Текст книги "Пустоцвет (СИ)"

Автор книги: Ольга Резниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– А еще Серега...

– Что Серега?! – гневно выпаливает подонок, перебивая, уже не выдерживая моей резины.

– Черти что... Буквально сразу... с ним... всё как-то темно, запутанно. Будто лабиринт, – нарочно чуть громче, чем прочее. – Не отношения... а какое-то... болото: сырость одна, да плесень...

– Слышишь, ты! – гневно сплюнул мне в лицо Палач, ухватив за подбородок и сжав до боли. – Ваятель возвышенного!

"Молодец! Я понял! Ищу!" – торопливо, взволнованно отозвался Связист, невольно перебивая яростную речь гада.

– Ты, с*ка, по делу говори! О ТОМ, о чем тебя СПРАШИВАЮТ! И не **й время тянуть! Не найдут тебя – глушим всё! – резво выпустил из хватки, невольно пнув, толкнув от себя, отчего тотчас пошатнулась, завалилась я набок. Неловкие усердия – и снова покорно выравниваюсь. Продолжил: – Так что... если и наткнутся – то случайно, и когда уже превратишься в гнилое месиво. Здесь мы – единственный твой выход... на поверхность. На волю. Так что... не беси! А то не один Казанцев тебе уже не поможет!

Виновато, устыжено опускаю очи.

Решаюсь продолжить, шепотом, обреченно:

– Под кого копает – и так ясно... под всех вас, – тихо, осторожно. – А кто крыса? Хотите знать, кто крыса? Кто вас всех сливал? – взор в очи бесстрашно супостату, с вызовом, с обидой и смелостью. – Серега. Ваш "святой" Науменко... и есть крыса.

Окаменел враз Ублюдок.

Жгучий, бесконечный миг сопротивления, за и против – и выпаливает яростно:

– Да че ты мне лечишь, с*ка?! – прыснул слюной. Оскалился. Резво подхватился на ноги, прошелся по комнате – короткие, сбитые шаги – и обмер. Еще миг – и вдруг резвый разворот – движение – всадил, влепил мне пощечину наотмашь. Вскрикнула, пронзительная болью; завалилась на пол; зазвенело, загудело в голове... В момент ухватилась, прижала холодную ладонь к пылающей щеке, инстинктивно спасаясь от мук. Скрутилась в клубок. На глазах задрожали малодушные слезы – но разреветься не посмела, лишь до боли закусила губы, сдерживая всхлипы, горечь, вой, стон. Рывок ближе – и ухватив за волосы дернул на себя. Приказное "сидеть" – и снова глаза в глаза с ублюдком. Выпучил на меня свои бездушные зенки: – Вы его завалили не за какой х**! И еще решили всё д*рьмо на него свалить? Не много ли вы на себя берете? А тварь?!

– Разве?! – дерзко, вовсе по жилам пуская вместо крови яд самоотречения. Немо Богу взмолившись, иду ва-банк. – Разве "не за какой"?..

Оторопел от дерзости. Молчит, выжидает, сверлит пронзающим взглядом.

Бомблю отчаянно дальше, ничего уже не стыдясь и не страшась:

– Серега стал ко мне клинья подбивать!.. Хотел чего-то большего, чем просто служебного подчинения!

– По-твоему, я совсем дебил? – чиркнул от злости зубами. Но выпустил из хватки. Немного отстранился. – Ты для него хуже гниды была! Презирал, как последнюю с*ку!

– Да, презирал! – гневно, смело, сама того от себя не ожидая, выпалила, сплюнула с пренебрежением уроду в лицо. Взоры сцепились в мертвой хватке. Сумасбродно: – Но за что?!

Смолчал. Прожевал эмоции "Захватчик".

"Не знает..." – ухмыльнулся мой внутренний демон, чертов "воспитанник".

Продолжаю кайтеном:

– Он тр**нуть меня хотел! – криком. – А я его послала! Серега этот... ваш... – рык взбешенный (а в голове отчаянно закружились больные фантазии Инки, что не раз та мне травила по поводу необоснованных нападок Майора).

– Кстати, Горбатый, да... – внезапно, огорошивая, распиная меня еще больше, уже окончательным прозрением, прозвучал... еще один голос из толпы (чьи лица все еще скрывал полумрак). Голос Сальникова. – Я раз застал их в туалете... Он ее буквально зажал и прессовал. Я думал, так... по своей теме, нелюбви к "дочкам-сыночкам", по блату впихнутым... Да то, что... "чужой" в нашем деле образовался. Но... баба-то она – видная. По крайней мере, была... Там у всех поначалу стоял.

