю, ты свалил с ней куда-то?! И с х** эти г****ны там нарисовались? Кто им вообще санкционировал всё это?! Тряси Пацу, а – своего. Это пи**ец просто! – короткая, видимо, давясь эмоциями, пауза. – Девка с тобой?"

– Да. И там... сюрприз в номере.

"Знаю, с**а! Уже вовсю его обнюхивают – И НЕ МОИ! И как теперь всё разгребать, а, б***ь?!"

– Шева, он нас завалить хотел!

Жгучая пауза удивления – и наконец-то тихое, замявшееся:

"Вас? В смысле "вас"? ДВОИХ, ЧТО ЛИ?! СВОЮ ЖЕ?!"

– Да. Свою! Я сам о**ел. Красивая картина, не правда ли?

"Крыса?"

– Запросто. Нарой мне на него все, что найдешь. И да – Маза у них на крючке, и меня приняли за одного из этих. Цветкова как заложник пошла. Следы затри все, и мы там, когда этажом ниже через окно выбирались, засветились – разъясни зрителям, что к чему. Нас пока не ищи. Тачка – левая. Как улажу все – наберу.

Отбил звонок. Взор беглый, украдкой на меня.

И вдруг дернулся к передней панели. Сдвинул какие-то рычаги, зажал кнопки – мигом раздался шум ожившей печки, вгоняющей в салон сухой, теплый воздух.

– Сильно замерзла? – невольно гаркнул. Прокашлялся. Не дожидаясь, тут же добавил: – Сними рубашку – быстрее согреешься.

– Шутишь? – выпаливаю коротко, удивленный взгляд обрушивая на него тотчас.

Смолчал, не ответил.

Отвернулся, устремив взор в темную, надвигающуюся даль.

***

Долго ехали, больше двух часов – точно. А там, значит, уже и до границы рукой подать. Что Он задумал? Куда мчим? И что... будет дальше?

Но спросить – и того страшнее.

Свернули с шоссе на грунтовую дорогу – и через лесопосадку в сторону медовых огней на горизонте. Кочками, ухабами – добрались... Невысокий деревянный забор, а за ним – ухоженный, невысокий дом, пастельно-зеленого цвета с белыми, резными оконными наличниками и темной черепичной крышей. Не глуша мотор – выскочил Пахомов наружу, ловко перебравшись через ограждение, отрыл, распахнул ворота изнутри.

И снова за руль – заехали во двор.

– Сиди в машине, – скомандовал мне.

Смиренно закивала я головой. Колкий взор, скользя, пробуя его лицо словно на ощупь, в попытке хоть какие-то выудить истинные эмоции, понять... что у него сейчас на уме, какие мысли, какие решения – и что в итоге... меня, нас ждет после всего случившегося, в том числе – и сего визита.

Выключил двигатель. Взгляд на меня – поддаюсь, отвечаю тем же... Но молчит, изучает, топит себя в сомнениях – а наружу: ни чувств, ни велений.

– Я сейчас, – наконец-то, коротко.

Резво на улицу. Шаги к дому.

Заколотил в дверь.

Но, видимо, уже и без того хозяева всполошились. Так что буквально в тот же миг и заскрипели в тишине позднего вечера засовы, дрогнуло деревянное полотно.

***

Где-то около получаса Пахомова не было. С кем, о чем говорил – неизвестно.

Да и не это сейчас в голове. Мысли, грохочущие, будто товарняк по эстакадному мосту: Серега. Опять Науменко. Господи, до сих пор не верится... И если бы не собственными глазами узрела, если бы сама не коснулась, не ощутила на ощупь реальность того видения, ни за что бы не поверила: Науменко мертв. И как? Почему? Стрелял в нас! Но все равно: по факту... теперь Пахомов – убийца, мой Костя... И эту тему отныне будут мусолить, а не поступок... Майора...

Черти что. Но ведь Он точно же знал, знал Серега, сам все слышал: как утащил меня с собой Костя, как заставил раздеться, как в душ отправил... Без шансов: он знал... что я где-то рядом и что я не на его стороне. И вовсе не щадя, не сомневаясь и не пытаясь меня спасти – расстрелял. ОБОИХ расстрелял. Не запиликало бы какое-то устройство Пахомова – и наша бы кровь там лужу создала, сливаясь из двух сосудов – в одну, бесполезную. Наша – а не его.

