Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

К стене, где работали старовояжные передовщики, часто подходили раскрашенные ситхинские колоши и колошки с изуродованной губой, раскрытым ртом, с раскрашенными лбом, носом и подбородком. С важным видом они наблюдали за строителями, предлагали купить овощи, оленину, и даже ром, выменянный у бостонцев. В отличие от работных и караульных ситхинцы не голодали и не мучились цингой.

Для служащих Компании работы менялись караулами, для Ульяны работы в казарме – работами в поварне, перемалыванием зерна в ручной мельнице. Петруха водился с детьми, помогал углежогам и все свободное время пропадал в кузнице, где с восхищением наблюдал, как раскаляется металл и под ударами молота принимает иные формы. Вскоре все они, прибывшие с Кадьяка, вспоминали о зимовке на южных островах и в хозяйстве Филиппа, как о добром, счастливом времени.

Петруха поначалу водил с собой в кузницу младших братьев, но тем быстро наскучил лязг железа. Богдашка рвался в школу к Филиппу Кашеварову, где было много его погодков и сын учителя – Алексейка. Азбуку Богдашка выучил от деда и матери, медленно, по слогам, читал вывески и названия русских кораблей. Ульяне с Василием не хотелось отрывать сына от семьи, доверяя воспитание чужим людям, но по настойчивым, слезным просьбам Богдашки они вынуждены были отдать его в школу при церкви.

– Меня берут в ученики с компанейским жалованьем! – с сияющим лицом объявил домочадцам Петруха, прибежав из кузницы.

Сысой с Ульяной озадаченно переглянулись. Был полдень, двухчасовой послеобеденный отдых перед работами до вечера. Сысой хотел вздремнуть, но слова сына разогнали сон.

– Богдашка в школе, мы на работах, ты – в кузне, мать – в поварне, а как Федька? С кем его оставлять? – приподнялся на локте.

– С собой буду брать! – ничуть не смутился Петруха. – А что? Там не скучно и тепло.

Федька, услышав новость, скривил губы, накуксился, захныкал:

– Там ухи болят!

Быстрого ответа родители не дали, но после работ переговаривались едва не до полуночи. Закончив школу, а то и какое-нибудь училище в России, креолы обязаны были отслужить Компании от пяти до пятнадцати лет. Не многим лучше было положение если они воспитывались дома: Компания выдавала на их содержание пай, взамен требовала работ, когда они подрастали, разве не посылала куда-нибудь, не спрашивая согласия. Если родители увозили детей в Сибирь – они приписывались к сословию мещан, со всеми податями и повинностями по месту жительства.

– Петрухе пора приставать к какому-то делу. Косить, пахать, доить – все может, но желания нет, – вздохнул Сысой, вспоминая, как когда-то рассуждали о нем отец с дедом и дядья. – В меня пошел… И к промыслам душа у него никогда не лежала. А кузнец – он везде нужен и всеми уважаем.

– Про Петруху речи нет, пусть идет, учится. Да и пора уже! – обеспокоенно тараторила Ульяна. – Но, Богдашку отдадим в школу, за ним Федька потянется. А после в какое-нибудь училище, и потеряем детей: выйдут в чиновные, напялят срамные штаны и шляпы, станут нас стыдится, своими людьми помыкать, терпеть самодурство и чванство начальствующих… Петруха-то дома вырос, нас любит, на старости не бросит.

– Вот-вот! Правильно говорите! – поддакнул Прохор. – Как у нас в горной школе: «Гутен тах, герр унтерштейгер… Донер вэтэр!». Забудут, кто они есть и чьей крови.

Сысой молчал, печально опустив глаза. Его старший сын любил Ульяну как мать, только с ней вел душевные беседы, а родной отец и Василий были для него не больше, чем близкими соседями. Федька, кровный ли сын, приемный ли, к душе не прикипел. О родной матери не вспоминал, ластился к Ульяне, и она принимала его как родного.

– Пока Бырыма – главный, еще ничего: он нас покрывает, за всех терпит от начальствующих. Так ведь старый уже, который год замену просит, – задумчиво пробормотал Василий, расправляя казанком усы.

