Текст книги "Партизаны полной Луны (СИ)"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– И, – сделал вывод Антон, – встречу можно назначать только между нашей ночевкой и вашей дневкой. Щель – между семью и одиннадцатью вечера и пятью и десятью утра?

– Вечером лучше, – сказал Костя. – Вечером он бодрее.

– Я подключусь и посмотрю расписание. – Антон поднялся.

– Давай, – одобрил Андрей. – А мы с Костей сейчас отнесем его к гвардиану. А то он и не заметит, как его муравьи съедят.

Костя взял Игоря под мышки, Андрей – под коленки. Он был не столько тяжелым, сколько громоздким – безвольные руки и ноги мешали, голова болталась. В гвардиановой каморке Игоря уложили на отведенный ему топчан, застеленный одеялом и спальным мешком.

– После непродолжительной гражданской панихиды тело было предано земле, – не удержался Антон.

– Тоха, – выдохнул Костя, – нашему кумпаньству и одного данпила с извращенным чувством юмора хватит с головой.

– Еще неизвестно. – Андрей вытер лоб. – Ему нужно пережить еще одно полнолуние. Ты забыл?

Началось с запахов. Игорь, если бы захотел, мог бы по аромату цветов, по вкусу травы описать сад вокруг сторожки. Три года назад он просто опьянел бы от одной этой рвущейся в голову весны. Сейчас – только регистрировал. Бензин был бы не лучше и не хуже. А потом…

Психотерапия брата Михаила оказалась проста: благодари. Каждое утро, каждый вечер, за каждого человека и за каждый цветок, за все, что ты имел и за все, что потерял и за все, что ещё будешь иметь и потеряешь. Через "не хочу", через "не могу", через "тошнит уже".

Он прошел через "не хочу", "не могу" и "тошнит" – и где-то на четвертый день что-то начало пробиваться. Вертя в пальцах кленовый листок, он поймал себя на том, что наслаждается его свежестью, сладковатым запахом и лапчатой формой.

…Из благодарности родилась радость. Игорь понимал психологический механизм, который тут заработал – натяни на морду улыбку, заработает обратная связь и поднимется настроение. Благодари за простые вещи – и рано или поздно найдешь их стоящими благодарности. Всего лишь самовнушение, дружок. Не обольщайся. Ты просто подключаешься к весёлому массовому психозу, которым здесь живут люди. Сознательно. Браво. Хороший ход. Ещё немножко – и будешь совсем как этот монах, который начал с профессорской кафедры, а кончил должностью сторожа при свинарнике.

"Толсто, приятель. Жирно. От моего персонального беса-искусителя я как-то ожидал более тонкой работы".

Его побаивались в деревне – как побаиваются всех, кто гуляет преимущественно после темноты. Он знал: если бы не монахи – его быстренько тут оприходовали бы. И никого за это не осуждал – именно это он и заслужил по большому счету. Что ж, гордости у него никогда не было, это не открытие. Он жил милостью людей и нисколько этим не смущался – особенно когда находился среди семинаристов. Ребята были очень разные и очень славные, и это тоже было счастьем и удачей. Потому что когда вместо вялой приязни он ловил себя на злобе, желании уязвить или унизить, рассчитаться злом за поданную милостыню, он знал, что это – чужое. Что в него опять стучатся снаружи.

Ну, и сестра Юля. Рыжеватое очкастое солнышко ростом метр шестьдесят и с комплекцией домовой мыши. Сгусток радости напряжением в пять тысяч вольт.

Она была первой, кто не совершил никакого усилия над собой, пожимая ему руку. Он очень ценил в доминиканцах и семинаристах это усилие по преодолению въевшегося уже в печенки рефлекторного страха. Но сестра Юля, кажется, просто не заметила, как холодна его ладонь.

– Вы Игорь, да? – только и спросила она.

– Да, я Игорь.

И всё.

Её присутствие действовало даже на сумрачного Ван Хельсинга как на катушку проволоки, попавшую в мощное магнитное поле. Игорь отчётливо понимал, что в этом поле высокого напряжения ему всё равно, что она преподает. Излагай она буддийскую доктрину – он бы впитывал с той же охотой. Лишь бы находиться в её обществе. Тот нематериальный компонент запаха, который в Энее проступал кельтским узором, в ней был совершенно особенным, прохладным, и очень сильным.

