Текст книги "Пустоцвет (СИ)"

Автор книги: Ольга Резниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Крики не стихали в доме – я на изводе, на исходе. Жить не хотелось. А он – давил... еще сильнее и сильнее, вовсе ничего и никого не щадя. И постоянно врал: во всем... и всегда – ВРАЛ. Да как искусно! Хотя... все равно в итоге... правда всплывала и кромсала меня, хуже всякого палача. И однажды всё так закрутилось, так закружилось – нахлынуло всё на меня: обида, злость, отчаяние, ярость... Он гатил – и я не отставала. Изничтожали словами друг друга, как могли... Как самые последние враги, твари. Хлопнул дверью – ушел. А легче мне не стало – поползла я, помню, спиною скользя... по холодному полотну – и прям на пол. Внизу живота – огонь. Пламя адское. Ноет, тянет, болит... А кричать – и того нет сил, только глухие, желчные рыдания... остаточный зной былой беспощадной войны.

Не знаю, сколько там так просидела. Сколько провыла... Потом в ванную, а там...

Никому ничего не сказав, даже "скорую" не вызвав, сама на такси – да в больницу...

Не спасли. Пытались, что-то там... мудрили, но... все те сутки, двое-трое, или сколько – все смешалось воедино: до сих пор не знаю, сколько времени, дней прошло. Вычистили. Как курицу... выпотрошили меня, лишая самого драгоценного – вот только я тогда совсем еще всего этого не осознавала. Виноваты – оба виноваты. Он – за то, что моральный урод. Я – за то, что терпела его, велась... За то, что собственную обиду, чувства поставила... выше здоровья ребенка. И опять – я одна. Никому ничего не говоря, еду к Инке. Как раз вся история обрела смысл, будто все это время я у нее пробыла. Но не прошло и сколько там дней, температура у меня вскочила. Сначала думала, простуда... или на нервах. Но нет – в больницу увезли. Туда-сюда: и приговор... Прошлый раз не до конца вычистили. Воспаление сильное – и это к прочим деталям-то... Опять операция... И всё пошло... вовсе не так. Не так, как думалось, надеялось... мечталось. Итог: бесплодна.

В голове – пустота, на душе – пепелище... Медкарту украла, чтоб никто из моих правду не прознал... – и опять к Инке... А тут и Он – пришел, одумался – букет роз охапка... замученный, истерзанный... едва ли не на коленях у порога ползал, дорогую заколку подарил. Молил простить, вернуться, тоже образумиться... А я не сказала – не смогла. Ничего не смогла. В голове прострация – я еще сама не верила и не понимала, что происходит, и что уже произошло. И хоть Инка отговаривала, как слепой, проклятый каторжник, я вновь пошла за ним. А там и свадьба уже. Сижу, на меня фату надевают – а я прям... чую, как по моим жилам... вместо крови – трупный яд. Будто в последний путь, будто в гроб наряжают. Сорвалась с места – и бежать. А тут он... у порога столкнулись. Так и соврала ему – что аборт сделала. Соврала – потому что... ни жалости, ни злорадства не хотела. Ничего, пусть лучше ненавидит! Пусть лучше больно ему будет и мерзко! Ведь никогда не признает за собой вину! А мне... зачем его притязания?! Я свои ему подарю! Родителям тоже соврала – незачем... им знать правду. Батя... если хоть как-то заподозрит, что во всем том ужасе... есть хоть капля вины этого ублюдка, то просто убьет. Как пить дать, убьет... После побега первое время жила у Инки – и от позора (родительского порицания) подальше, и что б... скандалы, попытки Буранова встретиться не выносить на обозрение другим. Вот так теперь и существую: только родителям сказала про... диагноз. Батя злится, ненавидит меня за то, что не просто внука убила, а заодно... всех детей будущих своих... пох*рила в один миг, одним жутким, глупым решением... Я и не снимаю с себя ответственность, не снимаю... Хотя, проще же... конечно, винить не себя. Особенно для общества: чтоб не пилили, не упрекали, камнями не бросали... и не плевали в лицо. Но не могу, нельзя – ведь иначе... будет еще хуже. Буранов и так победил. Не хотел – но победил. Не хватало ему еще и... остальное, все свое ценное отдать сполна, всю свою душу. А тебе не сказала – врать не хотела. Да и страшно... очень страшно было признаться... в своем уродстве. В своей никчемности. В позорной, мерзкой дефективности...

