Текст книги "Выстрелы с той стороны (СИ)"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

– Мы из каменных глыб создаем города,

Любим ясные мысли и точные числа,

И душе неприятно и странно, когда

Тянет ветер унылую песню без смысла.

Или море шумит. Ни надежда, ни страсть,

Все, что дорого нам, в них не сыщет ответа.

Если ты человек – отрицай эту власть,

Подчини этот хор вдохновенью поэта.

И пора бы понять, что поэт не Орфей,

На пустом побережье вздыхавший о тени,

А во фраке, с хлыстом, укротитель зверей

На залитой искусственным светом арене.

Улыбка Алины сочетала искренность и благосклонность. Так улыбается примадонна, согласная ради вас забыть, что она примадонна. В группе слушателей несколько человек – Каширка, Зеленоград, Долгопрудный, те, кто создает города – наклонили головы, принимая комплимент. Габриэлян в ответ слегка развел руками – так, одними ладонями – а его сосед, очень крупный – не толстый, а именно крупный: большая голова, большие черты лица – начал со слов:

– Провинция справляет Рождество…

Это был худший и одновременно лучший вид чтеца – человек, совершенно влюбленный в текст и начисто не думающий об аудитории. Точнее, думающий – так, как агорафоб думает об открытом пространстве, по которому вынужден шагать. Он читал торопливо, словно извиняясь за такой длинный стих, и видно было: если бы не выпил, не смог бы. И Габриэлян внезапно понял: игра затеяна Алиной ради этого парня. Это его гейша хотела расковать и внутренне размассировать. И по мере чтения он в самом деле смелел, распрямлялся – голос стал громче, но, по счастью, чтение "с выражением" так и не началось: просто появились логические паузы и ударения в нужных местах. Герой "451° по Фаренгейту", ходячая книга, которую нужно было правильно пощекотать, чтобы она раскрылась и начала читать себя.

Подыграть? Поработать фоном?

На чтеца смотреть бессмысленно. Смотреть нужно на Алину. Но тут он поймал целенаправленное движение справа, а через несколько секунд его уже хлопали по плечу.

– Привет, – сказал на ухо Анастасов. – Ну, как тебе тут?

Отвечать прямо здесь было невежливо, не отвечать тоже – и Габриэлян с легким сожалением покинул компанию. Краем глаза он заметил, что Кессель и Бондарев уже вернулись из курилки.

– Забавно. Как я догадываюсь, это я тебе обязан.

С Анастасовым они вместе учились на искусствоведческом. Сейчас Габриэлян понимал, что это была ошибка – совмещать два высших, но тогда это казалось, да и было, очень увлекательным занятием. Университет он вспоминал с удовольствием.

– Ну, если честно, я только сказал, где тебя найти. Обязан ты Бондареву и Алине…

Алине?

– …ты вроде бы спас ее ученицу от какого-то варка, работавшего в паре с каким-то коррумпированным службистом… Ты вообще в последнее время, по слухам, заделался Ланцелотом. Точнее, Галахадом.

– Да никого я не спасал, – поморщился Габриэлян. – Было совершенно дурацкое дело…

…Что же это Майя Львовна к учительнице за защитой не пошла?

– А почему "точнее, Галахад"? – спросил он, чтобы спросить: так просто сворачивать разговор было неловко.

– Ну… весь отдан служению. Женат на работе, как говорится.

Картинка, моментально сложившаяся в голове, была многосоставной, подвижной и совершенно непристойной.

– Пашенька, – сказал Габриэлян, быстро задвигая к предыдущей триреме еще одну, скоро там целый флот образуется и его пойдут штурмовать троянцы, – это не я на ней, это она на мне – и в особо извращенной форме. Мне, что, лошадей пугать или…

А вот фраза "с Алиной роман завести" отправилась не в бухту на песочек, а в список второочередных дел.

– Я уже успел забыть твою манеру общения, – грустно сказал Паша. – Весь этот твой каскад ассоциаций. Почему лошадей? И почему пугать? Ты знаешь, сколько здесь мужиков, которым некогда, буквально некогда палку кинуть?