Так пахнет девственность, понял он однажды. Не физиологическое явление, именуемое вагинальной короной, оно к делу вообще отношения не имеет, а неосуществленная готовность к любви, нереализованный потенциал. Он был и в Антоне, и в некоторых парнях из семинарии, и в отце Януше, но в сестре Юлии… Ну вот есть плотина на Хоробровском пруду, а есть дамба Гувера. И там, и тут потенциальная энергия воды, но…

– Пять центов.

– А?… – Игорь неохотно оторвался от созерцания. – Какие пять центов? За что?

– Обычные. За ваши мысли.

Игорь смущенно прочистил горло, покосился на Андрея, прилежно сидящего рядом над планшеткой.

– Простите, я… отвлекся. О чем вы говорили?

– О первородном грехе. Игорь, соберитесь. Или вы еще не проснулись?

"А монах ей и говорит: расскажи-ка мне, красавица, твой сон, гы-гы-гы…"

– Нет, я… просто отвлекся. Но я все помню. Если хотите, могу повторить…

– Не нужно, я знаю, что такое память данпила. Мне просто кажется иногда, что вам это безразлично.

– Мне… – Игорь потер лоб, – не безразлично, мне просто… Знаете притчу Будды о стреле? У меня стрела в очень больном месте, сестра Юлия. Вы мне рассказываете, откуда она взялась, кто и с какой целью её выпустил и из чего она сделана – а я чувствую, что вот-вот подохну. Выньте стрелу. Крестите меня уже, полнолуние близко.

– Игорь, Таинства нельзя преподать тому, кто не понимает их сути. Младенцев крестят при условии, что родители и воспреемники научат их истинам веры. Вы взрослый человек, и должны креститься, понимая, что дает вам Крещение.

– У меня вопрос, – Ван Хельсинг поднял руку. – Вы только что сказали: первородный грех – он не как пятно на одежде, он как дыра в ней – мы не можем передать детям в наследство целую одежду, если она уже дырявая, и нам нечем ее залатать, неоткуда взять первичное доверие к Богу. Это понятно. Здесь сказано, что в Крещении грехи смываются, как Первородный, так и личные. У меня нет трудностей с метафорами, я не буду спрашивать, как это получается, тут дырка, а там пятно. Пятно смыли, дырку залатали. Болезни, смерть, страдания – ладно, я готов принять, что мир искажен уже необратимо, и людей от этого не избавишь, физически. Это плохо увязывается со всемогуществом, но я это принимаю, раз так надо. Я не могу понять, зачем нам оставляют этот "очаг греха". Почему нельзя сразу привести в порядок "расстроенные врожденные вожделения". Настроить их, чтоб мы меньше мучились. И так ведь полно проблем. У него хотя бы…

– Давай о своих проблемах я сам, – огрызнулся Игорь. Эней снял вопрос у него с языка, и это было почему-то неприятно. – Но ведь и в самом деле, Юлия… Какая-то часть меня смотрит на вас и продолжает видеть… деликатес.

"И не только…"

– Брат Михаил сказал, что после крещения это может остаться, – продолжал Игорь чуть громче, чтобы заткнуть урода. – У него это осталось после экзорцизма. Но он… заразился, будучи крещеным, так что непонятно. Зачем?

Сестра Юлия потеребила четки.

– Игорь, но ведь какая-то часть вас не видит во мне… деликатес. И, судя по вашему поведению, именно она побеждает. Вы побеждаете источник своего греха…

– Юля, ну вот честно, я бы без этой победы с легкостью обошелся! Я не гордый, я этот триумф воли в гробу видал. Пусть победит Господь и вся слава достанется Ему, – Игорь поднял руки вверх. – Я не против.

– А пока что, – вставил Эней, – это все сильно напоминает принцип доповоротной армии. Знаете, когда солдату давали в руки ломик и заставляли им бумажки с плаца убирать – "мне не нужно, чтобы плац был чистым, а нужно, чтоб ты за… замахался".

Сестра Юлия засмеялась. Потом посерьезнела.