Враг? Я – враг?

...или Он – предатель?

И кто еще заодно?

Науменко. Черт дери, НАУМЕНКО! Тот самый... да, ненавидел, да раздражала... да, в какой-то мере презирал. Но... убить? Взять и расстрелять? За что? ЗА ЧТО?

Не мог же Казанцев сдать, раскусить всю нашу игру – ведь даже я... в какой-то момент искренне поверила, что Костя – демон, слетевший с катушек... и то, что он сотворит со мной – сломает меня... навсегда. И тут?

Нет. Не Роман. Он не мог.

Виталя? И Виталик...

Не могли они меня так предать.

...даже если я в итоге... их всех предала. Но не стреляла, и не позволила бы сделать ничего такого и Косте: если бы стал выбор, непременно бы заступилась за них.

А тут?

И его, и меня...

...и нет больше ничего человеческого.

Праведного. Чистого.

Ясного.

Кто теперь свой? Кто чужой?

И какую нишу, место, занимаю я?

Глава 21. Пристанище

Памяти П. О. Ф. , Р. О., Ж. А. Ф., А .

а также ...

посвящается д. Дребск (Беларусь), д. В. Бобрык (Украина), д. Добровольск (Россия).

***

Скрипнули петли, дернулось полотно. Выскочил из дома Костя (одетый уже: темный свитер, серые спортивные штаны). Быстрые шаги ко мне ближе – и дернул на себя дверь. Протянул руку – поддаюсь, выбираюсь наружу.

Но едва поравнялась рядом, как тотчас ловкое движение – и подхватил меня себе на руки. Обвилась испуганно вокруг шеи.

– Это что еще? – нервически улыбнулась, заплясав взором от глаз его к губам и обратно.

– Земля холодная... – шепотом.

Робкая, едва заметная его ухмылка.

Разворот – и понес в сторону крыльца.

Шаги по ступенькам, движение, удар плечом – и поддалась дверь. Еще мгновение – и опустил, поставил меня на деревянный пол. Но все еще из объятий не выпускает.

Томные вздохи, сплетение взглядов, и вдруг приблизился, шепнул на ухо:

– Не бойся и не смущайся. Хорошая она. Присмотрит, пока меня не будет.

– В смысле, не будет? – отчаянно. Глаза округлились. Запекло в горле. И пусть знала, понимала, ожидала такой исход – согласиться с ним... уж никак не хотелось.

– Я потом приеду, как немного разгребу всё.

– Пожалуйста, Кость! – взмолившись, едва не плача.

– Лиза... это не обсуждается. Не сейчас. А теперь пошли в дом. Ты и так замерзла, не хватало еще заболеть. И вообще, мне еще ребят нужно вызвонить и сюда пригнать.

– Пахомов! – рычу злобно.

Но игнорирует. Отстраняется и едва ли не силой меня разворачивает к следующим дверям, ведущим уже из сеней... в сам дом.

Дернуть за ручку – и явить в нашу темень блаженный, но такой горький, сулящий скорое расставание, свет.

***

– Анна Федосеевна, – махнул рукой на пожилую женщину, старушку, в темно-бардовом вязаном свитере, в длинной, до пят, юбке из грубого сукна темно-коричневого цвета, и в белом платке, украшенном ярко-красными с блестками розами. – А это, – обернулся ко мне, – Лиза.

– Очень приятно, – смущенно прошептала я, пряча взор. Руки тут же невольно скрестила на груди, стыдливо прикрывая откровенно постыдный свой вид (благо, хоть застегнула эту... все еще влажную, местами грязную (после мусорных баков-то), зловонную... но любимую рубашку).

– И мне очень, внучка. Будь как дома, – встала с места та – и хоть медленно, неловко, а все же чувствовался ее задор и стремление быть куда собранней и участливее, нежели позволяла ей ее старость.

Пошаркала в комнату. Но на пороге неожиданно замерла. Полуоборот – и устремила на меня добрый, заботливый взгляд:

– Ходи сюда, – махнула рукой. – Я тут кое-что тебе нашла...

– Ладно, разбирайтесь. Я скоро буду, – вмиг, будто на разрыв меня пробуя, отозвался и Костя. Мягко, добро, виновато. – Если что, я во дворе.

– Только недолго, – недовольно буркнула женщина. – А то еда постынет. Эх... знала бы, чего добренького приготовила, вкусненького.