– Вот я и спрашиваю, почему ты считаешь, что я от них чем-то отличаюсь? А лошади из старого викторианского правила – что делать можно все, что угодно, только не на середине улицы – лошади пугаются.

– Ну, например, ты отличаешься тем, что я могу в офис вызвать девочку, а ты – нет. Насколько я знаю. Есть, конечно, чистые исключения: Карлов, например, – Паша показал глазами на смущенного чтеца, который, кстати, уже закончил. – Он только с женой и ему тоже некогда.

– Карлов? Тот самый?

– Именно. Сам понимаешь, какие бабы ему позировали, и кто его старался затащить в постель.

Карлов был известным фотохудожником-портретистом. Мирового масштаба – и настоящим фотохудожником, в старинной манере, мастером "светописи" в буквальном смысле слова. Сто лет назад, подумал Габриэлян, совершенно серьезно говорили, что цифровые технологии прикончат фотографию. А двести лет назад говорили, что фотография прикончит живопись. Но прогресс не прикончил ни живопись, ни фотографию, ни стихи, ни "интимную гитару" – только оттеснил в подвалы и пентхаузы. В этом небольшом зале собрались четыре десятка человек, которые миллионными тиражами производят цифровидео, плодя семьи и поколения "родственничков" все из того же романа Брэдбери, что ни год – изобретают новый музыкальный стиль, который, конечно же, с треском сметает старый, тиражируют наборы "сделай сам фильм/музыку/книгу" – и, удалившись от мира за звуконепроницаемые стены, наслаждаются стихами и музыкой позапрошлых веков в исполнении гейш и "ходячих книг"…

А лет через сто кое-что из этого "ширпотреба", вероятно, примутся вот так же смаковать знатоки и ценители – и то, от чего шарахаюсь я, будет смущать их не больше, чем нас – кёльнский собор. А ведь это был фантастический кич, его все поэты Германии костерили века три…

Габриэлян начал думать, как отделаться от Анастасова – но тут Анастасова утащила жена – надо же, некогда ему… Кессель глубоко увяз в разговоре с Бондаревым, Габриэлян вернулся к бару, подхватил еще один коктейль, снова вписался в компанию вокруг Алины – она тоже успела слегка перетасоваться, стихи в очередь читали только четверо, остальные слушали, то приходя, то уходя, и сейчас Алина радовала публику сонетом Микеланджело – видимо, подбадривая Карлова тем, что он не первый художник, любящий изящную словесность.

Габриэлян вдруг понял, что ему здесь нравится. И нравится не сама компания – за несколькими исключениями он бы ее просто терпел – а то, как этой компанией незаметно рулят шесть изящных женщин. Вот в это можно было нырнуть, как в поток данных в системе, даже не отслеживая, позволяя связям образовываться самостоятельно.

И он дрейфовал по залу, глядя, слушая и запоминая – пока не появилась гитара и не начался маленький, очень камерный концерт Алины. Большая часть присутствующих сконцентрировалась в середине зала, три гейши, до того "окучивавшие" тех, кто не примыкал к Алининой компании, оказались свободны – и Майя в их числе. Габриэлян подошел к ней.

– А вы сегодня будете петь?

– Вряд ли, – она покачала головой. – Это её вечер.

– Профессиональная этика не велит портить бенефис?

– Что-то вроде того.

Они сели на пуфы с самого краешка – вроде бы и принадлежат к компании слушающих – и вроде бы нет.

– Жаль, – сказал Габриэлян.

У Алины голос был глубокий, низкий, очень женственный и уже не очень чистый – возраст. Недостатки она умело маскировала подбором репертуара: русские романсы и баллады, либо поздние стилизации под русские романсы и баллады. Она была не из холма, а скорее из озера.

– Мне очень понравился corpus delicti, – продолжал Габриэлян. – Я его даже сохранил в личной коллекции.

– Поделитесь копией?

– Конечно, Майя Львовна.

– В первый момент нашего знакомства, – Майя немного нервно улыбнулась, – у меня сложилось впечатление, что вам понравился и мой корпус.

"Мне нравится, что вы больны не мной… Мне нравится, что я больна не вами…", – пропела Алина.

