Текст книги "Пустоцвет (СИ)"

Автор книги: Ольга Резниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

И вдруг шорох, шарканье за спиной. Обернулась я – неспешные, в меру возможностей, шаги старушки ко мне ближе. Криво улыбнулась она – скользнул по ее лицу луч лживого солнца.

– Колька это. Сосед наш. Опять пьяный домой вернулся. Переполох навел – а собака, то ли мудрая, то ли глупая псина, никогда его любила... Вот и гавкают друг на друга постоянно: она – ночью на него, а он – днем на нее... Потому не переживай. И спать иди ложись. Ночь, она на то и ночь, чтобы спать, сил набираться. А то кто знает, что нас ждет с рассветом, что день принесет. Костик сказал, что приставил своих ребят присматривать за домом, за нами – значит нечего бояться. По крайней мере, заранее. Пошли, – несмело коснулась моей руки, ласково погладила по плечу. – Не стой столбом. Не пугай соседей. Да и Бога не гневи.

Пристыжено усмехнулась я таким странным суждениям. Подчинилась.

Шаги опять едва ли не на ощупь, иногда все же да врезаясь в мебель.

Легла я на кровать. Анна Федосеевна – на свой диван.

Обмерли мы обе. Тихие, мерные вдохи.

Но в голове моей – мысли... снегопадом, засыпая поспешно одной другую, и образовывая тем самым целую лавину сумасбродства.

– А Костя... кто он Вам? – осмеливаюсь на один из самых важных, что до безумия уже затерзали меня, вопросов.

Молчит женщина, хотя слышу – дыхание ее переменилось. Стало более тяжелое, сбитое. Не спит.

– Внук? – рискую предположить... или дать возможность красиво выпутаться. Солгать.

Жгучие мгновения ее внутренних рассуждений, каких-то за и против – и ответила:

– Внук... Хоть и не по крови, а все же – внук. Ванечку когда-то моего спас. Вместе они всегда были: и дружба, и служба. И вот однажды... Костик его от смерти спас. Он его всегда братом звал... по духу, потому, не задумываясь, на себя его участь и принял. Всего изрешетили, подонки, а Ваньку – лишь слегка задели: тот на него упал и собой закрыл, как щитом. Думали, сволочи, всё – справились. Так и бросили их на том же месте – посреди голого поля. Вот Ваня потом и тащил на себе Костю до города. Операции – одна за другой. Кома. Ирина... невеста тогда у него была. Та еще... девица. Красавица. А внутри – пусто. Так к нему ни разу и не пришла. Только Ванька да я и крутились вокруг несчастного. И аж пока не очнулся, бедолага. И не стал у нас допрашиваться... где она, что она. Чуть ли не силой Иван ее тогда привез. Засрамил и притащил. Не знаю... что Костика так держало рядом с ней. Чего тянуло? Наверно, и сам не знал. Но сразу было видно: не лежит ее душа к нему, нет там любви – одно только... пользование. Как вещью. Но слепой, дурной... ничего ни слушать, ни понимать не хотел. Кричал, что любит безумно, жить не может, всё простит... Жениться хочет. Женился... Хлопца родили – а счастья... так и не нашли. Ушла она от него – в очередной раз хвостом вильнув. Костик же, как и Ванька, долг и честь – превыше всего. Семья, достаток, жизнь – всё на второе место ставили, хотя вслух об этом признаться боялись. Так и поплатились потом: один – первым, второй – последним. Костюши тогда не было рядом. Иван вляпался во что-то, но брата в этот раз за собой потащить не захотел, пожалел... побоялся. А потому и не признался ему. Так потом и вывезли балбеса моего в лес... и расстреляли. Долго его Костя искал. Очень долго – все руки опустили, а он – нет. Не мог смириться. Верил, до последнего верил, что еще может помочь, спасти. И меня постоянно успокаивал, поддерживал. Заботился. У них у обоих... родителей рано не стало. У Ваньки – белая горячка отца, сына моего, забрала, хотя еще молодой был, лобуряка. А мать – почти следом ушла: болезнь сердца скосила. У Костика же: отца не знал никогда, а мать – убили. На остановке стояла – и пьяный водитель влетел прямо в нее. Это были 90-е. Тогда много народу погибало, или просто без вести пропадало. А потому... никто никого... особо не искал. Если это не давало какую-то прибыль – особо силиться никто не хотел. Так дело и осталось нераскрытым, а убийца – ненаказанным: свидетели замолчали, а слова тринадцатилетнего мальчика ничего ни для кого не значили. А ведь все произошло у него на глазах... Дальше – детдом. Пыталось несколько семей Костюшу усыновить – да сбегал сразу. Боялся к кому-то привязываться, к себе подпускать, доверять. Так оно у него по жизни и пошло: из близких остались только Игорек, сын его, и я – и то, наведывается ко мне раз в год, на день рождения Ваньки... Хотя и на том спасибо. О здоровье справляется да денег дает, по хозяйству помогает, если что надо: вон, весь ремонт за его счет... мебель... газ провел, отопление, воду в дом, канализацию сделал – всё, как в городе. Даже ванна своя, и тоже в доме, стиральная машина модная... и холодильник двухкамерный – живу, как богачка, – тихо рассмеялась пристыжено себе под нос. – Врал, конечно, по началу, чтоб я не отказывалась от всего, что государство за все это платит... как за погибшего – все же на службе Ванька был, она его под черту подвела. Но я узнавала, да и так ясно, глупая бабка – глупая, да не настолько, чтоб верить в такие сказки: чего это вдруг – старухе... да за внука, хоть и опекуном когда-то фактически была, и к тому же постоянно? Да, семьи у него не осталось, но все равно... Нет тела – значит и беды нет. Потом и Костя уже сознался, когда в лоб спросила. Но упрашивал... что так ему и Ваньке спокойнее будет. Говорит, что тот видит нас, все слышит – и не простит, если бабку их старую без заботы оставит. Вот и поддаюсь...хотя нет-нет, да копеечку коплю – ему самому когда-то пригодится... Да и чтоб хоронить меня было за что. Вот ты теперь знаешь – если что, подскажешь, расскажешь, посоветуешь – а я только и рада буду, если смогу вам, хорошим моим, помочь.