– Дорогие мои братья, а вы никогда не задумывались над тем, что делает вас – вами? Помимо уникального генокода, естественно. Подумайте. Может, откроете другие цели Бога в отношении вас – помимо того, чтобы вы… замахались. Игорь, я бы хотела после занятий с вами поговорить наедине минут пять.

"Ну что, красавчик, уложишься в пять минут?"

Игорь улыбнулся. Ван Хельсинг, выходя из класса, не закрыл за собой дверь.

– Игорь, вы говорили, что вам не нравятся церковные песни?

– Не все. Некоторые нравятся, но в основном они оставляют желать лучшего. Юлия, вы же человек музыкально образованный, у вас вкус есть – ну как можно эти нелепые переделки псалмов не то что петь, а хотя бы слушать?

Она улыбнулась и вынула из кармана лепесток флеш-памяти.

– Здесь – лучшие. Мои любимые. Доминиканская Литургия – вы её ещё услышите вживую. Старые церковные – польские, испанские, английские… даже на иврите есть. Хотите?

– Да. Спасибо…

"Врёшь", – зазвенело под черепом. – "Чего ты на самом деле хочешь – так это взрезать её тощенькую шейку и напиться из этого певучего горлышка… А перед этим…"

Игорь обмер. В школьном кабинетике похолодало градусов на пятнадцать.

– Что с вами? – сестра Юля протянула руку. Игорь отстранился.

– Не касайтесь меня, пожалуйста, – сказал он. – Вечер…

– Завтра – полнолуние… – сестра Юля сняла очки. – Мне так хотелось что-нибудь сделать для вас. Но я могу только молиться.

– Это много, – сказал Игорь, пятясь к дверям. – Спасибо.

"Ах, киска, ты можешь сделать для меня ещё кое-что… но тебе это не понравится…"

– Погодите, – сестра Юля завела руки за шею, расстегнула замочек и протянула Игорю серебряный образок на цепочке. – Это икона Божьей Матери Грузинской. Моя прабабушка была грузинка – я вам говорила?

– Какое совпадение. У меня дедушка грузин, – Игорь взял в ладонь серебряный медальончик, всмотрелся в темный овал искусной отливки, в блестящий на выпуклостях барельеф. Зачем-то добавил:

– Я не знал его. Он погиб даже раньше, чем мама родилась. Орор.

Металл не холодил, а согревал ладонь. Игорь смотрел куда-то на макушку сестры Юли, потому что этот хотел смотреть на два холмика под серой трикотажной блузой.

– Я… пошел. До свидания, – он задом открыл дверь, развернулся и ссыпался по ступеням.

"Да. До очень скорого свидания…"

"Нет. И заткнись!"

"Брось. Ты сам понимаешь, что рано или поздно Жажда возьмет свое. И монахов поблизости не будет. А впрочем, зачем ждать до завтра, когда тебя наверняка где-то запрут? Сейчас. Просто вернуться в кабинет. Монахиня. Целка".

– Ты в порядке? – Андрей караулил за дверью и верная трость была при нем. Игорь вздохнул с облегчением. Молодец Ван Хельсинг.

– Нет, – признался он. – Вот что, в одном этот сволочь прав: на волю мою полагаться – кур смешить. Завтра ночью в часовне… будь со мной вместе. Пожалуйста.

– Договорились, – кисло усмехнулся Андрей.

"Он сейчас повернется к тебе спиной. О, есть. Думаешь, он на самом деле доверяет тебе? Да как такое может быть, когда ты сам себе не доверяешь? Он проверяет. Он ненавидит тебя. Хочет использовать. Хочешь, я скажу тебе его мысли? Он думает, что успеет среагировать. Но на самом деле – не успеет…"

"Заткнись, заткнись и выйди! Пошел вон из моей головы!"

Как хорошо, что я – тряпка, а он – дурак. Он дурак, Господи твоя воля, он все время одинаковый. И он хочет. Это, кажется, называется "соблазнять отчаянием". Интересно, что ему светит за то, что он меня упустил – выговор с занесением в учетную карточку? Впрочем, если верить брату Михаилу, он весь исходный материал берет из меня же, работая только фильтром и усилителем. Херово. Херово донельзя. Радовался же, болван, что натянулась мужская струнка в душе… Если это и называется искушение – то я уже немножко понимаю отшельников, которые сами себе яйца отрезали. Мама дорогая, а ведь это ещё не полнолуние. Это ещё он только берёт разбег…

– Ты что завтра утром делаешь? – спросил вдруг Эней. – А то нас с Антоном позвали к одной женщине крыльцо покрасить.