– Да. Корпус был очень убедителен. Я на вас, если честно, довольно часто смотрел. Вы так самозабвенно спали…

– А вы завидовали, – улыбнулась Майя, теперь уже безо всякой нервозности.

– Очень.

– Послушайте, эта цидулка, которую я тогда подмахнула, – а вот тут легкомыслие было уже напускным. – Я, в общем, не против, но я совершенно не представляю себе, как это делается.

Клюнуло. Да как же это так, бумажку подсунули, а потом забыли, будто и не нужно никому… Интересно, Майя Львовна понимает, что ее, хм, соблазняют?

– Ох… вот это как раз была формальность. То есть, – поправился Габриэлян, – к вам могут обратиться за помощью, если вы окажетесь в зоне какого-то расследования, но не более. Просто вы, в отличие от большинства граждан, теперь связаны подпиской о неразглашении.

– А, – Майя пригубила свой бокал. – А я уже успела вообразить себе нечто весьма романтическое.

– Мне жаль, что я вас разочаровал.

Майя склонила голову набок и посмотрела в сторону.

– Если мы проговорим еще немного, мной заинтересуется Анастасов.

– Почему?

– Он перехватчик. Его волнуют только женщины, которые уже кому-то принадлежат. Бедная жена.

– А Бондарев? – Габриэляну стало интересно.

– Штурмовик. Если заход на цель не удался – просто летит дальше. Если удался – тоже летит.

– Это справочник. Или альбом. Фотографии, история создания, ТТХ… Будет пользоваться спросом.

– Не будет, – Майя решительно покачала головой. – Рынок переполнен. Вы не следите и не знаете.

– Неужели и такая классификация есть?

– Не знаю. Одной больше, одной меньше, ничего не изменится: мужчине все женщины представляются сумасшедшими, а женщине все мужчины – чудовищами.

С гейшами, подумал Габриэлян, трудно понять, где заканчивается профессиональный флирт и начинается личный. Легко попасть впросак – а зачем нам в этот просак? Не советовал ли Де Валера говорить правду, чтобы сбивать противника с толку?

– Не обобщай и не обобщен будешь?

– Вроде того. Хотя куда уж нашу сестру обобщать-то, мы и так достояние общества.

А это, пожалуй, будет хорошо, подумал Габриэлян. Хорошо для меня и для нее. Для меня – потому что никому в голову не придет искать тут что-то серьезное, а с ней приятно иметь дело. Даже вот так, через столик. Для нее – потому что многим "всё сразу станет ясно". И если она это понимает, то можно обойтись без ритуальных плясок. А она, кажется, понимает.

– Это называется "обобществить". В свое время такие идеи тоже выдвигались. Впрочем, и брак когда-то называли формой частной собственности.

– И тогда же говорили, что искусство принадлежит народу. А гейша, в соответствии с дословным определением – "человек искусства", – Майя чуть склонила голову набок.

– И даже в те времена искусство, в основном, существовало благодаря частному покровительству.

– Его превосходительство любил домашних птиц, – Майя сощурилась по-лисьи. Габриэлян засмеялся.

– У вас даже уши прижались.

– Все гейши происходят от лис-оборотней, – выражение лица снова изменилось, Майя тряхнула волосами. – А мне не помешал бы покровитель. Сейчас я популярна. Эта история в ирландском клубе наделала много шума, полно желающих посмотреть на шрам девочки, оставшейся в живых… – Майя потеребила подвеску высокого ожерелья, скрывающего этот самый шрам. – Но со временем она забудется. Алина уходит, мне не с кем работать, хотелось бы найти место – дом или клуб высокого разряда, где меня приглашали бы на постоянной основе. Но вы так много сделали для меня, что я не решаюсь просить.

Так, а вот теперь понятно, почему она не обратилась к учительнице. Она боялась за Алину, и сейчас боится. Боится, что кто-то может сорвать на ней злость. Кстати, покойный Старков вполне мог бы. Он, как выяснилось, вообще был существенно менее уравновешен, чем казалось даже его патронам. Непонятно другое – почему Алина не помогла сама. Или помогла?

– Это я должен просить, – вот тут уж правила этикета просты и однозначны.