– Ну, Ладно... Допустим, – гаркнул уже более сдержано Палач.

– Я Науменко послала. А потом... выезд у нас был. Труп... в квартире, полбашки... которому снесли. Я тогда... не выдержала всего того кошмара, бросилась наутек... Стошнило меня. Я – куда глаза глядят. Вниз по ступенькам, лишь бы меня никто... из "своих" не запалил. Смотрю, Серега из какой-то квартиры выходит: соседей опрашивал... Меня не заметил – ушел прочь. Я туда (пока замок не щелкнул). Без спросу за порог – и в санузел, блевать в унитаз... А как пришла в себя, взор чуть вбок: а там – труп рядом, в ванной: "второй", тот самый, дело по которому у нас еще отобрали... Я – в ужас... кидаюсь на выход, а там – на пороге Пахомов. Нос к носу столкнулись.

"Х** она тебя сдает?" – послышался еще один (третий) незнакомый, испуганный голос в наушнике.

"Завались! " – резвое Кости.

"Я нашел! – завопил враз Связист, перебивая. – Точняк! Всё, как ты сказала: черти где, лабиринт, темно, сыро, плесень – ФОРТ! Однозначно – ФОРТ! Да?!"

Нервно сглотнула я слюну, осознавая... что вновь для своих "зрителей" впала в невольную прострацию.

Прокашлялась – вот только в этот раз показательно.

Черт, на чем я остановилась?!

– Так вот... Серега...

– ПАХОМОВ б***ь! ПАХОМОВ в квартире! Ты мне, с*ка, не юли! Дальше-то что?! – взбешенно; дернулся невольно Ублюдок, отчего и я машинально отпрянула назад – но удара не последовало.

– Пахомов... – торопливо отзываюсь. – Узнали мы друг друга. Поверил моим словам, что не я его завалила. Сказал, видел, как влетела, как блевала... Он меня и прикрыл тогда, взамен попросив и моего участия: не сливать его присутствие вам, дабы тот смог спокойно оглядеть место происшествия. Еще обмолвился, что это его осведомитель зажмурился. Это потом Костя расскажет, что и Серега его "стукачом" был, и, когда пронюхал, что объявился "конкурент", – тотчас испугался, что вскроется его крысятничество. Вот и завалил бедолагу под общий шум, не рискнув сразу на Пахомова замахнуться.

– А "верхнего", по-твоему, – рассмеялся колко Сальников, – тоже замочил... чтоб суматоху устроить? Да?

– Не знаю! – гаркнула, взором, полным злости, презрения, сверкнув, окатив иуду. – Этого мне никто не докладывал! – жгучая пауза, дабы немного прийти в себя. Сдержать свой пыл. Собраться с мыслями. Просчитать следующий ход в этой... откровенно больной, несуразной истории. Не запутаться бы... – В общем, – продолжила, – я его прикрыла, Костю. А он – меня. На том и разошлись. Я же ничего не знала про Науменко тогда... не было у меня ничего на него. И защиты никакой физически – боялась, сторонилась, как огня. Да толку? Снова подкатывать шары свои стал. И однажды все разошлись... Ну, в общем...

– Что "в общем"? – рявкнул гневно Изувер.

– Сереги это ребенок... вот что.

Окаменели в момент все, будто проклятые.

Обомлела в страхе и я.

Но я права, верю, что права: если и поверят, то только так... Да и потом, Серега – все еще свой, все еще будут сомневаться в его "грешности". А значит – и ребенок... не враг. Да и лишь так можно обезопасить всех нас от шантажа, давления на Костю, уберечь от спекуляции мной... и ребенком. Реальным... ребенком.

Нервически сглотнула я слюну – поежилась, вновь вспомнив, осознав недавнишнюю "новость". Поежилась в ужасе.

– Дальше что? – приказный, черствым тоном, гад.

– А дальше... У нас с Пахомовым после той... очередной нечаянной встречи... завязались отношения. Правду я, конечно, не рассказала... не смогла. Серегу избегала... Что залет случился – сама пока не знала. Жила, как жила – тонула, пыталась отвлечься на Костю.

