Текст книги "Партизаны полной Луны (СИ)"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Машина преследователей вильнула в сторону, потом в другую – и, развернувшись дважды юзом, влетела в витрину какого-то закрытого по ночному времени магазина. Сработала сигнализация, на вой и звон начал зажигаться свет в окнах, подлетевший снитч дважды мигнул вспышкой – но, как обычно, глупая автоматика пропустила машину, с которой все было в порядке, и полетела к машине, которая торчала в витрине. Кен уже свернул на другую улицу и рванул к мосту через Одер.

– И что, он так и будет маячить наверху до самой Германии? – недовольно прорычал Хеллбой.

– Нет. Мы сейчас нырнем в посадку, тебя засунем в багажник, а его – на твое место, – спокойно ответил Эней. – И почему ты решил, что мы едем в Германию?

– Мать твою, парень! – Хеллбой задрал свои львиные брови чуть не до линии волос. – Если бы мы ехали от германской границы в другую сторону – я бы решил, что мы едем домой. А мы едем к Одеру, стало быть, через десять минут будем в Германии.

– Десять минут, – наставительно сказал Игорь сверху, – это много. Этого хватит даже до канадской границы, а нам туда не надо. Ван Хельсинг, если я схвачу бронхит, я его впишу в счет.

– А я думал, спляшешь на радостях. – Эней потер вспухающий синяк на подбородке, подарок от Грозы. – Держись там крепче. Костя, сворачивай.

Машина свернула в заповедник, Игорь приник к багажнику, распластавшись всем телом.

Костя свернул на грунтовку, машину затрясло – нежный аппарат был приспособлен для езды по дорогам, поправка – по хорошим дорогам. Если бы Кен не отключил бортовой компьютер, он бы сейчас услышал о себе массу нелестного.

– Приехали, – сказал Костя, останавливая машину напротив загнанного задком в кусты "фальцера".

– Ну, здравствуйте. – Хеллбой вышел из машины, огляделся. – А где Михал? Анджей, тебя что, не он послал?

– Михал погиб, – сказал Эней.

* * *

По Ростбифу и Пеликану устроили самую настоящую языческую тризну. Самогонка лилась ручьем, пиво – рекой, Десперадо играл на гитаре, Мэй – удивительно красиво – на флейте. Вернувшихся из Клайпеды гоблинов Игорь взял на себя и в очень короткие сроки уложил под стол, сымпровизированный из канатных бухт и досок.

Он восхищался Энеем как организатором. Попойка была идеальным мероприятием, для того чтобы примирить Хеллбоя и Стаха, успокоить новичков, впервые побывавших на акции, особенно Антона, и спаять их окончательно с останками группы Каспера и группы Ростбифа, похоронив на поминках "ярлов" свое прошлое.

Тут он впервые и услышал частично знакомую ему по вокзалу в Золочеве песню про виски в исполнении трио Эней – Хеллбой – Стах. И как-то сами собой на ум пришли слова для русского перевода:

Жизнь одна и смерть одна,

Лишь дурак не пьет до дна.

Джонни Уокер, братец наш,

Взял весь мир на абордаж.

Минут через пять он обнаружил, что стол уже поет по-русски. Причем ведет он. Алкоголь на него по-прежнему толком не действовал. Согревал, но не пьянил. А вот эмоции… Но даже эмоций Стаху не хватило, чтобы перепить Игоря. Подобно настоящему языческому витязю, он ввязался в безнадежное состязание и пал.

Наутро алкогольный токсикоз удерживал всех насельников пансионата в горизонтальном положении почти до полудня. Полуочнувшийся Игорь бродил от домика к домику с холодным пивом и ведром, повторяя:

– Ничто так не сближает, как совместное похмелье.

Покончив с делами милосердия (все облагодетельствованные, включая гоблинов, вернулись в то же горизонтальное положение), Игорь несколько заскучал. Делать было совершенно нечего, ибо все намеченные ранее дела были коллективными, а коллектив валялся, сраженный Ивашкой Хмельницким.

