Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

На рассвете он был уже бодр и весел. После молитв и завтрака, не дождавшись восхода, священник принудил отправиться в дальнейший путь. Дюжий поп взвалил на себя всю общую поклажу и весла, быстрыми шагами стал подниматься в гору. Кадьяки подхватили легкую байдару, неспешно зашагали следом за ним и стали отставать, Сысой положил на одно плечо два одеяла, на другое фузею, взял дочь за руку и пошел последним. На привале спросил, присаживаясь рядом со священником:

– Ты, отче, совсем не спишь?

– Мало-мало сплю, – ответил тот. – Мне хватает.

С горы открылся вид на северный рукав залива Сан-Франциско.

– Там пресидио! – указал рукой Сысой. – По гишпански – крепость. А дальше тоже Сан-Франциско, но миссия. Наши корабли часто ходят туда, офицеры гостят у монахов, хвалят их. Матросы сказывают – Сан-Франциско богатая миссия, но по сравнению с Монтереем, Санта-Кларой считается захудалой. При ней и сейчас круглый год живут четыреста пеонов. Отчего-то не разбегаются, хотя Мексика дала им свободу. Может быть, солдаты караулят и расстреливают как прежде, чтобы калифорнийским испанцам не помереть с голоду.

– Не всем нужна свобода бездельничать! – с сердитым лицом оборвал передовщика священник, поднялся и взвалил на себя поклажу.

Путники вышли к морю, помолившись, сели в байдару и стали выгребать к устью большой реки к миссии Сан-Габриэль, основанной незадолго до отделения испанских колоний от метрополии. Управлял ей один монах падре Хосе дэ Алтамира, он часто бывал в Россе с заказами лодок, плугов, выделанных кож. Среди индейцев и русских беглецов-выкрестов миссионеру приходилось выживать на плодородных землях северной Калифорнии без помощи Испании и Мексиканского правительства. В этой миссии не было насилия, а по виду монаха понятно было, что ему и самому приходится работать на земле.

Сысой бывал в этих местах до основания миссии, видел их первозданными, населенными кочевыми индейцами, приветливыми и любопытными, не знавшими голода и других несчастий севера, он был наслышан о Сан-Габриэль от вездесущего Хлебникова и матросов, но не думал, что она так бедна. Церковью здесь был обыкновенный сарай в котором вместо органа стоял старенький клавесин. Падре был священником, музыкантом, управляющим, и певчим, и чтецом.

При миссии стояла ранчерия в виде индейской полуземлянки, крытой корой, небольшой дом падре и два рубленных по-русски – беглецов-выкрестов. Они не пытались скрыться при виде русского попа с богатой русой бородой и старовояжного передовщика, вместе с монахом встретили гостей и хмуро толмачили для них. Женщины поспешно готовили ранний ужин. Отец Иван увлеченно беседовал с падре через русского выкреста, Сысой, сидя с дочерью на колоде возле пятистенка, разглядывал небольшое селение, сад и желтые сжатые поля. Кадьяки-гребцы остались возле привязанного ялика, несколько лет назад сделанного в Россе.

– Чего он пятится? – спросил отец Марфу, кивнув на высокого юнца-индейца в драных штанах, едва висевших на его бедрах. Молодец лет пятнадцати пристально и тупо смотрел на его дочь выпуклыми, немигающими змеиными глазами.

Марфа спросила парня по-мивокски. Он что-то понял, поморщился, но взгляда не отвел и продолжал стоять, раздражая передовщика.

– Эй! – окликнул он мужика русского вида с выстриженной бородой.

Тот обернулся.

– Скажи лупоглазому, нехорошо так долго таращиться на гостей!

Мужик что-то проворковал. Парень шумно выдохнул воздух и вразвалочку пошел к ялику с неубранными веслами.

– Что за гусь? – насмешливо кивнул ему вслед Сысой.

– Новокрест Солано! – ответил выкрест, слегка смутился и скрылся за дверью дома, не приглашая к себе.

Кадьяки, делая вид, что ничего не вызывает их любопытства, ночевали под байдарой, Сысоя с дочкой пригласили в дом. Спал ли отец Иван или всю ночь провел в беседах с падре, этого его спутник так и не понял. Утром попу понадобилась Марфа. Он разговаривал с индейцами через толмачку и что-то записывал в тетрадь. Юнец Солано опять тупо таращился на Марфу с разинутым ртом. После полудня священник распрощался с монахом, выкресты от разговора и прощания с ним уклонились.

