Текст книги "Выстрелы с той стороны (СИ)"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

– Нет, – ответила Майя. – Я – нет.

– Тогда чего ты тут будешь сидеть как клуша? – Люсинэ хлопнула руками по бедрам. – Уходи давай!

– Люся, а почему ты думаешь, что я должна уходить? – Майя зажмурилась от света. – Спасибо. Но я всё решила. Ты меня понимаешь?

– Не понимаю! Если они тебя к себе хотят, тут еще быстрее бежать надо. Ты не откажешься. Сама не захочешь. Никто не отказывается.

Майя покачала головой, вошла в подъезд и закрыла за собой дверь. Тяжелая была встреча. Отказать Старкову казалось легче, чем отказать Люсинэ – но жить и бояться? Потерять друзей, профессию, возможность быть собой? Только потому, что "высшее существо" захотело тебя присвоить? Жить и бояться? Cтать дичью? Добычей? Счастливица Люсинэ, для нее "они" – стихия, волчья стая. Можешь отбиться – отбейся, можешь бежать – беги.

На мгновение пришла мысль обратиться за помощью к Алине. Но это была малодушная мысль, и Майя ее прогнала. Алина может испортить Старкову обедню, вернее – она может обратиться к людям, которые испортят… Но время пройдет – и люди забудут о гейше и ее наставнице. А Старков будет помнить…

Майя вошла в квартиру, положила пакет с лекарствами на стол, села, отдыхая. Переход в пятьдесят шагов и один разговор дались нелегко. А ведь вечером, – она потянула к себе по столу комм, – вечером – петь…

Прежде чем вызвать номер, несколько раз откашлялась, втянула воздух, взяла на выдохе "ми"… Нет, никуда. А вот так?

– Добрый день, Мартин. Да, понимаю. Да, конец света. Нет, не беспокойтесь. У меня тут возникла идея насчет костюма, так что я могу задержаться минут на десять, но не больше. Да, помню. Спасибо, я думаю, что меня обратно подвезут. Если нет, я с удовольствием приму ваше предложение.

Потом она приняла ударную дозу лекарств и съела немного сырого мяса с лимоном. Ей нужен был этот солоноватый вкус во рту. Нужны были сумерки и дневная дремота.

Нужен был Старков.

Ничего. Хочется-перехочется-перетерпится. Недолго осталось. Часов шесть, и все. И пусть потом Старков клацает всеми своими челюстями.

Она заняла в кресле позицию "полулежа", дотянулась до гитары, подстроила… Мистер Лири, надеюсь, программа этого вечера вам понравится.

Соковыжималка слегка вибрировала. Пластик не очень справлялся со звуковой волной. И, кажется, не так уж громко… видимо, экспрессия пронимает не только аудиторию, но и предметы.

Проигрыш закончился и совершенно бешеный, бесполый – не такой, как у ангелов в небесах, а такой, как у сидов под холмом, – голос пропел:

– И какой носить нам цвет? —

Молвит Шан Ван Вогт.

– И какой носить нам цвет? —

Молвит Шан Ван Вогт.

– Наших трав зеленых цвет,

Что отец носил и дед,

В знак того, что смерти нет —

Молвит Шан Ван Вогт[2].

Вопрос: можно ли задержать кого-то из племени Дану за международное хулиганство? Ответ – да, если данный представитель является гражданином ССН и по дурной привычке своего народа решил поиздеваться над чересчур осторожным гостем. Габриэлян бросил взгляд на женщину, спящую под его пиджаком, на кушетке для тех допрашиваемых, кто уже не может стоять на ногах. На женщину экспрессия не действовала. Во-первых, после двух бессонных суток на нее не подействовала бы и канонада, во-вторых, своими же песнями сиды не очаровываются.

Вопрос: а может эта хулиганская выходка попасть в поле зрения СБ? Ответ – безусловно. Когда на приеме у известного лоялиста лично приглашенная им гейша выдает со сцены полный пакет повстанческих песенок, это, скорее всего, неспроста.