– К слепой бабе Тане? Извини, я пас. У нее вся семья в свободной охоте погибла, так что ей экс-упырь в качестве волонтера, подозреваю, не нужен.

– А откуда она узнает, что ты экс-упырь? Даже если она о тебе слышала, как она догадается, что ты – это ты?

– Ван Хельсинг, она слепая, а не тупая. Она меня раз коснется – и готово.

– А если не тупая, то сообразит, что ты здесь ни при чем. Тебя как варка и в проекте не было, когда здесь свободная охота шла.

– О, боги. О, муки. Где ты был, когда такт раздавали? Стоп, дай догадаюсь: за упрямством в очереди стоял. Короче: нет. Я твои добрые намерения ценю, но – нет. Пока, увидимся завтра вечером, мне срочно надо в часовню, – Игорь ускорил шаг.

– Тебе там легче? – не отставая, спросил Эней.

– Намного.

– Если не секрет… Я понимаю, что у меня с тактом плохо, но спросить-то все равно не у кого. Что ты чувствуешь там?

Игорь резко развернулся – вот как будто и не шел только что, а прямо тут вырос из-под земли.

– Присутствие, кэп. Я чувствую присутствие. Я не знаю, Бог ли это. Я не знаю, кто это. Но от него пахнет живой кровью, и… ты не поверишь, но мне в самом деле от этого легче.

Садик перед домом был аккуратный, ухоженный, чистый той лютой женской чистотой, которая не для кого-то, а в отсутствие кого-то. Зрелище, уже ставшее привычным. По деревням всегда было много одиноких женщин. Не нашла жениха, муж подался на заработки, дочь осталась с престарелыми родителями, а сын уехал – это везде случается, а в здешних краях была ещё одна причина. И тут отметилась именно она.

На порог вышла крепкая фермерша лет семидесяти, в безрукавке, просторных затрёпанных джинсах – и с черной вдовьей повязкой на голове.

– Слава Ісусу Христу, – улыбка у нее оказалась доброжелательной, а голос – мягким.

– Навіки слава, – сказал Андрей, как было здесь принято. – Нас… прислала пані Швець.

– Ґанок фарбувати? – спросила женщина, уверенной походкой сходя с крыльца и открывая им калитку. – Та я ж іще його не обдерла.

– То нічого, – Андрей вздохнул с облегчением. – Ми й самі обдеремо. Тільки дайте ножі або скло.

– Ти Андрій чи Антон? – баба Таня глядела поверх их голов. – Бо мені про вас Шевчиха казала, а сама я вас іще й не бачила.

– Он Андрей. Антон – это я, – мальчик шагнул вперед. – Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я… это… москаль.

– Такий молоденький, – баба Таня протянула вперед руку. – Можна тебе побачить?

– Конечно, – Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.

– Який же ж ти москаль? Ти руський, – констатировала довольная осмотром баба Таня[7].

…Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка – но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.

– Андрей, – прошептал Антон, убедившись, что баба Таня далеко. – Почему она не едет в город лечиться?

– Не знаю. Может, здесь не принято. Может, боится – одной в больницу, в чужом месте. А может, просто не хочет.

– Не хочет? – изумился Антон.

– Ну вот, например, считает, что слепоту ей послал Бог… Люди странные бывают. Может, – он вспомнил Игоря, – ей так легче.

– Отдохнём? – Антон отбросил со лба мокрую челку. Андрей прищурился.

– Ручки болят?

– Болят, – уныло кивнул Антон.

– Штука, Вильям Портер, в том, чтобы на боль внимания не обращать, – Андрей снова начал орудовать скребком. В груди уже давно не ныло, а горело, но он только утирал пот и счищал краску дальше. Фехтовальщик с ослабленными мышцами рук – покойник.

Но с другой стороны – сегодня полнолуние, и хорош я буду с перетруженной рукой…

– Вот эту ступеньку зачистим – и отдохнём, – пообещал он мальчику.

