Текст книги "Выстрелы с той стороны (СИ)"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Выстрелы с той стороны

Эпиграф

– Расскажи мне, Шон О’Фаррелл, а куда ты так спешишь?

– Потерпи – и все узнаешь, если только помолчишь.

Был приказ от капитана – ночью двигаться вперед.

Вместе мы клинки поднимем в час, когда Луна взойдет!

Ирландская народная песня. Перевод Ивана (Шона) Воронова.

Вводная. МЕТЕЛЬ

Санкт-Петербург, февраль, несколько лет назад

– Не беги, – одними губами говорит мальчик. – Падай. Помнишь?

Да. Она помнит. Ей вдолбили это до автоматизма – если что, начнется стрельба, а погибнуть под "дружественным огнем" обидно. Она была согласна – обидно. Бежать, говорили ей, нет смысла: эти все равно бегают быстрее. Она опять соглашалась – действительно, убежать нет ни малейшего шанса.

Но сумеет ли она вспомнить смысл всех этих наставлений в нужный момент – который вот-вот настанет? Сумеет ли она сделать так, как сказал ей мальчик?

– Сало, – говорит мальчик.

– Что?

Мальчик показывает вниз.

Под ногами – снежное месиво, с которым ничего не могут поделать уборочные машины: в снегопад ни один автомат не успеет вычистить тротуар досуха – а неприбранный снег затаптывают и замешивают с уличной пылью и песком. На плюс-минусовой границе при влажном ветре образуется рыхлая масса. Грязно-белая, действительно какая-то жирная на вид. В нее и предстоит падать, если что.

Мальчику это сало нравится, судя по всему, еще меньше, чем ей. Хотя ему не падать туда, ему драться по щиколотку в этой каше.

Ему хуже.

– Снегопад усиливается, я вас почти не вижу, – шепчет наушник. Саша нервничает. Если он потерял их из виду – Виктор тоже мог, а значит – поддержка огнем может не успеть.

– Я справлюсь, – отвечает мальчик.

Он справится, если она вовремя упадет и не будет мешать. Ему восемнадцать, против него – почти столетний старший, но он справится. Он так говорит…

Машина появляется из-за угла, когда они сворачивают к Мойке. Опасный сектор позади, она переводит дыхание – и тут машина… Ярко-красная, просто какой-то цветовой вскрик на серо-белой утренней питерской улице. Та самая.

Мальчик улыбается, опустив голову. Он похож на Сашу, просто изумительно похож. Как будто его младший брат. И тоже "агнец". Этот, в машине, ловит эмоциональный фон. Что сейчас чувствует мальчик? Саша боится и нервничает, а его… как они шутили, мистический близнец? Не испортит ли дело его охотничий азарт? И где Виктор?

Здесь на трех охотников больше, чем могло бы показаться со стороны, думает она.

Дверца машины открывается. Показывается Генин.

Он не мог свернуть за ними – движение одностороннее. Виктор и Саша специально так прокладывали маршрут – чтобы Генину пришлось бросить машину и отойти метров на пятнадцать-двадцать. Чтобы затащить Лиду в салон сходу не получилось.

Генин выходит из-за руля – значит, он без водителя.

– Совсем хорошо, – шепчет мальчик. Улыбка его теперь не прячет эмоций – наоборот, она откровенна, как черный пиратский флаг.

Ненависть.

– Вы все-таки решили ее проводить, – говорит Генин. – Как мило с вашей стороны.

Он одет в пиджачную тройку. На работу или с работы. Так, свернул на набережную – перекусить между делом.

Ему не холодно. Высокие господа его возраста любят подчеркивать нечувствительность к холоду. А у нее деревенеют пальцы. Хотя, возможно, холод тут ни при чём.

Мальчик стоит, опустив голову. Не отвечает. Тембр голоса у них с Сашей разный, хоть и похожий – но разный. Генин с его тонким слухом различит. Любой из них различит. Он мог бы и разницу во внешности заметить, но тут ему будет застить глаза аура. Ненадолго, но должно хватить.

– Обними меня, – шепчет мальчик. Сашино пальто ему немного широковато в плечах.

Объятие длится несколько секунд, и за это время она достает пистолет, а мальчик убеждается в том, что она вооружена. Потом разворачивается к преследователю, все так же опустив голову.