Вопрос: а на какой срок могут силы охраны правопорядка задержать кого-то из племени Дану? Ответ – как любого гражданина, не больше чем на час. Этого времени достаточно, чтобы установить, что обладательница волшебного голоса проходит первую стадию инициации, пребывает под эндокринным воздействием и за свои поступки отвечает не больше, чем трехмесячный ребенок. Певицу – в клинику, инициатору – выговор за то, что не уследил. Правильно?

Габриэлян выбросил замученный апельсин в корзину для бумаг и, остановив выжималку, налил себе сока. Коллеги смотрели на портативное орудие давления косо, но свежий сок скрывал вкус биостимулятора много лучше, чем кофе или даже чай, а взгляды можно было пережить.

Вопрос: может ли служба безопасности взять пострадавшую под охрану на время установления меры легальности инициации? Конечно. Устроить ей очную ставку с инициатором? Конечно. Две таких ставки за тридцать два часа будут уже некоторым перебором, даже если как следует мотивировать их следственными материалами – в которых тоже, впрочем, обнаружилось достаточное количество щелей. А вот стимуляция нейронов высокочастотным излучением – это уже не перебор и не служебное нарушение, это уже преступление.

А теперь вопрос главный, Азизова Майя Львовна: что же нам с вами делать? В принципе, чтобы утопить следователя Дмитрия Грушко, вы нам не нужны, этот топор роскошно утонет и сам, на одной служебной документации. И чтобы утопить Старкова, вы тоже не нужны – ибо в интересах державы нужно Старкова не под суд подводить, а повернуть все так, чтобы его свои же порвали за несообразное поведение. Тогда никто не будет в обиде на центральный аппарат. А клану показания свидетеля ни к чему. Им самого факта вполне достаточно.

И дело даже не в том, что Старков вместо какого-нибудь перспективного чиновника или ученого певичку пригласил, да еще и не удержал и тем всех своих оконфузил. А в том, что властный ресурс, который мог быть клану очень полезен – связи в СБ стоят дорого, а по-настоящему коррумпированный следователь, которого есть, на чем прижать, так и просто на вес серебра – и вот этот ресурс он в частном деле задействовал, засветил и погубил, приказав дожать эту самую певичку в нарушение закона об инициации…

Но ведь Старков далеко не дурак. Совершил страшную глупость, но до нее ни в чем подобном замечен не был и продвигался уверенно: получить квоту на инициацию в двадцать пять лет от причастия – не шутка. Значит, в вас, Майя Львовна, есть что-то еще, кроме бешеной харизмы, на которую реагируют даже соковыжималки. И это "что-то еще" не хотелось бы растратить из-за ерундового дела.

"Будет нашею страна – молвит Шан Ван Вогт", – пропела планшетка.

Вот это вряд ли. Вялотекущий конфликт с Ирландией идет уже три поколения – и может идти еще тридцать три, если кому-то не придет в голову изменить правила игры. В прошлый раз на это ушло лет восемьсот. Это даже не КПД шадуфа, это КПД той птички, которая стачивает алмазную гору клювом. Только вы, Майя Львовна, к этому не имеете никакого отношения. То, что у вас были готовы эти переводы, кое-что говорит о мере вашей лояльности, но вот соотносись вы с любым подпольем хоть краем, вы ни за что, даже в бреду и безумии, не стали бы выбирать для прощального фейерверка именно этот репертуар. Потому что понимали бы, что по всем вашим связям пройдутся с максимальным разрешением, чтобы выяснить, кто и почему пытался обвалить Лири его программу. Просеют все, и даже до школьных любовей доберутся.

И теперь (Габриэлян проглотил зевок и запил остатками сока) ваша судьба зависит от того, хотите ли вы по-прежнему жить или все же умереть. Потому что единственным хоть сколько-нибудь надежным пунктом в вашем деле являются ваши же показания. Которые вы можете взять назад как данные под физическим и психологическим давлением, в состоянии эндокринного дисбаланса. А можете и не взять, если твердо намерены закончить карьеру гейши в двадцать три года.

"Что для всех для нас одна – молвит Шан Ван Вогт", – планшетка донесла последний жалобный дребезг неверной рукой взятого аккорда, и два звука падения: глухой – человека и звонкий – гитары.