– Девочка моя, – вмиг ухватил мое лицо в свои ладони. Очи в очи. Не выдерживаю взгляд, отвожу глаза в сторону, новой волной слез давясь. – Лиз! Зай! – нежно, отчаянно позвал. – Котик мой! Ну, что ты говоришь? Какая дефективность? Очнись! Ну нет – и не надо! Подумаешь? – нервически, тихо, коротко рассмеялся. – Зато по ночам... спокойнее спать будем, не думая: кто, что, где, как.

– Но ты же хочешь... очень хочешь, – горько, болезненно. Поддаюсь. Сцепились наши взгляды в неравной схватке.

Улыбается. Добро так, понимающе, ласково:

– Я тебя хочу. А всё остальное – неважно: поскольку постольку, и будь что будет.

Глава 26. Поезд дальнего следования

***

"В смысле, не придешь?!" – раздался крик Николая в телефоне, когда Пахомов выдал обреченно-невероятное.

Машинально, еще сильнее сжал Костя меня в своих объятиях, будто страшась, что отберут. Пристыжено рассмеялся:

– В прямом... – короткий, украдкой поцелуй мне в висок, – разберись, будь добр, сам там: прессани малеха. Узнай, что к чему, че они туда заперлись, что это вообще было. И ментам отдай.

"Ментам?" – удивленно.

– Да. Юрцу. Он знает, что с такими делать.

***

Отбить звонок – и пойти вдоль леса, устремиться по грунтовой дороге в неизвестном мне направлении.

– И далеко мы? – залилась застенчивым смехом я, не выдерживая этой странной, терзающей интриги.

Ухмыльнулся:

– Увидишь, – загадочно.

– КОСТЯ! – вмиг гаркнула я, резко тормозя. Стала как вкопанная. Смело сопротивляюсь его напору, усилию сдвинуть меня с места. Надула (отчасти наигранно) обиженно, возмущенно губы я.

Захохотал:

– Ну, точно малое дитя! Хорошо, – скривился в едкой, но милой ухмылке. – Раз всегда отказывалась ехать ко мне... то к "нам". Идет? Захудалая, неубранная, съемная однокомнатная квартирка "недо-мента", "недо-военного". На первое время, – поспешно добавил, кивнув головой. – Согласна?

Счастливо заулыбалась я, пряча от смущения взор и пунцовея, будто матрешка.

Но миг – и словно прозрела:

– А Анна Федосеевна? – взволнованно выпалила ему в очи.

Скривился сконфужено Костя, закусив губу. Тяжелые размышления – и наконец-то отважился:

– А мы ей потом позвоним... Успокоим и всё объясним. Идет?

– А дела? – ядовито уже издеваюсь, неприкрыто язвя.

Почуял, вкусил... завелся. Коварная улыбка:

– Теперь ты – все мои дела, а остальное – так, глупости.

– А как же... недавняя сорванная операция... и "крысы"?

В момент нахмурился (притворная, хоть и с долей правды, серьезность):

– Я не понял. Ты что, опять отмазываешься?

Усовещено тотчас рассмеялась я, на миг отворачиваясь, увиливая от напора его колкого взгляда:

– Нет.

– Ну вот и всё! – невольно громче обычного; угрюмо. Но затем снова ухмылка: – А то ишь, че завела!..

***

Еще немного – и вышли к железнодорожной станции.

Более того, буквально сразу и прибыл на оную состав, примчал поезд.

Предъявил корочку Пахомов. И, получив одобрение проводницы, едва ли не приглашение, вмиг забрался на ступени; учтиво протянул руку мне мой галантный кавалер:

– Прошу...

– А на авто, не, немодно? – язвлю, откровенно давясь шоком, явно не понимая... зачем, к чему такие усердия. Но поддаюсь – цепляюсь, забираюсь внутрь.

Глаза в глаза. Лица на расстоянии вдоха:

– Как ты там говорила? – прищурился коварно, крепче сжав меня в своих объятиях. – Придет миг – и один из них унесет тебя куда-то далеко-далеко... в новый мир. В твой дом...

– А еще в сказку, – шепчу взволнованно, утопая в прозрении. – Но я не хочу сказку... – в испуге дрогнул мой голос. Замотала лихорадочно головой: – Я хочу тебя... настоящего.

Ухмыльнулся самодовольно.