"Пи**ит красиво, – внезапно раздался голос в наушнике, тихо, смазано, на заднем фоне (всё тот же... "неизвестный третий"). Залился желчным смехом: – Как ты потом... с такой уживаться будешь? Х** вычислишь, когда врет. Или не врёт?" – дерзкое.

Окоченела я от заявленного. Не дышу, не моргаю.

Жуткое, убивающее молчание. И наконец-то, будто гром, слова Пахомова:

"А ты бы... х*евей пи**ел, если бы тебя там, в подвале прессовали? А? Или ты бы... сразу раскололся? Всех слил? – колючее молчание "умника". – И кто теперь из вас х**ло? – выжидающее молчание, и, не дождавшись участия: – Лиз, продолжай в том же духе... Тяни время, как можешь. Мы уже едем".

"Имя вытащи из них, кто их крышует", – неожиданно раздался грозный прокуренный бас.

– Че зависла? – гаркнул на меня Палач.

"Пацаев?" – удивленно кинул Пахомов.

"А то, б***ь! – рявкнул мужчина. – Вас же и на минуту нельзя оставить! Бабу прое**ли! Обоср*лись! Данные слили! Результата – ноль! Разминайтесь, б***ь! Дай доберусь – я вас всех вы**у!.."

Нервически глотнула слюну, попытка отвлечься от разговоров. Думать о своей "правде".

– Костя... – решительно, будто взывая их заткнуться.

Не реагируют, или не слышат:

"Почему? – узнаю голос Связиста. – Двое засветилось: Казанцев и Горбатый – вероятно, Горбунов Алексей. Даже если ничего больше не вытащит, будем знать на кого дальше давить".

"Мало! Ма-ло! – гневно завопил Пацаев. – Если ее завялят, этого – будет МА-ЛО! Давите! На нее, на них. На кого угодно, но три дня даю, чтоб за жабры мне взяли того, кто за ними стоит!"

И снова отчаянно силюсь перекричать беспредел эфирный (в этот раз удачливо не растеряв истории нить):

– МЫ С НИМ... мутили... и уже не просто так... "перепихон", – и снова украдкой взор на Казанцева. Шумный вздох, скривилась в боязни и неловкости, но не реагирует никак: стальная маска выжидания, терпения, равнодушия сковывает его лицо. Веду дальше: – Серега прознал – как раз, когда я к Роману обратилась, – рачительнее прячу взор... и жутко, страшно, что сейчас облажаюсь, в чем-то промахнусь. Но молчит, не перечит... "товарищ-кавалер". Продолжаю: – Не так ревность его задушила, как то, что Пахомов мог проговориться, что он – его осведомитель. Что, по сути, и произошло. И уже я – прямая угроза его авторитету, безопасности, планам. Вот и решил, видимо... нас убрать. За раз – пока мы были в душе.

Скривилась от смущения, стыда. Чувствую, как щеки запылали от осознания всего того, в чем и перед кем сознаюсь... И это... гораздо больше людей, чем... несколько ублюдков, с которыми я застряла здесь, на дне кирпичного саркофага.

Тишина. Повсюду тишина, жестоко вторя моим ощущениям. Будто нарочно... все сговорились, сполна давая мне всё осознать и упиться позором, отвращением к самой себе за то, что сдаю так бесстыдно нас, пусть и мешая с дерьмом и неправдой их "великомученика" Науменко.

– Не знаю, – наконец-то гаркнул сухим, осиплым голосом Горбунов. Немного подался назад – и расселся на полу. Содрал ладонями с лица эмоции. Шумный, тяжелый вдох. – И вроде вяжется... и вроде... бред какой-то...

– Но, – отозвался неожиданно Сальников. – Так-то... именно Серега предложил эту операцию для Казанцева относительно Мазаева и Крякова. Это он откуда-то получил "слив" о их встрече. И он знал... с самого начала, что Лиза и Пахомов связаны меж собой... Что Роман пробивал для нее о нем инфу. И, верняк, догадывался, что операция провалиться. Вот только на что он надеялся? А ведь первый... Причем, я тогда даже о***л с такого расклада, и это даже не зная о треках Цветковой с этим упырем. Но, реально, че это... Серега и так быстро согласился неопытную дуру, скромную бабу на роль шлюхи, допустить "неуча" на дело, да еще подотчетного другому подразделению? Явно какой-то мутняк. И, если верить все же словам Елизаветы... что Наум изначально что-то свое планировал, в частности их двоих за один заход завалить, то это явно означает, что что-то стояло между всеми этими тремя. И Пахомова он знал, причем, судя по всему, еще до всех нас: то бишь отдельно, на стороне, задолго до операции стерлись. И этот ФСБшник ему мешать стал... потому и убрать на**й решил. Так что... Сходится. Криво, косо – но вроде сходится. Не знаю, как про ребенка и прочее... Но уж больно он бесился, видя Цветкову. Даже я сам о**евал, с чего такая "нелюбовь"? Ну, тупая... разбалованная девочка попалась. Поиграет чуток в мента – и свалит. А за делами пока... следить усердней, быть аккуратным. На крайняк, стихнуть на время... Но нет – в открытую, буром на нее пошел. Честно... не знаю, что, как и где ему насолила... Но грохнуть, в итоге, свою же – это явно перебор, основываясь лишь на собственной предвзятости.