Обычно люди в таких ситуациях берут что-нибудь почитать на сон грядущий (тем паче что Игорь намеревался отвоевать у этого сна еще десять минут и довести таким образом порог бодрствования до половины двенадцатого). Но читать оказалось нечего: чердак Стаха завален был древними польскими книгами, рассыпающимися по страницам, и у Игоря начисто отсутствовала охота браться за то, что запросто может оказаться тремя-четырьмя текстами сразу.

Тут он вспомнил, что на планшетке Антона есть часть личной библиотеки Энея. Похмельный Антон не возражал. Игорь залег, устроил планшетку поудобнее на пузе и принялся перебирать файлы.

Через какое-то время он начал пофыркивать. Потом – всхрапывать. Потом откровенно заржал.

– Ты чего? – спросил вялым голосом Антон.

Игорь в ответ зачитал:

– "3 ним бендзешь шченшливша, дужо шченшливша бендзешь з ним. Я цуж – влученга, неспокойны дух, зе мноу можна тылько пуйшчь на вржосовиско и запомниць вшистко… Яка эпока, який рок, який месьонц"[11] – он что, весь календарь перечисляет?

– Их ферштее зи нихьт, – пробормотал Антон.

– С ним будешь счастливей, много счастливей будешь с ним… Что я – бродяга, неспокойный дух, со мной можно только пойти… как ето скасать по-рюсски, доннерветтер… Вржоск – это, естественно, вереск. Вржосовиско – это место, где растет вереск. Более точных аналогов не знаю. Короче, туда можно пойти – и забыть все: какая эпоха, какой век, какой год, какой месяц, какой день, какой час… начнется, стало быть, и закончится…

– А что смешного? – не понял Антон.

– Смешно то, что это стихи.

– Ну? – Антон заинтересовался настолько, что даже приподнялся. – Слушай, а где ты так здорово научился по-польски?

– Кто знает хотя бы три славянских языка – тот, считай, знает все. Но что это стихи – еще не самый тыц. Самый тыц состоит в том, что это стихи нашего командора.

– Иди ты! – Антон аж вскочил – и тут же схватился руками за голову. – А почитай что-нибудь еще.

Енщче здожими таньо вынаенчь мало мансарде,

З окнем на жеке, люб теж на парк.

З ложем широким, пецем высоким, щченным дзигарем.

Сходзичь бендземи цодзенне в шьвят…[12]

– Тут рифма есть?

– Предполагается, что есть. "Есть юж запузно – не есть запузно". То есть "уже поздно – нет, еще не поздно…" – Игоря снова одолел смех.

– Гениально! – восхитился Антон. – Интересно, с кем это она должна быть щасливша и что это за "она".

– Ну, это как раз неинтересно. Чтобы разобраться с этим, достаточно выловить глаза из монитора. – И Игорь очень живо изобразил процесс возвращения блудного ока в орбиту. – Вот послушай, какая еще прелесть. – Он с ходу перевел: – "При звуке шагов по ступеням сердце в глотке застряло. Хотите знать, кто она? Сладкая гибель, моя отрава…"

– Bay! – сказал Антон. – А почему он молчит?

– Н-ну… включим дедукцию. Она старше лет на пять, они вместе учились у Каспера. По кое-каким обмолвкам Стаха я понял, что ему тогда было не больше, чем тебе, а ей, соответственно, двадцать. Антошка, ты бы смог признаться двадцатилетней девушке?

– Шутишь?

– Вот. Слишком велик возрастной разрыв, девушки и ровесников-то не очень празднуют, а уж тот, кто на пять лет младше, вообще не человек. Извини, Тоха, но это факт жизни. Что ему остается? Гордое молчание и онанизм. А в нашем случае, кажется, даже последнее исключено. Полная неудовлетворенность получается.

Игорь подумал, покрутил пальцами в воздухе и заявил:

– Как ты думаешь, это правильно, что наш доблестный рыцарь страдает по даме морэ[13], а она о том ни сном, ни духом, ни вереском – в смысле писком?

– А если она… ну… равнодушна?