Заполночь семья решила, что не отдавать Богдашку в школу никак нельзя – здесь не фактория, от людей не спрячешься. Петруха вырос, пусть сам судьбу выбирает, а с Федькой – как Бог даст, с одним как-нибудь управимся.

Петруха стал ходить в кузницу, Богдашка – в школу. Вечерами, при свете жировика, талдычил, поучая малого: «Аз, буки, веди, глаголь, добро…» Несмышленый что-то запоминал. Ульяна работала при казарме, Федька был с ней. Богдашка все чаще стал оставаться на ночлег при церковной школе, мать забеспокоилась, побежала к учителю, старовояжному промышленному Кашеварову. Тот ее ошеломил:

– Смышлен, старателен, хорошо учится! Мы поставим его на довольствие, если будет жить при школе. Зачем ему видеть блуд и срам казармы?

Вроде все правильно говорил учитель, но разбередил Ульяне душу.

– Ох, потеряли мы детей! – С испуганным лицом встретила она с работ своих мужчин. Её золотые брови округло гнулись, глаза устало зеленели. – Да что же Господь не даст нам своего ребеночка? – стала заливаться слезами, смущая мужа.

Втягиваясь в обычные поденные работы крепости, Сысой все чаще замечал в русских людях озлобление против главного правителя, которое ослабевало после застолий с попойками, но и они для кого-то становились причиной обид. По наказу Баранова караульные в разгар пьянки могли пробить ложную тревогу, и тех, кто был не в состоянии занять свое место и обороняться, пороли. Передовщик начинал защищать Баранова, рассказывать о службе до войны с Ситхой, люди настороженно умолкали, стараясь при нем не ругать правителя, зато, когда он и Василий с Прохором заговаривали о Калифорнии, об островах против испанских колоний – слушали, затаив дыхание. О Гавайи и других Сандвичевых островах спрашивали и переспрашивали, что видели сами, и что слышали от других, заставляли вновь и вновь говорить о сытой и ленивой жизни туземных жителей.

О Прохоре они знали, что он в опале и Баранов ждет распоряжения из Охотска, как с ним поступить, к нему доверия здешних служащих было больше, чем к Сысою с Василием. Время от времени работные и ссыльные заводили с Прошкой туманные разговоры о том, что хорошо бы бежать с промозглой Ситхи на полдень, отыскать какой-нибудь остров, осесть дружной деревенькой и зажить по правде и справедливости, завещанными предками. Прохор соглашался, что поселиться в Новом Альбионе можно, он надеялся на скорое решение Российского правительства дать промышленным, отслужившим два срока по контракту, право жить и владеть землей в колониальных владениях. Над рассуждениями о бегстве посмеивался, слишком хорошо зная, каково остаться незащищенным среди чужих народов. Разговоров и воспоминаний о промыслах на юге было много. Сысой с Василием, помня крестьянское детство, говорили, как привольно и сытно можно жить там пашенному человеку.

На Ситхе же были нескончаемые работы и караулы. После возвращением с Кадьяка главного правителя участились телесные наказания для отлынивавших, спавших в карауле. Укрепив тын до самого озера под горой, Прохор, Сысой и Василий с рассвета до темна работали на пристани: таскали камни, закладывая бревенчатый сруб проклятущего причала, который, казалось, гнил на глазах. По звону колокола начинали работу, по звону останавливались на двухчасовой перерыв для обеда и чаепития, по звону заканчивали трудовой день. В сумерках колокол отбил конец смены. Трое ушли в казарму, где Ульяна кормила их отдельно от других служащих и работных. Едва они легли отдохнуть – прибежал посыльный от правителя. Баранов срочно звал к себе Сысоя с Василием.

– А Прошку? – удивленно переспросили дружки.

– Прошку не зовет! – уверенно объявил посыльный. – Только вас.

– Видать, рано отправлять в Охотск! – проворчал Прохор, переворачиваясь на другой бок.

Василий и Сысой, чертыхаясь, стали натягивать непросохшие после работ сапоги.