Когда садящееся солнце коснулось вершин деревьев, они уже наслаждались видом свежепокрашенного крыльца. Все – достаточно вялые – попытки уйти домой, не поев, были пресечены вновь вынырнувшей во двор бабой Таней. В доме было так же, как и во дворике – чисто, аккуратно, строго. Конечно, когда вещи на своих местах, их легче найти…

– Будем уходить – докрасим ступеньки, – смущенно бормотал Антон, чтобы что-то говорить. – За ночь высохнут. Акрил – он быстро сохнет…

Миска вареников с картошкой, политых смальцем, с жареным луком и шкварками, избавила его от необходимости вести подобие светской беседы – а потом хозяйка взяла всё в свои руки.

– Ви де живете? – допытывалась старуха.

– В шестом доме по Надречной, – ответил Антон. – Он пустой.

И тут же прикусил свой глупый длинный язык.

– Знаю, – медленно кивнула баба Таня.

Шестой дом по Надречной был пуст по той же причине, что и её собственный. Жили четверо, уцелел один, да и тот давно умер.

– У нас тут було… лихо.

– Тётя Таня, – Антон вдохнул и выдохнул, как перед прыжком в воду. – А вы… не пробовали вылечить зрение?

– Та де там не пробувала, – женщина махнула рукой. – Півроку, як дурна, у лікарні прониділа, у місті. Очі вилікувати не можуть, але в печінці хворобу знаходять, у серці, у нирках… Вбивають людей в тих лікарнях, синку, отак воно.

– А что сказали?

– Дурне кажуть. Що все гаразд з очима, а не бачу я тому, що не хочу.

– Справді дурне, – Андрей вытер тарелку последним кусочком хлеба. – Даруйте, пані Тетяно. Ми таки підемо ганок домалюємо.

– Мы… – Антон порывисто вскочил. – Посуду помоем…

– Сядь, – пресекла баба Таня – Бо як помиєш, то поставиш так, що я не знайду, та ще й перекину. Дякую, сама[8].

– Такое бывает, – тихо сказал уже на крыльце Антон. – Сканы показывают, что все в порядке, биоэлектрика показывает, что сигнал проходит, а глаза не видят, пальцы не слушаются… но это ж каким идиотом нужно быть, чтобы ей сказать, что она видеть не хочет.

– Нормальное дело, – Андрей распечатал вторую банку краски. – Я это часто слышал – если кто-то беден, несчастен в любви, или варки его сожрали – так он сам виноват, сам так хотел. И всем хорошо.

Какое-то время они красили молча. Потом Андрей добавил:

– Я её очень понимаю. Я бы на всё это сам не смотрел. Если бы это помогало.

Антон не знал, что сказать. Он был убежден, что баба Таня неправа – и даже не может отдать себе отчёта в том. Это ещё вопрос, хочет она видеть или нет – но вот что она не хочет лечиться, это точно. И тут дело не в том, что в городском стационаре у неё нашли всё, что можно найти у тяжко работавшей женщины на седьмом десятке – или когда там её разбило? А в общей неприязни, почти ненависти к городу, которая витала в здешнем воздухе. Да, Антону и Андрею простили, что они городские – но именно простили. Как вину. Присмотревшись и разглядев, что они "нормальни хлопци".

Город был для этих людей источником благ – техники, развлечений, одежды, лекарств – но он был и источником беды. Он брал за свои блага две цены: мёртвыми, во время лицензионных визитов – впрочем, нечастых, но куда больше – живыми. Потому что молодые уходили туда. Особенно молодые парни.

– Многие считают, – сказал он вслух, – что это естественный процесс. Что его только Полночь развернула обратно на какое-то время.

– Ты не отвлекайся, ты работай, – сквозь зубы сказал Андрей. – Аналитик… хренов.

– Бог в помощь, – раздалось сзади.

Андрей оглянулся – во дворе стоял Костя. А за его спиной, опираясь на калитку, зевал Игорь.