– Вадим Арович, – Майя чуть склонилась вперед – ровно настолько, чтобы не вторгнуться в его личное пространство. Габриэлян испытывал мощное эстетическое удовольствие от того, как сознательно и непринужденно она использует язык тела. – Вадим Арович, кроме меня, в зале еще три человека, которых вам даже просить не надо. Я, в некотором роде, их представитель. Мы можем очень мало – но в рамках того, что мы можем, вы имеете право нами располагать.

И если это приглашение было случайностью, я съем королёвский жилет. Тот, что с зеркалами. В сметане. Замечательно. Даже старший-первогодок поймал бы сейчас волну чистого, ничем не замутненного счастья, идущую от Габриэляна. Майя, кажется, тоже что-то уловила, потому что выражение лица на долю секунды потеряло свою естественность.

– Я неудобный покровитель. – Габриэлян хотел откинуться на спинку дивана, но вспомнил, что сидит на пуфе. – И занозы из лап вынимаю сам. Но все равно спасибо. Одним из четырех предложений я и в самом деле хотел бы воспользоваться. В самое ближайшее время.

– Вы это в дурном смысле? – Майя опустила глазки, а потом стрельнула из-под ресниц.

– В нём, – весело ответил Габриэлян. – Только есть одно "но". Мы друг другу ничем не обязаны. Совершенно ничем, Майя Львовна. Это необходимое условие.

Она кивнула.

– И еще один вопрос.

Майя наклонила голову.

– Вас действительно интересует Анастасов?

Майя засмеялась.

– С ним хорошо играть в пас, – сказала она. – Где один воздыхатель, там легко появится и второй. Пока я его не приму, он будет вертеться вокруг и всем рассказывать, как меня хочет и как скоро добьется. Будет устраивать мне приглашения и рекомендовать друзьям, чтобы чаще видеть на их вечеринках. Если я его приму, он меня забудет.

– Тогда, если позволите, я провожу вас.

Ресницы дернулись. Есть. Ее кто-то беспокоит, у нее неприятности – не серьезные, как в прошлый раз, а мелкие, но раздражающие – и источник их, скорее всего, человек.

– Спасибо, – сказала Майя.

– А все-таки: кто четвертый? Вы, Бондарев, Алина…

– Карлов, – гейша повертела в пальцах бокал. Габриэлян не стал скрывать удивления.

– Это из-за Фальковского, – продолжала Майя. – Его друг, Толик Белка, погиб три года назад в Туле.

– И поэтому он считает себя обязанным лично мне…

– Насколько я знаю, глотку располосовали лично вам, – невиннейшим голосом сказала Майя. – Сейчас я, наверное, вас покину да подыграю Алине на сопилочке, а то он так и не наберется храбрости отвлечь вас от разговора и сказать спасибо.

Да. Вот так тоже горят. На такой вот ерунде. И об этом нельзя, нельзя, нельзя забывать. Даже когда интересно. Граница личности проходит по телу. В основном. У большинства. Это базовое. Многим важно, кому именно располосовали глотку. Вот как бы научиться думать так самому? Тогда можно было бы не помнить, а просто реагировать.

– Я сам наберусь храбрости и подойду, – улыбнулся Габриэлян.

– Вам для этого нужно набираться храбрости? – Майя, уже встав из-за стола, подняла бровки.

– Конечно. Он вон какой большой.

– Не беспокойтесь, он травоядный.

– А вы знаете, как их боятся растения? К хищникам они много лучше относятся.

Майя засмеялась и исчезла. Через некоторое время гитаре начала подыгрывать тоненькая блокфлейта. Кажется, в квалификационный экзамен гейш входят как минимум три музыкальных инструмента…

Габриэлян не стал тревожить Карлова сейчас – он заметил, что Суслик остался в одиночестве, и отошел к бару. Суслик, поняв намек, тоже решил переменить напиток.

– Ты представляешь, – сказал Габриэлян. – Нас действительно позвали сюда, чтобы сказать "спасибо".

– Тебе жаль потерянного времени?

– Как ни странно, нет. Здесь забавно.

– Вряд ли Бондарев опубликует это интервью. – Суслик заказал мартини с яблоком. Как дегустатору, ему, вероятно, не было бы цены.