– Теперь миссия Сан-Солано! – объявил отец Иван. – Бывал? – спросил Сысоя.

– Нет! – Мотнул он бородой. – Но слышал! Хлебников сказывал, что там – падре мексиканец с такой рожей неудовольствия ко всему, что глядя на него, хочется удавиться. – Прости Господи! – покаянно перекрестился.

– Раз так, идем на Сан-Франциско! – Поп указал на другую сторону залива, где едва виднелся холмистый полуостров с крепостью.

– Прямиком что ли? – С недоумением взглянул на него Сысой.

– А что? Боишься? Наше дело правое, Господь не оставит!

– Может и не оставит, – растягивая слова, пробормотал передовщик, бросил скользящий взгляд на дочь и жестко отрезал: – Напрямик не пойду! Только возле берега к устью залива, а там переправимся на другую сторону.

– Боишься?! – укорил его отец Иван. – Крепкой веры не имеешь. А здешние миссионеры предпринимают путешествия по реке на гребных судах, сделанных в Россе, дабы обращать кочевников в христианство. Молодцы, ничего не скажешь!

– Река не море! – хмуро отговорился Сысой и про себя подумал, что рисковать Марфушкой не будет ни за какие уговоры и уверения.

Синие глаза священника блеснули холодом, он строго взглянул на передовщика, потом на видневшийся полуостров и согласился идти вдоль берега в обратную сторону. С полчаса кадьяки с попом гребли молча, Сысой с дочкой сидел на корме и правил байдарой. Потом отец Иван тряхнул русой бородой, волнами свисавшей на его грудь и запел: « Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…» Гребцы с интересом прислушивались к пению. Сысой молился мысленно и по молитвам на устье залива показался бриг «Уруп» под компанейским флагом, явно направлявшийся в Сан-Франциско.

Сысой стал подавать знаки. С борта узнали россовцев, сменили галс, приблизившись к шлюпке и сбросили часть парусов. Байдара подошла к бригу, приняла конец. Капитан узнал новоархангельского священника, взял его на борт. Сысой с гребцами некоторое время подождал, оставаясь в байдаре. Кадьяки уже не рвались на палубу плясать в честь встречи и ради угощения. Склонившись с фальшборта отец Иван махнул рукой и отпустил их в Росс. В миссию Сан-Франциско он оправился на бриге.

В Россе русские мастеровые и эскимосы торопливо достраивали церковь под началом Федора Свиньина. С виду церковный староста был совсем плох: тяжело дышал, быстро уставал, часто присаживался отдохнуть. Сысой положил обетное число поклонов на купол, над которым устанавливали крест, отчитался перед правителем конторы за вояж и вернулся в свой устроенный сарай при верфи.

Вскоре из Сан-Франциско вернулся бриг груженый пшеницей и солью, встал на рейде при неблагоприятном ветре, спустил с борта шлюпку. На ней вернулся в крепость новоархангельский священник.

– Не успели батюшка, – кланяясь и с извинениями кивая на церковь, оправдывался Свиньин. – С рассвета до темени работали. Недельку бы еще.

Прося благословения, высадившегося на сушу священника окружили служащие и партовщики

– Бриг ждать не будет! – густым голосом сказал поп и объявил: – Завтра освятим храм. Доделаете позже!

Бриг, поболтавшись на волнах, снялся с якоря и ушел в Малый Бодего. В Россе торопливо готовили для отправки на Ситху солонину, овощи и фрукты. Народ был занят неотложными делами оттого освящение сырой, нерасписанной церкви прошло без должного торжества. Немногим собравшимся, в том числе лютеранам-финнам, церковный староста раздал восковые свечи, которых было завезено с Ситхи три пуда и, облачившись, дьячил при отце Иване.

Сысой с дочерью стоял в первом ряду, думал, как трудно все дается на этой благодатной земле, как противилось правление Компании строительству церкви, даже часовня была срублена при Шелихове едва ли не самовольно. И все-таки россовцы добились своего. Через все препятствия, посылаемые Господом для испытания, вдруг еще оправдает Русская Калифорния надежды первых строителей. Сысой обвел взглядом собравшихся промышленных и креолов, надеясь увидеть кого-нибудь из стариков. Никого не было.

Бриг догрузили в Малом Бодего, затем на россовском рейде. На нем возвращались в Ново-Архангельск главный правитель колониальных владений и новоархангельский священник, объезжавший отдаленные отделы Компании. С ними ушли двое русских промышленных, выслуживших контракт. Один из них с тремя детьми, прижитыми от кадьячки, и с большим долгом перед Компанией. Сысой недорого купил у него избушку в русском посаде и продолжал с помощниками делать бот. Марфа с радостью и весельем хозяйки принялась наводить в жилье порядок.