– Если вы решили отдать себя, – продолжает Генин, стоя на пронизывающем ветру в пиджачной тройке темно-серого цвета, – то напоминаю: этот вариант мы уже обсуждали, и он меня не устраивает.

– Болтай с ним подольше, – говорит Саша в наушнике. – Скажи что-нибудь.

– По закону он имеет право, – громко сказала она.

Голос сорвался, получилось капризно и визгливо. Мальчик стоит между ней и Гениным.

– Не апеллируйте к закону, – улыбнулся Генин, – вы оба не в том положении. Связи с подпольем некоторым образом выводят вас из-под действия всех законов и иммунитетов.

"Падай", – мальчик показывает за спиной пальцем вниз и бросается вперед.

– Кто вы? – успевает удивится Генин.

Она не видит ножа.

Она слышит вскрик.

Падает.

Кричит Генин. Значит, мальчик ранил его. Крови нет – Генин слишком стар. Криков больше тоже нет – почему? Две тени слишком быстро сливаются в снежно-сумеречной заверти. Она не может стрелять. Никто не может стрелять.

Тени застывают на миг, зависнув над перилами. Раздаются четыре глухих выстрела. Потом два тела валятся вниз, на лед Мойки, бугрящийся кучами сброшенного снега.

– В ельник и в песок! – выдыхает на бегу (на лету?) третья тень, одним прыжком преодолевая рукотворный сугроб.

Виктор вскакивает на перила, целится вниз, потом опускает оружие.

Поворачивается, спрыгивает на тротуар, протягивает ей руку и сообщает:

– Все.

– Снитч! – кричит в наушнике Саша.

– Обними меня, – быстро командует Виктор. – Можешь даже поцеловать.

Снитч проходит точно над центром реки. На миг зависает над раскрытой машиной. Она не знает, что именно ушло пакетом – красный автомобиль, целующаяся пара на берегу или двое под мостом?

И что с ними?

– Пошел сигнал, – говорит в наушнике Саша. – Где Эней?

– Внизу, – отвечает мальчик. – Нас не засекли, все в порядке.

– Ты не ранен?

– Немножко бок болит.

– Поднимайся.

– Сейчас.

Через перила перелетает что-то круглое, завязанное в пакет. Она догадывается, что это, но предпочитает не уточнять.

Потом, вскарабкавшись на сугроб и цепляясь за руку Виктора, выбирается мальчик. От него пахнет порохом, горелой шерстью и горячим потом…

– Вот идет Рёма[1]! – провозглашает он, широко улыбаясь и светясь всем лицом. Потом морщится и оседает в снег. – Кажется, он мне пару ребер помял…

На углу, взвизгнув тормозами и разбрызгивая "сало", тормозит Сашин "лель".

– Бегом, бегом! – опустив стекло, орет Саша из-за руля. Мальчик подхватывает пакет, Виктор – мальчика, все впихиваются на заднее сиденье, она следом, машина рвет с места раньше, чем она успевает захлопнуть за собой дверь.

– Ты почему сразу не стрелял, шнарант[2]? – спрашивает Виктор.

– Так я подумал – одной пулей такого старого не свалю, – спокойно объясняет мальчик, расстегивая куртку под пальто. Левая рука у него работает плохо, и он сует пакет в сторону: – Лида, подержи… Его отбросит и он убежит. И пиши пропало тогда.

– Да ничего бы не пропало, – зло говорит Виктор. – Лида, брось эту дрянь на пол. Пропало бы, если бы он тебе хребет сломал. А так мы бы уходили по плану Б.

– Не сломал же. Вечно ты ворчишь, дядя Миша.

Почему он называет Виктора дядей Мишей?

– Зато теперь, – на лице мальчика выступил обильный пот, – можно уходить по плану А. Легально. С песнями и плясками. С цыганским ансамблем. Или грузинским… что вам больше нравится?

– Братец, – Саша косится в зеркало заднего обзора. – Я понимаю, что у тебя боевая эйфория и все такое, но…

– У него не боевая эйфория, друг мой. – Виктор скалится. – У него болевая. Эней! Энеище! Рёма-корова! Смотри на меня! Смотри, держись!