– Он его придержит для личного пользования.

Кессель кивнул. Большая часть его биографии не была особым секретом. Просто ее редко поминали вслух. Но журналист, умудрившийся сослаться на Кесселя как на чей-то рупор, сгорел бы даже не на политике – на непрофессионализме. Самым забавным, настолько забавным, что даже сам Суслик мог оценить шутку, было то, что его оценка текущей ситуации совпадала с мнением Волкова процентов на восемьдесят пять. И была совместима еще на десять.

– Что будем делать дальше?

– Ты – что хочешь. Я намерен продержаться до конца и проводить Майю Львовну домой. Или куда ей будет угодно. А ты?

Суслик пожал плечами.

– Здесь очень хорошее саперави, – сказал он. – И мартини тоже очень даже ничего. И песни. И я еще потом мускат попробую.

– Мне тут сделали очень щедрое предложение…

– Ты собираешься его принять? – Суслик даже не спросил, какое.

– Нет.

Благодарность иссякает довольно быстро, клан не нужен, на этой стадии даже вреден. А вот сами люди очень даже пригодятся. Золотая рыбка из благодарности исполняла три желания. Рябая корова для стариковой дочки сделала много больше.

– Но собираешься ждать до конца представления. До того момента, когда разойдутся даже гейши.

– Yessir.

– Пожалуй, не буду тебе мешать.

Мускат он пробовать не стал. Саперави и впрямь оказалось неплохим. А бармен – человеком ко всему привычным, потому что на предложение налить матэ по-сицилийски в бокал для коктейлей и бровью не повел. Бокалы термостойкие, это Габриэлян заметил сразу, так что пострадать могли только вкусовые качества матэ. Ну и Король – от зрелища сугубой профанации. Что ж, подглядывать за коллегами не всегда приятно.

Матэ, в общем, не обязателен, просто примерно так и следовало вести себя человеку, желающему остаться относительно трезвым. Окружающим незачем знать, какое именно количество алкоголя ты можешь употребить безболезненно. Ну или относительно безболезненно. И уж вовсе незачем знать о том, что попытки охватить и осмыслить броуновское движение в зале, действуют куда надежнее алкоголя, и если говорить об эйфории, и если говорить о вестибулярном аппарате…

Культурный бомонд был, в общем, таким же относительно вежливым гадюшником, как и политический – но тут преобладали яркие тропические змеи. Или даже морские – из тех, что живут в коралловых рифах. Террариум. И шесть практикующих герпетологов, то бишь факиров. Чья задача осложнена тем, что змеи у нас поголовно теплокровные. Со старшими все-таки много проще. И чем больше им лет, тем удобнее иметь с ними дело.

Интересно, подумал он, сколько мужчин затевают любовную связь из соображения "у нее есть чему поучиться"? Можно, в принципе, прикинуть и посмотреть. Кто-то наверняка этим вопросом занимается.

Ему никогда не доводилось раньше бывать на таких праздниках, но записей он видел много. И мог сказать – точно – чем нынешняя вечеринка отличается от такого же юбилея пятилетней давности. Естественники и инженеры. И почти наверняка – социологи и социопсихологи – тут он мало кого знал в лицо. Направления, оказавшиеся в зоне внимания государства. Не явного, не демонстративного, но внимания. И Инфоком повернулся как подсолнух. Это Карлов может себе позволить жить в эмпиреях и соотноситься только с собственным вкусом. Большинству нужно все время получать ответ даже не на вопрос "что происходит?" – это самый верхний слой – а на вопрос "кто я сейчас?". Узнавать себя в потоке. По отдельности они могут ошибаться. Как среда… они достаточно точны, хотя и не всегда способны определить, что именно предсказывают.

Матэ все-таки помог. Так что фотографа он не пропустил – и даже, кажется, умудрился не отдавить ему ни одной мозоли. Многие большие люди аномально стеснительны и добродушны – об этом часто пишут, да и Габриэлян это замечал. Если ты способен раздавить руку девяти собеседникам из десяти – твое рукопожатие будет вынужденно робким.