– Бырыма совсем озверел, – зевая, буркнул Прохор. – Умучил всех. Как только терпим такую скотскую жизнь… И чего бы мне не остаться на том проклятом острове вместе со своими партовщиками? Так нет, подался за правдой…

К правителю Василий с Сысоем поднялись злые и усталые. В его доме уже собрались надежные люди из приказчиков, тойонов и старовояжных стрелков, здесь сидели и американцы с брига. Баранов был одет в простую парку поверх кольчуги, обут в сапоги, голова покрыта париком и шляпой статского полковника, из-за широкого пояса торчала рукоять двуствольного пистоля.

– Теперь все! – возбужденно воскликнул он, окинув взглядом Сысоя с Василием. – Простите милосердно, что поднял после тяжких трудов, но дело важное, – оправдался с озабоченным лицом.

– Важней не бывает! – хмуро проворчал ссыльный поляк Федька Лещинский.

Сысой с Василием глазами не повели в его сторону, они не доверяли ляху.

– Заговор! – печально пролепетал Баранов. – Ждем сигнала, когда заговорщики соберутся, чтобы застать всех разом. – Хотят перебить нас, захватить бриг и уйти на зюйд. Ну, а колоши не упустят возможности добить остальных.

– Да кто сказал?! – поперечно воскликнул Сысой. – Мы среди всех самых..., – едва не сплюнул от досады. – И ничего не знаем…

– Он сказал! – Баранов указал глазами на Лещинского.

– Нашел, кому верить?! – презрительно скривил губы Сысой.

– До него еще двое донесли! – со вздохом ответил Баранов и жестом приказал отмолчаться возмутившемуся, было ссыльному.

– И кто это?

– Увидишь! Возьми! – указал глазами на ряд ружей, стоявших у стены.

Сысой с Василием недоверчиво опоясались саблями, стали осматривать ружья. В дверь вкрадчиво постучали, правитель приоткрыл ее и снова закрыл.

– Пора, детушки! Самые подлые людишки уже собрались в старом пакгаузе. – Жестко усмехнулся. – Караул выставили из верных мне людей.

С саблей в одной руке, с пистолем в другой Баранов ворвался в пакгауз впереди всех.

Над столом, освещенным жировиком, склонились пятеро. Один писал. Как выяснилось потом, они составляли письменный договор и обязательства участия в мятеже. Ссыльный приказчик Василий Наплавков был вооружен саблей и пистолетом. Он много раз внимательно слушал рассказы вернувшихся с юга промышленных, часто задавал вопросы, заводил туманные разговоры о несправедливой и тяжелой жизни в Ново-Архангельской крепости. Обернувшись, к ворвавшемуся правителю, Наплавков был так потрясен его появлением, что даже не попытался защититься оружием. Второй, что-то писавший, уважаемый товарищами промышленный Иван Попов, вскочил, схватил со стола бумаги и стал их рвать. Всех, собравшихся в пакгаузе, схватили. Попов увидел среди людей Баранова своих караульных, выругался и презрительно плюнул на пол.

Всем бывшим при написании обязательства, связали руки и заперли в тюрьме, которую они же и строили. Разорванную бумагу собрали, затем склеили. После недолгого следствия без пыток, пятерых Баранов велел заковать, других отпустил.

– Что меня не позвал, только Ваську с Сыской? – стал допытываться обиженный Прохор, неприязненно глядя на правителя.

На что тот печалью ответил:

– Доносили, что и ты собирался бежать!

– Не было такого! – выругался промышленный. – То, что здесь всегда голод, непосильные работы, а ты наказываешь виновных хуже каторжных – не отрицал. То, что там, – мотнул головой на полдень, – сытая, спокойная жизнь – говорил, и сейчас скажу: провалиться бы этой Ситхе. Бобра выбили, и чего сидим как собака на сене?

– Порта лучше здешнего нет от Бристоля до Сан-Франциско, только уйдем – займут американцы или англичане и будем потом платить якорные пошлины, чтобы укрыться от штормов.