Шумный вздох. Тяжелая, гудящая тишина, глодая сознание.

И вдруг снова отзывается Анна Федосеевна:

– А Ваньку он потом нашел. Возможно, конечно... это и не он там схоронен. Кто ж теперь точно узнает: не тревожить же его останки. Однако... нашел. Уверен, что нашел. Убили его в лесу – и бросили там, среди бурелома. А охотники шли – наткнулись. Вызвали милицию. Ну, те и оформили как бездомного, чтоб меньше проблем было. Похоронили неизвестным. Долго, очень долго мучился, искал Костя. Пока клубок весь не распутал. Сказал, вышел на тех, кто все это заварил... Кто сделал такое с моим, нашим мальчиком. Сказал, что Закон их покарал... и чтобы я не переживала. Признались они, что, где и когда. А дальше снова ниточки – и так, пока могилку не отыскали. Далеко отсюда... а потому, как в гости приезжает Костя, так и возит меня туда. Раз в год... с Ванечкой моим у нас встречи. Но хоть так. Уже проще – чем незнамо где и как, да неухожено. А тут внучок памятник ему гранитный, большой, красивый поставил. Ванька молодой на той картине... веселый: таким же шутником вечным был, как и Костик... Вот и застыл в вечной улыбке на камне навсегда... Рядом сосенку посадил, оградку сделал. И место мне там, по моим слезным просьбам, отыскал... неподалеку прикупил. Чтобы я... хоть потом была рядом.

...Хотя всё равно жду. До сих пор жду: иногда скрипнет дверь, а я к ней – думаю: он, внучок мой вернулся... Но нет: то ли ветер, то ли кот в злую шутку играет...

Но хоть Костик у меня остался. Да Игоречек. И теперь еще ты появилась... Детки мои. На старость лет хоть для одного... счастья дождалась.

Обмерла я, не дыша... стыдясь сознаться, что та очень даже может ошибаться: ведь даже мне доселе неизвестно, как действительно относится ко мне Пахомов.