– А! Вот это уже во-вторых! Нет, Тоха, она не равнодушна. Пять лет назад около нее вертелся какой-то щенок, на которого можно было не обращать внимания, пока вокруг… ну, скажем, мужики вроде Каспера. А сейчас она одинока – из всей группы остался только Десперадо, тот еще кавалер, при всем моем к нему. И вдруг неожиданно на голову падает Эней, но уже не младенец, которого и отвергать-то было ниже достоинства, а герой, овеянный, так сказать, славой. Он подрос, он возмужал, она позавчера видела его на ринге – поверь мне, на женщин это производит совсем не то впечатление, что на нас. Словом, она готова. Но она не умеет считывать эмоции, а он молчит. Потому что внутри он по-прежнему восторженный и немой обожатель. Ты как хочешь, Антоха, а у меня сердце разрывается при виде этого безобразия.

– Может, тебе с ней поговорить?

Игорь поднял брови и театрально вздохнул.

– И после этого она снова начнет видеть в нем детеныша. Нет уж. Он поговорит с ней сам. Где у тебя принтер?

Антон перехватил идею на лету.

– Никаких принтеров! Достань мне где-нибудь образец его почерка. Делать – так по-большому, как говорит наш батюшка.

– Узнает, – меланхолически сказал Игорь, – зарубит всех. Впрочем, если я что-то понимаю в шоколаде, ему, наверное, будет не до того.

Образец почерка раздобыли тем же вечером – Антон с невиннейшим видом попросил Энея переписать ему слова польской версии "Farewell and adieu to ye Spanish ladies"[14]. Эней переписал. Легли в этот день рано, введя по базе "сухой закон" на ближайшие дни.

Утром начиналось то, ради чего вызволяли Хеллбоя, – практические занятия с оружием. Для начала с холодным.

Утром, еще в сумерках, Хеллбой выгнал на пробежку всю группу – правда, застать врасплох ему удалось только одного Антона. Босиком по мокрому песку, вдоль линии прибоя, с подскоками и приседаниями по команде – занятия с Энеем и Костей сразу показались Антону баловством. Пробежка закончилась у дерева, на котором… да нет, успокоил себя Антон, не может это быть висельником. Это… Это…

– Свинья? – выдохнул он.

– Она самая, – согласился Костя.

– Купили вчера в деревне, – объяснил почти не запыхавшийся Эней.

У Антона подкатило к горлу.

Свинья была подвешена на крюк за голову и "улыбалась горлом". Никаких других повреждений на ней не было – Хеллбой, видно, не хотел потрошить наглядное пособие.

– Свинья, – пояснил Хеллбой, – по расположению внутренних органов очень близка к человеку. И по весу мы выбирали такую, чтобы тянула на средних размеров мужика. Кровь спустили, конечно, чтобы грязь не разводить. Жаль, пластикат взять негде. Лучше тренировки нет, чем на пластикате.

– Пшепрашам, на чем? – поинтересовался Игорь.

Десперадо скривился – то ли презрительно, то ли брезгливо.

– Пластикат, – сказал Эней холодно, – это труп, ткани которого пропитаны специальным раствором от разложения и окоченения. На пластикатах тренируются врачи… и эсбэшники.

– И некоторые террористы, – пробормотал Игорь.

– Раньше тренировались. Теперь они используют муляжи.

– Профанация, – сморщился Хеллбой. – Только тело реагирует как тело. Помнишь, Анджей, те два пластиката, которые мы с Ростбифом в анатомичке выиграли в кости у сторожа? – мечтательно спросил он.

– Как же не помнить, – по-прежнему холодно ответил Эней.

– А вот скажи мне, на свинье такой же класс покажешь?

Эней пожал плечами, закрыл глаза и протянул руку. Хеллбой вложил в его ладонь нож рукоятью вперед, Мэй и Десперадо раскрутили за плечи.

– Давай! – крикнул Хеллбой, качнув тушу свиньи.