***

Власть развращает. Обретая возможности, сложно уже противиться искушению использовать их... в своих частных целях.

А потому блистание удостоверением вначале рандеву для участливости местного контингента, денежная "компенсация" ныне – для успокоения души всех собравшихся: и нам в момент заботливо выделили целое купе для полного, приятного уединения.

Закрыть дверь, провернуть барашек замка.

Села у окна.

Костя, на удивление, тоже... напротив. Уперся локтями в стол.

Пристальный, странный, сверлящий, изучающий взгляд обрушил на меня – не выдерживаю, и, давясь улыбкой, заметала я взор по сторонам.

– Что? – сгорая от неловкости. И снова глаза в глаза.

Неожиданно движение – и протянул мне свою ладонь:

– Константин Павлович Пахомов. 1980 года рождения. Сотрудник правоохранительных органов. Майор ФСБ. Хобби нет. Все свое свободное время вкладываю во всю ту же работу. Разведен. Помогаю воспитывать сына: не одной крови, но своего. Из близких еще есть бабушка, Анна Федосеевна Грозовская. Правда, опять-таки... родней приходится не мне, а моему другу – Ваньку, бывшему напарнику. С недавних пор состою в отношениях с гражданкой Цветковой Елизаветой Анатольевной, и у меня серьезные намерения относительно нее... если она не против, – поспешно добавил и ухмыльнулся смущенно.

Рассмеялась я глупо, сконфуженно, окончательно прибитая шоком. Чувствую, как жар подступил к лицу.

Поддаюсь игре.

Пожимаю его руку:

– Елизавета Анатольевна Цветкова, 1986 года рождения. Сотрудник милиции. Пока без звания – и, судя по всему, на том... и закончится, – печально коротко захохотала сама над собой. – До недавних пор работала в школе учителем физкультуры. Замужем не была, хотя... чуть не вляпалась. Детей нет. И нынче – бесплодна, – нервически сглотнула ком горечи, боли. – И, если Вам, Константин Павлович Пахомов, 1980 года рождения, – заливаюсь шаловливой иронией, – я еще интересна... то тут уж, как говорится, я бессильна: а потому – вся Ваша.

Крепко сжал мою ладонь. Вдруг резво вскочил с места и, обогнув стол, тотчас подался ко мне.

Захохотала я звонко от смущения.

Но давление, игра, попытка дразнить зверя – и уже повалил меня на спальную полку, сверху прибивая собой.

Жаркий, запойный поцелуй в губы...

Руками хоть и блуждал по телу, но на что-то откровенное, как обычно доселе, почему-то так и не решался... Еще миг – и вдруг стремительный напор: стащил с меня курку долой – помогаю. Снял и с себя верхнюю одежину. Хотел, было, на соседние сидение закинуть, да мимо: рухнуло все предательски на пол – не реагируем. Резво схватил мое платье за полы – и потащил его вверх, оголяя, обнажая меня перед собой бесстыдно. Сжалась я от смущения.

– А это обязательно? – тихий, робкий мой смех.

– Очень... очень "обязательно", – задумчиво прошептал, жадно изучая взором всё то, что столько времени манило, соблазняло собой, но так и не было доступным.

И снова уложил меня на спину. Голодно припал к груди: распутное блуждание языком, скользя по коже, играя с моими ощущениями, а затем грубый, знойный поцелуй, вбирая в себя, дразня, истязая завоеванный возбужденный сосок, доводя тем самым меня до протяжных вожделенных стонов. Утопил в ладони, сжал деспотично вторую грудь до сладкой боли. Протиснулся, лег между моими бедрами Пахомов – заставляя обвиться вокруг поясницы. Исполняю... всё исполняю – что бы не пожелал... Пробраться и к его закромам: стащить свитер, футболку; расстегнуть брюки; освободить, устранить последние преграды... – участливо ведется мой Костик. И снова шалость, наслаждение... от обоюдных ласк. Мгновения откровений, напряжения, жажды, накала интриги – и ворвался, вошел в меня, взрывая яркими красками небосвод...

***

Костя расселся у окна: облокотившись на стол, подпер рукой подбородок. Задумчиво всматривался вдаль. Я же лежала рядом, умостившись у него на коленях, как на подушке, и нагло томилась в ласках: нежно гладил меня мой "истязатель" по голове, тем самым хоть как-то усмиряя ноющую, пеленой тумана заслоняющую сознание, боль – эхо былых сражений.