– Любит он тебя, – словно гром, словно молнией пронзая, внезапно вновь заговорила старушка, будто отвечая на мой немой вопрос, будто мысли мои читая. – Очень любит. Потому прошу, слезно прошу: береги его. Это с виду он такой... сильный, черствый, вечно веселый и жизнерадостный. В душе же – мягкий, уступчивый, неконфликтный, ранимый. Добрый... и грусти внутри у него хватает. А потому нужна ему забота, ласка... и тепло. Береги, прошу. И не будь глуха, как Ирина. Вечно она на него только и сетовала: то денег мало, то внимания, то радости в жизни. Ну, ушла. Нового себе жениха завела – лучше стало? Не думаю. Внутри себя надо прежде найти покой, а не по сторонам... искать, ждать, что кто-то прибежит и принесет безвозмездно на блюдечке счастье. Костя сказал, что развелись всё-таки. А я и рада. Честно, рада. Да, жаль Игорешу, но Костик его не бросит. Никогда. А жизни – с той барыней... не было бы однозначно. Только бы все рыдали взахлеб, да души себе и другим изматывали. А так... дали друг другу шанс... – немного помолчала. – Вот тебя повстречал... и снова ожил. Гляди, все хорошо у вас будет. Все же верится мне так. А прошлое – на то и прошлое, чтоб опыта дать, мудрости... не повторять старых ошибок. Умнее будете – и как муж с женой, и как родители. Авось и ваших деток... понянчить удастся... если доживу. Игорька вживую я видела только раз. Привез как-то: еще совсем кроха тот был (это сейчас смотрю на фотокарточки – и прям душа радуется: большой уже, мужает мой мальчик). А то – кнопка. Носик такой чудной, как пятачок, и глазки – прищуренные, мудрые. Ирина лишь раз согласилась сюда приехать, да еще и малого показать. Сама же даже и не вышла из машины. Не хотела... "в грязь и вонь соваться к больной, наверняка, уже давно ополоумевшей от горя и одиночества, бабке". Но хоть малого позволила в дом занести, показать... Костик даже на руках дал подержать, потискать кроху, – шмыгнула носом Анна Федосеевна.

И я вторила ей слезами – особенно от осознания того, что еще одному человеку... своим пустоцветом гублю надежду.

– А твои родители кто? – внезапно отозвалась та, видимо, наконец-то совладав с нахлынувшими воспоминаниями, растопленными чувствами.

– Папа – бывший военный, мама – учитель младших классов, тоже сейчас уже на пенсии.

– А ты?

– Раньше в школе работала, тоже учителем, но уже физкультуры. А теперь... в милицию пошла.

– И согласились? – удивленно, пронзительно.

– С трудом, – шепчу пристыжено. – Еле упросила, – жалящая, забитая мыслями, молчаливыми рассуждениями, пауза. – А с чего Вы взяли... что он меня любит? – отваживаюсь на невероятное. До боли закусила губу – страшен и ответ.

Хмыкнула как-то добро, с пониманием та:

– Не любил бы – не привез бы.

– Просто опасность, – отчаянно пытаюсь оправдаться, хотя и сама не знаю зачем. – Но... после всего, что Вы рассказали... После всего, кем являетесь Вы для него... не понимаю. Честно, не понимаю... как можно так глупо, неосмотрительно Вами рисковать ради... да вообще кого-либо.

Тишина – и вдруг выстрелом слова:

– Глупая. Я уже давно свое отжила. Только ради Костика еще и перебираюсь изо дня в день. От встречи с ним... к встречи перебиваюсь. Пусть она и раз в год – как и с моим Ванечкой. Так что любая возможность помочь ему, моему внучку, подарить, проявить к нему любовь, заботу – мне только в радость. Они с Ванькой в свое время много народу спасли. Свидетели, важные фигуры или еще кто, что... И никогда... ни при каких обстоятельствах не мешали службу с домом. Ни разу не видела, только слышала о них – и то, невзначай, когда те шушукались меж собой. Да и не только относительно службы. Друзей у них не было, а остальных – близко к тылу своему не подпускали: ни один, ни второй. С Ириной и Игорьком – особый случай, и то... всё неудачно закончилось. Не смог он ей простить такого плевка. Я не обиделась, ну... не так что бы. Понимаю ее. Что я? Кто я? Старуха, живущая в глуши и в одиночестве. Дом перекошенный, туалет – за сараем. Не терем – а "сказка". Однако Косте она по живому тогда полосонула. После того случая – почти сразу и разошлись. Он съехал на съемную квартиру. Но семью содержал, с Игорем почти каждый день виделся. Та гулять начала... А он... Он знал всё, и закрывал на это глаза. Терпел. Делал вид, что не в курсе. На развод подать так и не решался... всё искал в душе своей силы простить ее, принять такую – ветреную. Но не смог... так они и остались... каждый сам в себе и по себе. А потом... Игорек очень сильно заболел. Сорок температура. Больница. Ночи без сна. Помирились... Горе сблизило – решили вновь дать друг другу шанс. Съехались. Слава Богу, и Игорёша пришел в норму. И даже операцию не пришлось делать. Чудо. Однако... вычеркнуть прошлое оно не помогло. Не так-то все просто – переступить и забыть. Холоден Костя стал. Любовь... исчерпала себя, сменившись на обиды и задавленную ненависть. Тяга пропала. Огонь погас. Вот Ирина – опять на стороне закрутила, ласки дома не найдя... Костя – с головой в работу, а где свободные дни – за бутылку смело. Но не его это – дурман проходил, а боль, разочарование, пустота внутри оставались. Вот и бросил всё – рванул ко мне. Раньше, чем обычно. Сел, в кухне за столом напротив и говорит: "Ба, я так больше не могу... Я старался... Как мог – пытался. Но не люблю я ее больше. Причем... давно уже. И то, если вообще когда-то любил... Наваждение. Болезнь. Но не может любовь быть настолько безрассудной, слепой и жуткой. Не может... Развестись хочу. Она давно уже ноет, пугает меня этим. А я? А я не знал, долго не знал, чего хочу... Но больше так не могу. И опять мы с ней не живем вместе. Видеть ее больше не могу. Иногда мне кажется, что я готов ее убить... просто за то, что она существует. Душу выдирает из меня каждый раз, будто наслаждаясь этими пытками, моими муками. А ведь я лишь добра хочу... Игорю, ей... всем нам. Но не могу. Не уберег я семью... Хотя и клялся. Но, видит Бог, я уже больше не выдерживаю. Ненавижу ее. Но еще больше – себя... что в свое время не остановился. Добился всего. Хотя и рад... что Игорь в моей жизни появился. Но не могу – в ее глазах я вижу лишь беса, а не женщину". И подал... приехал – и подал на развод... А сейчас, говорит, всё наконец-то закончилось. Долго из них наша система соки пила, веревки вила... Будто и без того, самостоятельно они не намучились сполна. Разошлись – все им (Ирине и сыну), в том числе и жилье, оставил. Себе лишь машину забрал – она поперву ему за дом и была. Хоть и снимал квартиру – да редко там появлялся: все в работу с головой. А потом, признался, еще до повторного штампа в паспорте, еще до окончательного решения судьи... девушку одну повстречал. "Гляжу, – говорит, – невеста бежит, будто ангел с небес... надеждой моей растрепанной. Я и не сдержался – погнался за ней безрассудно. И до сих пор... гонюсь". Это ты была, да? – немая пауза, но даже не дожидаясь ответа, продолжила. – Глаза у него так горели, когда про нее рассказывал, так горели... как сейчас, когда на тебя смотрит, горят. Будто в твоих руках... вся его жизнь, – и снова жгучая тишина... а у меня и слов нет, которые можно было бы подобрать... особенно осознавая... как жестокого я с ним поступила... и как еще поступлю, когда... сознаюсь в своей... правде.

– Но ты на прошлое его не гляди, – внезапно отозвалась она опять. – И нет, не зря я тебе все это рассказываю. Не зря. Хочу, чтоб знала какой он, что прошел. А будучи зажатым – вряд ли он когда в чем тебе толково сознается, и даже чувства – о них ему очень сложно говорить. Но... прошлое – в прошлом. И оно лишь опыт, мудрость дает ценить то, что ему досталось, что обрел ныне. Не импульсивно ссоры решать, а взвешенно, уступая, прислушиваясь... Ты, главное... доверие его не предай – и он голову на плаху ради тебя сложит.