Эней остановился там, где застиг его крик, увернулся от туши, чуть отклонившись назад – и отступил. Движение руки заметил один Игорь – для всех остальных нож окрасился кровью вроде бы сам собой. Хеллбой остановил раскачивание "пособия" и подозвал всех посмотреть на аккуратную дырку.

– Вот то, что называется "чистое убийство". Удар в солнечное сплетение с продавливанием стенки живота, снизу вверх. Клинок пробил желудок, диафрагму и сердце.

– Откуда вы знаете? – удивился Антон. – Рана же закрыта.

– Направление и глубина удара, – сказал Игорь. – Конечно, можно и на анатомический дефект напороться, но это редко бывает. Кстати, запомни: сердце находится примерно там, куда бил кэп. В левом верхнем квадранте груди, где сердцебиение лучше всего прощупывается, на самом деле бьется аорта.

– Точно, – согласился Хеллбой. – Ты, малый! Возьми нож и попробуй попасть куда-нибудь. Кто попадет лучше всех, получит самый вкусный кусок шашлыка.

Свинья оказалась… упругой. В конце концов Антон все же вогнал нож снизу вверх в какую-то щель и даже, по словам Хеллбоя, задел легкое. Нож, впрочем, застрял, а свиная туша, качнувшись на крюке в обратную сторону, сшибла Антона с ног.

– Не так плохо, – утешил Хеллбой. – Стенку брюшины ты пробил, а значит, обеспечил самый надежный фактор поражения – боль.

У Игоря вышел другой конфуз. Он, видно, слишком долго смотрел на Антоновы мучения, решил приложить лишнее усилие – ну и оказался по запястье в свинье. Кровь из нее, как выяснилось тут же, выпускали небрежно. По мнению Игоря, это было следствием некоторых особенностей происхождения свиньи, забойщиков и Хеллбоя.

– Тут ребенок, – заметил Костя.

– Тебе не кажется, что это отдает некоторым ханжеством – стесняться крепких слов при ребенке, которого учат убивать? – проворчал Игорь, но ругаться перестал.

Костя единственный не осрамился. То ли деревенская сноровка, то ли армейская подготовка помогла, но он пырнул покойную хавронью точно в печень.

– Молодец, – сказал тренер. – Вот ты эту печень и съешь.

– Что, всю? – спросил Костя.

– То, что останется.

Поскольку свинью пыряли (по выражению Кости – "куцьку кололи") больше часа, доля Кости оказывалась раз от разу все меньше. Наконец свиное брюхо не выдержало особо удачного удара, разошлось, и внутренности вывалились наружу, повиснув на брыжейках.

– И егда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его, – прокомментировал Костя.

Антон понял, что есть этот шашлык не будет.

Но к вечеру голод и аромат оказались сильнее. Тем более что Хеллбой загонял всех до упаду, каждому назначив индивидуальную программу: велел Энею натаскивать Игоря на работу с двумя кодати, Антона – в паре с Мэй наколачивать друг другу мышечный корсет (Мэй ворчала, кажется, что ей слишком приходится стараться его не убить – или он неправильно ее понял?), а с Костей начал заниматься сам, когда Эней объяснил ему главную Костину проблему. Но предварительно гуру от киля до клотика оплевал саму идею бойца, которому нельзя убивать.

– Он супер, – тихо сказал Игорь Энею.

– Да. До приступа алкогольного психоза.

– А когда случится сие знаменательное событие?

Эней пожал плечами.

– Мы его вчера хорошо напоили, ему как минимум неделю не захочется. Но дальше…

Усталый Антон совсем забыл, что ему нужно сфальсифицировать еще одно стихотворное письмо к Мэй, но Игорь напомнил. Камень, ножницы, бумага. То есть бумага, перо, стихотворение. Ну невозможно поверить, что человек, умело и лихо обращающийся со всем на свете, может писать такие плохие стихи… Поправка: не может, а мог. Примерно в Антоновом возрасте. Я бы, наверное, еще не то писал, если бы влюбился в эту… как ее Игорь зовет – Черную Жемчужину? Хотя… попадались интересные места, как бы там Игорь ни ерничал. "Хвала тебе, Солнце, вепрь-одиночка, встающий утром из трясины ночи"[15]. Но, увы, там, где был смысл, рифма, как правило, хромала на все четыре ноги. И соответственно, там, где была рифма, не наблюдалось отчетливого смысла. Но, подумал мудрый Антон, девушкам такие вещи нравятся. Должны. И, напрягши все силы, он выдал на-гора второе письмо, которое Игорь тем же порядком подкинул в комнату Мэй Дэй.

