Текст книги "Выстрелы с той стороны (СИ)"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Интермедия: ЛЕНОРЕ НИЧЕГО НЕ СНИТСЯ

Он проснулся в одиннадцать. В квартире было тихо. Странное ощущение, уже непривычное. Начиная со второго курса, он все чаще ночевал в общежитии – а там стены, конечно, не бумажные, но близки к тому. А на третьем курсе появился Король, который как раз общежитие терпеть не мог и при первой возможности начал застревать в городе, а ночевал, естественно, здесь. Где-то через год после выпуска как-то само собой оказалось, что в квартире живут трое.

Меньше всего произошедшему удивился Габриэлян. Что фамильное гнездо у них с причудами, он знал с детства. Началось, кажется, в 1941, когда очередной предок вернулся в Москву из мест, откуда в те времена было дурным тоном возвращаться – и получил ордер на собственное прежнее жильё. Он тогда не придал этому значения. Вернее, не придал значения именно этому обстоятельству – все прочие события тех месяцев и сами проходили по классу чуда. Не заподозрили дурного и сыновья-художники двадцать лет спустя, когда им – вопреки всем законам имперского тяготения – предоставили соседнюю квартиру под мастерскую и разрешили прорезать дверь в стене. Решили, что вопрос рассматривал кто-то из старых знакомых отца. А вот внук, специалист по слуху у птиц, вернувшийся в конце двадцатого века, в девяностых, из своего Бостона – возрождать родной институт, – уже ничего и не подозревал. Просто знал. Приехал, поинтересовался жильем – и тут же услышал, что продаётся квартира, большая, в замечательном месте. И сравнительно недорого. Только по заключении договора, расчувствовавшийся агент признался, что в квартире… нехорошо. Пошаливают. Ну ещё бы. Ей, наверное, было грустно с чужими людьми.

И действительно, первые несколько недель кашляли краны, скрипели половицы, на привезенных из Бостона книгах оседала мелкая рыжая пыль, но потом всё наладилось. Даже Полночь и Поворот пережили здесь – разве что стекла пару раз меняли, да был год, когда воду приходилось ведрами таскать. Зато никто не погиб.

Эту историю несколько раз и в подробностях рассказывал дед – и Габриэлян знал, что в нескольких пунктах она отклоняется от истины. Но у квартиры действительно были свои прихоти, свои предпочтения, своё представление о должном. В ней приживались – или не приживались – вещи, время от времени сами собой заводились домашние животные и иногда – люди. Кессель, обнаружив, что уже третий месяц подряд ночует у Габриэляна, огляделся с легким недоумением, пожал плечами и перевёз из Цитадели свое хозяйство, резонно решив, что если бы владелец квартиры возражал против присутствия в доме лишнего Суслика, он сказал бы об этом раньше. Король предпринял несколько попыток зажить своим домом – и сдался, кажется, на седьмой. А владелец радовался – в квартире стало существенно уютнее, да и система безопасности требовалась всего одна.

Сейчас квартира была пуста: Кессель и Король дежурили в ночь, а Габриэлян долёживал последние сутки отпуска по здоровью. Долёживал не с такой приятностью, как вчера, зато с большей пользой.

Отсутствие необходимости нестись куда-то тоже было непривычным. Дел-то накопилось довольно много, но вот разбираться с ними можно было со вкусом, не торопясь. В любой последовательности.

Он взял с прикроватного столика очки, надел. Мир вокруг совершил краткое движение всеми своими частями и стал чуть более четким. Забавно – его давно уже никто не спрашивал, почему он не делает операцию. Все считали, что знают, почему.

А во сне он видел так же, как без очков. Те самые минус два. Хотя в три с половиной никакой близорукости у него еще не было, она развилась годам к шести.

Сны он видел довольно часто, но не старался запоминать – и, пробудившись, как правило, не помнил. Иногда сон оставлял после себя настроение – как вино оставляет послевкусие – тогда он из любопытства пытался вспомнить, чем мозг развлекался в отсутствие хозяина. Но так бывало редко. И не в этот раз.