М-да. Вот тут кто-то вызвал "скорую". Но ребята из управления успели раньше. Потому что господин Уолфрид Мартин Лири, он, кстати, никаким образом не О'Лири, О'Лири был его дедушка, хотя и сам Уолф в молодости увлекался, скажем так, делами исторической родины, имя все-таки обязывает… так вот, господин Лири оказался человеком наблюдательным и воротник-стоечку, зеленый шарф и тип косметики в единое целое связал. А поскольку увлекался, то он и тексты, даже в вольном переводе, опознал сразу, много раньше аудитории. И решил, что это провокация и что его хотят скомпрометировать. Мол, открещивался, открещивался, а на празднике у него только что "Erin go bragh" не кричали. Вы ведь об этом не подумали, не так ли, Майя Львовна? И вообще, это в некотором роде комплимент нашим службам – то, что вы были твердо уверены, что ваш демарш не повредит посторонним. Правильно были уверены, конечно.

Планшетка поехала крутить запись сначала, с "Эй, Падди, слышал новость, от которой дрожь в ногах…" – Габриэлян ткнул пальцем в "стоп" и, включив соковыжималку, замучил последний апельсин. Со вздохом забросил в емкость капсулу, встряхнул соковыжималку – shaken, not stirred – и перелил жидкость в чистый стакан. Потом подошел к кушетке и снял со спящей свой пиджак.

– Майя Львовна, проснитесь, пожалуйста.

Да, пребывание здесь на нее определенно подействовало. Проснулась рывком. В глазах – никакой мути. С другой стороны, гейш, вероятно, учат и этому.

– Сколько времени…?

А вот язык слегка заплетается – во рту сухо. Десять часов назад Габриэлян не мог ей ничего предложить, кроме воды, а несколько глотков, которые она сделала прежде, чем упала спать, от уже наметившегося обезвоживания не спасали. Габриэлян протянул ей сок и посмотрел на часы.

– Сейчас шесть тридцать утра – следовательно, проспали вы где-то десять часов. Извините, Майя Львовна, я вам больше времени дать не могу, самому позарез нужно отдохнуть, так что давайте я вас быстренько отправлю домой, и сам поеду.

– До… домой?

– Вас в камеру возвращать нельзя. Я тут еще не все зачистил, и вам, к сожалению, могут устроить несчастный случай или самоубийство. – Да, понял он, глядя в изумленные глаза сиды из холма, линия взята верно: не давать ей выбора, подносить освобождение как почти свершившийся факт. – Когда вас привели, я понял, что толкового разговора не получится, и дал вам поспать. Я бы больше дал, но мои временные ресурсы уже исчерпаны. Так что давайте я сейчас быстро запишу ваши показания, и вы пойдете домой, досыпать.

– Но я уже…

– Осторожнее, попадет не в то горло. Эти глупости я читал. Совершенно безграмотная работа. Там даже структура предложений не ваша. А я хочу услышать, как это было на самом деле.

Майя Львовна выдохнула и покачала головой. Она не верила ему. Она никому не верила.

– Я не хотела становиться варком. И, в общем-то, жить уже не хочу. Вот вам и вся правда. Самоубийство, сердечный приступ, категория – какая разница. Мне все надоело.

– То есть, после того как высокий господин Владимир Старков заявил, что не позволит вам реализовать право на отказ от инициации, и прибег к эндокринному воздействию, вы впали в депрессию. Это не только излечимо, Майя Львовна – это в большинстве случаев проходит само собой, особенно если несостоявшийся "мастер" погибнет.

Глаза распахнулись еще шире.

– Кстати, по существу вы поступили совершенно правильно. Первое дело в таком случае привлечь к себе внимание. Только на будущее я рекомендовал бы какое-нибудь менее сложное правонарушение. Разбитая витрина тоже сработает и чревата куда меньшей путаницей.

Она подалась назад, схватилась за шею, потерла шрам. Она все еще не верила.

– Дело Майи Азизовой по статье двести второй, части девятой МКК закрыто, – мягко сказал Габриэлян. – Я вас сейчас опрашиваю как свидетельницу по делу Дмитрия Грушко – злоупотребление служебными полномочиями, взятки, вымогательство и далее по тексту. Вы нам уже сильно помогли – лежа тут, на кушетке. Всяк сюда входящий видел, что свидетельница у меня есть и что пальцем ее тронуть я не дам. Какие меры применялись к вам, я, в общем, знаю: эмоциональное и эндокринное давление, ВЧ-обработка, бессонница. Что-нибудь сверх этого было?