Настала зима с частыми дождями. Возле крепости и в двух заложенных ранчо, названные именами Хлебникова и Костромитинова, строили дома и ранчерии, пахали поля, сеяли пшеницу и ячмень. Словно исполнив своё главное предназначение – строительство церкви, тихо предал Господу душу ее строитель церковный староста Федор Свиньин.

Прошло два месяца, Кондаков с креолами не возвращался, что вызывало беспокойство Костромитинова. Он два раза навещал Сысоя, спрашивал, что могло случиться с людьми, которых тот знал, в местах, где когда-то бывал. Правитель конторы уже подумывал о поисках пропавших надежными служащими под началом Сысоя, чего старовояжному очень не хотелось, но, скорей всего, пришлось бы исполнять. К счастью, в форт явился креол Емеля. Он был худ, бос и потрепан, от былой колошской заносчивости в его лице не было следа. Креол рассказал, что сплавился по реке на плоту, а до волока добирался пешком.

На расспросы главного правителя и приказчиков Емеля отвечал, устало, неохотно и без обычной дерзости, прикидываясь глупей, чем его знал Сысой, что они с Кондаковым дошли до Счастливой горы. А почему шли к ней, он того не понял: так приказывал подпоручик. По пути Кондаков нанял двух белых американцев и двух индейских пеонов, купил кирки и лопаты, чтобы копать в горе яму. Возле горы они устроили лагерь, Кондаков пошел на разведку и пропал. Ждали его с неделю. Американцы стали требовать с Емели и другого креола обещанные деньги. Денег у них не было, тогда рабочие отобрали ружья, кирки, лопаты, одеяла и уплыли по реке к капитану Суттеру, который строит крепость «Новая Гельвеция». Спутник Емели по походу, отправился с ними.

– Что об этом думаешь? – спросил Сысоя Костромитинов, когда был закончен сыск.

– Думаю, что Лешка сильно растолстел на офицерском жалованье, – старовояжный передовщик усмехнулся в седые усы и пояснил. – В прошлые годы Кондаков уже пропадал в тех местах. Потом явился и сказал, что нашел щель в горе, по которой полез внутрь. Говорил, будто видел там всякие страхи: золотые гробы с покойниками или золотыми истуканами. Если не врал, думаю, что нашел ту самую щель, опять полез и застрял. Раз неделю ждали, значит там и помер.

– Опять золото?! – с неприязнью просипел правитель. – Будь оно не ладно. В Главном правлении слышать о нем не хотят.

Петр Степанович Костромитинов давно уже устал от своей должности, но его несостоявшийся заместитель Егор Черных, которого привез с собой главный правитель Фердинанд Петрович Врангель, строил ранчо на равнине южней Малого Бодего и был так увлечен работой, что к другим делам оставался равнодушен.

Прошла калифорнийская зима, затем весна. Возле форта и на распаханных полях новых селений заколосился хороший урожай. Помня прошлогодние нововведения Врангеля, в Росс добровольно явились две сотни индейцев. Их заняли работами и наградили. Бриг из Ново-Архангельска привез весть о том, что в должности главного правителя, капитана первого ранга Врангеля сменил капитан первого ранга Купреянов. Корабль вернулся на Ситху с россовской пшеницей, фруктами, овощами, солониной и коровьим маслом, с черепицей из секвои и балластом из кирпичей местного производства.

На следующий год посевы были увеличены. По всей Калифорнии случился неурожай, но Росс отправил в Ново-Архангельск пшеницы и продуктов, как и в прошлом урожайном году. Следом за неурожайным годом по Калифорнии стала распространяться эпидемия оспы. Белые люди и креолы иногда заболевали, но не умирали, от этой заразы очень страдали индейские деревни. Сысой был привит еще во времена кадьякского поветрия, он переживал за дочь. На складе крепости была старая вакцина, присланная с Ситхи еще в 1828 году во время поветрия кровавых поносов, которыми переболели алеуты и креолы. Тогда за три недели в Россе умерли 29 человек. Русских служащих болезнь не коснулась, но на всякий случай многие из них были привиты от оспы. Сысой сам сделал прививку дочери старой вакциной. Обученные служащие стали прививать индейских работников.