– Ты это... – неожиданно раздался Пахомова голос, – только не злись, – тихим, спокойным тоном, будто убаюкивая (хотя не без затаившейся издевки).

– Что там уже? – гаркнула я, не сдержавшись от злости: тревога полосонула меня изнутри. И без того не по себе: до сих пор не верится, что счастье и покой для нас ныне – все же позволительная роскошь. Резво выстрелила взором ему в глаза.

– Мы не в ту сторону едем, – несмело прошептал, заливаясь виноватой улыбкой.

– В смысле? – подскочила я тотчас и забралась ему на колени, а там и вовсе едва не прилипла к стеклу: то лесополоса (золотом усеянная тиара уставших, ко сну приготовившихся, деревьев), то голые поля. Лишь вдали... иногда мелькнет столб, или чей-то автомобиль, али дом островком цивилизации. – С чего взял? – робко.

Тихо рассмеялся:

– По названиям станций понял.

– И чего раньше не сказал? – искренне удивляюсь, устремив взор на своего "негодяя".

– А только сейчас и понял. Я же тебе не навигатор, – ухмыльнулся.

Скривилась виновато, состроив нелепую гримасу:

– И что будем делать?

Явно потешаясь, уступил смеху:

– До города доберемся. А там: такси, маршрутка, автобус – что найдем, то и будет. – И вдруг печаль исказила его уста: – Прости... что затянул нас в дебри.

Враз округлила очи я. Еще миг – и сконфуженно захохотала. Движение – жадно прилипла к своему Костику, уткнувшись носом в шею – крепко сжал в ответ в своих объятиях.

Томно прикрыть веки – вдох; жадно вобрать в себя блаженный аромат, сводящий с ума запах; упиться теплом, трепетной близостью со своим мальчиком:

– Да мне... – помедлила от волнения, – мне, по сути, всё равно... даже если... и не вернемся мы больше никогда домой.

Вмиг грубая попытка Пахомова отстранить меня от себя, заглянуть в глаза – но не поддаюсь. Еще сильнее, усерднее прижимаюсь в ответ.

Вынужденно смиряется. На ухо шепот:

– Ты серьезно?

– Ну да... – короткая пауза. – Я же не зря тебе тогда... уехать за границу предлагала... Лишь бы с тобою рядом. А в остальном – неважно: что, когда и куда. Хоть на край света.

– А родители? – все еще никак не может обуздать свой шок.

– Письмо напишу, – шутливо-искреннее.

Хмыкнул вдруг, но добро так, весело:

– А по телефону... нет?

– Не эпистолярно как-то, – глупо ржу.

– Че-го? – рассмеялся громко, язвительно.

Оторвалась я от Кости. Сползла на сидушку, тут же отвернулась, пряча покрасневшее от смущения лицо. Разлеглась. Голову, как и прежде, своему Пахомову на колени умостила, вот только взглядом уткнулась в живот, принявшись пальцем ковырять пуговицу рубашки.

Решаюсь ответить. Тихо себе под нос:

– И когда в тебе успел умереть романтик?

Жгучая, колкая тишина. И наконец-то:

– Когда ты ушла.

Обмерла я, прибитая правдой. Виновато, еще рачительней спрятала взор, а то и вовсе зажмурилась; закусила губу.

Но еще один шумный, сгорая в стыде, вздох – и нахожу силы и смелость отстоять, не ронять прежнее настроение. Попытка перевести все в шутку:

– Но я же... вернулась.

Пауза – болезненная, рвущая душу на части, вонзаясь раскаленными прутьями в сердце, в сознание – и все же снисходит Костя на ответ:

– И он... потихоньку во мне оживает. Вот, к примеру, в поезд тебя затащить и черти куда увезти – это его проделки, – слышаться нотки смеха, издевки в бархатном баритоне.

Улыбаюсь счастливо (радуюсь, что все же поддался):

– Вот за это... я его и люблю.

Секунды молчания – и вдруг выпаливает:

– За что? – язвительно, хоть и добро, сквозь улыбку. Попытки разглядеть мое лицо, реакцию, но не поддаюсь. Продолжил: – За идиотичность?

Залилась тотчас смехом я. Невольные томные внутренние рассуждения, и отваживаюсь:

– За неординарность... За безумие... За страсть...

– Как бы он потом всем этим бесить не начал, – заржал пристыжено.

И снова рукой коснулся меня, нежно провел по волосам.