Слова... каждый звук ее, словно лезвия, кромсают меня. Не видит, не слышит старушка... как рвет мою душу... моим же предательством, которое уже... я против него совершаю, пусть и невольно.

Всхлипнуть, вобрав в себя слезы. Шумный вздох – и решаюсь на самое жуткое:

– А если... – будто скрежет метала, мой голос разрезал тишину едва не визгом. – А если я не смогу никогда... его сделать счастливым?

Враз поежилась я, а по хребту захлестал страх: от ее вероятного порицания... и того, что правду уже от Кости... никогда не будет возможности утаить.

Но это – решение, мое решение, первый шаг на пути к неизбежному разговору, который обязательно должен будет у нас состояться.

Отваживается нарушить безмолвие женщина в ответ. Тяжелое:

– Почему?

Молчу, будто смертник, глотая в последние разы воздух.

Продолжила учтиво та:

– Я же видела... как и ты смотришь на него. Как глаза твои пылают, как отрываться было больно – хотя... дай Бог, у вас еще вся жизнь впереди. Ты на него смотришь точно так же, как и он на тебя: роняя семя надежды и взращивая, как что-то самое ценное, там.

И снова тишина. Снова позорно молчу я, подбирая слова... как будто есть у этой... правды менее сложное, горькое, жуткое звучание:

– А если я не смогу... – расстрельным свистом пуль кромсаю всю себя и будущее свое, наше с ним, с Пахомовым, заодно, – никогда не смогу Вам подарить правнуков? – кровавая эксплозия.

Жуткие, мертвые минуты... ее молчания, ее размышлений, ее... суда.

И наконец-то:

– Что Бог даст, то и будет... И если не чудо – то смирение. И потом... я же говорю, и пусть с Костей мы не одной крови, он – внук мой. Истинный. И он для меня родной. А все те особенности – глупости. Предрассудки. Так и ваших детей любить буду: сами родите, или в детдоме возьмете, судьбу заодно кому-то спасая, – всё равно. Или даже... если вообще ни на что подобное не решитесь. Это – ваша жизнь, ваш выбор. И каков бы он не был – я любить меньше вас не стану. Пока вы счастливы, пока делаете друг друга счастливыми – пока и я радуюсь всему тому. А остальное – как уж есть. Не мне осуждать, порицать или навязывать мнение. У каждого – свой путь. И у каждого – он верен.

– Костя не знает.

Выстрел, разрывая темень.

Обмерла старушка. Казалось, даже забыла как дышать.

Но еще мгновение – и шумное, болью своей пронзающее, сопение. Вздох.

Но не даю сказать, тотчас поспешно перебиваю ее, осмеливаясь:

– Но я ему скажу... обязательно, – немного помедлив. – Но сейчас... я еще не готова. Я... сама для себя... еще не готова... это прямо произнести вслух. Принять... свою участь. Не осуждайте меня, прошу, – отчаянно. – Не со зла я... и не из корысти.

– Я и не осуждаю, – сухое, неизвестное (то ли лживое, то ли щедрое).

– Мы с Костей, – вновь тороплюсь... не знаю зачем, – только недавно вместе. Но я уже успела... сделать ему больно. И мне страшно его потерять, – короткая, болезненная пауза. – Вы говорите... любовь. Но разве можно так полюбить кого-то быстро? По-настоящему...

– А что еще должно произойти? – неожиданно, сдержанно-колко.

– Не знаю, – растерянно. – Узнать... получше друг друга.

– Ты же чувствуешь его, уже. Суть, нутро... Тянет к нему, верно? Любовь тянет... первородная, слепая, интуитивная... Словно дитя, что только что покинуло матери лоно. А дальше – ты Костика лучше узнаешь... И как ребенок мир познает – так и ваша Любовь будет расти. Мудреть. Набирается опыта: то ли доброго, счастливого, то ли горького, болезненного. И один путь приведет к глубокой, как некоторые ее называют, "настоящей любви": к уважению, терпению, снисхождению, щедрости и теплу. А другой – к гибели: к боли, обидам, к презрению, раздражению, брезгливости и злости. К ненависти приведет. И если что и будет вас держать вместе... то не чувства, а привычка – гнилая, пустая, коварная обманщица, дающая как силы верующим, праведникам, так и кару – отступникам. Так что всё в ваших руках: вы это ваше дитя, эту вашу... "уже любовь", в ласке и нежности воспитаете, взрастив целое дерево; или же ваш росток завянет, а на душе вновь раскинется пустошь.