Вскоре с Ситхи прислали новую вакцину. В крепости прививки делали всем поголовно. Марфа, дважды привитая, ходила по деревням и убеждала жителей довериться русским людям. С ней ходили индейские толмачи и бакеры, постоянно живущие при крепости. Сысой был с ними и вдруг заметил во время всех этих дел, что дочь стала вполне взрослой девушкой. Ее давний поклонник, возмужавший креол, оставался холостым, продолжал ухаживать за ней и оберегать её. Если прежде это настораживало Сысоя, то после походов по деревням он стал намекать дочери, что ей уже можно выйти замуж, а Емеля человек надежный и проверенный. Но Марфа только посмеивалась над рассуждениями и намеками отца.

Индейцы, как водится, виновными в эпидемии считали испанцев и «талакани». Но волна заразы прокатилась по Россу и ближним индейским деревням, жители которых были привиты, умертвив всего лишь одну кадьячку и одну индианку. По сравнению с дальними деревнями, где от оспы гибли до половины жителей, это было так мало, что индейцы стали добровольно приходить в Росс целыми семьями. С толпой испуганных сородичей пришел из миссии возмужавший, крещеный в католичество Солано и опять тупо таращил на Марфу свои немигающие глаза, да так неприлично, что Емеля, хоть и был на полголовы ниже ростом, рассерженно тряхнул пеона, тот смутился и в драку не полез.

Эпидемия ушла на север, продолжая пожинать страшные жертвы.

Наступило другое лето, новый урожай пшеницы обещал быть обильным, но его съела саранча. На сезонные работы к Россу добровольно пришли две с половиной сотни индейцев. Среди них были мужчины и женщины переболевшие оспой в легкой форме: видимо, помогла и старая вакцина. Работы для пеонов не было, но им устроили праздник с застольем и отпустили. Сысой с дочерью работал на Костромитиновском ранчо. После жатвы и молотьбы немногих колков спасенной пшеницы они вернулись на верфь, чтобы продолжить строительство нового бота. Отец и дочь слегка протопили свой домишко для жилого духа и сидели на крыльце, оглядывая окрестности.

– У нас самое красивое место, – весело стрекотала Марфа, – мы живем лучше всех! Никуда не хочу больше ехать.

– Намучилась, бедненькая! – крестясь, пробормотал Сысой. – И оставить тебя было не с кем, разве замуж отдать за Емелю, – опять с усмешкой намекнул на замужество.

– Я бы и не осталась! – насторожилась дочь. – А замуж не хочу. – И призналась, вдруг, взглянув на отца смущенно и ласково: – Больше всего на свете боюсь потерять тебя.

– Ну, так нельзя, – заворчал Сысой, по-хозяйски оглядывая жилье: хоть и оставили дом прибранным, в глаза бросалось много неотложных дел. – Ты уже большая, а я старый.

– Никакой ты не старый! – капризно вскрикнула Марфа. – Старый – когда ходит с палочкой.

Сысой несколько мгновений удивленно смотрел на дочь, потом понял, что она говорит про молодого Черных, ходившего с тростью и расхохотался, задрав бороду.

Рассмеялась и Марфа, взяла котел, вприпрыжку побежала за водой.

Два дня Сысоя никто не беспокоил. Он получил компанейский пай муки и масла, подмазал глиной осыпавшуюся местами печку, починил крышу, сделал навес над крыльцом. Марфа купила рыбы у партовщиков, подбивала кислое тесто и варила уху. Теплыми вечерами к ним приходил Емеля. Он рубил дубы в шести верстах от форта, где на быках, где на себе таскал их с партовщиками на лесопилку верфи. Теперь втроем они вполне счастливо сидели на крыльце, прислушиваясь к накатам волн на прибрежные скалы. Был субботний вечер, впереди воскресный день, кому для отдыха, кому для молитв. Емеля остался на ночлег, но утром правитель конторы прислал за Сысоем посыльного индейца-мивока. Увидев Марфу, он радостно залопотал с ней. Она, к неудовольствию Емели, весело отвечала на его языке, потом сообщила отцу, зачем тот прибыл.

– Я с тобой! – Завертелась и стала обмывать руки от налипшего теста.

– Ага! – ухмыльнулся Сысой. – Прокиснет квашня, каким хлебом будешь угощать ухажера? – Кивнул на креола. – Да и печка на подходе, зря топили, что ли?

– Никакой он не ухажер! – обиженно надула губы Марфа и метнула на засидевшегося Емелю рассерженный взгляд. Но теста ей было жаль, нагретую каменку тоже не хотелось бросать.