Прохор опять мотнул головой с захолодевшими глазами, спорить не стал, только буркнул:

– Никогда тебе врагом не был!.. Да и другие…

– И за то спасибо! А знаешь, что удумали эти стервецы? Меня, моих детей, лучших тойонов и приказчиков убить, захватить бриг, взять женщин, найти остров на юге и поселиться там. Тебя, может быть, они и не убили бы, оставили на расправу колошам. Уж те не упустят случай воспользоваться бунтом в крепости и перерезать всех оставшихся. Вот, что они задумали.

– Половина заговорщиков к тебе же и прибежала с доносом, хотя многих из них ты порол. – Не удержался, съязвил Прохор. – А как истязаешь всех работами?..

– По крайней мере, пятерых отправлю на суд в Охотск. Иначе нельзя!

– Ну и зря! От них там узнают о том, что здесь творится. Вдруг и до царя дойдет.

– Язва ты, Прошенька, распустил я тебя за прежние верные службы, за то, что за спины товарищей никогда не прятался. Долго покрывал воровские речи и что вышло? Перебили партовщики островитян, до сих пор удивляюсь, почему ты вернулся? Мог бы с добытыми мехами сбежать к гишпанцам?!

– Мог бы, – согласился Прохор и стал набивать трубку табаком. – Да не смог! По твоим батогам и кошкам соскучился.

– Думаешь, мне не надоела здешняя жизнь? Еще как надоела, – со вздохом укорил его Баранов. – Весной поведу корабли в Калифорнию. Отправлю туда «Кадьяк» с большой партией, а сам на сысоевой шхуне стану описывать берега и заливы. Послужу еще Отечеству, отличу себя еще одним подвигом!

– «Кадьяк» – это «Мирт», что ли, который у Барабера купил? – Вскинул ожившие глаза Прохор. – Хороший бриг. Меня возьмешь?

– А про тебя, как решат в Охотске и Правлении! Может быть, затребуют на сыск по пропавшей партии и убийствам, может быть, нет. Боюсь я скандала с гишпанцами.

Но весной, задуманная правителем экспедиция никуда не ушла. Среди колошей опять появились признаки к бунту, во время летних промыслов нужно было показать им силу Компании и как можно больше кораблей. Баранов решил промышлять летом среди островов архипелага, а в Калифорнию отправиться осенью. К тому же у него опять разболелась спина. Верные ему тойоны сказали про горячие ключи на Ситхе к югу от крепости. Он побывал там, в тридцати верстах от Ново-Архангельска, полежал в горячей воде и ему полегчало. Поясницами мучились многие служащие, Баранов надумал сделать там лечебницу. К тому же, в тех местах, ближе к Ново-Архангельску, была речка, в которой нерестился лосось. Посылать туда партию без прикрытия корабля опасно, строить еще одно укрепление неподалеку от крепости – накладно, договориться с ситхинцами мирно пользоваться Горячими ключами и нерестовой речкой – невозможно. Но и лечебница была нужна, и рыба необходима.

Лето опять выдалось трудным. Возле одного из островов Ситхинского архипелага разбился тендер «Авось». Все бывшие на нем люди и груз были чудом спасены и не вырезаны тлинкитами. Компанейского транспорта из Охотска не было и если бы на Ситху не приходили американские суда с калифорнийской пшеницей быть бы опять большому голоду. Но с Божьей помощью служащие летовали только впроголодь.

Сысой и Василий с партиями кадьяков и алеутов промышляли среди островов. Кусков на «Кадьяке» прикрывал их и пытался менять у островитян шкуры на компанейский товар. Колотые индейцы, торгуясь и справляясь о ценах, утвержденных Главным правлением директоров в Санкт-Петербурге, смеялись и презрительно язвили. У американцев товар был лучше, цены вдвое, а то и втрое ниже. Переменить их Кусков не мог, оправдывать не умел: только багровел лицом, выслушивая насмешки, сжимал в нитку полные губы, разъяренно наблюдал, как колоши скупают у американцев сибирских горностаев и рязанский холст. На холст меняли свои паевые меха и компанейские промышленные. Проворные бостонцы так наводнили рынок этими товарами, что цены на них снизились.