Проворачиваюсь.

Глаза в глаза:

– Я верю в нас, – шепчу несмело.

Ухмыльнулся Костя. Смолчал. Сверлит взглядом.

– И в себя, – продолжаю робко. – Что справлюсь...

– С чем? – удивленно.

– С глупостью своей, – конфузливо ухмыляюсь. – Что не позволю себе... наделать из-за нее ошибок.

– И я надеюсь, – миг – и тотчас, гадина, рассмеялся.

– Дура-ак! – обижено (наигранно) протянула я и тут же стукнула его в грудь.

Поймал, схватил мою руку в свою. Короткий поцелуй в ладонь, в тыльную ее часть, и сжал оную крепко:

– Да ладно, – серьезностью налился его голос, а уста искривила горько-сладкая улыбка. – Я тоже... в нас верю. Всё у нас получится. Верно?

Пристально, с вызовом. Схлестнулись взоры:

– Верно, – убежденно констатирую я.

***

И снова замереть, утопая в счастье. Его взор – то на меня, словно вбирая в душу самое ценное, то за окно – задумчиво.

Я же – прикрыла веки и внимала своим мыслям, иногда отвлекаясь на чарующую музыку биения родного сердца...

– А почему Харлей? – не выдержала и все же поддалась своему бесстыжему интересу.

– А? – удивленно. Глаза в глаза. Но миг – и, осознав услышанное, усовещено рассмеялся: – А-а... – скривился, словно шкодник, которого поймали и уличили в содеянном. – Было дело... причем очень давно, – шумный вздох. – Еще Ванёк был жив... друг мой, брат, наставник, напарник... – немного помолчал. А затем продолжил Костя: – Урода одного брали. А он, с*кин сын, ловко нас обставил: мы – в дом, а он – на улицу, на мотик свой – и деру. Мы за ним... как идиоты, на тачке. Шустрый, хитрый: сразу в толпу – и выруливает на проспект в самую пробку. Как ни пыжились мы – а уже едва из виду подонка не теряем. И тут на светофоре – гляжу, такой же лихач стоит – притормозил учтиво, делая поворот. Ну, я и ломанулся к нему. Едва ли не силой отобрал, на ходу объясняя, что "Органы" и что для дела нужно. Рванул за тем упырем... Э-э-э, – устыжено протянул, хохоча; взмахнул рукой. – Че уж там? Молодой, дурной... в башке – черти что: любой ценой хотел взять. Столько тачек по пути убил, и этот... "велосипед" в хлам расквасил – сам едва жив остался: добротно так под фуру влетел. Ублюдок же тот скрылся... А я? А че я? Только проблем наворотил. А потом... еще выяснилось, что мотоцикл, который я угнал, адски дорогим "самокатом" оказался... да еще хозяин – "папенькин сынок", чадо одного олигарха... с*ка, Стасик... как сейчас помню. Че мне было-то!.. – взревел показательно. – Всё отделение ржало. А я в больнице лежу – перебитый весь, загипсованный, перебинтованный – а они меня и отдубасить за произвол не могут. Только на мозги ходили капали... Ну, а потом полковник все замял, зарешал. А вот кликуха осталась, прицепилась... что пиявка. Сначала за глаза, только Ванек решался дразнить в открытую, а потом и остальные – в герои подались. Правда, к тому времени уже привык – потому и не бушевал особо. А Шевелев, так тот вообще, возвел это в мои подпольные "погоняла". Позывной, б***ь. Прости, за грубость. Но реально... бесят, гады... – и снова смущенный смех. – Я же как лучше хотел... кто ж знал, что какой-то невзрачный "двухколесник" может стоить, как квартира...

Глава 27. Надежды и мечты

***

А вот и та самая обитель, "цитадель" моего Пахомова, приглашения в которую я так "ловко" и столько раз отвергала.

Сдалась, пала "наша" перед гнетом обстоятельств, давлением перипетий судьбы... Но я и рада. Очень рада быть здесь. Быть Его... И более того... отныне между нами нет тайн. По крайней мере, с моей стороны.

– В общем, – задумчиво протянул Костя, кружась на месте. – Дверь и окна – бронированы. Но всё же... никому ни на что не отвечать: звонки, стук. Шторы не открывать, на улицу не выглядывать, как и на балкон – лучше не открывать и не выходить на него.

– А свет включать можно? – язвительно ухмыляюсь.