…Черт! Которая из этих ампул – адреналин? А которая – глюкоза? Ее предупреждали: гипогликемия, у бойцов такого уровня после драки сахар на пределе, до обморока… Но сначала – адреналин.

Вот эта…

Ампула щелкает в гнезде инъектора, сжатый воздух шипит, выжимая адреналин в вену, сереющие губы мальчика обретают более-менее нормальный цвет.

– Что с ним?

– Пока я вижу только пороховой ожог и довольно приличный ушиб, – Вик накладывает медицинскую салфетку, опускает задранную майку напарника, застегивает прожженную куртку. – Ты. Должен. Был. Стрелять. Сразу.

– Он. Бы. Ушел, – так же отрывисто шепчет мальчик.

– И черт с ним! – рычит Саша из-за руля. – Приоритеты у нас другие. Твоя жизнь стоит дороже, чем наш покой.

– Это мне решать.

– Нет, братец, – резко говорит Саша. – Пока Ростбиф твой "папа", это решать ему.

– Мы не на задании, – вяло возражает юноша. Эйфория прошла, осталась просто боль.

Инъектор снова шипит, на этот раз впрыскивая в кровь раствор глюкозы.

– Выкинешь такое на задании – отстраню навсегда, – Виктор поворачивается к Саше. – Вон подходящий мусорный бак, снитчей нет. Лида, тебя не затруднит…?

– Нисколько, – она вымучивает улыбку, поднимает с пола тяжелый пакет и, когда Саша притормаживает у мусорного бака, выбрасывает пакет туда. В отделение для органических отходов.

Через пять минут машина останавливается у Площади Восстания.

Саша вынимает из багажника чемоданы.

Мальчик перебирается на переднее сиденье.

Вик – за руль.

Ничего не случилось. Просто друзья подбросили до вокзала пару, которая отправляется в свадебное путешествие.

______________________

[1] Японский политический деятель XIX века. Сторонник модернизации страны, создатель первого японского торгового картеля. Вдохновитель роялистского антисёгунского альянса княжеств Сацума и Тёсю. Автор проекта мирной передачи власти от сёгуна к императору – т. н. "Восьми статей". «Вот идет Рёма» – исторический роман Сиба Рётаро.

[2] «Шнарант» – на идиш «босяк», «попрошайка». Заимствовано в украинский со значением «разгильдяй», «авантюрист».

Глава 1. НЕБЕСНАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Ipsa se fraus, etiamsi initio cautior fuerit, detegit[1].

Тит Ливий

Лех Курась, псевдо Юпитер, вёл на удивление размеренную жизнь. Как «хозяин» транспортного узла, он был «на свету», то есть жил легально и даже по настоящим документам. Агентство по торговле недвижимостью было отличным самоокупающимся прикрытием: у Курася на балансе всё время находилось около полутора десятков пустых квартир в разных концах Европы. Квартиры ожидала перепродажа, и в них можно было поселить кого угодно на недолгий срок, а когда возникнет опасность – перебросить.

Всё поведение этого худощавого шатена сорока пяти лет сигналило: вот он я – чист, непорочен и весь на виду. Антон многого не знал о работе оперативников подполья – впрочем, работа оперативников СБ, наверное, ничем не отличалась. Но главное, чего он не предполагал – это непроходимой скуки. Они следили за Курасем несколько дней, выясняя его расписание, и это было все равно что несколько дней смотреть на часы, сверяя работу механизма. Рутина.

– Обычное средство борьбы с наблюдением, – сказал Эней, когда Антон ему пожаловался. – Для стационарников. Все свои нелегальные действия вписать в деловой день. Чтобы снаружи не разобрать было, что тут что – и есть ли вообще что-то. Ещё устоявшиеся привычки хороши. У Юпитера давно всё налажено – его текущие контакты мы так не засечем. Но для того, чтобы понять, что он задёргался, нужно знать, как он ведёт себя, когда не дергается.

Он подумал и добавил:

– Знаешь, как называется оперативник, который следует стандартным схемам? Мертвец. Точно так же называется оперативник, который стандартных схем не знает.