Улыбнулся как-то странно Пахомов. На миг показалось, будто вспыхнул в его глазах... детский, игривый огонек, взрываясь забавой и радостью, вторя чему-то потаенному, былому, давно забытому... но до безумия приятному и родному.

Ухмыльнулся:

– Постараюсь.

***

Из дальнего угла, аккуратно сложенные стопкой, достала и протянула мне несколько ситцевых платьев Анна Федосеевна. Всучила в руки, даже не желая слышать мое блеяние, смущенный, нелепый отказ.

– Бери, – добро так, улыбаясь, но с напором, гаркнула та. Взмахнула освободившейся рукой. – Всё равно... струхнут. Сколько времени и так пролежали... без дела. Куда они мне? От невестки осталось. В свое время, как приезжала, в прок запаслась да оставила. А потом и забирать отказалась: сказала, немодное более... и в городе так больше не ходят. Не знаю, модное – не модное: удобное, целое, опрятное – а что еще от одежины желать?

Невольно рассмеялась я столь странному, но четкому и верному суждению:

– Благодарю.

– А эту... снимай, – кивнула на меня. – Давай замочу, а завтра постираю – и будет, как новая.

– Да ладно Вам, – смущенно залилась я краской. – Я сама... Вы только покажите мне... что да где.

– Ой, ну полно, внучка. Чего ты... как не родная? – огорошила меня откровением, отчего я даже поперхнулась своей слюной.

– Не хочу быть обузой.

– Обузой? – удивленно, шумный вздох. – Нашлась мне... обуза.

Загадочно, добро как-то улыбнулась старушка:

– Ладно, не буду отвлекать. Если надо, ванная – там, – махнула куда-то в сторону сеней рукой. – А так... переодевайся – и в кухню иди. Накроем на стол – да хоть поужинаете. Правда, я ничего такого особого не делала. Но можно солонину открыть... Баночку помидоров... Пусть только в кладовку сходит, сам выберет и принесет. А вообще, сейчас по-быстрому лучше бульбу сварю. Да шкварок нажарю... Костик их очень любит, – забормотала задумчиво себе под нос, уже отвернувшись и пошагав в смежную (меж сенями и этой залой) комнату-кухню. – А то супа мало, макароны охололи давно... да и глизовые какие-то в этот раз получились...

***

– Во-от! – радостно хлопнула в ладони старушка, завидев меня на пороге в бежевом, цветастом (усеянном мелкими бледно-красными розочками) летнем платье (чуть ниже колен, с широкой юбкой-колокольчиком и скромным вырезом на груди). – Какая красота! Как влитое село! Еще завтра поищем, что там у меня схоронилось: туфельки тебе найдем, да сапожки. Да, может, еще что из ее вещей, или что из моего подойдет. А то... осень уже на дворе – как бы не застудиться. Хотя вон, моя куртка точно должна быть в пору – и чистая она, как новая, я в ней только в магазин и хожу, да и то редко. Так что... не переживай: оденем, обуем – и всё: хоть на танцы смело!

Пристыжено рассмеялась я, пряча взор.

– Ладно, – ухмыльнулась Анна Федосеевна, – присаживайся. Чего стоять? Нет правды в ногах. Отдохни. Или хочешь – походи, осмотрись, али чаю завари. А я сейчас по-быстрому уже бульбу дочищу да варить поставлю.

– Давайте я лучше Вам помогу! – счастливая, что хоть какой-то толк от меня может быть, тут же кинулась к ней.

Улыбнулась женщина:

– Ну, коли хочешь... то чего б и нет?

***

И пока на плите бурлил кипяток, а в чайнике – вода догоняла оного до писка, я глядела за окно, в полумрак. Ходил, бродил, наворачивал лихорадочно круги Костя, с кем-то долго, тревожно, то и дело, что срываясь на крик и гневные жестикуляции, разговаривал по телефону.

И вот оно – выдох. Спрятал аппарат в карман. Присел на скамью – взор бесцельно около. Замер – уставился на авто, а затем, словно почувствовав, резко обернулся. Вмиг наши взгляды встретились. Тотчас пристыжено опускаю, прячу очи я. А затем и вовсе отворачиваюсь.

Но буквально короткие минуты – и скрипнула дверь: сначала в сенях, а затем в хате. Застыл на пороге растерянный Пахомов. Взор около.