– И включать, и выключать, – паясничает (но добро). Улыбается.

– Сама щедрость, – тихо смеюсь.

– Я такой, я могу, – хохочет. Звонкий вдох: – В общем, в остальном– всё что угодно. Всё в твоем распоряжении... – махнул рукой около. Ухмыльнулся вдруг: – Конечно, желательно соседей не топить и хату не палить... но если уж сильно захочется – что уж тут, как-то да переживем.

Залилась смехом я.

– Короче, – спешно добавил, – мой дом – твой дом. И ни в чем не смущайся, не стесняйся... и не отказывай себе.

– Даже кота завести можно? – хохочу язвительно.

Коварно, томно прищурился Пахомов. Шаги ближе – и обнял, притянул к себе. Глаза в глаза; шутливым, соблазнительным шепотом:

– Я тебе буду... вместо кота, – прилип коротким поцелуем к моим губам – хотел, было, уже оторваться, как тут же осекла, удержала подле себя: смело ответила, уволакивая в плен нежности и чувств. Поддался, послушно, покорно... бесстыдно, Костя.

Минуты шальных ласк, жарких объятий, смелых блужданий рук по телу – и приговор: отрывается от меня. Нежным бархатом на ухо:

– Может, кушать?

Конфузливо смеюсь:

– В душ. Очень хочу в душ.

– Ну, в душ, так в душ... Пошли.

– Что значит "пошли"?! – громко выдала я, лживо строя недовольство. Немного отстранилась. Глаза в глаза. Чувствую, как щеки мои запылали от смущения. Но миг – и позорно проигрываю, заливаясь звонким хохотом, уступая "подлистым" кривляниям сего "гада": – Это я в душ, а ты – кушать.

– Ну да, – съязвил шутливо Пахомов. – Так я тебя одну и отпустил, – игривый рык, откровенно уже забираясь мне под платье.

– Тебе что, мало? – изумленно, едва ли не визгом; выпучила на него очи. Живо пресекаю, останавливаю нахальства ход.

– Мне всегда тебя мало: хочется еще и еще, – ржет негодяй. – И потом, я же тебя на кровати еще так и не пробовал, – бесстыдный гогот.

Невольно рассмеялась и я:

– Ты меня много еще где не пробовал. И что теперь? Пока не поставишь все галки, не остановишься?

Враз приблизился. И коварно на ухо жарким, манящим, сводящим с ума, шепотом:

– Да. А потом... по второму кругу, и по третьему...

– Да Вы, Сир, тот еще... похотливый извращенец, – смущенно хохочу, невольно заливаясь краской.

– А Вы, Леди, только сейчас это поняли, да? Ох, тяжела же ваша судьбинушка... тяжела.

***

И всё же душ. И всё же... общий, на двоих ритуал. Кое-как уговорила... силы поберечь... и меня заодно.

Шаги в комнату.

– Садись на диван, – кивнул в сторону своей, на скорую руку заправленную, постель.

Поддаюсь.

Мигом метнулся к серванту. Достал что-то с полки. А дальше в шкаф – полотенце закинул себе на плечо.

Присел на корточки у моих ног.

– Ты что задумал? – смущенно улыбаюсь.

– Не боись... я добрый доктор...

Обработать перекисью раны, кое-что даже пластырем заклеить.

И снова присел у моих ног. Странный взгляд в очи.

– Что? – пунцовею под его молчаливым напором.

Мгновения волнительных скрытых мыслей, интриги, соблазна – и внезапно закачал головой:

– Ничего. Просто... до сих пор не верится, что затащил тебя к себе. Что ты теперь – моя.

Смущенно улыбнулась, пряча на мгновение взор.

– А я и так была твоей... причем... с первой нашей встречи.

Рассмеялся враз, но еще миг – и осекся, прервал себя. И снова... соитие взглядов.

Закивал одобрительно:

– А я – твой. Только... сам этого не понял. Потому... столько времени упустил.

– Но у тебя еще была... Ирина.

И снова кивки, болезненно кривляясь и виновато пряча очи.

– Да. Была...

Момент – и внезапно замотал головой, будто прогоняя мысли из головы. Зажмурился. Скривился:

– Но... слава Богу, всё позади, – устремил взгляд мне в глаза, пристальный, говорящий, глубокий. – И все ошибки... грубо, но исправлены. И теперь у каждого из нас есть шанс... быть счастливым. В том числе – и у Малого.