Долго заниматься бессмысленной меной было невозможно. Оставив на острове вооруженные партии, Кусков отправился на Ситху и вскоре вернулся с главным правителем на борту. «Кадьяк» подходил к американским судам, бойко менявшим свой товар на меха, Баранов, в мундире, при шпаге, через толмача стыдил американцев и требовал, чтобы они покинули Российские воды, а те над его увещеваниями хохотали, поскольку угрожать пушками и силой он не мог, боясь международного скандала. Жалоб по этому поводу писалось много, но Правление компании не могло добиться от правительства разрешения применять силу в подобных случаях.

Не смотря на неудачи торговли, кадьяки и лисьевские алеуты, промышлявшие под прикрытием брига, добыли каланов и котов больше чем прошлым летом в этих же местах. Осенью Баранов снова расхворался, а служащим контрактникам опять пришлось участвовать в междоусобной войне ситхинских и шарлотинских колошей. Едва индейцев замирили они тут же объединились против Ново-Архангельска.

И состояние здоровья главного правителя, и обстановка помешали ему самому участвовать в готовящейся экспедиции. Полулежа возле печки, он строчил письменные инструкции, вызвал к себе Кускова, штурманов Петрова и Булыгина, а так же передовщика Тараканова, чем изрядно удивил Сысоя с Василием и даже Прохора Егорова, хотя у последнего не было надежды попасть в Калифорнию в этом году. Разве только случилось чудо: к осени пришел бы транспорт из Охотска, а с ним решение тамошнего начальства о невиновности передовщика.

Кусков после долгой беседы с правителем сказал Сысою, что он и Васильев идут с ним на «Кадьяке» передовщиками больших партий. Бриг брал на борт девяносто партовщиков из кадьяков, алеутов, чугачей с двадцатью женами и сорок русских контрактников. Такого похода на юг еще не было

– А почему я на «Кадьяке», а не на «Николе»? – возмутился было Сысой.

– Об этом Александра Андреевича спросишь! – неприязненно буркнул Кусков. – Радуйся, что беру тебя, скандалиста. Желающих много.

– Катьку берешь?

– Беру!

– А штурманы, Булыгин с Петровым, своих жен?

Кусков неохотно кивнул и шагнул в сторону, стараясь отвязаться от расспросов

– А Васькину Ульяну с нашими детьми? – Схватил его за рукав Сысой.

– А детей куда? Под подол?

– Наши дети большие, а алеутки с младенцами, да в пути нарожают, им не запретишь. Будут пищать по кубрикам.

Кусков совсем смутился и просипел:

– Говори с главным! – Стряхнул руку передовщика с рукава и ушел по делам дня.

Сысой побежал к правителю. Баранов в шелковой рубахе полулежал в кресле, обложенный пуховыми подушками, круглая голова без парика поблескивала изрядной лысиной, которой правитель стеснялся.

– Андреич, почему на моей шхуне идет Тараканов, а я у Кускова в подручных? – с порога стал возмущаться Сысой. – Шхуну я купил? Я! Карты намалевал? Намалевал!

Баранов кашлянул, осторожно повернулся на другой бок, морщась от претерпеваемой боль.

– Посмотри на таракановскую карту и на свою, – проворчал. – Твоя, с устья Колумбии, будто пяткой писана. И за то, конечно, спасибо. А про твой залив и Сандвичевы острова сверять надо. Ты не картограф, зато передовщик отменный. Тебе и править партией.

– Ну, ладно, тогда, – смиряясь и смущаясь, что попусту беспокоит больного, сбавил пыл Сысой и уже жалобно попросил: – Дозволь нам с Васькой взять Ульку с детьми? Что она здесь, в казарме с тремя-то?..