А этот сон он видел неоднократно и помнил до мельчайших деталей. Собственно, и сном это не было. Это было заново переживаемым во сне далеким прошлым.

– И мы едем незнамо куда, все мы едем и едем куда-то, – пропел, закашлялся. Нет, в таком виде никуда ехать нельзя. Это не тональность, это стиральная доска времен колчаковских и покоренья Крыма. А ехали они тогда на Яблоновый перевал к отцовскому приятелю. И собирались быть там к утру.

Была самая середина лета, венец. Днём купались в мелкой, но быстрой и холодной речке. Близкие горы были расчерчены аккуратными квадратиками полей. Ночью звезд высыпало столько, что Вадик не мог уснуть: над головой в заднем окне машины словно проплывал далекий большой город, раскинувшийся в небе…

Когда его выбросили из машины, он не испугался. Его взрослые никогда и ничего не делали зря. И если они его не предупредили, значит, у них есть причины – или это опять игра. Он любил играть. Он почти не ушибся – длинные, полувысохшие уже стебли были с него ростом, а кое-где и повыше. Они здорово пружинили – и запах был не такой, как дома. Даже не такой, как на прошлой стоянке.

Встал, выпрямился, отцепил от штанины репей, посмотрел на руки. Большая светлая тарелка висела так низко, что можно было разглядеть даже пятна на ладонях. И пусть не ругаются, что порезался. Нечего было кидаться.

В траве что-то шуршало. Тут много кто живёт. А вот гул машины еле слышен – ушел далеко вперед. И света фар не видно – успели отъехать. И топота копыт, и рёва мотоциклов не слышно тоже.

Зато где прошла машина, было видно очень хорошо. Точно, игра.

Идти оказалось неудобно – отец зачем-то свернул и поехал прямо через холмы, по… бездорожью. Хорошее, длинное слово. Как поезд. Только значит наоборот. Машина траву примяла, но не везде. И вообще трава эта торчала во все стороны и норовила выскользнуть из-под ног. Бежать он не пробовал после того, как ему первый раз подвернулся камень.

Потом дорогу перебежал заяц. Или кролик. Большой. Кажется. Выскочил с одной стороны и нырнул в траву на другой. Шшшурх – и как не было, только тени качаются. Это они всегда такие тихие, или он всех распугал? Очень хотелось рвануть за кроликом, но родители ждали. Он уже понял, где они – правый холм впереди немножко двоился, как будто его обвели светом. И не лунным, белым, а жёлтым. Там ниже по склону должна была стоять машина с зажжёнными фарами – иначе никак не получалось.

Она там и была – стояла с распахнутыми дверцами и вывороченным верхним люком, а вокруг носились с гиканьем – те самые, кого он увидел в заднее стекло, когда машина свернула с проселка.

Лечь, сказал в голове папин голос. Лечь и лежать. Здесь большие зайцы. Или кролики. Маленькому мальчику легко среди них потеряться.

Нет, никакой мистики – он это понял впоследствии, просто подсознание было умнее сознания – что там соображает четырёхлетка? Подсознание отдало команду папиным голосом, и четырёхлетка послушался. А иначе любопытство одолело бы – и он непременно скатился бы туда, вниз, к хороводу всадников на железных и обычных конях.

…А потом он долго, очень долго спускался с холма. И думал – можно ли нажать кнопку тревоги, ну там, в куртке, где остался комм с детской сигналкой? Кто услышит раньше – милиция или те, кто отъехал?

Подошёл к машине. Она была тёплой, много теплее воздуха. Просто излучала тепло. Постоял какое-то время, привыкая к свету. И понял, что тревогу можно не поднимать. Потому что утром их, наверное, и так найдут.

Папа и мама лежали рядом с машиной. С мамой ничего не было, только длинный порез на шее и два на руках у локтей, и небольшие синяки – один раз он разрезал себе руку, чтобы вынуть пчелиное жало, начал сосать разрез и насосал такой же синяк. За разрез и синяк потом ругал дедушка. А еще у мамы было страшное лицо. У папы наоборот – порвана вся одежда и… всё остальное. Но лицо – очень спокойное, будто папа смотрит на машину и думает о чем-то. Он вообще был спокойным человеком. На груди папы лежал его пистолет – а выстрелов не было, Вадик не слышал их, пока шел. Наверное, достать успел, а выстрелить – уже нет. И тут Вадик понял, что папа и мама на самом деле не здесь. Здесь – только то, что осталось. Как перегоревшая лампочка.