Немного помолчав:

– А горе твое... ваше... наше... – не помеха всему тому. Если с мудростью и терпением подойти. Всё преодолимо. Главное, что вы друг у друга есть, и помыслы ваши – чисты. А вот... молчание, умалчивание, как и ложь – до добра... не доведет. Никогда. Это – яд. И он – травит. Наступит момент, тайны, как гнойник, вскроются – но уже будет поздно что-то менять... И придется, как гангрену, – жестко и беспощадно... напрочь отсекать. Так что... не стоит этого всего ждать, до такого запускать. Общая жизнь – общие тайны. Общие беды. Общие радости. Общее... всё. Я понимаю... и не осуждаю тебя. Нет. Понимаю... страх, боль. Но с каждой минутой – время уходит: чувства ваши растут, и момент, когда ложь или жуткие тайны – еще не трагедия... тоже убегает.

– Но Он же далеко... – с горечью тяну я.

– А сейчас и не надо ему это знать, голову забивать. Сейчас поважнее другое будет: как обезопасить тебя, как сделать так, чтоб ты смогла вернуться туда, где и он обитает, в его мир. Но как только... буря утихнет, но еще даже не запоют на рассвете петухи, сознайся. Не стоит его бояться. Не глупый Костя. И не глухой. Ты дорога ему – а значит, примет тебя такую, какая есть, со всеми оговорками, но только при этом в довесок искреннюю и настоящую. И да, он тебя любит.

Глава 23. Долг и честь

***

Старая черешня за моим окном:

веха нашей жизни, что пошла на слом.

Повидала много ты на своём веку,

Испытала радость, знала и тоску.

Мать моя родная жизнь тебе дала.

Вот уж сорок вёсен ты моя сестра.

Боже мой, как долго мы с тобой живём:

Целая эпоха ссохлась за окном...

Ты немой свидетель моих грёз и бед.

Ты была зелёной – был и я не сед.

Под окном чернеешь, как немой упрёк,

Жизни моей грешной праведный урок.

Ты была девчонкой, когда я пришёл.

Ты была в расцвете. Я же – как сокОл:

Несколько за тридцать... И упущен шанс...

С той весны "Сомнение" – стал родным романс.

Уезжал надОлго я в дальние края.

Ты выросла в красавицу, хорошая моя.

Жизнь под вечер клонится – тянет на покой,

цветом в мае встретила, милою сестрой.

Но года коварные убыстряют ход .

Третье поколение кружит хоровод.

Нет уж нашей матушки, да и сам я дед.

От тебя, красавица, тени чёрной след.

Под дождём осенним ты стоишь нагой,

с высохшими ветками, с мертвою душой.

Ворон заблудившийся дремлет на суку.

Навевают сумерки скуку и тоску.

Сколь проплыло вёсен на твоём веку,

песен сколько спето на твоём слуху.

Свадьбы и рожденья, смерти и вражда...

Всё ты повидала, с нами всё прошла.

А теперь, ненужная, портишь вид двора...

Высохшая, старая, жалкая карга.

В бурю не поставить под тобой автО -

место занимаешь – так, ни-то, ни-сё...

И куда нам деться старым и больным:

На дрова – соседу, к пращурам своим?

Вот и весь рассказ мой, что навеял Фет.

В жизни всё конечное. В ней возвратов нет...

Юр ий Нильский, 2015 г.

Да уж... тяжела жизнь для городского в деревне. Это вам не до обеда спать, пока внутренние петухи по куполу черепушки не настучат. И пусть истощена, измучена, раздавлена... – подкинуло меня ранним утром. Для меня – утро, часов девять, а для Анны Федосеевны – уже «почти полдень»: пол подметен, живность накормлена, одежда выстирана – сохнет; завтрак остыл... и идет полным ходом подготовка к «обеду».

Спохватилась я: быстро сменить ночную сорочку (все той же невестки) на платье, обуть тапки (заботливо приставленные к моей кровати хозяйкой) – и кинуться в кухню.