Но для того, чтобы понять, что сделает идеальный механизм, когда в него попадет песчинка, нужно было незаметно подсунуть в этот механизм датчик. С рабочим узлом связи оказалось просто: огромный офисный комплекс на Малаховской убирали в 7-30 и 19–30 две смены уборщиков. Жёлтую форму попросту купили в магазине спецодежды, эмблемы срисовали и под трафарет набили акриловой краской – если присмотреться, видно, что не термопечать, но кто будет присматриваться? В рабочее время офис не охранялся, так что Игорь с Антоном совершенно спокойно в утренние часы уборки зашли, поставили на стационарный узел связи микрофон и вышли. Труднее было прицепить "жука" самому Курасю: тот наверняка проверялся. В "кладе имени Ростбифа-Каспера" были подходящие "клопы" – достаточно слабые, чтобы стандартные сканеры их попросту не заметили. Но такие "клопы" требовали, чтобы приемник находился очень близко. А главное – при тщательной проверке их все равно обнаруживали, поэтому подсадка непосредственно на Курася предполагала или снятие "клопа" в течение дня, или переход к решительным действиям в том же промежутке времени.

Сама подсадка прошла как по нотам: в кафе офисного комплекса, где господин Курась каждый день ровно с 16–40 до 17–00 то ли полдничал, то ли ужинал, в очередь к кассе за ним встал долговязый молодой человек, судя по надписям на цветастой майке – немецкий мототурист. Курась еще и рассчитаться не успел, как его пиджак оказался оборудован "жуком". Теперь оставалось только пролететь над гнездом и уронить туда кукушкино яйцо.

– Ну что ж, пускай;

В том и забава, чтобы землекопа

Взорвать его же миной; плохо будет,

Коль я не вроюсь глубже их аршином,

Чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том,

Когда две хитрости столкнутся лбом! – распевал юный техник, налаживая качество звука в маленьком фургончике какой-то цветоводческой фирмы, сдававшей в неходкие дни лишние грузовики в прокат. Надо ли говорить, что Антон любил Шекспира?

Оставалась опасность, что Курась проверит пиджак – у него могла быть и такая привычка. Поэтому Эней собирался звонить почти сразу же по выходе Курася из кафе, чтобы не дать ему времени и заставить действовать быстро. Загвоздка была только в одном: Антон не знал польского языка. Он понимал, что ему говорят Малгожата, Хеллбой и Стах, потому что они, обращаясь к нему, артикулировали четко и раздельно. А когда с Антоном заговаривал на улице случайный поляк, ему оставалось только "пшепрашивать". Поэтому разговор Энея с Курасем он слушал в компании Малгожаты и Игоря, которые должны были, если что, объяснить ему все на пальцах.

– Курась слуха, – сказал голос до того респектабельный, что обладателя хоть в парламент избирай. Впрочем, зачем образованному человеку со своим делом заниматься такими глупостями как политика?

– Пшепрашам, – сказал в другое ухо голос Энея. – Пшиехали джишь з Кресув.

Несколько секунд Курась переваривал информацию.

– Чи пан хчял бы вынаёнчь локаль?

– Квартиру? – спросил Антон. Игорь кивнул.

– Так, – сказал Эней. – Мало мешкание в Варшаве, таньо, на бжегу Вислы.

– Что такое таньо? – спросил Антон.

Слово было знакомым, но значение – неизвестным.

– За мало деньги, – сказала Малгожата.

– Мамы тако, – произнес Курась. – Чи може пан почекачь до завтра, же бы я показалем бым?

– Не, – быстро ответил Эней. – Тераз, як пан бендже ласкавы. Муй ойчец хчял вынаёнчь тераз.

Курась снова выдал паузу.

– То гды и кеды пан хце вызначичь споткание? – спросил он наконец.

Малгожата показала руками – встретиться. Антон кивнул.

– Чекам ту, в галерее, в кавярни. Кды бы пан дал рады пшийшчь тераз…

– Бендом за хвыле[2], – бархатно пророкотал Юпитер и отключил микрофон.

Ойчец… Курась снял наушник и посмотрел на него, словно тот только что превращался в скорпиона. Отец. Значит, все опять враньё и Михал опять жив. Михал жив, и Михал очень захочет знать, как так вышло, что безпека нашла их за два дня. И как так вышло, что безпека была уверена, что это именно он. Настолько уверена, что отрапортовала об успехе, не дождавшись результатов анализа. Курася передёрнуло. Но… но он позвонил мне, а не пришел. Значит, он верит мне, а если и подозревает, то небольше, чем прочих. И почему звонил не сам Михал, а этот его приемыш? Нет, нужно пойти и поговорить.