Если бы Габриэлян кому-то рассказывал этот сон, то самым жутким, наверное, слушатель нашел бы тот факт, что кошмаром сон не был. Ни тогда, пережив это наяву, ни теперь он не испытывал страха и тоски. Настоящие кошмары Габриэляну снились раза два, и были совершенно неописуемы, ибо описать что-то можно только разумом, а кошмар в том и состоял, что разум исчезал начисто. О кошмарах Габриэлян не говорил совсем никому, а вот сном поделился с психологом училища. Габриэляну было любопытно, почему он переживал это иначе, нежели все прочие люди. Ну и на легенду этот разговор ложился очень неплохо.

Психолог долго объяснял, что это очень характерный случай посттравматического расстройства, что раньше ощущение было болезненным, но вытеснилось, и теперь стучится в двери сновидения. В рамках теории все действительно сходилось – а вот с личным опытом не срасталось никак. Габриэлян помнил себя с трёх лет, помнил всё, отчетливо и подробно, и та ночь на общем фоне не выделялась ничем.

– Конь горяч и пролетка крылата… – получилось. Все получается, если предварительно принять душ и почистить зубы – это дядя ему объяснял. А он потом дразнил соучеников этой нехитрой мантрой.

Чай. Теперь чай. Зеленый тэгуаньинь, со вкусом "саппари". А что у нас впереди? А впереди у нас питерское и новгородское управления.

Налив чайник кипятку, Габриэлян строго по инструкциям Сюй Цзышу[1] бросил в воду щепотку чая, отсчитал три вдоха и выдоха, тут же налил немного в кружку, опять вылил в чайник, чтобы чай «отдал аромат воде», и начал смотреть, как распрямляются туго скрученные сухие листики.

Кружка называлась "аквариумом", потому что вмещала ровно полтора литра жидкости. И меньше половины в неё никогда не наливали. Король грозился запустить туда парочку вуалехвостов, но дальше угроз не шел – прекрасно понимал, что станет с его одеждой, расписанием, личной жизнью и компьютерными программами.

Габриэлян подумал, включил терминал, но питерцев трогать не стал. Как и новгородцев. А вывел на экран совсем другую игрушку. Посложнее, поинтересней. Подороже. Он уже месяца четыре знал, что ему не мерещится. Что это система. Решения, которые шли не по тем каналам. Визы на исследования, выдаваемые, как минимум, этажом-двумя выше, чем положено по цепочке командования. Деньги – не растраченные, не пропавшие, не… – просто выныривающие в областях, не имеющих отношения к заявленному бюджету, и честно потраченные там. Частью это шло через него – как ночной референт советника он оформлял и спускал вниз целые пакеты приказов. А потому точно знал, что тех или иных совещаний – просто не было. Или на них присутствовали совершенно другие люди и старшие и обсуждались совершенно другие вопросы. Частью они с Королём восстанавливали происходящее по кадровым перемещениям и движению финансовых потоков. Частью…

Он не знал, стоит ли делиться выводами с Сусликом и Королём. И точно знал, что пока не стоит делиться этим с Волковым. Волков его в лучшем случае просто убьёт, в худшем предложит инициацию, причем не в порядке теста, а без права обжалования. Он, конечно, всё равно её предложит рано или поздно, но лучше поздно. Однако делать что-то нужно уже сейчас, потому что если отследил я – может отследить и еще кто-то. Даже не обязательно враг.