– Море, шторма, постоянная опасность… – начал было отговаривать его правитель. Снова неуверенно кашлянул. – Впрочем, и здесь не слаще. Ладно, я подумаю, передам через Ивана. Сядь! Все равно хотел с тобой говорить, но про другое… Слушай и запоминай! Это будет не простой поход на южные промыслы. Ни на «Кадьяке», ни на «Николе» нет ни одного иностранца. Никто из чужих не должен знать наших подлинных планов. Для них вы просто промышляете, может быть, ищите новые промысловые угодья. Чириков с Берингом почти на тридцать лет раньше Кука побывали в здешних местах, а нам приходится доказывать свои права даже на архипелаг. А ведь и они, и старые мореходы Бочаров с Измайловым могли быть первыми и южней?! Андриян Толстых жизнь и нажитое богатство положил ради Калифорнии. По слухам, еще до них один гишпанский капитан бывал в русском селении северней устья Колумбии и говорил, что встретил там беглых Чириковских матросов. Слухи, а все же?

– Наверное, так! – озадаченно глядя на правителя, согласился Сысой. – Старовояжные, да и сами, Бочаров с Измайловым, много чего рассказывали.

– Они рассказывали, мы слышали, – со вздохом возвел глаза к потолку Баранов. – А иностранцам подай факт. – Пристально взглянул на Сысоя. – С тайным предписанием прислали нам железные доски, на которых написано литыми литерами «Земля Российского владения». Эти доски надо втайне заложить к полудню от устья Колумбии и отметить на карте точные места. Устье Колумбии мы, похоже, уже потеряли, Швецов видел там американских солдат, пришедших сушей. Не упустить бы Тринидад, да твой, Слободчиковский залив и Новый Альбион до залива Сан-Франциско… Ванечка Кусков все знает, он человек верный, не перечьте ему, во всем прямите. – Недолго сосредоточенно помолчав, Баранов качнул облысевшей головой: – Твоя правда! На Ситхе ничуть не безопасней, чем в морском вояже. Берите с Васькой семьи. Скажешь, я разрешил!

После встречи с правителем Сысой как-то разом смирился с тем, что на «Николе» уйдет Тимофей Тараканов. Он почитал друга за грамотея, по уму не пытался тягаться с ним. Для себя же стал находить много хорошего в том, что пойдет на «Кадьяке» передовщиком и доверенным главного правителя, да еще с семьей, хотя, жаль было шхуну, к которой привык и мог управлять ей, так и не освоив навигационного искусства.

«Святой Никола» под началом Николая Булыгина ушел из Ситхинского залива за день до Покрова. Мореход взял с собой жену Анну. Не желая расставаться даже на не долгое время, супруги были вместе во всех прежних походах. Ульяна жгла старые постели, мыла детей на пороге казармы, поливая водой через решето, чтобы уберечь от хворей и призора. К этому времени Кусков со штурманом Петровым еще только привели бриг в залив после промыслов. Перед дальним походом нужно было вытянуть его на просушку, проконопатить и просмолить днище: Кусков жаловался на течь в трюме.

На снаряжение «Кадьяка» со всеми сборами в поход ушло три недели. На святого Уара Баранов собрал в казарме весь экипаж с партиями. За застольем, через ветхозаветного святого обильно помянули всех некрещеных, за русское дело бившихся, павших, без вести пропавших, усопших от поветрий и дряхлости. О предстоящем пути и его трудностях почти не говорили. Погода не баловала, шторма менялись новыми штормами, служащие и партовщики уповали на помощь Николы Чудотворца, а Сысой с Василием еще и на южные широты, где бывали. Правитель напомнил оговоренное, что если погода не улучшится, не надо искать встречи с «Николой» возле устья Колумбии, но идти прямиком к заливу Тринидад: основные промыслы оттуда к югу. Главный табор устроить в заливе, открытом Сысоем или в Бодего, где промышляли Швецов и Тараканов. Оттуда ходить для промыслов на север и юг.