– У нас в классе, – сказал он, справившись, наконец, с челюстью, – был парень по фамилии Хренов. Все его называли, естественно, Хрен. Однажды историк, увидев такое дело, возмутился. Хренов, говорит, как ты позволяешь себя так называть? Твое мужское достоинство, Хренов – это твое больное место…

Антон хохотнул. Андрей с неудовольствием покосился на него. Он уже заметил за Игорем эту особенность: сам не смеялся, но шутил – и смотрел, как смеются другие. Вампиром был, вампиром и остался – допинг только поменял…

Окно открылось, баба Таня выложила на подоконник большую картонную коробку.

– Андрiю! Ти ще тутай? А ну, на подивись-но оце…

Андрею ничего не осталось, кроме как принять груз

– Розкрий. Воно давно куплене, але його майже не носили. Вiзьми[9].

– Я… – Андрей поперхнулся, – не могу. У меня… руки в краске.

– Я возьму, баба Таня, – Костя подошел к окну, взял коробку подмышку. – Спасибо вам. А то у него всей смены одежды – одна трость. А в ней холодно.

– Если интенсивно махать – можно согреться, – вставил Игорь. – И, я слыхал, особо продвинутые мастера, вращая палку над головой, защищались от дождя…

– Заткнитесь, – сквозь зубы сказал Андрей. – Вы, оба…

– Сам заткнись, – тихо прогудел Костя. И добавил, когда баба Таня исчезла в окне. – Придурок. Знаешь, как ей было нужно хоть раз столкнуться с одним из ваших? Так что будешь носить это все, пока не сносишь – и бабу Таню вспоминать. Закончили? – Костя посмотрел на крыльцо – Закончили… Тогда пошли отсюда.

– Куда? – спросил любопытный Антон.

– Ты – домой, – Костя бесцеремонно сунул подарок бабы Тани ему в руки. – А мы – в монастырь. Полнолуние встречать.

В часовне горел только огонь возле дарохранительницы – прерывисто, покачиваясь, будто язычок пламени был не электрическим, а живым. Алые блики падали на стриженую голову Игоря, опущенную чуть ли не ниже плеч. Ссутуленный, тощий, в обтрепанной черной робе, он был похож на какую-то неопрятную птицу. Сходство стало еще сильнее, когда он и сам начал слегка покачиваться сидя, как человек, вынужденный терпеть сильную боль. Эней не знал, стоит ли его окликать – может, Игорю только сейчас удалось сосредоточиться…

Эней так и не смог решить, нужен ли ему Бог – Всевышний оказался как-то уж особенно неудобен в использовании, – но точно знал, что ему нужен Игорь. Игорь с его опытом жизни по ту сторону любого закона и, что не менее важно, – обычным человеческим опытом; Игорь с его реакцией и силой, с его способностью вникать в чужие чувства и трезвым рассудком… И если Бог нужен Игорю, если ему помогает – значит, так тому и быть.

Эней целый месяц знакомился с содержанием катехизиса, а чего не понимал – спрашивал у брата Михаила или сестры Юлии, и с облегчением узнал, что истины веры не содержат ничего такого, ради чего придется отдавить себе мозги или совесть. Не нужно верить ни в то, что мир буквально сотворили за шесть дней, ни в то, что все некрещеные обязательно попадут в ад. Воскресение из мертвых? Ну если этот трюк высокие господа регулярно показывают на бис, то для Божьего Сына тут наверняка и фокуса никакого нет. Непорочное зачатие? Генетики обещают, что проблему партеногенеза у приматов они разрешат в течение ближайших десяти лет. Если невозможное человекам возможно Богу, то уж возможное – и подавно. Проблему непорочности Девы Марии, которую Костя попытался ему разъяснить, когда отговаривал креститься у католиков, Эней счел в чистом виде спором остроконечников и тупоконечников, глюком системы, ошибкой из свалки ошибок, накопившихся в старом коде. И то сказать, двадцать одно столетие… Католики ему нравились больше по вполне земным причинам – они тоже сидели в подполье, с ними было легче находить общий язык. Нет, совсем без камней преткновения не обошлось – но все их так или иначе можно было обойти или перепрыгнуть…

Игорь вдруг развернулся внезапно и резко, нейлоновая бечевка розария в его руках лопнула с тихим звоном.

Эней вскочил, ножны, раскрываясь, щелкнули.