– Это… – медленно сказала Азизова, – зависит от того, будете ли вы рассматривать еще одно дело.

– Буду, – улыбнулся Габриэлян. – Я ведь начал не с Грушко – "паровозом" тут работает другой, скажем так, человек, Грушко и те его коллеги, что предпочли закрыть глаза на это дело, идут прицепом. У вас синяки трех-четырехдневной давности. Вас били, Майя Львовна?

– Нет. Это… Старков. Раньше. И он… не бил меня.

Правда. Злой следователь, добрый следователь… думайте, Майя Львовна, думайте, что вам предлагают, чего от вас хотят. Если вы начнете считать, я выиграл.

– К вам прикасался кто-нибудь еще, кроме Старкова?

– Не знаю. Я эти несколько дней просуществовала в таком состоянии… – она покрутила пальцами в воздухе.

– Сумеречном.

– Да, это вы хорошо придумали. Именно сумеречном. Я что-то помню, но это может быть и бредом. Старков… оставил после себя сплошной синяк. Если там и прошелся кто-то потом, хуже он не сделал. Кто-то меня лапал, но не Грушко. И, скорее всего, вообще… галлюцинация. Я… время от времени видела то, чего не было, и не видела того, что было. Старкова видела, все время.

– Так. Давайте вернемся чуть-чуть назад. Вам оказали медицинскую помощь, потом поместили в камеру. Когда – по вашему субъективному времени – появился Старков?

Нет, Майя Львовна, вот Старков как минимум в двух случаях галлюцинацией не был. А допрос, между прочим, уже идет. Надеюсь, что вы это заметили. Да. Заметили. Ну что ж, едем.

– Не знаю. Почти сразу. Они накладывались друг на друга, Старковы. А остальные точно были людьми, теплыми. Они меня не трогали, совсем. Думаю, они просто боялись переступать какую-то грань, потому что я могла еще, как им казалось, стать высокой госпожой… ведь могла?

– Могли, – кивнул Габриэлян. – Больше того, если бы вы ею стали, пройдя через все это давление – Старков набрал бы несколько очков.

– Я думала… пока были силы думать… зачем все это? Я же подписала все в первый день, я столько наговорила, что куда там, я им понавыдумывала… зачем вся эта бредятина… А это оказалась…

– А это они просто пытались заставить вас согласиться на инициацию, – подтвердил Габриэлян. – А ваши показания никому не были нужны, с самого начала. Понимаете, у Грушко не было обратного хода с того момента, как он вас задержал. Он либо доламывал вас и передавал Старкову – либо вылетал в трубу за должностное преступление. Потому что не понять, что Старков нарушил букву закона, Грушко не мог.

– Букву?

О, и эмоции возвращаются.

– Букву. Пункт об отказе от инициации существует для того, чтобы отсеять тех, кто не может переломить физиологический страх. Потому что они, как правило, умирают.

Майя снова потерла шею, губы ее скривились.

– Вы хотите сказать, что если бы вы не вмешались…

– Вас бы, скорее всего, довели до того состояния, при котором человек согласен на что угодно, даже на инициацию. Вы бы все равно умерли, по всей вероятности – но то, ради чего вы боролись… Оно тоже было бы потеряно.

– А сейчас…

– А сейчас, по окончании нашего разговора, вы подпишете документ об отказе. Должен вас предупредить, что в этом случае вы не можете получить приглашение в течение пятнадцати лет.

Если это ее огорчит, то я – садовник.

– Где расписываться? – спросила женщина.

– Сейчас документ подготовят и принесут, а вы пока посмотрите эти снимки – нет ли тут… кого-то из ваших "теплых". Кстати, моя фамилия Габриэлян. Вадим Арович Габриэлян. Вот моя карточка, там личный индекс.

Действующих и бездействовавших лиц можно было привлечь и без опознания – записей хватило бы. Но отчего нет? Следствию удобнее, а гражданке Азизовой – приятнее.