Всей семьей, как предполагали Сысой с Василием, отправиться в плаванье не удалось, они смогли взять с собой только Ульяну и Федьку. Богдашка остался в школе, Петруха при кузнице по закону и по своему желанию, против которых ни Ульяна, ни мужчины ничего не могли поделать. После Дмитра, еще раз обильно помянув всех усопших и убиенных товарищей, «Кадьяк» вышел в открытое море. Почти противный ветер гнал на него бурливую волну, приходилось часто менять галсы. Измотанные работой, люди часами висели на раскачивавшихся мачтах и реях, работали на равных: россияне и эскимосы: алеуты, кадьяки, чугачи. Хорошо, что на бриге было много людей и можно часто меняться. Через неделю в трюме «Кадьяка» снова открылась течь, перепревшие в ситхинской сырости паруса, то и дело рвались, женщины чинили их, да так часто, что это стало их основной работой в пути. Штурман, морской офицер Ефим Петров и правитель похода Кусков решили, что о встрече с «Николой» в заливе Гравс, не может быть и речи. Не поворачивая к нему, «Кадьяк взял курс на Тринидад и шел так еще месяц.

Погода не улучшалась. Весь ноябрь шторма, после коротких затиший, менялись новыми штормами. По левому борту тянулся крутой скалистый берег, укрыться от волн было негде. Тёмными ночами бриг шел, как слепец: алеуты с кадьяками прислушивались к волнам, не послышится ли накат на камни и скалы. Долгая, мучительная ночь разъяснялась сумерками с редкими звездами, над Береговым хребтом сквозь тучи смущенно розовела заря-зарница, красная девица. Бывало, открывалось солнце, но волнение не утихало. Радостные дни проходят быстро, несчастья переживаются не скоро. Кончался очередной день с надеждой, что следующий будет лучше. Заря темная, вечерняя швея-мастерица, заштопала небесную рану, оставленную скрывшимся солнцем, и снова наступала ночь. Русские служащие, привыкшие к горячей пище, не получали ее неделями, эскимосы приуныли без чая, к которому пристрастились. Пресной воды в бочках оставалось так мало, что приказчик и староста стали выдавать по мерке – чарка в сутки. При дождях экипаж стелил паруса на верхней палубе, собирал небесную влагу и пополнял пустые бочки.

– На Парамона утро красное – быть декабрю ясным! – бормотал Иван Кусков, с надеждой встречая очередной день. Лицо его было почерневшим, осунувшимся, большие нерпичьи глаза щурились в щелки, посеченные множеством морщинок. – Святой Абросим до Рождества праздники – отбросил! – сказал и, не выдержав, чертыхнулся: – Какие праздники в море, при такой погоде?!

Погода не улучшилась и зимним месяцем. Седьмого декабря, на святого Амвросия, при усилившейся течи в трюме потрепанный бриг вошел в залив Тринидад. «Николы» там не было, не было и никакого другого парусника. Сглаженные, ослабевшие волны прошивали залив. Люди селения не решались плыть к кораблю на своих лодчонках, толпились на суше кучками, махали руками, призывая к торгу и мене. Как ни плоха была погода, но отказаться от стоянки не было возможности не только по инструкции правителя: экипаж был измотан непрестанной борьбой с противными ветрами, кончился запас воды, дров не было, хотя горячую пищу готовили не часто.

Измерив глубину, с брига бросили якорь на безопасном расстоянии от берега, на воду спустили большую байдару с пустой березовой бочкой и кое-каким товаром для мены. В мотавшуюся на волне лодку попрыгали партовщики, стали придерживать ее руками и веслами под бортом брига. Последним спустился Иван Кусков. Щеки его обросли густой щетиной, но, по случаю встречи с береговыми «индеанс», он надел мундир коммерции советника, повесил на шею медаль и опоясался шпагой. Балансируя на длинных ногах, поднял руки, принял и усадил рядом жену партовщика-чугача, в прошлом вывезенную из Бодего с партией Тараканова. Она научилась говорить на языке мужа, немного на русском и нужна была Кускову как толмачка.

Сысой в третий раз оказался в этом заливе и все встречи со здешними жителями были мирными. От Швецова с Таракановым, которые бывали здесь чаще и дольше, он тоже не слышал о стычках, но все равно, с беспокойством всматривался, как высадились на сушу люди с байдары. Кускова с толмачкой окружили тамошние «индеанс» и начался торг.