Сысой ушел в крепость с посыльным, оставив дочь с ее поклонником, а когда вернулся, увидел на крыльце все ту же мило беседовавшую парочку.

– Так и не женился до сих пор? – проворчал, пристально поглядывая на Емелю. – Все по Марфушке сохнешь?

Креол чуть покраснел и горделиво вскинул нос, скрывая смущение. Рядом с юной девицей он выглядел матерым мужчиной.

– Ой, смотри, егоза, – Сысой с кряхтением присел рядом с дочерью: – И Емелю оставишь бобылем, и сама в девках засидишься. Добрых женихов-то нет.

– Ага?! – Марфа кольнула отца настороженным взглядом. – Выдашь замуж и бросишь?! – Обхватила Сысоя за шею тонкими руками, прижалась щекой к его бороде, всхлипнула так, что у отца выступили слезы. Он часто замигал, обнял дочь:

– Да как же я тебя брошу, милая? Разве, когда увижу, что живешь счастливо и я тебе больше не нужен.

– Не может такого быть. Ты мне всегда нужен!

– Так уж Господь наш удумал, что отец должен отдать дочь хорошему человеку. Против Емели ничего плохого не скажу, пьяным никогда не видел. Да, ты, поди, совсем не пьешь рому? – Обернулся к напряженно молчавшему гостю, у которого по щекам попыхивали красные пятна.

– Не понимаю удовольствия! – пробурчал он. – Пробовал, как другие. Они веселятся, а я проглочу и валюсь с ног. Потом целый день ни есть, ни работать – все болит.

– Знать, не дал тебе Господь радости пития. Зато – работящий. Вдруг станешь хорошим хозяином.

– Ну, что, пойдешь? – смешливо потормошил дочку.

– А как? – отстраняясь от отца, серьезно спросила она.

– Про то и речь! – веселей заговорил Сысой. – Ситхинский Поп Иван прибыл на бриге «Ситха», тот, что был у нас три года назад, привез полную байдару свечей, образов, медных крестиков. Сегодня будет служить вечерю. К нему уже сбегаются с просьбами о крещении, венчании, отпевании. С Иваном прибыл дьяк-креол Яшка Нецветов. Я с его отцом, тобольским земляком Егоркой, прибыл в колонии на «Фениксе». Набожный был – куды девать! Постился как монах, всенощные с ними выстаивал… Говорят, помер прошлый год на Юконе. А Яшка – в него. «Ситха» как пришла, так и уйдет с попом и дьяком. А без них какое венчание? Придется жить в блуде перед Господом. Так что думай милая! И про свадьбу оба думайте: кого звать, чтобы не завидовали.

– Никого не надо звать! – Взволнованно подскочил Емеля, понимая, что дело идет к согласию. – У меня нет родни, да и друзей кроме тебя. Попьем чаю и ладно. Вместо свадьбы корову купим…

– Хозяин! – одобрительно кивнул Сысой. – А меня новый правитель грозится отправить на Шабакайское ранчо приказчиком. Там уже срубили просторный дом, ранчерию, а здесь кого? – мотнул бородой на дверь.

Емеля от прилива чувств запритопывал, закрутился возле крыльца как пес, не смея обнять невесту при отце, обхватил за плечи сидевшего Сысоя:

– Все сделаю, чтобы Марфушка была счастливой.

– А то, как же? Станешь забижать – поколочу, а то и убью. Дочь у меня одна. Смотри Емеля!

– Согласный-согласный! – Пританцовывал креол, смущенно поглядывая на юную невесту. – Ты-то согласна, а то мы тут с дядькой сговариваемся, а ты помалкиваешь.

– Если тятька говорит, что надо и не бросит… Я послушная!

– И то хорошо… Не думал с утра, что день обернется счастьем…

Одно за другим все сложилось само собой будто по воле Божьей. Прибывший в Росс дородный поп каждый день крестил и венчал по нескольку пар разом. Узнал повзрослевшую Марфу, вспомнил прошлый вояж по миссиям. Яшка-креол дьячил, его набожная жена-тлинкитка пела на клиросе. После венчания молодые недолго посидели в беседке против дома правителя. Костромитинов, расщедрившись, подарил Емеле с Марфой корову на выбор из Шабакайского ранчо. В Сысоевом доме Нецветовы с молодыми попили чаю и ушли, а Сысой, в одиночку, выпил полштофа рома, тихонько попел, прослезился, не зная чего ради, и уснул на лавке.