Принесли на подпись бумаги – отказ от данных под давлением показаний; принесли гражданскую одежду жительницы холмов и зачехленную гитару. Габриэлян деликатно отвернулся: должностная инструкция запрещала покидать кабинет, пока там находится кто-то посторонний. "Не этой песней старой…" – он сжал гриф гитары сквозь мягкий чехол и подумал, что в последние три года очень мало отдыхал и никогда не устраивал коллегам вечеринку с гейшами…

– Замечательно, – выглядела Майя Львовна как бедная старая кобыла Мэг, после того, как на ней проехалась ведьма Нэнси. Но действительно замечательно. Моторика слегка подторможена, но более чем в пределах нормы, зрачок нормальный, мимика… Истерика, конечно, будет, но не здесь, не сейчас и не надолго. Старков молодец, что ее заметил. И полный болван во всем остальном. Даже не болван, а… это явление носило у "молодых" высоких господ тотальный характер – с трудом контролируемая жажда до новой жизни, тяга к источникам сильных эмоций.

– Дайте, пожалуйста, – Майя протянула руку к инструменту. Так. Бумаги подписаны, апельсины выжаты, Король…

Дверь открылась. Экстерн Михаил Винницкий из училища на смену явился.

– Вечер добрый, – вежливый Миша в присутствии дамы снял шляпу. – Что, Изя всё?

Гражданка Азизова явно перестала понимать, на каком она свете. И то сказать, не походил Миша на человека, работающего в этом здании.

– В общем и целом, все. На твоем месте, я пошел бы и потыкал палочкой нашего друга Дмитрия. Скорее всего, он уже дозрел.

– Тебя мама разве не учила, что нехорошо тыкать палочкой в… то, что на дороге валяется? – наставительно сказал Король, сбрасывая мокрый плащ.

– Твоя пра-пра-пра-пра во время Исхода на этом, будь благонадежен, еду готовила. Чем ты лучше? Давай, проверяй консистенцию.

– Во время Пленения, а не Исхода, сколько раз тебе говорить, агоише тухес. И у пророка Иезекииля, – Миша устроился за столом, – а по-простому Хацкла, было то, что у него было, и потому моей пра-пра-пра он никак быть не могёт. Разве что моим.

– Во время первого пленения вы в кирпич солому не клали. Потому в Египте всё и развалилось. Ни одного целого сфинкса не найдешь – можешь сам проверить.

Хватит? Пожалуй, хватит.

– Простите, Майя Львовна. Это мой… коллега, Михаил Винницкий. Майя Львовна Азизова.

– Очень приятно, – Миша сверкнул зубами. – А то я вас видел, а вы меня – нет. До встречи по более приятному поводу.

– Давай. Майя Львовна, вы ещё один документ пропустили.

Подписка о неразглашении, оказание помощи следствию… Азизова сглотнула и подписала. Молча. Не очень разбирая, что подписывает. Вот как опасно осознать, что ты – жив. Ну какая, спрашивается, сила может заставить мертвого подписать не нужную ему бумажку?

…Уже на выходе из управления до Майи дошло, что СБшник собирается отвезти ее на своей машине.

– Послушайте, – сказала она. – Вы…

– Мне по пути, а на улице дождь. Видели, как Король промок?

– Король? Как… у Бабеля?

– Да, – Габриэлян покачал головой. Это была определенно не самая лучшая его идея.

Два поворота, одиннадцать кварталов…

– Я никогда не думала, что живу так близко от… – Азизову передернуло.

Поднимаясь с ней в лифте, он спросил:

– У вас есть подруга, которая могла бы провести с вами ночь? И, по возможности, следующую?

Наследница королевы Медб посмотрела на него снизу вверх.

– Вы так заботитесь обо всех… жертвах космической несправедливости?

– Я стараюсь доделывать то, за что взялся, до конца.

– Почему эту и следующую?

– Потому что больше вряд ли понадобится.

Женщина сглотнула, дернула было руку вверх, осеклась, потом уже осознанным движением прижала ладонь к шее.

– Разве мне не нужна более… основательная защита?