Он вспомнил "Меморандум Ростбифа". Да, самое страшное – это случайные люди, совершающие случайные поступки. Как тот чиновник, который забыл дать оповещение по львовской области. Психолог был неправ – сон стучится в черепную коробку не для того, чтобы пробудить эмоциональную реакцию. Он напоминает об этой, именно об этой полынье, в которую провалились и родители, и забывчивый львовский службист, и многие другие…

Ты можешь всё делать правильно. Ты можешь выложиться до предела и через предел – и все равно проиграть. Потому что Аннушка не только купила подсолнечное масло, но и разлила. Потому что человек в трехстах километрах от тебя получил несправедливый разнос, расстроился и не выполнил до конца предельно ясную и заученную служебную инструкцию.

Габриэлян отхлебнул чаю и пристроил в уголок схемы новые данные по институту земного магнетизма. Четвертый отдел института уже неделю возглавляла некто Умида Шаймарданова. Умида Тимуровна начала свое земное существование три месяца назад. Зародилась в электронных архивах, как мышь в прелой соломе. Носительница же имени была существенно старше своих документов, до недавнего времени звалась Олмой Бокиевой и проживала в одном из пригородов Омска – а занималась тем же земным магнетизмом. А потом растаяла в воздухе и материализовалась уже в ЕРФ. И люди господина Сокульского, советника Сибирской Федерации, прихваченные в Тамбове, охотились именно за ней. Тамбов был ложным следом, и этот след отменно взяли. Ох, Аркадий Петрович, да нешто вы думаете, что Сокульский, которого в Управлении между собой называют просто Хан Кучум, это дело так и оставит?

Не думаете. Полагаю, собираетесь укрыться за старой сварой, как за щитом. Поссорился Иван Иваныч с Иваном Никифорычем и с соседом его – и теперь они так и таскают друг у дружки промышленные разработки и ценных специалистов. Просто так. Из вредности.

На какое-то время это поможет. На какое?

Габриэлян посмотрел на часы. Выспался? Пожалуй, выспался. Есть чувство состоявшегося отдыха, внутренняя энергия. Спасибо Аркадию Петровичу и Майе Львовне. Воображаемый зелёный маркер отчеркнул еще одну позицию: теперь она не должна быть единственной женщиной. "Официальная" любовница мне сейчас скорее вредна.

Список вредных для здоровья вещей, однако, растет. И когда-нибудь схлопнется. Он допил чай, свернул терминал. Ненаписанные, не произнесенные вслух слова "нелегальная космическая программа" остались висеть в воздухе, потом погасли.

– А Москва высока и светла. Суматоха Охотного ряда[2]…

Уберечься невозможно. Значит, нет никаких причин не делать то, что хочешь.

________________

[1] Автор «Наставления о чае», XVI век.

[2] Давид Самойлов, "Выезд"

Глава 5. АЛЕКТО

Прибігла фурія із пекла,

Яхиднійша од всіх відьом,

Зла, хитра, злобная, запекла,

Робила з себе скрізь содом.

Ввійшла к Юноні з ревом, стуком,

З великим треском, свистом, гуком,

Зробила об собі лепорт,

Якраз її взяли гайдуки

І повели в терем під руки,

Хоть так страшна була, як чорт[1].

Котляревский И. «Энеида»

Традиция требует, чтобы штаб-квартира транснациональной компании, занимающейся целевыми высокими технологиями, занимала айсбергоподобную башню из стекла и бетона. Кабинеты высшего руководства, при этом, должны находиться уже где-то в стратосфере.

Штаб-квартира "Орики" располагалась в небольшом особнячке в квартале Марэ. Да-да, именно "на болоте". Вышло так, что и в девяносто третьем – девяносто пятом (тысяча семьсот, естественно), и в семьдесят первом (тысяча восемьсот), и в десятом, и в пятнадцатом годах (уже двадцать первого века) и далее вверх по линии тут стреляли мало, а потому ни барону Осману, ни его преемникам работы не нашлось.

Особнячок, построенный в XVI веке и отделенный лишь забором от дворца Сюлли – любой парижанин, услышав это, сразу поймет, что здание стоит раза в три дороже среднего небоскреба в деловой зоне – был внутри существенно вместительней, чем снаружи, поскольку теперь уходил на восемь этажей вниз. Всего на восемь. Руководство "Орики" полагало, что переизбыток управленцев не является признаком благополучия. Потому подземные апартаменты были просторны, а число их обитателей – сравнительно невелико.