– И че? – дерзко рявкнул Горбатый. – Звонить и говорить, что крысы больше нет? Завалить эту, – кивнул на меня, – вычислить Пахомова и тоже грохнуть – и всё: жить дальше спокойно? Че-то мне не верится. Особенно, что этот ребенок, – кивнул на меня, – не этого ***, с которым она все тягалась, а Сереги... Не насильник он.

– Да? – желчно захохотал вдруг Казанцев. – А ты? – сплюнул дерзко.

Обмер, обрушил взор на него Палач. Ядовито, пристыжено рассмеялся, смолчал.

– То-то же... все мы – "святые"... Звони давай, пусть сам решает. Узнали, что узнали. Как по мне – и такая правда сойдет. Пусть валит на**й из города. Слышишь, Цветкова? – уставился на меня Роман. – Утром... чтоб и духу твоего здесь не было. Заикнешься кому, что когда – сам лично пришью. С Пахомовым связи больше не ищи. Никогда. Родители?.. Ну тут сами решайте. Но то, что ты жива – никто не должен знать. А ребенок... если так... то странно, что ты его оставила...

– А ты бы убил? – цинично, с вызовом и злостью ему в очи. – Он же и мой тоже... даже если этот к*злина и ко*чил в меня... Или что?!

Нервно сглотнул слюну, отвел взгляд в сторону.

– Гера, звони.

– Тут же не ловит...

– Так выйди, б***ь! А то мы так скоро сами тут сдохнем... от этого е**чего кашля...

Глава 33. Происки мойр

***

Долгие... бесконечные минуты ожидания, души терзания... вердикта.

И наконец-то послышался шорох, волнение, шепот. Шаги Вестника в комнату. Обмер в растерянности мужчина, неосмотрительно слишком близко ко мне, так что даже смогла разглядеть его лицо: скривился в печали незнакомец.

– Ну? – раздраженно гаркнул Горбунов, не выдержав глупого, никому не нужного молчания.

– Да чё?.. – поморщился тот. Громкий, тягостный вздох. – Эти не берут. До Блохи дозвонился... – и снова режущая, пилящая заживо тишина. Впилась в очи мужчины я взглядом, не имея сил сопротивляться предсмертной, вопящей тяге. Едва осознанно, немо взмолилась не губить... пощадить... меня и моё дитя. – Гасить сказал, – раскатистым громом. – И расход пока...

Окаменели вмиг все присутствующие: не дышать, не моргать. Сопротивляться.

"Пи**ец", – послышался голос Связиста, невольно вырывая меня из холодной, беззвучной, вакуумной прострации. Сердце враз заколотилось в шальной агонии, вырывая последние мгновения жизни из лап обреченности.

– Да свалит она... – внезапно раздался взволнованный, пропитанный горечью, испугом, голос Казанцева. – Не тупая: свалит, никому ничего не скажет. Исчезнет... Мужики, вы чего? – взор около, жадно выпучив очи. – Она же – СВОЯ!

Давясь злой иронией, все же печально рассмеялся Горбунов:

– Своя, говоришь? – дерзко. – Уверен?

– Уверен! – не менее грубо. – Это просто мы – чужие...

Горький вздох. Встал, выровнялся на ногах Палач. Шаги по кругу, меряя рассуждениями комнату.

Обмер. Пристальный, сверлящий, будто щупая, определяя глубину моей души, али просто – ища опровержение наличия оной, взгляд. Поддаюсь – отвечаю тем же. Но еще миг этого жуткого, черствого, ледяного напора – и сдаюсь. Позорно опускаю голову и, покорно зажмурив веки, жду.

Не надежды. Не пощады. Исхода жду... – и так всё ясно.