– На ближайшее время – нет, – лифт остановился. – Тронуть вас сейчас – всё равно, что нарисовать на груди мишень. Да и высокие господа не любят меченых. А как только факт нарушения будет зафиксирован официально, вы получите деревянную пайцзу. Пожизненно. Как пострадавшая.

Азизова повернулась к нему.

– Спасибо.

– Совершенно не за что.

– Я знаю.

Вечеринку с гейшами организовать не удалось: сначала была чистка московского Управления, потом – Мозес, потом Днепр, а потом Аркадий Петрович приказал завернуть Габриэляна прямо с проходной и не пускать в Цитадель, пока не закончится отпуск по состоянию здоровья. Удивлённый Габриэлян решил по такому случаю пройтись от Цитадели пешком.

Весна, уже захватившая Украину, добралась, наконец, и до Москвы. Осаду столицы она традиционно готовила долго, но штурм бывал всегда быстрым и яростным: южный ветер в считанные часы разгонял облачную армаду, подсушивал и прогревал асфальт, будил к жизни дремлющие деревья.

Габриэлян шёл вдоль реки, когда комм пропел о приходе текстового сообщения на один из адресов для "внешней" связи.

Бондарев звал Габриэляна на вечер "Инфокома", по случаю тридцатилетия компании, в VIP-зал. Писал, что адрес получил от университетского товарища, Паши Анастасова, который, кстати, тоже там будет. Обещал лучших гейш Москвы. Габриэлян подумал и отписал в ответ, что, спасибо, придёт – можно ли получить еще один пропуск? И приложил индекс для голосовой связи.

Может быть, это просто попытка выразить благодарность. Может быть – вторая древнейшая профессия – Бондарев надеется что-то из него вытащить, а то и вовсе завязать узелок. Если так, будет интересно посмотреть, как работает совсем другая школа. А может быть, это бондаревское начальство. Или не бондаревское вовсе. Так что кого-то с собой, а кого-то на внешний контроль. А делятся пусть сами.

Бондарев связался с ним меньше, чем через минуту. Габриэлян не раз видел его на снимках, но вживую журналист производил совсем другое впечатление. В статике он из-за ранней седины и общей сухопарости казался суровым аскетом. В динамике он походил, наверное, на Суворова: очень подвижный, улыбчивый, с петушиной пластикой и высоковатым для мужчины его лет тенорком. Габриэлян знал, что ложным обвинением избрали именно изнасилование потому, что Бондарев был известный в кругах донжуан. Теперь он понимал, как Бондареву это удается. Факел совершенно неподдельного темперамента. Штурм унд дранг. Конечно, да. Конечно, еще один пропуск – очень легко. Дресс-код? Какая чепуха, носить нужно то, в чем удобно. Мы вас ждем с нетерпением, какая радость, что вы согласились. Я вам так признателен…

Интересно, за что. Спасти я вас ни от чего особенного не спас, а материал угробил, – подумал Габриэлян, говоря все положенные слова. Все-таки бестолковый мы вид, у журавлей, например, эти социально предписанные телодвижения выглядят не в пример красивее. Да и у жуков-скарабеев тоже…

На вечеринку он пришел с Кесселем, а стажер Александра Кашина вела наружное наблюдение. Габриэлян взял Кашину по двум причинам: во-первых, скрывать ничего не собирался, во-вторых, вокруг этой девушки увивался Король – ну и будет повод лишний раз пообщаться. А в третьих, если с приглашением что-то серьезно не так, маловероятно, но чем Сурт не шутит, то оппоненты официальное наблюдение засекут обязательно – и, будем надеяться, осознают, что стеснены в средствах.

Небоскреб Инфокома в Сокольниках походил на развернутый и изогнутый веер – поздняя Реконструкция, когда на радостях изощрялись кто во что горазд. Тридцатилетний юбилей отмечали громко, в фойе было полно народу в бумажных колпаках, под ногами шуршали серпантин и конфетти, отчетливо пахло шампанским. Но, увидев фамилию Габриэляна в отдельном списке, дежурный отправил подчиненного проводить гостей не в шумный конференц-зал и не в зимний сад, уставленный столиками, а на самую верхотуру.