Общая же неловкость проистекала, наверное, из того, что, будучи добрым человеком, Карлов при всей своей силе мало что мог поделать. Так бывает. У этой роскоши – жить в собственном, персональном времени – есть и обратная сторона: невозможность точно состыковаться со временем внешним.

– У вас необычное лицо, – сказал вдруг Карлов. Габриэлян выразил недоумение вслух. Он полагал свои черты совершенно заурядными.

– Черты – да, – Карлов два раза кивнул – словно утверждая вторым своим кивком первый. – Мышечный рисунок необычный. Вы из-за него долго будете выглядеть моложе своих лет.

– Это вряд ли, – улыбнулся Габриэлян. – Как говорил мой прапрапрадед: "Мне много не дадут, меня сразу расстреляют".

Как правило, дальше собеседник спрашивал, что случилось с предком, но Карлов опять кивнул.

– И это тоже.

Комм просигналил одиннадцать вечера. Издебский в роли хозяина вечеринки попрощался со всеми, сказав, что у журналистов не бывает выходных, так что вечер лучше закончить и расстаться на той высокой светлой ноте, которую нам подарила Алина. Гейша ответила сжатой, но теплой речью: ей очень приятно было развлекать гостей и сотрудников Инфокома, не каждая гейша может похвалиться тем, что ее последний вечер собрал столько народу, она благодарит хозяина, гостей и, конечно же, коллег.

Уже у выхода Габриэлян, успевший занять стратегическую позицию ровно в трех шагах от Майи Львовны, поймал взгляд Анастасова. Весело кивнул ему – ну да, следую твоему совету.

Когда Габриэлян и Майя подходили к машине, кто-то вышел из-за опорной колонны им наперерез. Мужчина. Чуть постарше. Красавец. Не с "необычным рисунком", а настоящий. Впрочем, Майю Львовну его появление, кажется, не обрадовало. И вряд ли тут дело во внешних данных.

Ганжа. Сергей Ганжа. ЦСУ. Отдел инвестиционного планирования. Вот почему я его не сразу вспомнил, он на работе держит себя совершенно по-другому. А он меня вовсе не узнал. Наверное, все-таки нужно быть художником, чтобы заметить необычный рисунок. Кстати, стоит выяснить, насколько он необычен и через какое время его начнут замечать не только художники.

Двигается Ганжа странно. Как бешеная собака в плохом кино.

– Майя, – сказал он, остановившись в двух шагах. – Когда я звонил в агентство, мне говорили, что ты больна. Что ты прямо-таки умираешь, поэтому не можешь принять приглашение. Ты резко заболеваешь каждый раз, когда в списках гостей числюсь я.

– Извини, Сергей, это в самом деле так, – Майя Львовна подергала подвеску ожерелья. – Аллергия на тебя. Персонально.

– Я ничего не мог сделать. Правда, не мог. Если бы не твоя выходка с ирландцами – у меня бы получилось. Я весь тот день носом рыл землю, но ведь ты сама… это всё ты.

– Да, Сергей. Это всё я. В том-то и дело.

Сцена ревности, однако. Что же это, Майя Львовна… старшие из-за вас писаные и неписаные законы нарушают, коллеги мои влезают куда не положено, чиновники ЦСУ по ночам под окнами бродят. Что за заколдованное место такое?

– Сергей Ильич, – сказал он, Ганжа обернулся на новый голос, – при вашей последней встрече Майю Львовну укусили. Это, поверьте мне, чрезвычайно болезненное воспоминание. Я не удивлюсь, если она и место это обходит десятой дорогой.

Он не удивился бы, он знал точно.

– А тому, что певички распускают по Москве слухи за моей спиной – тоже не удивитесь? Я имею право хотя бы на объяснение. Имею право.

– Я бы на вашем месте не форсировал события, – пожал плечами Габриэлян. – Посттравматический шок – штука иррациональная. А право выбора принадлежит Майе Львовне.

– Пока он пройдет, этот шок, – сквозь зубы сказал Ганжа, – я окончательно стану посмешищем. А мне ведь нужно немного, Майя. Две или три встречи. На людях. С нормальным выражением лица. Чтобы твои подруги прекратили трепать языками.

– Майя Львовна?