– О, Костик! Сходи в кладовку! Достань, что будете есть: помидорки, огурчики. Может, варенье какое сразу к чаю присмотри. И солонины баночку... Добрая, поди, должна быть.

– Хорошо, – задумчиво закивал головой. И вдруг взгляд на меня обрушивает. Пристально сверля: – Лиз, иди сюда. Разговор есть.

***

В сени – а там сбоку еще одна дверь. Огромное помещение, которое сложно так с ходу... "кладовкой" назвать. Высоко, крепясь на стропила, был протянут кабель, на конце которого свисала голая, будто груша, лампочка, источающая рыжий, ленивый свет. Но этого было достаточно, дабы окинуть все взором – и поразиться просторам, не побоюсь сего слова, "амбара". Почти сразу у входа стояла огромная деревянная лестница, ведущая на самый верх – чердак (с которого, кстати, даже сено торчало). Чуть дальше – комод, огромный деревянный сундук. Еще ход – и шкаф (с перекошенными створками). Кровать (!)... гигантская, полностью деревянная... но голая – без перины. Ее использовали сейчас как склад, подставку. Еще чуть в сторону – и целая вселенная стеллажей, заполненная, заставленная просто, казалось, бесчисленным количеством как мелких (пол-, одно-), так и больших (двух-, трех-, пятилитровыми) банками с разного рода консервацией. И если помидоры, огурцы и перец, как и солонину с засоленным в других банках салом, можно было признать – остальное же... только по надписям и рассекретить.

И года... везде учтиво указаны года. И не факт, что где-то... что-то здесь да не застоялось: с приличной такой "выдержкой" сокровища. Ведь если платья... "выйдя из моды", навсегда остались мертвым грузом шкафа, то это – тоже, вполне... может быть грустным памятником трудяги... потонувшего в одиночестве, в привычке и в обреченности, в собственной ненадобности... Ведь как-то никто не спешит являться в сей дом, помимо нас, шальных странников. Как и сама хозяйка: судя по реакции и словам, давно уже не ждет гостей...

– Лиз, – несмело ухватил меня за руку Костя и заставил обернуться, встретиться с ним взглядом.

– Да? – взволнованно. Тотчас заколотилось, затрепыхалось мое сердце в груди, сгорая из-за целого всплеска, взрыва чувств: начиная от завораживающих ощущений из-за столь волнующей близости с Пахомовым, и заканчивая страхом, предчувствием... жесткого, отнюдь неприемлемого для меня... неминуемого решения.

– Мне надо уехать.

Так, да? И сразу... выстрел. Вмиг зажмурилась я болезненно, силясь удержать на ресницах слезы, что предательски в момент проступили на глаза.

– Зайка, – еще сильнее, больнее пронзил меня звуком, отчего даже писк я уже не в силах была сдержать. Вмиг обнял, прижал к своей груди – невольно уткнулась носом своему изуверу в шею.

Позорно всхлипнула:

– Пожалуйста, не бросай меня, Костя!..

– Котик мой. Я не могу. Ты же сама видишь, знаешь... что заварилось что-то жуткое, странное... очень... очень странное. И ты не в безопасности... Я старался... – жгучая пауза, и вновь, торопливо, отчаянно принялся оправдываться: – Ты прости меня.... прости за всё-то, что я там творил. И за грубость, слова, поведение... Зай, но я... для тебя старался. Прости... Я хотел тебя уберечь... от твоей же глупости. Но... честно, не понимаю. Где облажались? Как раскусили? Или какая другая причина всему тому... Черти что. Но я докопаюсь, приведу все хоть в какой-то... терпимый вид – и вернусь. Федосеевна присмотрит за тобой. Она хорошая женщина, добрая. Верь ей, слушайся... прошу. И ребят приставлю: сейчас дождемся их – и все будет в норме. Но, прости... я не могу остаться, – силой немного назад подал, от себя отстранил. Глаза в глаза. Провел по волосам руками, обмер так, ухватив, утопив мое лицо в своих ладонях. Сверлящий, пристальный, манящий взгляд. – Ради твоего же блага. Нашего... пожалуйста, доверься мне. Уступи... И зла не держи. Я же не знал... Даже если какая-то ошибка. Не я бы его, так он бы нас пристрелил. Понимаешь?

Колкие мгновения тишины, его немой мольбы – и поспешно, лихорадочно закивала я головой.