Вид на город был хорош. Лучше, чем из дому, лучше даже, чем с крыши управления. Удачный ракурс. Виден и центр, и Сити, и – совсем уже далеко, сквозь столичное весеннее марево – цветные друзы промышленной зоны за вторым внешним кольцом, а между ними – огни, потоки огня, машины, окна, сигнальные маяки на крышах высоток. Конечно, довоенной плотности населения ни Москве, ни области не видать – да и никто не даст до такого довести – и можно бы селиться пониже и попросторнее… и не спасла бы высотные здания общепризнанная их экономичность, если бы москвичи не любили ульи. Вот они, гудят, наливаются желтым электрическим медом. Собирай – не хочу. Некоторые и собирают.

– Добрый вечер! – едва не вприпрыжку подошел Бондарев. Во плоти он еще больше походил на Суворова. Невысокий – макушка где-то на уровне габриэляновского носа – худой, длиннорукий. – Идём, все уже собрались. С кем имею…? – он задрал подбородок, вглядываясь в Кесселя.

– Позвольте представить, Кессель Андрей Робертович. Мой друг и отчасти коллега.

Тактичный человек Бондарев. Или осторожный. Кесселя он точно должен знать – все концы в Туле сводил именно Кессель, а в Туле с Бондаревым еще какое-то время будут разговаривать очень вежливо.

– Очень приятно, Бондарев, – журналист коротко тряхнул руку Суслика. – Ну, пройдёмте, господа. Нам неслыханно повезло: Алина Белоцерковская сегодня принимает гостей в последний раз. Я же сказал: будут лучшие гейши Москвы.

Лучшей гейше Москвы на вид никто не дал бы больше сорока – Габриэлян просто знал, что там все шестьдесят. Об Алине он слышал еще когда учился в школе.

Конечно, шестьдесят – это не предел. Дядя был краем знаком с Лямзиной, а она оставила "мир цветов и ив", когда ей было за восемьдесят – и никто бы не посмел сказать, что она там задержалась. Но это всё же вопрос стиля и личного выбора. Габриэлян улыбнулся – "Скорей бы мне под пятьдесят, чтоб ей под девяносто".

– Добрый вечер, – сказали из тени за правым плечом. – Позволите представить вас гостям и учительнице, Вадим Арович?

– Да, конечно, спасибо.

Майя Львовна больше не напоминала кобылу Мэг. В облегающем псевдоготическом трико на многочисленных шнуровках, в прямой тёмно-зеленой юбке с разрезами, она была теперь настоящей аборигенкой Авалона. Даже пахло от нее свежесрезанной травой и яблоками.

– Но… – развел руками Бондарев, как бы жалуясь, что у него отбирают эту возможность.

– Что поделаешь, – грустно сказал Кессель и его баритон возымел обычное успокаивающее действие (вот в ком пропал хозяин приемов), – кочевники. Налетают и похищают.

Габриэлян и Кессель, ведомые Майей, сделали "круг почета" по маленькому залу, уставленному столами, диванчиками и пуфами, перездоровались со всеми, очутились возле буфета. К винам и закускам придраться не мог бы даже Суслик. Буфет располагался на небольшом возвышении и, угощаясь трехэтажным бутербродиком из тоненько порезанной булочки с кунжутом, буженины, яйца и зелени, Габриэлян окинул взглядом весь зал.

– Литературно-информационный мэйнстрим, – тихо проговорил Суслик, оторвавшись на миг от мукузани, – с интересными добавками.

Габриэлян кивнул, соглашаясь. А мы тут – свидетельство того, что Инфоком по-прежнему пользуется высочайшим благоволением. Несмотря на. Или даже благодаря. Интересно, сколько присутствующих сделает про себя вывод, что тульский материал был не личной инициативой Бондарева, а заказом?

Майя как-то незаметно растворилась, но ее быстро сменил Бондарев.

– Интервью, небось, не дадите? – улыбнулся он.

– А разве материал еще не протух? – вежливо поинтересовался Габриэлян.