Конец. Вот он... глупый, самонадеянный, бессмысленный мой конец – финиш всей моей жизни, что была мне, видимо, по ошибке отписана. Ничего не успела сделать. Ничего толкового, значимого, заметного. Ничего... кроме ошибок, боли... и предательства. Всех подвела: родных, близких, любимого. Ослепленная своей беспечностью, больной тягой, глупыми поисками, наивным рвением к чему-то непонятному, недалекому... в поисках смысла жизни, цели... ее значимости как для общества, так и для самой себя – ее же я и растеряла, растратила, просадила.

Ирония?.. Сарказм?.. Плевок судьбы? Происки мойр?.. Одной. Второй. Третьей. Где каждая исполнила свою, личную, жестокую, но важную роль: не глядя, вытащила жребий; соткала, пропустила через все превратности и смело перерезала нить моего бытия.

Конец. Всему конец.

Костенька... Костя, как же хочется напоследок услышать твой бархатный голос. На прощание увидеть твои серо-голубые, будто небо, будто море, глаза. Ощутить убаюкивающее тепло. Нырнуть в океан пьянящего твоего неземного, услады переливов, запаха. Ты – мой мир... беспечности, любви и смеха; мир нежности, ласки и красок... – всё то, что не ценила, чем рискнула; что едва сама не загубила...и сейчас я покидаю, отпускаю навсегда.

Как хочется сказать тебе еще хотя бы раз, как безмерно... ты мне дорог, как безумно я люблю тебя... до пронзительного писка, визга, стона души. И поблагодарить тебя за всё. Извиниться, раскаяться... Расплакаться – и всё же получить прощение за то, что взамен тебе так жестоко, вынужденно подарю...

Однако, рискнуть не смею: даже если со мной уже всё решено, тебя подставить под удар – сродни самому страшному прегрешению. Ты здесь, ты рядом... со мной душой. Еще немного – и плотью тоже. Окажусь в твоих объятиях и навсегда останусь я с тобой.

Шорох. Резвые движения – не поддаюсь, лишь только в фантазии рисую возможное происходящее. Щелкнул предохранитель.

– Пошли все на*** отсюда! – гневное, деспотическое, будто сам дьявол взревел. В испуге распахнула очи я. Поддались велению присутствующие. Дрогнул и огонек в чьих-то руках. Заботливой пеленой полумрак завладел нашим пространством, очерчивая в темени искаженные догадки.

– Тебе особое приглашение? – рявкнул, вполоборота метнув взгляд на застывшую в углу фигуру. Присматриваюсь, узнаю – Казанцев.

– Бабу... беременную... Ты совсем что ли?.. Вообще ничего святого не осталось?

– Слышишь, ты, – и снова косится на него Палач. – Святоша е**нный... на**й отсюда!

Нервно, звонко сглотнул слюну Роман:

– Я тебе не дам этого сделать.

– Может, и тебе всадить заодно? – бешено рявкнул, обернувшись и возведя, уставив дуло уже в сторону своего "товарища".

"Я люблю тебя", – испуганно, вором, под раскаты взорвавшегося шума, перепалку изуверов, шепчу прощальные слова, искренне молясь, чтобы все же Пахомов услышал меня.

– Стреляй! – дерзко. – Уж лучше сдохнуть здесь, сейчас, чем потом... остаток дней ощущать себя таким же трусливым, мерзким дерьмом, коим являешься ты.

Желчно, бесовски захохотал Горбатый в ответ:

– На понт берешь? Думаешь, не выстрелю? Пожалею? Зря, с*ка! ЗРЯ! Мне по*** на тебя, на нее! На все эти ваши сопли... по поводу совести и спасения души! Ад? Оглянись, "праведник", м**ь твою! Мы давно в нем живем, варимся в котле! Просто не поняли, в какой момент сдохли! Так что... либо ты разворачиваешься – и уе**ваешь отсюда – и чтоб я больше никогда тебя не видел, или ляжешь рядом с ней. Как и хотел... когда-то.

Обмер. Не шевелится Казанцев. Но и против... больше претензий не выказывает.

– ЖИВО! – будто принимая его сомнения, безучастность за смирение, подчинение его воли и воли обстоятельств, неотвратимости исхода, резво решает все за него.

Пронзительное мгновение сгорания принципов в пламени позора и страха – и дернулся, ступил шаг на выход. Вдруг шорох, волнение. Стук. Выстрел...