Если бы рядом была стена, Майя Львовна, вероятно, вжалась бы в стену. Стены рядом не было. И, кажется, госпожа Азизова медленно переходила в то состояние, в котором она выдала "Зеленый цвет" со сцены ирландского клуба.

– Боюсь, что ответ пока отрицательный, – сказал Габриэлян.

Слухи – это серьезно. Слухи в этой среде могут покалечить карьеру. Ганжу можно понять.

Что бы делал я на его месте? Тогда? Не в его ситуации – в его ситуации я бы стрелял, для меня это вопрос статуса – а на его месте? Мог бы я уйти оттуда? Мог. Вполне. Если бы точно знал, что это инициация, и предполагал, что все предыдущее – просто нервный срыв.

– Сережа, – сказала Майя Львовна медленно и тихо. – Я-никаких-слухов-о-тебе-не-распускала. Меня спрашивали: как это тебя угораздило? – я отвечала: как. И только.

Она села в машину и захлопнула дверь, показывая, что разговор окончен.

– Я не могу этого так оставить.

А вот тут все было ясно.

– Сергей Ильич, я понимаю, что вы не хотите этого так оставлять. Но вы можете.

– Да кто вы, к черту, такой? – изумился Ганжа.

– Габриэлян. Вадим Арович Габриэлян, – имярек улыбнулся. Shaken, but not at all stirred[3].

Подъехал другой лифт, оттуда вышли под ручку Кессель с Алиной, Издебский, еще человек пять. Ганжа не хотел длить конфликт у них на глазах. Он только хмыкнул и сквозь стекло посмотрел на Майю.

– Понятно.

– Да, – кивнул Габриэлян, – это можно и так расценить.

Он тоже сел в машину, завел двигатель, увидел, что Ганжа, чтобы не попадать в еще более дурацкое положение, отошел в сторону – и осторожно вывел свою "Волгу" из ряда.

– Извините, – сказала Майя. – Я и не думала, что он притащится сюда. Смелости нет, совести тоже, но хоть мозги-то должны работать.

Думали. Поэтому и обрадовались.

– Он оказался в сложном положении. Если бы вы погибли или стали высокой госпожой, к нему не было бы никаких претензий. Но живая и в прежнем статусе вы ему очень мешаете…

– Умирать по такому случаю, – Майя Львовна весело, как и положено дочери Льва, оскалилась, – не собираюсь.

– Полагаю, даже Сергей Ильич не пришел бы к вам с этим предложением.

Майя Львовна только хмыкнула.

– Давайте лучше поговорим о нас с вами, Вадим Арович.

– Давайте. Для начала – куда мы едем?

– Туда, где нам будет удобно – если вы имели в виду именно это, и если у вас есть такое место. Мне кажется, нам обоим нужна хорошая порция жизни.

Габриэлян кивнул. Время было, хорошая порция жизни никому никогда не мешала. Место… место несложно найти, особенно в виду уже высказанной просьбы, но…

– У вас есть какие-то предпочтения?

– Есть дорогое заведение под названием "Сондовон". Бар, ресторан, баня и нечто вроде отеля на одну ночь… вместе с сервисом, если есть желание.

Габриэлян нашел адрес, сделал заказ. В клубе была парковка, но он в таких случаях предпочитал оставлять машину на улице. Если кому-то придет в голову добавить к хитрой электронике "осени" какую-нибудь еще более хитрую электронику, то под прицелом уличных снитчей это сделать сложнее, чем в закрытом помещении.

Снаружи "Сондовон" понравился: неброская дороговизна старого московского особняка, прячущего более современные пристройки во дворе. Веселый дом не кричал о своем присутствии на улице, он вписывался в деловой квартал: слева торгуют металлом, справа – ценными бумагами, а у нас – удовольствием, с той же респектабельностью и добросовестностью. Внутри "Сондовон" понравился тоже. Гостевая приемная обставлена по-европейски, и только за спиной дежурной – большая картина в восточной манере: сосны и волны, соответствующие названию заведения. Дежурная, приветствуя гостей, поклонилась. Номер с почасовой оплатой, номер на ночь, кабинет? Будете ли заказывать ужин? В номер или в кабинет или в общий зал?