– Да что вы! – Бондарев теперь уже откровенно засмеялся и оттащил их за пустующий столик в углу. – Я же очеркист, а не репортер. Жареный факт первой свежести – это репортерская специализация. А моя специализация – увидеть за фактом проблему и осветить ее прожектором в упор, чтобы даже слепой заметил. Факт: смотрящий области оказался серийным убийцей и при этом сосредоточил в своих руках такую власть, что его боялись даже подозревать. По этому факту уже отстрелялись все репортёры. А теперь время высветить проблему: Фальковский – единственный смотрящий области, который стал серийным убийцей, но не единственный, в чьих руках оказались сосредоточены одновременно деловые и административные рычаги. Это будет не просто очерк, Вадим Арович – книга, с двухчасовым видеоприложением, с большой рекламой. Ну так как насчет интервью?

– Я полагаю, – сказал Кессель, – что ваши коллеги неправы. Фальковского не столько боялись подозревать, сколько и не думали подозревать – а это совершенно другая проблема. То, о чем вы говорите – практически неизбежная конвертация долгосрочной административной власти во власть финансовую – это проблема и вовсе третья. И достаточно давняя. Вы уверены, что вам нужно такое интервью именно от нас?

– Все сказанное вами, – Бондарев выбил из пачки сигарету, другую протянул Суслику. – Все сказанное вами неизбежно будет воспринято как сказанное вашим патроном. Думаю, вы будете очень осторожны в выражениях. Если вообще согласитесь что-то сказать. Выйдем в курилку, Андрей Робертович?

Каким чутьем курильщики так безошибочно определяют своих? – в очередной раз подивился Габриэлян. Просто какой-то тайный орден, ведь запаха же нет, нет совершенно

М-да. Сейчас ему Андрей Робертович расскажет про диссипативные структуры. А потом кто-нибудь еще расскажет ему про Андрея Робертовича – если еще не рассказали. И господин Бондарев осознает, что материал, предоставленный майором Кесселем, совершенно невозможно преподнести как официальную, полуофициальную или даже совершенно неофициальную точку зрения начальства. В виду практически несовместимых с жизнью повреждений, нанесенных нью-йоркской цитадели восемь лет назад при живейшем участии, чтобы не сказать непосредственном руководстве, некоего Эндрю Элекзандера Кесселя, тогда еще не майора, а вовсе DSc.

Ну и ладно. Оно и к лучшему. Габриэлян отошел от стойки вместе с Бондаревым и Сусликом, но направился не в сторону комнаты для курящих, а в сторону группы из восьми человек, сформировавшейся вокруг Алины. Алина читала стихи.

"Не стану есть, не буду слушать,

умру среди твоих садов!"

Не трагический надрыв, нет, девичья мечта – вот исчахну я, умру, буду лежать, красивая среди красивого, и тогда-то вы… И даже чудилось в этом "умру" то, до чего на самом деле уродлива голодная смерть, так что обвалившееся следом "Подумала, и стала кушать" – воспринималось не как насмешка, как победа. Раньше была глупость, а теперь стало правильно.

Габриэлян улыбнулся, подсел и попал в игру как кур в ощип: стихи читали по кругу, и он так удачно сел, что его очередь приходилась сразу за Издебским, генеральным Инфокома.

Издебский смухлевал, прочитав:

Сегодня – распустились,

Назавтра – уж разбросаны ветрами:

Вот жизнь цветов; так как же

Можем думать мы,

Что их благоуханье продлится вечно?

– Это нечестно, Валерий Дмитриевич, – возмутилась женщина в красном "платье-чулке". Если не знать, что она не из инфосектора, а из МФТИ – не поверишь. Особенно, если учитывать, чем эта леди там заведует.

– Нет-нет, все правильно, – примиряюще подняла руку Алина. – Мы ведь не щеголяем друг перед другом эрудицией и памятью, а просто делимся тем, что мы любим. Вадим Арович, очередь за вами – если, конечно, вы участвуете.

Небольшая – трехсекундная всего – пауза маскировала не попытку вспомнить, а довольно основательную внутреннюю борьбу. Наконец строчка "Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына" была загнана куда-то в угол, откуда продолжала торчать, как вытащенная на берег трирема. Он действительно любил "Илиаду", но подозревал, что попытка поделиться ею сейчас будет встречена в багинеты. А вот польстить Алине и кое-кому из гостей было и полезно, и приятно.