– Я не знаю... почему он так поступил, – шепчу невнятно. – Да, ненавидел меня... Хотя, скорее, просто раздражала... бесила. Но... не думаю, что уж так сильно я ему дорогу перешла. Чтоб вот так... сначала согласиться так просто на мое участие в операции, а затем – прийти... и хладнокровно застрелить. Я не понимаю... И даже если Роман догадался... не думаю, не могли... нельзя так! – отчаянно, горько (невольно закатила глаза под лоб, давясь очередным приливом шальных соленых потоков).

– Что за Роман? – поспешно вклинивается, перебивает мою тираду.

– Начальник операции, – сглотнуть и тотчас невольно прокашляться. Шумный вздох. – Казанцев, майор, из соседнего подразделения, – немного помолчав, решаюсь добавить, открыть всю правду. – Но он... и есть тот самый осведомитель, что инфу на тебя искал. Я, правда, уверила его в том, что ты не знаешь, кем я нынче работаю. И что разошлись... врагами, и отомстить хотела. Но...

Вдруг рассмеялся добро так, снисходительно, будто над наивной дурочкой потешаясь:

– Хорошо, зай. Я все узнаю. Если на что интересное наткнусь – сообщу. Но ты нос не высовывай. С родителями – даже и мысли не допускай связываться. Я присмотрю за ними, чтобы им ничего не угрожало... и вообще, по мере возможности, надо, чтоб они ни о чем не узнали.

– Но они будут переживать, что я исчезла, станут искать.

– Я придумаю, как их успокоить, – тихо, мерно, будто убаюкивая.

– Инна! – словно осенило меня.

– Что Инна?

– Подруга моя. Можно обыграть, будто я к ней поехала. Что она рассталась со своим очередным парнем... ну и мы... – пристыжено ухмыльнулась я, пряча взгляд.

– Че, в запой ушли? – ржет неожиданно, еще сильнее сжав меня в своих объятиях.

Захохотала, не сдержалась и я, усовещено:

– Нет, но... так... немного поквасить, а потом моральная поддержка – и пошло поехало. Я отзвонюсь – и объясню.

– Не надо, – вдруг резко, перебивая. – Ни звонить, ни писать, ни как-либо еще себя выдавать. Для своих ты должна быть заложником. Понимаешь? Пусть так все и остается. А что с твоими родителями делать, дабы... на нервах ничего плохого не натворили, я придумаю. Но это... сейчас не главное. Сиди тихо, не высовывайся. Дождись меня – и тогда уж никому не придется ни о чем переживать. Не наломай дров, я тебя умоляю. Хорошо? Ли-из... – отчаянно протянул, будто взывая к остаткам мудрости внутри меня, пристально всматриваясь мне в очи.

Стыдливо рассмеялась я. Чувствую, как уже краснею, будто ребенок под напором мягкого порицания, заботливого воспитания своего опекуна.

– Постараюсь.

Заржал:

– И чего только тебя твой батя... или в милиции научили? "Так точно. Разрешите приступить к исполнению", а не... "постараюсь" – гогочет.

Захохотала и я, совсем уже запылав от обескураживания:

– Может, тебе еще и честь отдать?

– О, да-а, – внезапно двусмысленно, пошло как-то протянул, и тотчас приблизился к моему уху. Едва не касаясь меня губами, обдал дыханием, разливая перезвон шепота (отчего враз истомлено зажмурила я веки): – Я только за... И я уже давно готов.

– Дурак ты!.. – пристыжено рассмеялась я.

– Почему же сразу дурак?.. – хохочет тихо, сдержано. А затем и вовсе приблизился своими губами к моим. Дразнит, манит теплом, жаром своим, но сам не на что не решается.

– Но не здесь же, – смущенно рычу, а сама уже изнемогаю от жажды под его палящим солнцем. Молчит, дразнит, своим безучастием ломая, кромсая меня, будто мачете рубя. Отчаянно борюсь: – А вдруг она зайдет?

– Не зайдет, – поспешно, радостно отозвался. – Она же не маленькая, и не глупая... Догадается... почему мы так долго консервацию выбираем.

Смеюсь пристыжено.

А Пахомов мой... дыханием так и ласкает меня, будто поцелуями. Вот-вот не выдержу – и малодушно застону под этим жутким, сводящим с ума, напором.