Ночью они опять сидели у костра, время от времени подбрасывая сено – от комаров. Отблески углей были мимолетными и призрачными, свет Антоновой планшетки – серебристым и реальным.

– Человека, которого Ростбиф упомянул первым, на самом деле зовут Курась, – сказал Эней. – Лех Курась, псевдо-Юпитер. Он координатор по восточноевропейскому региону. Если что-то утекло – то от него или из-под него… В любом случае нити ведут к нему.

Игорь скосил глаза на комара, пробившегося через дымовую завесу. Комар топтался по его голому плечу, отчего-то не решаясь воткнуть хоботок.

Не ешь меня, я тебе еще пригожусь…

– Что могло утечь от него? Что могло утечь из-под него? Ты же говоришь, что о поляках вообще никто не знал.

Комар передумал и улетел. Ворон ворону глаз не выклюет?

– О поляках не знал никто из наших. Но их могли проследить из Польши. Одна из обязанностей Юпитера – как раз присмотр за такими группами…

– Такой плотный, что Юпитер знал, что там внутри?

– Не обязательно знал, но мог знать. А еще в группе или рядом с группой мог быть его человек. Который просто докладывал наверх, не ожидая подставы… Это самый лучший для нас вариант.

– А самый худший какой? – поинтересовался Енот.

– Идти от Курася вниз по цепочке, – сказал Костя.

– Самый худший – это идти от Курася вверх, – поправил Эней. – В штаб. Кто-то слил и Пеликана, а это совсем другая зона. Значит, либо там еще одна дыра, либо протекло этажом выше, в Гамбурге, у координатора по региону – это женщина, Стелла, тоже член штаба. И если это так, то мы – все мы – могли попасть под наблюдение куда раньше, чем думали.

– Ты хочешь сказать, – спросил Игорь, – что мы можем сидеть на засвеченной точке?

– Нет. На засвеченной точке мы бы долго не просидели. Это личная берлога Ростбифа и Каспера, меня специально дрючили никому в подполье о ней не говорить. Нет, в Украине нас потеряли и досюда отследить не могли. Мэй?

– Мы прибыли за три недели до вас, – сказала Черная Жемчужина. – О точке в группе знала я одна.

Десперадо кивнул, подтверждая.

– Хотя это, – Эней вздохнул, – не значит, что о точке не знают вообще.

– Мы еще дышим, – сказал Игорь. – Будем считать это подтверждением тому, что точку не отследили. Но мне хотелось бы знать ответ на один вопрос.

– Слушаю.

– Насколько я понял, Ростбиф завещал тебе "любимую жену" – некоего эксперта. Почему мы для начала не поедем к нему? Или к ней?

– Я боюсь, – сказал Эней. – Сейчас боюсь. Если поляков сдал Курась или кто-то от Курася, то все хорошо. Но что, если нет? Тогда может быть, что после того заседания штаба мы попали под "свое" наблюдение, понимаете?

– А если под чужое? – Антон прищурился. – Большой организации с неограниченными ресурсами легче следить за маленькой группой, не проявляя себя, чем подполью.

– Если бы нас так хорошо отработала СБ, я… мы не ушли бы из Днепра. Даже если они хотели, чтобы я убил Газду, нас бы не выпустили потом. Но если за нами следили свои, они теперь могут знать о нашем эксперте.

– Откуда? – изумился Антон.

– Как я понял, эксперт с Ростбифом были знакомы и до того, как он ушел в подполье. Тот человек жил на легальном положении, а потом… влип. Мы же его и вывозили, так что я отчасти в курсе. Мне было пятнадцать, мы изображали семью.