Как во всяком уважающем себя старинном особняке, здесь водились призраки. Совершенно официально. Второй конференц-зал на минус четвертом этаже так и называли «комнатой с привидениями» – именно сюда являлись пообщаться в виде голопроекций сотрудники управления, работающие дистанционно.

Получив вызов в «кабинет призраков», заместитель начала транспортно отдела господин Готье проклял все и создал собственного «призрака»…

…Обычно женщина за терминалом номер семь не пользовалась ненормативной лексикой. Это было непродуктивно, нарушало рабочую атмосферу и, главное, совершенно не помогало. Но вот сейчас ей очень хотелось выругаться, причем не по-русски, с упоминанием всяких там аспектов телесного низа, а на западный манер – с обращением, так сказать, в потусторонние сферы. Чтобы помянутый ею обитатель сфер – желательно могущественный и склочный – вздребезнулся, схаменулся, отправился портить жизнь помянувшей – и тем отвлек её на какое-то время от безобразной картины на экране. Вероятно, раньше выражения вроде "черт меня побери совсем" имели именно такой смысл.

Представитель транспортного отдела возник на экране мгновенно. Если бы госпожу Эмилию Льютенс сколько-нибудь интересовало выражение его лица, то она бы поняла, что он как раз сейчас созерцает то самое могущественное и крайне склочное существо, которое ей так хотелось призвать на свою голову.

– Скажите пожалуйста, господин Готье, вы случайно не знаете, что такое продукт си-зет двадцать три сорок восемь дробь одиннадцать си?

Господин Александр Готье, вообще-то, был очень компетентным специалистом. Но обладал развитым чувством самосохранения. Он вздохнул и сказал:

– Это линия для обработки алюминия. Специализированная, для сурового климата. Её выпускает наш канадский филиал.

– Совершенно верно. И последний заказ был сделан Красноярском. И вот я никак не могу понять, почему в настоящий момент линия, заказанная в Канаде из Сибири, движется морем в Австралию.

Готье был хорошим специалистом.

– Да, мне докладывали. Дело в том, что заказчики не хотели, чтобы груз шел по российской территории. Соответственно, железная дорога исключалась, Главсевморпуть, – и даже не споткнулся, выговаривая, – тоже, а самый удобный перевалочный порт – сиднейский.

– Скажите, а является ли условием приема на работу в транспортный отдел знание географии?

Этот вопрос Готье счел риторическим.

– У Североамериканского континента, видите ли, коллега, два побережья. Восточное и Западное. И до Владивостока отменно ходят рейсы и из Анкориджа, и из Сиэттла. И даже если учитывать завышенные японские тарифы от Владивостока или надбавку на доставку морем в Охотск, этот маршрут до Красноярска обойдется примерно в десять раз дешевле. Мне остается сделать два вывода. Либо транспортный отдел занимается банальным жульничеством при вашем прямом содействии и делит прибыль с представителями клиента – которые тоже не могут быть до такой степени слепы, либо эта линия не имеет никакого отношения к алюминиевым рамам – и тогда я наблюдаю возмутительное неумение прятать концы в воду. Я жду от вас подробного доклада через полтора часа.

"Ну пусть её оценят и инициируют, – думал, исчезая с экрана господин Готье. – Такое нельзя терпеть от человека". И в который раз мысленно проклял тот час, когда руководство "Орики" создало должность менеджера по оптимизации и назначило на этот пост ненавистный гибрид левиафана с компьютером марки "Крэй" – Эмилию Льютенс. И нельзя было даже списать весь этот ум и яд на подобающие габаритам дамы психологические проблемы – потому что кто и когда видел касатку с комплексом неполноценности?

– Долбаная хикки[2], – пробормотал он, потом спохватился и проверил, отключил ли связь с «комнатой призраков».

В семь вечера, поговорив с генеральным менеджером канадского филиала (алюминиевая линия оказалась комплексом по разработке наноприсадок, проданным Сибири вопреки законам об охране окружающей среды) и разобрав ещё два завала, менеджер по оптимизации решила, что её долг перед отечеством исполнен. Госпожа Льютенс поправила совершенно безупречную прическу, отправила файлы на хранение, отключила систему – и растаяла в воздухе.