– Доброе... – замялась я на пороге, видя сколько дел уже переделано (и это только половина реальной картины). Устыжено поправила себя, – добрый день.

– Добрый, – радостно улыбнулась старушка. – Уже выспалась?

– Да сколько же можно... бока мять?

Ухмыльнулась:

– Ничего... в старости еще набодрствуешься: и сон не берет, но и ясности не дарено.

– Я могу Вам чем-то помочь? – скривилась в смущении.

– Помочь? – удивилась, скинув брови, та. – Спасибо, внучка, не надо. Лучше вон... умойся да позавтракай. Блинов напекла, варенье достала – открывай любое: клубничное, вишневое, малиновое, абрикосовое, яблочное, из смородины, сливовое – не знаю, какое любишь. Али вон мед есть, будешь?

Устыжено рассмеялась я:

– Нет, благодарю. Всё люблю... так что такое, какое и Вы будете.

– Я? – усмехнулась. – Куда мне? Давно уже этот чертов сахар в крови скачет.

Обмерла я, изумленная. И пусть вопрос логичный родился враз, задать его не решилась.

Но и не требовалась – сама всё поняла бабулька. Скривилась в горькой улыбке:

– Костику обычно варю. Как приезжает – удается ему немного в город передать. Пусть балует себя. Кто ж еще ему его наварит? А магазинные – не то, столько химии... столько... что аж зубы сводит: помню, попробовала раз – долго плевалась.

Невольно рассмеялась я, но тут же осеклась:

– И не говорите. Еще в школе нам рассказывали о том, что из нефти варенье делают: тогда это казалось на грани фантастики, а теперь – печальная реальность.

– Из нефти? – округлила очи женщина.

– Да. Представляете? Колбаса – из бумаги, мясо – из сои, молоко и яйца – из порошка, "доя" растения, мороженное на жидком азоте... животные, вскормленные на химии: свиньи "спортивные"... курицы, страдающие ожирением... Да и вообще, скоро всё станет... синтетическим. Даже тот же иммунитет, что так усердно человечество копило, усовершенствовало, оттачивало, заботливо передавало от поколения к поколению, следуя фундаментальным законам эволюции, сейчас почти полностью сменило на искусственную, лекарственную подоплеку, параллельно рождая из вирусов и бактерий – жутких, непобедимых мутантов. Куда идем, куда движемся?.. Одна благодарность – сыты и пока живы, да и общество, в большинстве своем, – невольно шумный, тяжелый мой вздох, прогоняя горечь, – еще способно воспроизводить свое потомство, а обо всем остальном – придется уже... "думать завтра", – невольно передернула слова я когда-то, как по мне, инфантильной Скарлетт, а нынче – едва ли не "довольно-таки мудрой", заботящейся, берегущей свою психику, О'Хара.

***

Последовала я наставлениям старушки: умыться, причесаться, позавтракать. Вышла на крыльцо оглядеться: куда лихая меня завела.

Внутренний забор рассек двор надвое. В большей его части, ближе к воротам, расположились: гараж, сарай, столетний дуб-великан, что некогда пышной кроной своей заботливо укрывал от ненастья ближайшие строения. Сколоченный из досок туалет прятался за курятником. Справа, вдоль всей территории, притулился ухоженный не менее, чем все остальное здесь, огород.

Вторая часть подворья: дом, колодец, сад в краплении золота осени. Не сдержалась – пустилась я туда, очарованная прощальным кружением листьев, пораженная разнообразием сего дивного достояния. Сложно нынче среди полунагих красавиц определить точно вид, но все же поддаюсь и играю в сию странную забаву: кажись, яблоня, а это – груши-дички. Ну, вишни, черешни. Чуть дальше – абрикосина, и, вероятно, слива. Даже маленькой сосенке место здесь нашлось.

За забором, у самой хаты, склонила косы береза. Давно на свете красавица: не одно поколение своим видом радовала, и до сих пор радует. А ствол-то какой широченный! Даже взрослому, при всем его дерзком, яром желании, полностью за один обхват никогда не обнять.

***

Пройдясь чуть дальше, вглубь огорода, следуя по тропинке, едва ли не в самый конец владений Анны Федосеевны, я наткнулась на старый, полуразрушенный дом и заброшенный, заросшей высокой травой, колодец: эхо предков.