В минуту он, конечно, не уложился – взять каталог квартир, вызвать курьера из агентства этажом ниже и передать ему пакет – но через шесть появился в кафе галереи. То, что парень назначил встречу так откровенно и в таком месте, могло означать лишь одно: он близок к панике. Скорость для него важнее соблюдения конспирации. И важно также доверие Курася – да и правильно, в сколько-нибудь уединённое место Курась не сунул бы носа.

Эней сидел за столиком у окна, откуда просматривалась вся площадь. Курась его ни разу не видел, но мгновенно узнал: среднего роста темноволосый юноша с серьезным и невыразительным лицом. Одет он был настолько легко, насколько позволял музейный этикет – явная демонстрация того, что при нем нет оружия. Элегантная шелковая рубашка с воротником-стойкой и модные узкие "кюлоты" облегают фигуру так, что даже самый маленький пистолет или нож не спрятать. На шее простой дешевый комм, и сейчас воспитанник Ростбифа просматривает на его экране отснятые в Захенте картины и статуи. Впрочем, Курась знал, что тело этого юного ведьмина само по себе – эффективное оружие, а ещё оставались такие достижения цивилизации, как молекулярная леска – и именно здесь, в Варшаве, прямо в Цитадели именно этот мальчик отрезал варку голову именно такой леской. Человеку отрезать намного проще.

– Добрый день, – сказал Курась. – Это вы хотели снять квартиру на берегу Вислы?

– Да, – ответил боевик. – Пан Боанергес, у нас беда. Отец не велел мне с вами связываться. Он ни с кем мне не велел связываться. Он… заболел.

Какое горе, подумал Курась. Заболел. А мы уж решили – умер.

– Пойдёмте наверх, в Захенту, – сказал он. – Нам нужно поговорить начистоту. Кстати, возьмите.

На стол перед Энеем легла папка-сегрегатор. Тот полистал – каталог квартир, как обещано. Взял папку под мышку.

– Идем.

В залах Захенты было пусто – будний день. Далеко уходить они не стали, побрели по экспозиции зала современной динамической скульптуры.

– Так что случилось в Днепре? – спросил Курась.

– А вы не читали новостей? Мы там сгорели как Ян Гус. Буквально. В квартире при штурме газ взорвался. Мы вечером обнаружили, что один блок памяти не записался и модель не генерируется. Поехали на площадь быстренько доснять, уже без местных. А тут как раз гости. Мы сапера нового прихватили в Бресте – он был ниже отца сантиметра на два… Наверное, он и сообразил взорвать газ – а то ведь мы могли и в мышеловку влезть… Лица не осталось, а тело по кускам собирали… То ли поспешили объявить, что Ростбифа убили, а потом не решились назад отыграть, то ли решили коллег-соседей обмануть…

Мальчик говорил совершенно ровным голосом. Динамическая композиция из плавающих в воздухе кристаллов и шариков горного хрусталя многократно дробила в гранях его холодное лицо, лишенное какого бы то ни было выражения.

– И получается, что сдали нас. И сдали здесь. Потому что если бы в Днепре – они бы тогда знали, что в группе пятеро, а не четверо, да и нас с отцом не упустили бы. Пан Боанергес, отец совсем съехал. Он и раньше штабу не очень доверял, а теперь говорит, что там одни провокаторы и что нужно стрелять всех – Олимп разберет, где свои. Он хочет убить вас.

– Так это вы следили за мной?

Эней кивнул.

Надо сказать, что слежку пан Юпитер заметил, но значения этому обстоятельству не придал. Хвост был осторожным, очень грамотным и, как бы это сказать, консервативным. Так что либо штаб проводит рутинную проверку, либо его контакты решили присмотреться повнимательней в виду последних событий. Ни те, ни другие опасности не представляли и ничего предосудительного увидеть не могли.