– "Шведскую" семью? Или тот человек – женщина?

– Женщина. Где-то за тридцать, не скажу точнее. Очень, очень умный человек. Мы ее переправили в Швецию, посадили в Арланде на самолет до Испании, и больше я ее не видел.

– Хоть узнаешь, когда встретишь? – спросил Костя.

– Не сомневайся. Вот узнает ли она меня… – Эней потер лицо.

– И ты считаешь…

– Я не знаю. Нам нужен координатор – в любом случае. Но не сейчас. Не тогда, когда нам на голову в любой момент может свалиться крыса. Я бы рискнул для начала связаться с экспертом, если бы сдали только нас. Но сдали и Пеликана. Две лучшие группы. Независимо друг от друга. Короче, мы должны посмотреть на месте, что это за Юпитер. И только потом, с добытыми сведениями и чистым хвостом идти к эксперту. Или, наоборот, искать безопасный путь отхода и эксперта вытаскивать. А пока – работать.

Рутина установилась – по выражению Антона – монастырская. И действительно очень напоминала образ жизни свинофермы. Подъем за полчаса до рассвета (бедный Игорь), зарядка-пробежка-заплыв, индивидуальные занятия, завтрак, занятия, теория, полчаса отдыха, обед, работа на Стаха (черт бы побрал весь лак на этом свете, и рубанки, и дерево, и воду как таковую везде), перекус-пробежка-заплыв-тренировка на взаимодействие… Личное время. В которое уже ничего личного делать не хочется, а хочется закуклиться и впасть. Голова пуста, окружающей среды не замечаешь – что-то желтое, что-то зеленое, что-то синее (гори оно огнем), – а ночью снятся свиные туши, активно-и презрительно – комментирующие процесс разделки.

Энею было легче, и намного – когда-то он через все это уже прошел и сейчас только восстанавливал подгулявшую форму. В личное время или во время индивидуальных тренировок он уходил за сосны, на мыс с боккеном – и до звона в груди колотил сухую сосну, чтобы восстановить былую силу удара… и не видеть Мэй. В последнее время она стала вести себя как-то странно, словно ждала от него чего-то. Он терялся. Не может же быть, чтобы… нет, это было бы слишком хорошо.

…Иди через лес…

– Тебе не скучно беззащитную сосну молотить?

Мэй Дэй подошла неслышно – под шум моря, под удары боккена о ствол высохшей сосенки, под шумные выдохи – и иногда воинственные вопли – самого Энея, по песку, босиком, с подветренной стороны. На ней были короткий тесный топ и зеленая юбка-парео, которую трепал ветер, а на плече она несла свой боккен.

– Сколько мы с тобой не спарринговали, пять лет?

Он облизнул разом пересохшие губы, смахнул подолом футболки пот со лба.

Иди через ягоды, сосновые иголки. К радуге на сердце…

– Почти шесть.

Мэй Дэй улыбнулась.

– Ты был такой щуренок. Я все время боялась тебе что-нибудь поломать.

– Я что-то этого не чувствовал, – улыбнулся он. – Теперь моя очередь бояться?

– А ты не бойся. Я крепкая.

Она и в самом деле была крепкой, как недозрелая слива. Есть такая порода слив – с золотисто-коричневой кожей, с янтарной мякотью… А он и в самом деле был щуренком пять лет назад – стремительно вырастающий из всего худой подросток путался под ее взглядом в своих неожиданно длинных конечностях и еще больше в своих чувствах. Она была недосягаема. У нее был Густав, такой высокий и синеглазый, что о соперничестве не могло быть и речи. Эней мог объясниться с ней только на звонком языке деревянных клинков. А как на этом языке скажешь: "Я люблю тебя"? Особенно если на других занятиях, куда ходили всего трое: он, Густав и Малгожата, его ставили "чучелом" для нее, а ее – для него. И, что самое удивительное, сейчас он был способен объясниться ничуть не больше, чем тогда.