Десять минут спустя в Ниме из душа вывалилось что-то, уже относительно похожее на человека, а не на компьютерную немочь. Госпожу Льютенс, в принципе, можно было узнать – жесткие черты лица остались на месте, равно как и шапка пегих – рыжих с обильной проседью – волос (сейчас выглядевшая как промокший стог). Но вот морское млекопитающее Эмилия Льютенс более не напоминала – хотя пропорции остались вполне рубенсовскими, килограмм тридцать сгинуло безвозвратно. И дать ей на вид можно было не пятьдесят, а разве что сильно побитые молью тридцать пять, стоявшие в гражданской карте. И что отсутствовало на голограмме напрочь, так это типичный фермерский загар, делающий страшного менеджера по оптимизации больше похожей на енота, сбежавшего из ближайшего Диснейлэнда. Во всяком случае, это сравнение (а как ещё опишешь ситуацию, когда само лицо загорело до цвета орехового дерева, а вокруг глаз лежат четкие белые круги) хотя бы можно было пережить.

Чёрный португальский бобовый суп, индюшка с инжиром, гренаш "Шато Барбель", вечер, звонкие мощеные улицы, в одиннадцать на Арене опять концерт, классика, стоит пойти, жизнь не то чтобы хороша, но возможна, по-прежнему не хватает большого города, его напряжения вокруг тебя, зато здесь – холмы, виноградники, прямое – белое или желтое – солнце и огромное небо по вечерам.

И ещё одно преимущество жизни в маленьких городах. Система раннего предупреждения. Она ещё только сворачивала в переулок, когда услышала, что у соседей справа истерически заливается их собака. "Сторожевая болонка", ненавидящая посторонних. А между тем, никаких посторонних в виду не было. Госпожа Льютенс пересекла улицу и зашла в маленькую колониальную лавку, где всегда покупала чай и табак. И без всяких расспросов узнала, что у нее гости. Четверо. Все мужчины. По виду – иностранцы. Все очень молоды. Это, граждане, не СБ. СБ точно знало бы, когда её можно застать дома. Это не компания – по той же причине. И это не Виктор, потому что, как Виктор ни маскируйся, а "очень молодым" ему уже не быть – даже в глазах семидесятилетнего продавца – а посылать Виктор к ней никого бы не стал. Шпаны в Ниме нет. И в округе нет. Да и не шла бы шпана через парадный вход. Она подумала – и оставила пакет с пачкой мяиного нюхательного табака и упаковкой ванильного чая у входа в лавочку. Хозяин промолчал.

Либо какие-то промышленные игры, либо подполье. Тех и других в один мешок да в море, но поскольку неизвестно, кто и с чем явился по ее душу, полицию пока вызывать нельзя. Льютенс щелкнула коммом. Сейчас в городе Париже на терминале безопасности "Орики" вспыхнет сигнал "возможная тревога". По следующему сигналу её начнут слушать и поднимут команду. Есть у карьеры свои преимущества – как и у жизни в маленьких городках.

Комм нырнул в карман пиджака, скрипнула калитка, замолчала соседская болонка. Ну-с, посмотрим, кого нам сирены принесли, подумала г-жа Льютенс, сбрасывая с себя остатки прекрасного вечера и становясь Суворовым из учебников и книжек.

Здесь все из камня. Дома из известняка и сланца. Черепичные крыши. Потолки в ребрах балок. Толстые стены. Окна все же переделывают – легче поставить кондиционер и так бороться с жарой, чем жить в полумраке. В этом доме, наверное, можно было поселить роту программистов – терминалы обнаруживались в самых неожиданных местах.

Один – на кухне рядом с плитой. Видимо, чтобы не отвлекаться от готовки. Или наоборот, от работы. Камеры слежения тоже есть. И все, заразы, автономные. А вот сигнализации нет. Никакой. И входная дверь не заперта и, судя по состоянию замка, не запирается вовсе.