Но информация Энея все меняла. Если за ним следили люди Ростбифа – это значило, что Курась жив лишь потому, что Ростбиф хочет отследить его связи. А если Ростбиф отследит его связи, ему очень быстро станет все понятно…

В традиционно католической и традиционно взрывной Польше у подполья была не менее традиционная проблема с кадрами. Туда легко приходили – но уж очень быстро кончался заряд. А потому польская секция ОАФ ненавидела энтузиазм и свято верила в рутину. В результате отбор стал таким, что сделаться членом реальной организации было сложнее, чем поступить на работу в СБ.

Проблема в том, что самые спокойные, взвешенные и лишенные иллюзий люди тоже со временем перегорают. Главным образом по причине тотальной безысходности. Как ни множился (медленно, а все-таки множился) счет убитым варкам, сколько ни переправляли спасенных по "железной дороге" – а Цитадели стояли незыблемо, и вместо спасенных потребители находили себе новых жертв. Это была проблема не первого поколения подпольщиков. Когда-то в прошлой жизни Лешек Курась обсуждал её со своим другом Михалом Барковским. "Послушай, а как выпутываются люди других профессий?" – спросил Михал. "Каких других?" – не понял Лех. "Ну, пожарные, врачи, полицейские… Все, кому полный и окончательный успех при жизни категорически не угрожает?" – "Не знаю". – "Я тоже. Начну, пожалуй, их расспрашивать…"

Начал он или нет – Курась так и не узнал. Они расстались, а через полгода Курась сгорел.

Против медикаментозного допроса его кодировали – но вот боли он боялся с детства. Тем паче, что терпеть её было бессмысленно, ведь само существование подполья было бессмысленно. И когда ему предложили на выбор – либо мучительная и позорная смерть, либо жизнь в прежнем – ну, почти прежнем! – качестве…

Он знал, что на его месте выбрали бы многие другие – да тот же Барковский, например. На то они и были одержимыми. А он – нормальным. В конце концов, он ведь продолжал спасать людей… И спас значительно больше, чем погубил…

– Понимаете, пан Зевс, – проговорил мальчишка, разглядывая уже не кристаллы, а ртутную птицу, бьющую крыльями в неудержимом и неосуществимом порыве, – я не хочу убивать всех, а там пусть на Олимпе разбирают. Что нас сдали – это не вопрос. Но это сделал один человек из вашей секции. Кто-то конкретный. Его и замочим – потому что пепел, сами понимаете, стучит, а больше в подполье никто стучать не должен. И тогда у отца крыша встанет на место. Вы нам поможете?

– Нам?

– Есть ещё один парень, который думает, как я. Вы не связывайтесь пока со штабом. Может быть, нас слили и оттуда. И вниз ничего не передавайте, сгоряча может начаться стрельба, и с вашей стороны погибнет больше, чем с нашей. Только безпеку порадуем.

– Я вижу ещё как минимум один выход, – мягко сказал Курась. – Тяжелый, скверный, но в крайнем случае…

– Нет, – отрезал русский. – Я его не вижу и не увижу никогда. Это мой отец, и я буду стрелять в ту же сторону, что и он. Забудьте. Нужно думать о том, как вычислить утечку, если она есть уровнем ниже.

– Уже забыл. И буду думать. Как много времени у меня на раздумья?

– Вот это самое плохое, пан Зевс. Времени нет совсем. Я должен встретиться с вами уже этим вечером. Мы – с тем парнем – должны.

– Тогда обратите, пожалуйста, внимание на улицу Пшебышевского, дом восемь. По-моему, как раз такая квартира вам нужна. Я вернусь в офис, кое-что доработаю, а потом вам её покажу. Да, достаньте файл из каталога. Встретимся вот здесь, в этом самом скверике – в двадцать десять.

– Спасибо, – парень вынул из сегрегатора файлик с данными по квартире: план, фотографии, план квартала, лепесток с трехмерной моделью. – Мы будем ждать.

Он сразу же присел на скамеечку, подсоединил лепесток к комму и начал изучать трехмерный план квартиры. Курась спустился вниз и пошел к офису, зная, что парень сидит у окна и сквозь трехмерную проекцию смотрит ему в спину.