Не поняла даже, как хлопок, глухой удар отдернул меня назад. Рухнула на пол. В груди резко запекло, щупальцами расползаясь ноющих, тянущих ощущений по сему телу, нестерпимая боль разорвала сознание. На черном полотне реальности зашевелились черви искр. Задыхаюсь. Сердце колотится, что дикий, взбесившийся зверь, мечась в клетке из цепких прутьев ребер. Звенит в ушах. В голове дурман крутит свою карусель, застилая отчаянием реальность. Чувствую, как холодеют, немеют мои конечности. Первородный страх кубарем пускается по жилам, заливая окаменевшие мышцы смиренным онемением, рождая где-то в груди целое пламя невысказанных чувств, немного, подавленного крика и невыплаканных слез.

– Лиза! ЛИЗА, б***ь! – что-то дрогнуло внутри меня, встрепенулось, но лишь на миг. Сил среагировать вовсе нет. – Лизонька, девочка моя!

Ухватил, утопил мое лицо в своих теплых ладонях. Глаза в глаза.

Родные, нежные, некогда такие шаловливые и веселые озера – целый океан, вселенная моей беспечности, радости, любви. Утонуть... я хочу утонуть в них, чтобы в конечном счете там навсегда раствориться. Навеки остаться в них... И никто, и никогда... больше нас не разлучит. Я буду твоей, в тебе... вторить своей душой твоей сути.

Тянусь... смело, слепо... будто за воздухом. Прилипаю прощальным поцелуем к губам – вкус... хочу в себя вобрать твой вкус, терпкий, сладко-соленый, дурманящий, навсегда его оставить в себе, в своей памяти... в умирающей плоти... и в уходящей душе. Поддаешься на миг – но я уже отстраняюсь, не имея больше сил удерживаться подле... И снова глаза в глаза. Слезы капают с твоих ресниц мне на лицо, обжигая кожу.

И все, что могу сказать... это нелепое:

– Прости...

Еще мгновение, еще рывок – и сиганула... с головой, без сожаления... в твой взгляд – теряя себя навсегда.

Глава 34. Пограничье. «Дети» Гиппократа

Посвящаю «Розовым снам» из роман а

«Лоскутные розы» Е. Миллер , которые и навеяли мне сие странное сновидение .

***

Шаткий, мощенный из досок мост. И, казалось, не через реку он перекинут, и не через озеро... а через непроглядной дали... целое море, выливающееся за горизонт.

Люди, толпа людей, но не общим сплоченным телом, а рассыпаны – лениво тащатся, каждый утопая в своих думах. С работы – домой. Час пик. Да только на небе – не закатного светила переливы, а темный бархат, усыпанный звездами. Ночь.

И мы идем... прём против "течения": я и Инка. Манит нас та неведомая даль. Манит. Вот только ходу нормального впереди нет: деревянные плиты лишь здесь, около нас, у берега; и где-то там еще, далеко-далеко, у самого горизонта... что и не достать дотуда – не допрыгнуть... И между этими островами – отнюдь лишь голые балки-опоры, горизонтальные, тянущиеся бесконечными рельсами, навесом, вдаль. Другим – ни по чем: идут в нашу сторону... неведомым образом легко преодолевая эту преграду.

А мы стоим – мнемся, не решаемся.

– Да уж... и вправду, "роковой мост", – задумчиво шепчет подруга.

Бросаю взор около: справа – тоже мост, вот только он целый, толковый, крепкий; слева – еще больше разрушен, нежели наш.

– Роковой? Погоди... как "роковой"? – недоумеваю. – Какой из них? Разве не тот? – киваю в сторону руин.

– Не знаю... – виновато прячет взгляд.

Ходит, бродит по краю настила, по балкам вперед-назад эквилибристом, дразня темную, непроглядную пучину, в которую упади – и не выберешься уже никогда.

И вдруг один из прохожих (молодой незнакомый мужчина, с длинными русыми волосами, вид – усмиренного бунтаря, рокера) метнул на меня взор, отчего и я его приметила, различила среди безликой толпы:

– Этот – и есть... – будто громом голос.

– Как этот? – взорвалась я искренним, откровенным шоком, тотчас утонув в прозрении: отчего же тогда столько людей собой глупо, слепо рискуют... играя с проклятием?

Смолчал, не ответил. Более того – не захотел больше проявлять участия. Отвернулся. Слился с теменью – и пошагал прочь, не оборачиваясь.