Я пойду за тобой. Я буду искать тебя всюду до самой до смерти…

– Камаэ-тэ, – скомандовал он, и оба приняли стойку. Море тянулось к их босым ногам, и ветер трепал темно-зеленую юбку Мэй, как знамя Пророка.

Нам сказали, что мы одни на этой земле. Мы поверили бы им, но мы услышали выстрел в той башне. И я хотел бы, чтобы тело твое пело еще, но озера в глазах замерзают так быстро… Мне страшно…

Сначала это было скорее воспоминание, чем состязание. Они обменялись несколькими связками, знакомыми обоим. Потом Мэй перешла в более решительное наступление. Эней попытался подловить ее встречным ударом во время отхода, но она смогла ускользнуть и отразить выпад. Неумолимая инерция боя разнесла их, дав каждому секунду передышки, а потом они снова кинулись друг к другу и снова друг от друга оттолкнулись, обменявшись ударами. На сей раз в полную силу. И атака Мэй, и собственная контратака тут же отозвались у Энея в груди ноющей болью. Он знал, что очень скоро эта боль расползется по плечу и от нее занемеет рука, но это лишь усиливало азарт и подхлестывало изобретательность. Он первым сумел нанести Мэй удар – в сложный, почти безнадежный момент перехватил меч левой и в глубоком выпаде «смазал» ее по ребрам, пропуская над собой ее боккен.

– Дьявол! – Она тряхнула косами, переводя дыхание. – А ведь ты мог и упустить меч.

– Мог, – согласился он. – Но ведь не упустил.

– Пошли дальше.

Она ударила снизу, не принимая стойки, как учил их Каспер на тех занятиях, куда прочие ученики не допускались. Где дело решалось одним взмахом клинка. То было уже не спортивное кэндо, а рубка, максимально приближенная к реальной драке. Стиль Тэнкэн Сэйсин-рю предполагал мощные удары, которые ни в коем случае не следовало пропускать, потому что в настоящем бою каждый такой удар несет смерть. И они быстро привыкали отражать их или уходить – получить боккеном со всей силы не улыбалось. То, что они делали сейчас, продолжало оставаться игрой, но уже серьезной, как партия в покер на настоящие деньги. Зачет шел не по очкам, ценой поражения была боль.

Вот только боли он ей причинять не хотел – и почти с облегчением свалился на песок, пропустив удар как раз в раненую сторону груди.

– Ох, прости меня. – Мэй села рядом с ним и положила боккен на песок.

– Ничего, – прошипел он, садясь и растирая ушибленное место. – Все правильно. Нашла слабое место в обороне и пробила.

– Я знала, что у тебя еще не до конца зажила рана. И все равно ударила. Извини.

– Говорю тебе: все в порядке. В настоящей драке ведь никто не будет беречь мне этот бок.

– Покажи, где тебе сделали сквозняк.

Эней потащил футболку через голову и зажмурился, когда Мэй дотронулась до шрама под правой рукой. От ее пальцев по ребрам и вглубь расползалось чувство, которое Эней не мог сравнить ни с чем, кроме боли, но оно было полной противоположностью боли, та же шкала, но по другую сторону от ноля. Эней никогда не испытывал такого раньше в полном объеме – только ловил отголоски, когда мог случайно коснуться Мэй или ощутить ее запах.

– Кур-рка водна, – с чувством сказала девушка. – Как же ты дрался?

– Я же сказал: ничего страшного, все зажило давно. Это так, фантомная боль.

– Мне один раз засадили в грудь дробью. Думала, сдохну. Смотри. – Мэй потянула вниз вырез топа. – Вот, вот и вот…

Эней сочувственно кивнул, рассматривая маленькие шрамики на темной, сливовой коже там, где дробь попала между пластинами брони. Несколько дробинок, которые потом вытянули, – ерунда, самое страшное Мэй пережила в момент удара, который пришелся… он прикинул разброс попавших дробинок и сделал вывод: почти в упор.

– Грудина не треснула?

– Треснула, а как же. Помнишь, был такой пан Вежбняк из СБ в Кракове? Вот теперь его уже нет. А это его охранник мне на память оставил.