Сердце у Курася было в пятках. Прежде чем сливать Михала безпеке, следовало двадцать раз все продумать. В штабе приняли решение – блокировать операцию "Крысолов". Решение принимали толпой, а выполнение, само собой, свалили на него, Юпитера. Что ж, Юпитер поговорил с начальником боевой по Украине (ещё не было известно, где именно Ростбиф нанесет удар, но регион он в штабе назвал – там давно не работали, и вдобавок украинская СБ после маленького рокоша Волкова лежала в руинах, там уцелели самые безынициативные и осторожные). Объяснил ему ситуацию – нельзя допустить открытие сезона охоты на людей, это вопрос принципиальный. ОАФ не воюет с людьми, только с варками.

Когда из анализа ситуации стало понятно, что из беспроигрышных в пропагандистском смысле кандидатов первым на инициацию идет Газда, днепровская секция, во-первых, направила в помощь Михалу добровольцев (самый верный способ запороть акцию: набрать добровольцев), а во-вторых, из пятерых вызвавшихся назначила двоих худших. Другому этого хватило бы с головой – но не Ростбифу. Он был мастер на сюрпризы – вон, оказывается, и взрывника где-то своего раздобыл… Хвалился: "У настоящего моряка жена в каждом порту". И Юпитер подстраховался. Польская безпека сделала подарок украинским коллегам, а в конечном счете – пану Волкову. Мелочь, но приятно: Михал Барковский, тот самый, что спалил из гранатомета спецмашину с начальником ЦСУ Прибалтики и двумя его птенцами – за что и получил кличку Ростбиф. Тот самый, что в Братиславе вывел одиннадцать человек из тюрьмы СБ – трюк, никому не удававшийся ни до, ни после. Тот самый, наконец, что отправил на Луну фон Литтенхайма. Тот самый Барковский! И его лучший подмастерье. Поднесли им под самый нос – тепленьких, перевязанных ленточкой, в подарочной упаковке, с визитной карточкой – нате, берите. Упустили. Хохлы. Что ещё можно сказать, кроме этого слова: хох-лы…

Итак, Михал остался жив, озверел и пришел искать голов. А этот мальчик увидел, что "отец" явно не в себе, и… подожди-ка. А если он послан Михалом? Со стороны Михала это был бы очень хороший ход: послать юношу, как обычно, приманкой, чтобы увидеть – задергается ли Лешек, и если задергается, то в какую сторону. Курась опустил уже протянутую было к панели связи руку. Звонить пану Квятковскому рано, нужно докрутить до конца все варианты. Пять-десять минут, в конце концов, ничего не решат. Итак, что если парень – приманка в мышеловке, расставленной Ростбифом? Тогда Ростбиф будет ждать от Курася, что он своими действиями либо окончательно подтвердит предательство, либо докажет лояльность. Значит, чтобы выиграть время, он должен прийти на свидание к Энею. Один. Рискнуть.

Рисковать Курасю смертельно не хотелось. Он потому и занял свой пост, что рисковым человеком не был и резких движений не любил. Доказывать свою дружбу, подставляя шкуру – такую мерзость мог придумать только Ростбиф, и Юпитера вдруг скрутило от приступа острой ненависти.

Курась не стал связываться напрямую с паном Квятковским – это был совсем пожарный вариант, к нему имело смысл прибегать только если бы Ростбиф заявился собственной персоной. Вместо этого он написал пану Квятковскому записку, подписал конверт "Длуга, 60, офис 414" и передал парню из курьерского агентства двумя этажами ниже – мальчишки оттуда развозили мопедами почту по Варшаве и предместьям. Это был стандартный канал связи. Правда, время уже нерабочее, но Квятковский, как и всякий добросовестный служака, привык засиживаться допоздна.

***

В фургончик постучали условным стуком, Антон открыл дверцу, и Эней со словом: "Пожондэк[3]" (он ещё не переключился с польского) залез внутрь. Стало совсем тесно.

– Думаешь, клюнул? – спросил Цумэ. – Про пепел – это ты здорово. Это войдет в классику мировой литературы. Пепел должен пукать в сердце, а больше никто пукать не должен – это посильнее "Фауста" Гёте. Велик всё-таки польский язык…

Эней не отреагировал на этот пассаж.

– Кен, на Пшебышевского, пулей. Мы должны оказаться там раньше всех.