И снова взор устремляю на подругу: но не надо слов – сама поняла и подчинилась та.

Живо срываемся на бег – и, будто земля под ногами горит, мчим на берег. Затесываясь среди толпы... через дебри – в сторону сердца города, в сторону дома.

Вот только теперь осознаю: я – босая, и на теле – лишь длинная, белая ситцевая ночная сорочка. Холодно, дурно, стыдно... И даже ступать приходится осторожно, с опаской. И не так колет сухая трава или студит ноги холодная (хоть и пропитанная летом) земля, и не так сор под ногами смущает (отходы, пакеты, окурки), взывая к брезгливости, как стекло – много битого стекла, то и дело норовящего вонзиться в плоть и раскромсать оную до крови, до кости, заражая... и без шансов убивая.

Замечаю впереди себя пожилого мужчину: ловко пробирается среди зарослей по шальной тропинке в сторону жилых домов. Предусмотрительно, хитро следую за ним – за мной же покорно мчит и Инка. Он – мой поводырь, я – ее. Незнакомцу проще, на его ногах – обувь: ботинки, подошва плотная, крепкая. А потому смело рвет вперед, мне же – каждый сантиметр дается тяжко: до дрожи пробирает угрозой.

Еще шаги, еще усердия – и прорвались, ступили на не менее холодный, но гладкий... нежный, твердый асфальт – уверенной походкой, поступью вперед. А поводыря уже и не различить среди полумрака: ночь сожрала очертания, не уступая даже фонарному, медовому свету.

Нестрашно. Сама справлюсь! Сама отыщу наш с Инкой путь! Это здесь наши с незнакомцем кривые дороги пересеклись, наслоились друг на друга, пока от моста через дебри на свет, на твердынь не вышли. А дальше – а дальше у каждого свое предназначение, свой конечный пункт!

Я сама справлюсь – я сама нас спасу!

Срываюсь на бег – уверенно мчу вперед. И вдруг – замечаю на обочине незнакомую женщину с дочкой. Стоят, смотрят на меня в испуге. И почему-то я начинаю орать, дико, отчаянно, взмолившись:

– Помогите! Помогите ей! – тычу рукой куда-то назад вполоборота, в сторону своей Инки, туда, где она за мной слепо, безропотно летит.

– Помогите! – слышу, вторит мне ее голос.

Вот только этим двум всё равно, более того – они боятся нас, отворачиваются, обособляются, жаждут сбежать.

А потому рву когти дальше я, визжа, ревя, разрывая отчаянным криком темноту и тишину ночную:

– Помогите ей! – снова рвет мое горло безысходность, будто чувствую, как Смерть отбирает Ее у меня.

И вдруг не ощущаю больше за мной участия. Странный шорох – "пуф": и ничего...

Замираю в ужасе. Оборачиваюсь: нет Инки нигде. А вместо нее... за мной мчат санитары.

Жутко, страшно... и будто чувствую, что нехорошее они мне несут. Будто не спасти хотят, не помочь – а добить, уничтожить.

Срываюсь на бег – умчать далеко-далеко, но не выходит – ноги ватные враз почему-то, непослушные: заплетаюсь, едва не падаю. Еще немного – и оборачиваюсь, позорно сдаваясь захватчику – наступают, надвигаются на меня, словно туча, желая всю меня обволочь и захватить в плен.

Выставляю руки вперед, ограждаясь – пытаюсь сопротивляться. Злобный рык:

– Где Инна?! Что вы с ней сделали?! ГДЕ ОНА?!!

– Нет ее! – мерзкий, приторно-убаюкивающий голос звучит, скребя по сердцу, словно по слуху – визг металла, пронзая до кости, пробивая до самых пят жутью и страхом. – И не было, – грохочет гром. – Лиза! Лизонька! Позвольте Вам помочь! Прошу!

Обступают, загоняют... жертву, требуя не плоть, не жизнь – а душу. Жутко, до одури пугающе.

Еще одна моя тщетная попытка сопротивляться – и схватили, заломили... Обреченность и немощность тотчас разлились по жилам, погоняя кошмар.

Ухватили за руки, ладонями разворачивая к себе.

Резвый удар – и пробили едва не насквозь оные.

Капельница: иголки, трубки. Загоняют в меня неизведанную прозрачную жидкость – а в ответ... из другой – полилась по пластмассовым венам в никуда... моя кровь.

Замкнулся круг. Опустошение. Агония. Пограничье...