Из магазинчика напротив вышла женщина. Эней видел Алекто один раз – четыре года назад, и узнал с первого взгляда. Она изменилась – прибавила в объемах, и прическа другая. И очки-консервы он не помнил – но все равно узнал эту решительность в жестах и походке. Вот она его вряд ли опознает, и это осложняет дело. Мысль промелькнула где-то с краю и очень вяло. Нужно было собраться и работать, а он не мог.

Это странное состояние – мир вокруг совершенно реален, но ты словно спишь с открытыми глазами. Иногда Энею казалось, что так, наверное, должна выглядеть дневная летаргия Цумэ. Все видишь, все слышишь, все понимаешь, но совершенно невозможно ничего сделать.

Игорь посмотрел на него – по вымощенной камнем, чем же ещё, дорожке процокали каблуки – и кивнул: "Не беспокойся, я порулю. Вступишь, когда захочешь".

"Он, конечно, порулит… Но она ж его за варка примет…" – вяло подумал Эней.

Хлопнула входная дверь. На лестнице – каменной – лежал ковер, так что цоканье пропало, а потом стало слышно снова, по каменному же полу. Восемь секунд – от калитки до кабинета – и вот на пороге стоит женщина, чуть повыше Энея, очень всё-таки… большая, с прямой спиной, маленьким твердым чуть вздёрнутым вверх подбородком, резко очерченным ртом – уделяй немножко больше времени прическе и проводи немножко меньше времени на солнце, была бы вылитая императрикс Екатерина. Ну, очки вот эти ещё стоило бы снять. Из-за них царственно-гневные черные глаза кажутся совсем уж… пушечными портами.

– У вас есть две минуты, – сказала женщина. – На то, чтобы убраться отсюда. Если есть ко мне дело, пишите.

– Сударыня, – сказал Цумэ. – Мы вам писали. Мы вам писали четырежды. По тому каналу, который был оставлен вам для связи. Но вы, видимо, перестали просматривать раздел объявлений…

Он едва не пропустил момент – и ему очень повезло. Книжная полка, на которую он опирался, вдруг резко поехала вбок. Игорь не потерял равновесия, но все же откинулся назад. И шарик кийоги (оружие одного удара – а второго и не требуется) прошел мимо его лица – и едва не снес макушку вскочившему Антону.

Снести-то не снес, но Антошка вскрикнул, схватился руками за голову, сделал два неловких шага в сторону и упал сначала на колени, а потом на бок.

У фурии с кийогой сработал, как видно, материнский инстинкт. Уже готовая бить Игоря второй раз, она увидела раненого подростка – и остановилась высочайшая длань, а из уст фелицы вырвалось совсем человеческое: "Ой!". Тут наконец-то – аллилуйя! – включился Эней.

– Алекто… – тихо сказал он.

Женщина обернулась. Вжикнула пружина, щёлкнул, ныряя в рукоятку, шарик. Кошмарный кистень обрел вид безобидного… не пойми чего. Вроде зонтика, состоящего из одной только массивной ручки.

– Вы Андрей, – сказала, не спросила, женщина. – Вы Андрей, а Виктор и в самом деле мёртв. Так. Почему вы явились ко мне всей оравой?

А действительно, почему? Был же какой-то резон… Андрей ворочал в голове неподъёмные мысли, пока не отыскал нужную:

– Вы должны были увидеть нас всех сразу. Мы… команда. Мы… почти один человек.

– Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. Четыре разных человека. Юноша…

Сейчас, без бороды, Кен и вправду выглядел очень молодо.

– Костя.

– Константин, лед в силиконовой форме в морозилке. Обезболивающее – в верхнем правом ящике кухонного стола. Вы хотите, чтобы я работала с вами, Андрей? Вы поэтому пришли вчетвером?

– Мне сказали… то есть, написали… Дядя Миша… Виктор написал, что у вас есть идеи по реорганизации подполья. У вас и у Саши Винтера… Можно, мы положим Антошку на диван?

– Да, конечно. Извините. Располагайтесь. Я оставлю вас на минуту, мне нужно забрать чай.