За Вежбняком подполье гонялось давно, и, услышь Андрей эту новость от другого человека и в другом оформлении, он бы порадовался за группу Каспера, а вот сейчас он мог думать только о том, что топ скрывал, почти не скрывая. Грудь у Мэй была маленькая, мускулистая – и ткань обтягивала ее тесно, обрисовывая все-все.

Свяжи все мои нити узелком – время поездов ушло по рельсам пешком, время кораблей легло на дно – и только волны, только волны над нами… Только ветер и тростник – все, что я хотел узнать, я вызнал из книг. Все, что я хотел сказать, – не передать словами! Не высказать мне…

– А это Варшава? – Мэй провела пальцами вдоль четырех параллельных шрамов на левом боку Энея. Точно такие же, почти симметричные, были на правом. Казалось, за пальцами Мэй остается теплый след…

– Варшава, – подтвердил Эней, досадуя, что не умеет зубоскалить с женщинами так же непринужденно, как Игорь.

– Ты уже тогда больше не вернулся в Щецин, – вздохнула Малгожата. – А все только и говорили, какой ты герой.

– Ну?! – Он хмыкнул. – А мне все говорили, какой я идиот. Ростбиф меня чуть не съел. И прав был по большому счету.

– А почему ты не отступил, когда понял, что группа тебя потеряла?

Эней задумался, стараясь вспомнить, воскресить в груди это необъяснимое чувство, пронизавшее его тогда.

– Я никому ничего не мог объяснить, я просто знал, что сделаю его. Я даже знал, что он меня успеет полоснуть. Да потом… я ведь был несовершеннолетний. Он бы меня даже по согласию заесть не мог.

– Так он и в Цитадель тебя повел не за этим.

– То, за чем он меня туда повел, он бы тоже сделать не смог, если бы я крик поднял. В этом смысле Цитадель была, наверное, самым безопасным местом города.

Мэй кивнула, и взгляд ее был серьезен.

– Знаешь, он… поцеловал меня. В губы. Я подумал тогда – вот теперь я точно уверен, что не гей. Глупо.

– Что тут глупого?

– Н-не знаю. Я убил его через секунду. Тебе не кажется, что глупо в такой момент думать о своей ориентации?

– Нет. В такой момент можно думать о чем угодно, Анджей. – Мэй легла и закинула руки за голову, прищурив глаза на солнце. – У тебя ориентация не изменилась? Ты же красивый парень, на тебя девки должны были вешаться.

– А они и вешались. В Зальцбурге.

– Ну и как? Времени не терял?

– Ну у тебя и воображение… Мне, чтобы на равных с профессионалами выступать, знаешь, сколько тренироваться приходилось? Я же на треке, считай, жил. И кроме того, эти фанатки – такие дуры… ты себе не представляешь.

– А какой уровень ай-кью тебе нужен, чтобы ночь провести?

Эней долго думал, что тут ответить. Наконец медленно проговорил:

– Знаешь, я как-то влюбился… – Эней умолчал в кого. – И Михал сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших, и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших, и тогда это заклание невинных. Либо она профессионалка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.

…Это чудо из чудес – знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…

– Насчет сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?

Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, аккуратным старым рубцом.

– Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, – сказала она. – Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Все бы хорошо, но один угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это еще полбеды. Я ведь, дура, решила, что на этом все закончилось. А мужики – они же не понимают… Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.

– А кто был… отец? – зачем-то спросил Эней. – Густав?

– Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантат. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети, это точно было бы заклание невинных… Да и с месячными проблем теперь нет.

Эней осторожно протянул руку и взял ее за запястье, не зная, как еще утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй, и почти готов был сдаться. А сейчас это означало воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если ее симпатия – это… нечто большее, чем просто симпатия, нельзя добавлять ей боли.

Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.

– Кое-что исправить нельзя, – сказала она, улыбаясь. – Но кое-что другое – можно.

– Мэй, – прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах.

Больше он ничего прошептать не смог – они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало – хотелось еще ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости, – пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно, и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.