Я – умираю.

***

Посвящаю прекрасным людям, медработникам:

r u - ta , О. А., ан. Н., К. М., Б. Е. А., а. С, а. Т.

Спасибо вам за труд, колоссальную поддержку, доброту , заботу и душевное тепло!

А также семейству А.

Ленивой змеёй сознание ворвалось в меня, прогоняя остатки дурмана, отрицания и покоя. Остатки пустоты...

Что, кто, где – полное непонимание. Оглядеться по сторонам, сражаясь с резью в глазах.

Больничная палата. Попытка позвать кого: но сухо, хрипло, вяло – тщетно, никакого участия. Попытаться сесть – вмиг резкая боль в груди пресекла столь глупую затею. Полумрак ударил в очи, застилая льняным полотном и рисуя живые звезды на нем. Тошнота подступила к горлу. Головокружение. Дышать: глубоко, отчаянно, стойко сражаясь за прежнее, шаткое, но более-менее терпимое внутренне состояние, за ясное сознание.

Минуты сбегали в небытие... Не знаю, сколько прошло времени (одиночества и «самопознания»), но вполне достаточно – дабы не только успокоиться, но и смело (безрассудно) попытаться вновь сесть. И едва это более-менее удалось (пусть и не с первого раза), следующая ступень моей «недо-эволюции» – было желание встать на ноги...

Кое-как, жадно цепляясь за боковые держатели у изголовья, встать... а затем и вовсе, перебираясь руками по постели, храбро сражаясь с приступами головокружения и стремлений высвободить всё содержимое желудка, стала прорываться к умывальнику...

Пол гладкий, холодный: и хоть все это вызывало колкие, неприятные ощущения, мысль – что я больше не овощ, прикованный к горизонтальной поверхности, провоцировала куда более внушительные эмоции, переживания.

Еще немного – и рискнуть оторваться от спинки кровати и ухватиться за раковину. Минуты – и я уже всматривалась в зеркале в жуткое, постапокалиптическое чудовище: волосы взъерошены, целый клубень путаницы на затылке; синячища под глазами; кожа бледная, будто у трупа; губы сухие, целые острова мертвой кожи. Лицо осунулось. Щеки запали. Еще хуже, чем была до этого...

Тихо взвыть от позора и обреченности...

Шумный вздох – отворачиваюсь, прогоняю глупые мысли из не менее глупой головы.

Раскрыть на груди предусмотрительно, как для больничной сорочки, широкий ворот, и взглянуть на целое творение из повязок и пластырей. Не решаюсь дотронуться. Вмиг вспыхнули перед глазами воспоминания той ночи. Выстрелил. Все же... ублюдок выстрелил в меня... А Костя? Он мне привиделся? Или все же был там? Был, мой хороший. Был... Или сон, или реальность – но от тех ощущений... до сих пор тепло, бросает в дрожь, а на душе – разливается волнительная эйфория. И снова вдох-выдох, пытаясь совладать с чувствами, с непослушным телом: на глазах застыли дурные слезы.

Поднять, задрать рубашку, оголяя плоть.

Взгляд прикипел к животу.

Ребенок. Господи, неужели?.. Неужели я – беременна?.. И все требования, и вся "плата" за это счастье... позади?

Я же беременна? Да? До сих пор?.. Прошу, Боже!.. Очень прошу, пусть... если я пережила весь тот ужас, если осталась жива – то не зря. Пусть и ребенок мой, наш... наш с Костей выживет. Очень прошу. ОЧЕНЬ!

А иначе...

Нет! Нет! Прочь дурные мысли! Кыш!

Я – беременна.

Беременна и точка.

Провести, нежно погладить по животу и тихо, радостно улыбнуться. Мой малыш, мой любимый... маленький малыш. ТЫ – ЖИВ!

Позорно шмыгнуть носом – и снова уставиться в зеркало. Попытка встать на носки, дабы хоть краешком глаза узреть живот. Вдруг округлился? Хоть немножечко... Самую капельку – дабы узреть, уверовать... возрадоваться... своему, нашему... счастью.

Но внезапно (идиотка! о чем думала?!) нога соскользнула. Жадная попытка ухватиться за раковину – но та оказалась мокрой, а оттого – не менее скользкой. Грохнулась, завалилась на умывальник, едва челюстью добротно не стукнувшись. Взвыла от боли в груди и внизу живота... от таких неосмотрительных, резких перемен.