Кен понял слово "пулей" так буквально, что Эней треснулся макушкой о ребро жесткости потолка.

– Кого именно – всех? – уточнил Кен.

– Если Курась честный и умный дядька, – пояснил Эней, потирая макушку, – то из всех там будет он один. Если честный, но не умный – он притащит туда прикрытие из подполья, и надо будет поладить с польскими коллегами. А если нечестный и не умный – он притащит туда СБшников. Или попросит подвесить невдалеке снитч.

– А если умный, но не честный?

– Тогда он прихватит приводной маячок для полицейского снитча и будет заговаривать нам зубы, пока не подтянутся остальные. Енот, пусти меня за пульт и вызови Десперадо.

То, что Антон не владел языком, было самым слабым местом операции. Дело даже не в словарном запасе – дело в том, как интонируют поляки: русскому уху кажется, что они все время друг друга о чём-то переспрашивают, и непривычный человек не отличит обычную интонацию от необычной.

Курась разговаривал с обычными интонациями. Он вернулся в офис, попросил у секретарши кофе, принял одного квартирного дилера и позвонил другому, ответил на несколько входящих звонков, пропущенных во время беседы с Энеем – словом, привел в порядок дела.

Десперадо проследовал за курьером, которого Курась отправил куда-то с пакетом. Малгожата поехала на разведку к месту встречи. Эней очень надеялся на нее и на Игоря – только эти двое могли сейчас быстро и правильно провести рекогносцировку на местности. А местность была, – Эней ещё раз взглянул на документы, выданные Курасем – аховая: с одной стороны река, старушка Висла, над которой наверняка то и дело шныряют полицейские и навигационные снитчи, дом – прямо на набережной, как заказывали, модный арочный дизайн. Никаких архитектурных излишеств, таракан – и тот не спрячется. С другой стороны – обширная охраняемая парковка. С третьей – стройка, на которой работы идут безостановочно, в три смены – вот там снитчей нет, но зато туда проще простого подсадить живого наблюдателя. А с четвертой стороны у нас лысоватый скверик с молодыми деревцами… Скамейки. Детская площадка. Дорожка для джоггинга. Просматривается на километр вокруг. Народу не то чтобы полно, но и не безлюдно.

Одним ухом Эней отслеживал, как Курась в своем кабинете работает на стационарном терминале, отвечает на звонки, раздает задания на завтра и слушает отчеты, жует яблоки, журчит струей в сортире и отъезжает на встречу, другим ухом он переслушивал запись собственных с Курасем бесед и переводил для Антона по второму разу – слово в слово. Андрей поднял глаза на Игоря – тот с хрустом жевал зернышки кофе. Ему было тяжело перестраиваться на дневной режим существования. Мучительно. Семь часов вечера – это для него все равно, что для дневного человека семь утра. После отработанной ночи. Молодец Цумэ.

Десперадо вернулся. Нацарапал на планшетке: "Длуга 60 414 строительное бюро". Черт. Ещё и эту контору теперь проверять.

– Антоха, – сказал Эней. – На прослушке посижу я. А ты прогуляешься вот тут, – он очертил пальцем на плане сектор набережной.

Пан Адам Квятковский был человеком занятым. Но, получив внеурочный проспект от небольшого агентства по продаже недвижимости, быстро рассортировал прочие дела и даже – а знающий человек поймет, какая это была жертва – позвонил двум коллегам и сказал, что, увы, не сможет выйти с ними на вечернюю чашечку кофе. Правило, которое в него вдалбливали сначала преподаватели, потом начальство, а потом он и сам оценил, проникся и теперь с не меньшей въедливостью вписывал его в подчиненных, гласило: информаторов нужно любить. Не только беречь, не только обращаться осторожно, не только соблюдать обязательства – любить. Входить в их проблемы. Оказывать им услуги, где возможно. Проявлять внимание. И испытывать к ним неподдельные теплые чувства. Тогда тебе раскрываются навстречу. Тогда тебе верят. Этим людям очень нужно, чтобы кто-то выслушивал, сочувствовал, ценил, понимал, под каким давлением они существуют. Твой агент не должен хотеть тебя потерять. Тогда он будет работать на тебя, и работать активно. Отношения хорошего сутенёра и его девушек. Они ведь тоже могут быть искренними.