Габриэлян кивнул спутнице и, услышав "номер на ночь, меню в номер, карту", кивнул еще раз.

Полчаса спустя оба сидели в номере, за низеньким столиком в восточном стиле, и ели холодное – Майя не хотела ждать заказа долго – мясное ассорти под мерло.

– Вадим Арович, праздника это нам, конечно, не испортит, – гейша поддела на вилку кусок буженины, – но обращение по имени-отчеству и на "вы", на мой взгляд несколько отдает "Бесприданницей" Островского.

– Это предложение выпить на брудершафт?

– Да. Как к вам обращаются… ну если не друзья, то хорошие знакомые?

– Вы гейша – как вы думаете?

Майя прищурилась, чуть откинувшись на пятки.

– Ну, подчиненные-то по имени-отчеству, знакомые – Анастасов называл вас только по фамилии, а друзья… у вас есть прозвище?

– Нет. Почему-то не липнут. Даже в школе не было.

– Вадим, Вадим… – она попробовала имя на вкус, – нет, ничего не выходит. С "ичем" – нормально, а так – словно обрезано… Вы страшный человек, Габриэлян – вас не хочется звать по имени.

– Видимо, просто это и есть мое имя. Ваши знакомые зовут вас Майей – или вы предпочитаете что-то другое?

– Майя. Очень точно. В буддийской интерпретации, по крайней мере. Да и в русской тоже, – она подняла бокал.

– Значит, если я отрекусь от страстей и желаний, вы исчезнете?

– Да, Вадим Арович. Но вы не отречётесь. От самого главного желания вы не сможете отречься.

– И каково же мое главное желание?

Майя допила вино и поставила бокал на стол, а потом макнула палец в остатки на донышке и повела кончиком по краю бокала – по кругу, по кругу… Стекло тоненько запело.

– Вы хотите знать, Вадим Арович.

Действительно замечательно. Не в точку, но рядом. Не в точку – поэтому достаточно безопасно, рядом – поэтому можно и нужно работать.

Майя отняла руку – и прозрачный звук растворился в воздухе. Женщина сбросила термосалфетку с глиняного, скромно-коричневого чайника и придвинула по столу чашку таким движением, словно сделала ход шахматной фигуркой.

– Вкус хорошего зеленого чая японцы называют "саппари", – негромко сказала она. – В русском языке аналогов нет, ближайшим лексическим соответствием будет "свежий".

Габриэлян вдохнул пар с нерезким, но сильным травяным привкусом. Пар рождался в сантиметре над поверхностью влаги, и сразу же завивался непредсказуемо. Суслика в молодости созерцание этого пара вдохновило на какие-то подвижки в теории хаоса… Кстати, здешний чай он оценил бы…

– Саппари дэс ё, – Габриэлян поставил чашку на стол таким жестом, словно снимал фигуру противника с доски. Потом взял сам стол за края, чуть приподнял и отставил в сторону. Комната в японском стиле была уютнее, но вот мебель приходилось сдвигать – горячий чай хорош ко времени и к месту.

Майя поставила свою чашку на стол – шах и мат – подцепив за дужку, сняла с Габриэляна очки. На миг ее лицо утратило чёткость, потом, приблизившись, снова обрело, и опять слегка расплылось, оказавшись вплотную. Габриэлян закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на вкусе "саппари". Губы, язык, губы… Энергия. Энергия, от которой сходят с ума вампиры и прочие соковыжималки. Он нашёл шнуровку, скромно стянувшую довольно глубокий треугольный вырез. Распустил узел, потянул ткань в стороны… Что-то было не так.

Смеяться, целуясь, неудобно, поэтому Майя перестала целоваться и начала с интересом наблюдать за действиями Габриэляна. Так. Шнуровка на груди носит декоративный характер. Но зелёное платье состояло из шнуровки практически целиком. На плечах, на боках, на спине… Попробуем плечи. Опять декорация.

– Будем мыслить логически: ты как-то это надевала, – пробормотал он. – Эрго – где-то оно все-таки расстёгивается. Но где?

Продолжая смеяться, Майя положила руки ему на бёдра.