– Ну, тогда... расстроится, что еда остынет, – догораю я в полной капитуляции.

– Ли-из, – опечалено, болезненно протянул, переменившись в голосе. – Ну, какая еда? – горестно. – Я не знаю, когда тебя следующий раз увижу... а ты "еда"...

Вмиг разыгралась, взвыла внутри меня буря, кромсая отчаянием:

– Так не уезжай. Пожалуйста... – жалобно, взмолилась я; короткая пауза, – или давай... за границу уедем. Бросим всё...

– Ты серьезно? – полосонул резкостью, взрываясь в удивлении.

Распахнула веки я: глаза в глаза.

– Да... – тихо, неуверенно, но упрашивая. – Сам же говоришь, что... черти что творится. И Серега... Всё это ляжет на тебя. Ладно, заложница – я всё объясню, исправлю. Но майор милиции! Костя! Что нам будет за это?.. – растеряно; жгучая пауза. Добиваю: – Давай уедем, пожалуйста...

– Я разрулю, – приговором. Черствое, жесткое. Уверенное. – Ладно, – шумный вздох, – еда, так еда, – внезапно, огорошивая меня еще больше, произвел очередной словесный выстрел.

Бойко схватил с полки первую попавшуюся банку – разворот и, вцепившись в мое запястье свободной рукой, будто кандалами, потащил меня за собой на выход.

– Ко-остя! – жалобно, отчаянно, сгорая от боли, заныла, завыла я, окончательно осознавая всю обреченность, ужас ситуации.

Но не отреагировал. Ничего не сказал. Даже не замедлил ход.

И снова деспотичное... беспрекословное веление.

***

– А чего только огурчики? – всполошилась старушка. Взволнованный взгляд то на Костю, то на меня. – Там помидорки хорошие есть. В этом году закрывала. Не нашел, что ли? – отчаянно.

– Да всё хорошо, – невольно дрогнул его голос, повышая тон, но тут же осекся. – Нормально. Так съедим. Да и... времени в обрез. Сейчас товарищи приедут – и мне уезжать будет пора.

Шумно вздохнула Анна Федосеевна, печаль исказила ее уста, но ничего не ответила. Лишь расстроено опустила голову, продолжив насыпать в тарелку картошку.

– Сковороду с плиты сними, пожалуйста, – словно очнулась, тотчас подвела очи и уставилась она на Пахомова. – И подставку там, около грубы найди.

– Давайте я, – поспешно вмешалась, сорвалась на ноги я и бросилась в указанном направлении...

Ели молча, не смотря даже друг на друга. Лишь только томные, тяжелые вздохи... нарушали болезненную тишину.

***

Прошло не больше часа, как вдруг под воротами кто-то издал короткий гудок.

Живо среагировал Пахомов (отрываясь от просмотра телевизора): обуться, набросить на плечи куртку. Взгляд через плечо на меня, моющую посуду:

– Из дома не выходить. Если что – сам позову.

Только за порог. Как тотчас бросаюсь за ним:

– Костя! – отчаянно.

– Да? – обмер, недовольно скривившись.

Секунды сомнений – и отваживаюсь:

– Ты же придешь проститься? – испуганно.

Удивленно вздернул бровями:

– Я с тобой не собираюсь прощаться.

– Ты понял, о чем я! – гневно, болезненно, торопливо.

Скривился:

– Да. Зайду...

***

– Че, Харлей? Вляпался? – слышен смех во дворе. В ленивом свете фонаря, да и так – голос знакомый узнаю: Шевелёв. Дружески похлопал по плечу моего Костю. – "А почему со мной такого не бывает?! Головой надо думать, а не *опой!" – паясничая, шутливо перекривил своего товарища тот.

– Иди на**р, – рассмеялся пристыжено Пахомов и вырвался из его хватки. – Думай давай лучше, че делать будем, как дер*мо это разгребать.

– Да че тут думать? Колька и Женек присмотрят. А тех – за я*ца да в тиски – быстро запоют. Главное, что засветились – и вы живы остались. Остальное порешаем...

– Порешать, то порешаем! – раздраженное, едва ли не криком. – Только весь гнойник надо там выковырять... а то, едва расслабимся, в спину засадят.

– Ну, это да. Че там Цветкова?

– Да держится...

– Ну, она хоть не за них?

– Шутишь? – удивленно, с укором.

– Ну, мало ли... свои же... вроде как...