– Не-не, я… – Игорь помахал рукой из стороны в сторону, снова сел – теперь уже лицом к Энею. – Со мной ничего страшного. Ну, почти ничего. Только…

Он сильно потер лицо растопыренной пятерней. Сжал в пальцах порванный розарий.

– Давай поговорим.

– О чем? – удивился Эней. Сел, чтобы Игорю было спокойнее. Но так, чтобы вскочить в любое мгновение – чтоб было спокойнее самому.

– О чем хочешь. Неважно, все равно. Можешь стихи читать, я просто хочу слышать человеческий голос.

Просьба застала Энея врасплох, и он, радуясь, что в этом красном мерцании не видно, как пылают скулы, выпалил то, что у него в любом состоянии отлетало от зубов:

– Эней був парубок моторный… – и пошел, не останавливаясь, все меньше смущаясь, погружаясь в украинское барокко, где смешались Полтава и Троя, где боги носили шаровары с Черное море, а богини разговаривали как рыночные торговки пындиками и кнышами – хотя о пындиках, кнышах и торговках он тоже только в книжках и читал.

Игорь слушал жадно – не внимательно, а именно жадно, как пьют воду в жару, как едят после тяжкой работы, как дышат после долгого бега. Похоже, ему и в самом деле было все равно что слушать – лишь бы звучал голос человека. И Эней бросал в его скрытое тенью лицо стих за стихом, пока – где-то уже в Карфагене – не запнулся оттого, что пересохло во рту.

– Спасибо, – сказал Игорь. – Было здорово. И почему я только раньше не читал эту штуку?

– Как ты себя чувствуешь?

Игорь потер затылок.

– Паршиво.

– По правде говоря, я ждал худшего.

Игорь то ли громко вздохнул, то ли тихо простонал.

– Чего? Что меня будет ломать и о стены швырять? Эта сволочь переменила тактику. Она прикидывается моей женой. Женой, которая зовет меня… туда.

Ну что, подумал Эней, в бесов я, выходит, уже поверил. Сам не заметив как. Сижу и обсуждаю тут совершенно серьезно, кем они в этот раз прикидываются.

– Извини, а ты уверен, что… ну, это не она?

– Она бы не стала меня туда звать, – твердо сказал Игорь. – Как бы плохо ей ни было. Никогда…

Он переплел пальцы в замок, хрустнул ими.

– А… присутствие? – осторожно спросил Эней.

– Присутствует.

– И… ничего не говорит?

– Нет.

– Знаешь, может, так даже лучше. Если бы ты рассказал, что кусок хлеба с тобой разговаривает, тогда бы я серьезно забеспокоился – брать тебя или нет.

– А раз со мной разговаривает бес, то все в порядке? – Игорь нервно хохотнул.

– Беса я и сам слышал. – Эней повел плечом. – Через тебя, я имею в виду. И я знаю, что это был не ты. Тебе неоткуда было знать, что Костя священник.

– Костя, подходя ко мне, начал молиться, – напомнил Игорь. – Я мог просто угадать. Или вычислить.

– Он уже после начал молиться.

– Нет, Ван Хельсинг. Ты путаешь, потому что был в изрядном тумане.

– Я тебе и в тумане смог по носу врезать.

– Смог, и что? Соображал ты все равно плохо.

– Ты пытаешься мне доказать, что ты спятил? Или комедию ломал?

– Нет, миро ило! Я пытаюсь тебе объяснить, что нет здесь никакого гарантированного, стопроцентного и проверенного оружия! Я мог быть одержим бесом, а мог и просто свихнуться. Мне было от чего. А потом исцелиться, тоже по вполне объяснимым естественным причинам. А то, что я чувствую здесь, может быть реальностью – а может быть и нашим с братом Михаилом парным глюком! Но даже если это реальность – этот, которого мы чувствуем, он совершенно не обязательно является Богом, сотворившим небо и землю. Никаких гарантий. Ты просто говоришь себе – "это так". И все. Ну, пытаешься. Слушай, Ван Хельсинг, если у тебя вода есть – почитай еще, пожалуйста.

– Я не Ван Хельсинг. И не был-то – а теперь точно нет. Если тебе обязательно кличка нужна, зови Энеем.

– Договорились.