Рискнула заглянуть сквозь пробитую дыру в грязном окне строения: все внутри в пыли, в паутине... Серо, жутко... будто со старой черно-белой фотографии сошло. Стены облущены, местами видны деревянные основы. Вверху – стропила торчат голым скелетом: прогнил потолок, прогнил, наверняка, и пол. На подоконнике – алюминиевая кружка виднеется – как яркий пример, образ, доказательство того, что когда-то все же здесь была... кипела жизнь, и не сто веков, а так – буквально недавно: докуда в какой-то миг... с остановившимся сердцем последнего его обитателя, тоже не застыла – увяла... умерла надежда вместе с цивилизацией, оставив в подчинение, в распоряжение природе, неизбежности.

Еще шаг на ощупь – и хрустнуло, чиркнуло, звякнуло что-то под моими ногами. Нервически выругалась я от испуга и тотчас отскочила прочь.

Странное волнение, тяга, вперемешку со страхом... охватывали меня, копошась, слоняясь здесь, выглядывая, высматривая непонятно что: и то, я позволяю себе эту вольность лишь исключительно потому, что хозяева... явно не будут против, ибо... некому нечего сказать поперек. Хотя всё равно нет полного чувства уединения, одиночества. Будто нет-нет... а все же присматривает, следит за мной чье-то невидимое око... порицая, али одобряя сей, отчасти детский, наивный, безрассудный интерес.

Разворот... – и пускаю взор около. По правой стороне – смежный забор, отделяющий один "островок замкнутой цивилизации" от другой – соседской.

Какой-то странный, жуткий переполох привлек внимание. Мало того – вмиг заставил сердце мое встрепенуться, бешено заколотиться в тревоге. Очи округлились, а разум дико завопил, не веря увиденному: буквально у порога соседского дома огромный, плечистый мужчина ухватил за волосы, разбитую чувствами, истерикой, женщину и силой поволок назад в хату. Как мешок, прямо по земле, сбивая, стесывая, раздирая ее плоть нещадно, отсчитывая живым человеком ступени. Визг, крик, мольба отчаянные... жутким эхом застыли, застряли внутри меня. Заледенела в жилах кровь, а по телу – стеганул плетью ужас.

И сама не поняла, как кинулась вдогонку... как перебралась через невысокий, сеткой-рабицей, местами покосившейся, забор. Как пролетела по уснувшим грядкам чужого поля,

как вскочила на порог. В сени, в двери – и окоченела... прибитая не так прозрением, как своей собственной обреченностью.

У стола, под скамьей лежал мужчина – избитый, окровавленный... без сознания, не шевелился.

В углу же... тот самый... "Плечистый" – раздев несчастную догола, пытался с ней силой совокупиться. Застыл, перевел демон взор на меня. И едва я сделала шаг, движение назад (подсознательно, инстинктивно, позорно сбегая, желаньем пылая... ад покинуть до того, как он схлопнется навсегда) – тотчас кто-то преградил, отрезал мне путь к отступлению. Леденящим душу, мерзким, уничтожительным шепотом, рыком отвратным, пронзили безысходностью зловещие слова:

– Ты ба... еще одна.

Ментальный выстрел в затылок.

Конечности мои начали неосознанный, лихорадочный пляс, выдворяя, выжимая из себя от ужаса кровь: будто бегством, вместо меня, шальная спасалась, крестным знаменем себя осеняя, дьявольскую жуть от себя напрочь гоня.

– Ты кто такая?! Х** здесь забыла?! – враз схватил меня за волосы Неизвестный, причиняя режущую, неистовую боль – взвизгнула отчаянно я, оседая, покорно уступая его ярой хватке. С глаз прыснули слезы. Еще рывок – и рухнула позорно на колени я перед супостатом, под приказным, деспотичным натиском смиряясь, горьким криком давясь. Мышцы сжались в камень. Дрожь прокатилась волной.

– Со-сед-ка, – рывками, задыхаясь, заикаясь, покаялась я.

Заржал желчно, будто бездны клекот, мой палач:

– С*ка! – на грани истерического визга, писка. – Свезло же! – и снова разъедающий сознание, душу хохот. – Соседка, говорит! – едва уже не плача от смеха.