– А свои в своих стреляют?

– А он точно знал, что она там?

– ТОЧНО! Прослушка шла полным ходом. И не думаю, что мимо ушей этого Майора.

– Запись надо будет достать.

– А наша че?

– Че? Ты как ушел... по тебе ничего и нет! Только по Крякову, Мазе и по телкам.

– А Мазаев че, не догадался?

– Да никто ни о чем не догадался! Всполошила только стрельба... и труп организовавшийся. Гавриков твоих нашел, беседу разъяснительную провел – молчать будут. А в остальном... Ну, ты конечно... обязательно ее было по коридору тащить силком?

– А че, камеры?

– Ну, да... есть отрывочек из лифта.

Немного помолчав:

– Ну, я на то и рассчитывал, по сути. Не думал же, что все зря: что пути обратного у нее не будет. Надеялся, что переиграю, разузнаю все и красиво солью.

– А слили вас... – задумчиво добавил Юра.

– Ага... я даже о**ел, когда она сказала, кто это. Отличный поворот, будто без того нам было скучно... и всё лепилось связно. А теперь... как бы и свою операцию не похе*ить, и из этого г*вна толково выбраться.

***

Скрипнула дверь. Замер на пороге Пахомов.

Немного замялся, скривился – и наконец-то кивнул, подзывая.

Спешно подчинилась я (сорвавшись с дивана). Анна Федосеевна лишь взгляд бросила на Костю.

Замереть вплотную. Покорно склонить голову – и ждать вердикта.

– Ребята... в доме напротив будут. Здесь с вами – много палева сразу, а потому решили так. Ничего не бойся. Если что – сразу к ним. Кто бы, что бы... лишних в дом не пускать, дверь не открывать, на звонки не отвечать.

– У меня и телефона нету...

– Ты поняла, о чем я. Никакой связи, никакого общения – пусть даже, не знаю, планета загорится... – тише воды, ниже травы. Приеду, как смогу. Лиз, – внезапно переменился его голос со сдержанного, мерного командования на чувственный.

Резко устремляю взгляд ему в очи:

– Что?

Сверлит, вглядывается. Казалось, в самую душу желает проникнуть своим взором:

– Береги себя, умоляю. Если не ради меня, не ради себя... то хотя бы ради своих родителей.

Обмираю, пронзенная услышанным.

Короткие мгновения – и решаюсь в ответ:

– А ты? Будешь беречь себя... ради меня?

Внезапно склонился ко мне ближе. Едва ли не касаясь своими губами моих:

– Постараюсь. Лизунь... я вернусь, как только смогу. Как только хоть чуть-чуть прояснится. Но сама понимаешь: меньше катаюсь – меньше знают. Тут и так, тачка эта левая... как бы сюда... никого не привела. Но я за этим прослежу – не переживай, – немного помолчав. – Потерпи, котенок. И всё у нас будет хорошо...

***

Уехали. Костя – на этой, угнанной. Шевелев – на своей.

А двое, которые приехали вместе с Юрой, – исчезли в темени соседнего двора.

Глава 22. Потаенное

Кто-то ушел на дно, а кому-то все равно.

Погрустили, а завтра забыли, будто не были и не любили.

Кто-то ушел наверх, то есть ушел на век,

И следит улыбаясь за нами, сквозь глаза наших воспоминаний .

Так пускай наступает холодным рассветом на нас новый день.

Все останется в этой Вселенной, все вращается в этой Вселенной -

Возвращается к нам, запуская круги на воде.

Ничего не проходит бесследно, ничего не проходит бесследно.

Слот, «Круги на воде»

***

Уже лежала в кровати, и мысли в очередной раз пыталась силой разогнать, дабы впустить, уступить сну, как вдруг скрип, шорох, стук на улице. Раздался лай соседской собаки.

Всполошилась я. Тихо, осторожно, дабы не разбудить Анну Федосеевну, тотчас встала и подалась на кухню, к окну – прикипела испуганным взглядом к непробудной темени. И даже луна, что временами все же выглядывала из-за туч, не давала возможности разглядеть, что там происходит на самом деле. Как и свет фонаря: он давал обзор лишь вблизи этого дома; чуть влево, чуть вправо... или же даже вперед, где и обитали нынче наши защитники, – и все, хоть глаз выколи... ни черта не видно... и лишь догадки и надежда в помощь.