– Так вот: "Еней з Дидоною возились…"

Какое-то время Игорь еще слышал что-то – мог уловить слова, мог даже восстановить фразу. Какую-нибудь одну… Потом держался за память, что голос только что был рядом. Потом за память о памяти – точь-в-точь как в старой песенке. А потом бормотание, крики, подзуживание, жалобы в ушах вытеснили все.

Голос из-за стены хныкал: "больно… больно… помоги… открой… не оставляй… не оставляй… больно… вернись… ненавижу тебя…" Милена там или злой дух – он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молиться не получалось. Ничем. Никак. Что-то должно было кончиться, уступить.

Игорь попытался встать, ноги подломились на середине движения. Едва приподнявшись, он упал. И решил не подниматься. Просто прилег в проходе, лицом вверх.

– Сдаюсь, – сказал он вслух. Или шепотом. Или про себя. Он не был уверен. Он не слышал ничего, кроме воя за очень тонкой стенкой. – Слышишь, ты, там, в ящике? Я не могу сражаться сразу на три фронта против себя же самого. Забирай. Живого или мертвого – только забирай с концами и не отдавай. Не знаю, чего хочу и чего хотеть. Ты хоти. Мне уже ничего не нужно.

Он на всякий случай прочитал еще "Отче наш" – и замер. Голоса не стихли, но теперь он не отвечал им. Он просто исчез. Они могли сколько угодно искать и звать – он уже не имел отношения ни к тому, что говорило голосом Милены, ни к тому, что до боли ее жалело, – он не существовал, он был пуст. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…

Наконец голосам это надоело, и они заткнулись. Один в темноте и тишине, Игорь уплыл. Это был не сон – время самое не сонное, полночь… Он прекрасно чувствовал свое тело, прохладу сквозняка, пробегающего по полу часовни, ровный пол под лопатками. Чувствовал всего себя. И так – плыл.

Прислушался – ради интереса, – но там молчали. Тогда он нарочно вызвал в памяти образ Милены. Прости, прости, я тебя не спас и не могу. Но я верю, что ты не проросла демоном настолько, что готова погибнуть сама и погубить меня. Надеяться мне не запретит никто, были святые, которые молились и за чертей. Если бы не вера в то, что исцелить можно все, я бы просто не знал, что делать. Я постараюсь держаться. И ждать.

Он снова думал о себе "я", он снова собрался в одну точку. То, что человек состоит на четыре пятых из воды, не делает его ни рыбой, ни морем. То, что человек на четыре пятых духовное существо, не делает его ни ангелом, ни Богом. Дурачок, дурачок, зажал волю в кулачок – а ее никто и не думал отбирать. Сполоснули – и вернули. Пользуйся. Хоти. А чего я хочу?

Всего. Я хочу всего и побольше.

Он так боялся, что его принудят выбрать один "единственно верный путь" – а тот распался на тысячу путей. Он может уйти с Энеем. Может уйти без Энея. Может остаться здесь. Может стать монахом, а может жить так. Может умереть в схватке с упырями, или в застенке СБ, или, всем чертям назло, своей смертью. Уйти за фронтир или начать новую жизнь. Каждое решение будет по-своему верным… Искушения? Конечно. И перед каким-нибудь он да не устоит… Но тут он усвоил важный урок: не обязательно, раз оступившись, сползать в воронку. Не обяза…

– Постiй, прескурвий, вражий сину! Зо мною перше розплатись; От задушу, як злу личину! Ось ну лиш тiльки завертись![10] – услышал он и понял, что над ним все еще читают. Всем экзорцизмам экзорцизм, Хоме Бруту не снилось… и ведь, главное, помогло же.

– Спасибо, – сказал Игорь. – Знаешь, мне очень стыдно, но я сейчас, кажется, засну.

И заснул.

– Спокойной ночи. – Эней не сразу сообразил, что сейчас уже за полночь, и то, что Игорю хочется спать в это время, само по себе тянет на маленькое чудо.

– Спит? – Из-за спины Энея в часовню шагнул брат Михаил. Наклонился над Игорем, приподнял веко, отпустил… – Хороший знак.

– Мне можно идти? – спросил Эней. – Или как?

– Можно, – кивнул брат Михаил.