На берегу залива было несколько деревень. Их жители, в отличие от соседей с севера, не покрывались одеялами и плащами, обычно ходили голыми, наряжались только в праздничные дни, обвешиваясь множеством украшений. Их лодки, пригодные для плаваний по рекам, лагунам и заливам были сделаны из красной древесины и кедра. От Тараканова Сысой знал, что дома здесь строят из планок красного дерева, не украшают жилища резьбой как колоши и не убивают рабов в жертву духам жилья.

Иноплеменных рабов здешние жители не держали, вместо них были порабощенные должники из соплеменников, даже из родственников. Равнодушие к близким здесь доводилось до крайности. Не было у них и тойонов, наделенных большой властью, но – богатые и уважаемые соплеменники. Вместо денег тут пользовались раковинами и платили ими за все: за жену, за поминовение родственников, оскорбление и убийство, даже за военные нападения. При распрях и стычках между деревнями, раковины переходили из рук в руки и победитель, обычно, платил больше, чем побежденный, за нанесенный ущерб.

Партовщики, высадив Кускова с толмачкой, при накатах прибоя подгребли к устью ручья, попрыгали в воду и, придерживая байдару стали наполнять бочку водой. Возвращались они, западая между волн, затем байдара болталась под бортом, подскакивая на уровень палубы, но гребцы высадились удачно, выгрузили бочку и снова отправились к ручью. Кусков вернулся на бриг после полудня с посветлевшим лицом, довольный поездкой.

– Не было «Николы», – громко объявил, отряхивая полы мундира, взглянул на Сысоя, кивнул, подзывая к себе. – С Васькой ко мне в каюту для разговора, – приглушенно пробубнил и скрылся за дверью.

Друзья вошли в его каюту под мостиком. Кусков переодевался в повседневную поношенную визитку, которая в колониальном магазине оценивалась впятеро против сюртука толстого сукна.

– Для вас, тоболячки, есть важное государево дело! – Обернулся к вошедшим. – Первую доску мы вынуждены заложить здесь, а не возле Колумбии. Закончится торг, разойдутся люди, вы тайком возьмете у меня ящик, тайком погрузите в байдару, подойдете к мысу. Петров сказал, что он лежит в аккурат под 41 градусом. Зароете доску в приметном месте. Поскольку леса вблизи нет, поищите среди плавника крепкое бревно, вытешете крест и поставите на мысу. От того креста отмерьте шагами до места, где зарыта доска… А пока промажьте жиром байдару, выберите время, когда на палубе не будет любопытных, и заберите железную доску. Она обшита деревом. Если кто высмотрит и будет спрашивать, придумайте, что солгать.

– Что мы продаем здешним? – Почесал густую бороду Василий.

– Большую икону дарим тойону?! Или продаем? – Спохватившись, подсказал Сысой.

– Вот-вот! – Поддержал его Кусков. – Спросят какую, скажите Михайлы Архангела. А то партовщики не в меру любопытны, сами знаете. – И потеплевшим голосом спросил: – Как семья перенесла качку.

– Ульке хоть бы что, – за двоих ответил Сысой. – Федьке качка в радость – крепче спит.

Передовщики промазали жиром и приготовили байдару, Василий, делая вид, что ноша легка, принес железную доску обшитую досками. Тоболяки уложили ее и прихватили малый бочонок под воду. Когда береговые жители, довольные торгом и меной, разошлись по деревням, двое спустили лодку на воду и стали выгребать к мысу. Место, где зарыть доску они нашли быстро, сделали главное дело торопливо, но не были никем не замечены. Затем долго ходили по берегу, выискивая выброшенный прибоем плавник, вытесали крест, поставили на мысу и уже перед сумерками вернулись на бриг. Кусков выспросил, где и как положили доску, втайне или были замечены, записал в журнал и пожаловался:

– Похоже, нас сносит к суше, наверное, якорь волочится по дну. Спасти Бог, выкинет на мель. А ночи здесь темные, не углядишь. Кому-то надо жечь костер на берегу, иначе никак нельзя.

Сысой с Василием обеспокоенно завертели головами, им тоже показалось, что бриг стоит ближе к суше, чем прежде.

– Я своих отправлю, – пробормотал Василий. – Они надежны и ночлег на суше им в радость. Пусть всю ночь жгут костер.