Немного помолчав, добавил:

– И ты – теперь моя, а я – твой. Всецело.

Вдруг движение – и несмело, бережно взял мою ступню в свои ладони. Нежное касание, поглаживание по голени – и неожиданно коснулся, прилип губами. Сладкий, короткий поцелуй... и ход дальше. Перебежками, робким напором... поднимался всё выше и выше – пока вовсе не повалил меня на спину и проник между ног, нагло, откровенно разводя их в стороны. Мнусь, сопротивляюсь – да только... это уже неважно: скользя влажным языком по внутренней стороне бедер, нежностью, трепетной, до дрожи доводящей, ласки... до стонов изнеможенных накаляя меня, Костя творил свою дерзкую, шальную... умопомрачительную феерию. Жадный, бешеный, отрешенный крик разорвал тишину, оповещая весь мир о моем поражении, сокрушении... и самозабвении. Звезды взорвались блеском, рассыпаясь по темному полотну искренних, но вместе с тем... и сказочных ощущений и чувств.

***

Жадно прижаться друг к другу – и попытаться уснуть.

Однако... чем сильнее я пыталась прогнать мысли, тем упорнее... они возвращались обратно и с новой, большей силой затевали очередной вихрь. И неважно, что голова гудела, раскалывалась на части, тело ломило, будто каток переехал меня, – рассуждения... куда более беспощадным изувером оказались, кромсая, пиля, рвя меня на ошметки, душу испепеляя заодно.

– Знаешь... о чем я еще думаю? – осмеливаюсь на самое жуткое, потаенное. Но, словно воздух наконец-то хлебнув, почувствовав невероятное облегчение, сознавшись ему, моему Косте, покаявшись... пооткровенничав с ним, я больше не могу, да и не хочу останавливаться: высказаться, избавиться от внутреннего груза... разделить горе напополам. Ведь только так... у меня появляются силы... жить, идти дальше, вперед.

Эгоистично? Нагло? Самонадеянно?

Возможно... возможно и так. Но не могу уже... иначе.

Пахомов – это всё моё, весь мой мир... и я хочу в нем раствориться, прошлое... позабыв навсегда.

– Что? – так и не дождавшись продолжения, отозвался учтиво мой мальчик.

Прожевала страх, собрала волю в кулак – и решилась на... важное:

– Иногда мне кажется... что если бы я хотела... действительно хотела этого ребенка, то он бы... выжил. Держался бы до последнего. Вопреки всему...

Обмер, пришпиленный заявленным Костя. Долгий, жуткий миг тишины, безучастия, отсутствия вдохов – и словно очнулся: враз сжал крепче в своих объятиях, невольно сильнее зарываясь носом мне в волосы.

Еще вдох – и шепнул на ухо:

– Лизонька... Девочка моя... Что суждено, то суждено. И мы не в силах что-то изменить. И всё, что должно было случиться... с нами: со мной, с тобой, с нашими близкими – всё и случилось. И только благодаря этому (горькому опыту, радости и печали) мы те – кто мы есть сегодня. Только так бы... мы встретились с тобой. И только так бы – обрели друг друга. Не потеряли, не оттолкнули, не профукали... Только так... мы ныне безумно ценим и дорожим тем, что у нас есть. Только так...

– Но Его больше нет, – болезненно рычу я от обиды, заливаясь, захлебываясь уже слезами. – Ни его... ни других. И никогда уже больше не будет.

– Мы что-нибудь придумаем...

– Что?! – горько, отчаянно, невольно дернувшись в его хватке, но не поддался, не уступил.

Все так же сдержанно, нежно, успокаивающе:

– Что-нибудь, – приговором. – Люди в космос летают... А то... с таким мы не справимся.

– Космос? – отчаянно, озлобленно гаркаю. – Ты серьезно?!

– Сколько детей... без родителей растут. Без семьи, без дома... Кому-то да надо их брать, любовью одаривать... И заодно – судьбу спасать.

Обмерла я в рассуждениях. Болезненные за и против. Решаюсь:

– А тебе не обидно? – жгуче, себя режа заживо.

– Насчет чего?

– Тебе же... любая... может родить. Любая! Твоего... по крови родного. А тут – от всего отказаться. И ради чего?