Они, возможно, будут нервничать, но хозяин магазинчика тоже, наверное, начал нервничать, а учитывая, что его внук – начальник местного розыскного отдела…

Она забежала в магазин, прихватила пакет, извинилась за рассеянность, прикупила ещё плитку шоколада – и вернулась в дом. Во второй раз в кабинет вошла уже не Эмилия Льютенс, а Елизавета Бенуа, тридцать три года, псевдо Алекто.

Мальчик на диване пришел в себя, сам держал на макушке пакет со льдом и при виде Елизаветы улыбнулся виновато. У Андрея в руках была планшетка, которую он молча передал Алекто.

"Привет…" Она прочитала, перечитала, прикрыла глаза. Всё-таки. Всё-таки погиб. Следовало ожидать. Рано или поздно. Следовало. При его образе жизни это случилось скорее поздно. Сброс.

Крысы, рекомендации. Где? Так, понятно, кто у нас новый серийный маньяк. Партия нового типа. Что ж, давно пора. "Любимая жена". Сброс.

– Вы пьёте чай или кофе? – спросила Алекто. – Я рекомендую чай, потому что банка с кофе стоит уже года три.

– Он пьёт всё, – сказал Игорь. – Мы все тут пьем всё, кроме Антохи. Ему пока нельзя водки.

– Кухня там, – распорядилась Алекто. – Чашки всего четыре, к сожалению – гостей в большем количестве у меня раньше не было. Кто из вас будет джентльменом – решайте сами.

– Джентльменом буду я, – сказал Антон с дивана. – Мне всё равно не хочется.

Костя ушел на кухню.

– Начнем с яйца. То есть со смерти кощеевой. Кто был втычкой и остались ли они там ещё?

– Если кратко, – вздохнул Эней, – то мы не знаем, кто там не втычка. Мы отследили наш провал и провал Пеликана… Каспера – вы его знали…

– Знала о нем.

– …И получается, что штаб проеден информаторами напрочь. И даже те, кто не связан с СБ – решение сдать Виктора было принято почти единогласно.

– А я же ему… Он не верил, что все, – сказала Алекто. – Он отказался мне верить. Он думал, их там пара-другая и их можно напугать и выманить на видное место. Отсюда и "Крысолов".

– Выходит, он перестарался. То есть… мы перестарались.

– Теперь, пожалуйста… – она посмотрела на Игоря, который все ещё изучал предательскую книжную полку. – Она может выпускать колеса и двигаться. Домашний пульт у меня в кармане. Это не ловушка для гостей, просто я ленива. А теперь скажите, мне ведь не померещилось. Вы – сравнительно недавно инициированный старший?

– Я, э, недавно вылеченный вампир, – Игорь развернулся к ней. Медленно, стараясь не делать резких движений, подошел, протянул руку. – Вот, можете сами убедиться. Теплокровный. Здравствуйте. Теплокровный живородящий млекопитающий. Честно говоря, не знаю, насколько живородящий. Главное, теплокровный.

– Моторику сохранили, силу и реакцию тоже, способность проецировать эмоции – нет, а видеть – видите?

– Да, – сказал несколько оглушенный Игорь. – Только я и вампиром не очень-то умел проецировать эмоции. Не успел научиться.

– Умел, когда подпирало, – сказал Антон. – Не прибедняйся.

– Как я понимаю, исцеления нельзя поставить на поток – иначе бы вы начали с этого, а не с крыс. Так что за нестабильный и невоспроизводимый фактор их обеспечивает?

– Вы будете смеяться, но это святая вода, – с серьезным видом сказал Игорь.

Женщина моргнула. Игорь почти видел, как где-то там провернулись прозрачные шестеренки.

– Вы хотите сказать – благодать? – спросила Алекто. – Потому что иначе Ирландия кишела бы исцелёнными.

Бывший вампир переглянулся с заторможенным боевиком, потом с мальчиком.

– Ну вот, не вышло сюрприза, – развел он руками. – Совершенно точно. Благодать на меня снизошла в лице вон того деятеля, который сейчас шурует на кухне. От его, можно сказать, тяжелой руки.