– Ни чего, а кого, – невольно грубо вышло, озлобленно гаркнул. Но тотчас осекся, сменив тон на прежний: – Ради себя... и тебя. Не нужен мне никто иной. Только ты... И если не дано... иметь общего ребенка – то я это принимаю. И ничего здесь сверх... колоссального, сверхъестественного нет. Это – мое решение, – твердо, уверенно отчеканил слова. – И мне с ним жить. И пока у меня есть ты, и я счастлив рядом с тобой – пока всего этого мне будет хватать с головой. Я с радостью с тобой усыновлю ребенка. Да и за наших с тобой... поборюсь. Гляди, медицина не стоит на месте. "ЭКО-шмеко"... Че у них там есть? Всё можно перепробовать...

Отчаянно, скорбно рассмеялась я, зажмурившись от боли:

– И все-таки... надеешься. Ждешь.

– А ты? – резво спохватился, расселся в постели. Уставился на меня, да так, что буквально чувствую тактильно его взгляд. Поддаюсь – отрываю веки. Очи в очи. Продолжил: – Или все: сказали – и ты сдалась. Быстро руки опустила. Да?

Виновато, пристыжено прячу взгляд.

Долгие, шумных, тревожных вздохов, мгновения – и сдается:

– Ничего, – будто гром, звук его. Невольно вздрогнула я от испуга. Резво уставилась ему в глаза. Поддается, отвечает тем же: – Решим проблему нашу – и вернемся к этому разговору... И ты у меня уже не отвертишься, – игриво, коварно вдруг заухмылялся мой диктатор. – Будут у нас еще дети, – приказным тоном. – Сами родим или нет – неважно. А БУДУТ.

***

Часа четыре утра было, когда его вызвали на работу.

– А кушать? – взволнованно дернулась я в постели; пытка продрать глаза; увидеть, разглядеть нормально своего мальчика. – Давай хоть завтрак приготовлю? – живо кидаюсь на край дивана – голова невольно пошла кругом.

Но и без того – тотчас пресекает мне путь Пахомов: присев рядом, ловит в сильные, жадные объятия. Прижал к груди, короткий поцелуй в губы. Шепотом на ухо:

– Не надо, зай. Некогда. Там где-то заскочу, перекушу. Ты, главное, сама поешь. В холодильнике что-нибудь да найдешь... – резво отстранился, сорвался на ноги. Шаги по комнате. – А вечером уже привезу что-то более толковое, идет? Как и одежду – скинешь мне потом смс с размерами.

– Костя... – коротко, серьезно обронила я.

– Да? – невольно вздрогнул от удивления, учуяв неладное; резко уставился на меня.

Жгучие, резиновые мгновения – и отваживаюсь. Искренне и всецело осознавая:

– Я люблю тебя.

Вздернул невольно бровями. Округлились очи. Шальные секунды, дабы побороть шок, – и решается, заливаясь смущенной улыбкой:

– А я тебя, Лиз... Очень люблю.

***

Жуткий, пустой день... И пусть интерес брал свое – и изучать доселе закрытую от меня жизнь Пахомова было очень увлекательно, голова все же в основном туманилась другими мыслями: сердце откровенно изнемогало по своему мальчику. Едва обрела – всецело, безоговорочно – и надо отпускать. Волноваться... что, где, как. Лишь бы ничего плохого не произошло.

Честно, даже не представляю... как Ирина всё это выдерживала. Верю. Честно, верю... что она его любила. Какой-то странной, сдержанной, может быть, скрытой... нелепой любовью... Но любила. Ведь иначе просто не может быть – нет. Как можно Костю не любить? Когда он такой искренний, добрый, нежный, заботливый... верный, отважный, веселый... Не смотря на все "но", он хороший. Очень хороший...

Закачать в негодовании головой и шумно вздохнуть.

Скривиться.

И тем не менее, так плюнуть в душу, так предать...

Хотя... и я не лучше: по отношению к Буранову – тоже демон. Тоже – черти что...

Обмерла невольно у серванта, в мыслях своих потопая. А потому не сразу заметила, осознала, что взором наткнулась на что-то... до боли знакомое. В самом углу, в закромах блестела та самая заколка. Живо открыть стеклянную дверцу – и забраться внутрь, схватить цацку. Нет, не показалось (невольно смеюсь сама себе под нос): кручу в руках вещицу. Надо же... сохранил. Та самая... моя злосчастная заколка, что я моему Костику, моему "Захватчику", в "плату" за доброту, веселье и "лекарство" оставила, небрежно (тайно) обронив в машине.