Проснулся он утром с больной головой и пересохшим горлом. На полатях возились и приглушенно смеялись молодожены. Сысой громко зевнул, поднялся, напился воды из бочки:

– Не забижал? – спросил громко.

– Нет! – смешливо ответила Марфа. – Тебе чай заварить?

– Милуйтесь на здоровье, сам заварю! – Сысой прокашлялся и вышел за дверь.

Из-за Берегового хребта, уже облитого багрянцем, прорывались первые лучи солнца. Старовояжный трижды перекрестился на восход и решил первым делом сходить на кладбище, проведать могилы Ульяны и Васьки.

К полудню к его дому опять прибежал посыльный индеец-мивок: правитель конторы звал для важного дела.

– Ты мужик бывалый! – встретил его в крепости. – Надо опять провезти по миссиям отца Ивана, – заговорил, едва увидел подходившего к нему старовояжного. – Хорошо бы с дочкой-толмачкой, да неприлично отрывать от мужа. Я дал им гульную неделю.

– Неприлично! – угрюмо согласился Сысой, торопливо соображая, как Марфа воспримет его отъезд.

– Кого другого послать нельзя?– спросил с недовольным видом.

– Некого! – устало оправдался правитель. – С алеутами без передовщика отпустить попа не могу, новоприборные служащие даже в Большом Бодего не бывали. Из старых кто не пьян, тот работает за двоих. А на ранчо сейчас спокойная пора. Отправь туда зятя для присмотра за сушкой зерна.

Марфа опечалилась, что отца посылают в вояж, порывалась плыть с ним, как три года назад.

– Ну, вот! Не успела замуж выйти, как хочешь убежать от меня! – пожурил ее Емеля с печальным лицом.

Вдвоем с зятем отцу удалось уговорить дочь помочь мужу перебраться на Шабокайское ранчо. Через неделю Сысой обещал вернуться.

Он выбрал гребцов из кадьяков, вернувшихся с очередных неудачных промыслов. Наказал всем ночевать на верфи, поскольку поп явится на рассвете. Но священник стал готовиться к плаванью с вечера и принес на пристань два тяжелых мешка. Не вспоминая прежнее путешествие, будто не помнил Сысоя, уточнил время выхода, при этом ласково говорил с гребцами на их языке, с передовщиком же был строг и сух.

Байдара вышла из россовской губы при поднявшемся солнце. Ситхинский поп греб наравне с кадьяками, учил их песне на их же языке, чему они были очень рады. Сысою был знаком распев, который подхватывали гребцы, а слова понимал не все.

– «Отче Наш», что ли? – спросил попа.

– Перевел для них! – ответил тот, смеясь. – Не «хлеб наш насущный даждь нам днесь», чего они не понимают, а рыбу каждый день!

– Они хлеба едят вчетверо меньше нас, да и то, в охотку. Рыбу любят, морского бобра больше, и все мажут китовым жиром! – разговорился Сысой. – Вместо хлеба у них и алеутов, наверное, жир. Мы все с хлебом, они все с жиром…

Гребцы закивали, заговорили по-русски:

– Рыба каждый день – тоже хорошо, лучше барана и быка!

Как и прошлый раз, гребцы остались возле байдары в Большом Бодего, священник взвалил на плечо тяжелый мешок, Сысой последовал за ним налегке.

Миссия Сан-Рафаэль обветшала пуще прежнего. На этот раз ворота открыл сам падре и едва не прослезился, радуясь встрече с православным священником. Когда отец Иван достал из мешка подарки: литые и бумажные лики, и вовсе был тронут, когда подарил монаху вал для шарманки, на котором была записана органная музыка, падре вскочил с места, созвал всех остававшихся в миссии индейцев, со слезами умиления стал крутить для них шарманку. Старые и молодые с восхищением слушали музыку. Монах и священник проговорили до утра. Сысой переночевал в сенях.

Утром, после кукурузных лепешек с молоком, двое вернулись к байдаре, знакомым волоком переправились в северный рукав залива Сан-Франциско, выгребли к миссии Сан-Габриэль. По виду здесь ничего не переменилось, только в одной из русских изб жили индейцы, а лицо заматеревшего рослого Солано было покрыто крапом оспинок. Он переболел поветрием в легкой форме. Падре Хосе встретил их радостно и гостеприимно. За обедом жаловался на американцев, которые делают вид, будто приняли католичество и селятся вблизи, заводят фермы, переманивают индейцев. Ушел к ним с семьей один из русских выкрестов, хороший работник.

На этот раз Сысой безбоязненно переправился через залив в миссию Сан-Франциско в десяти верстах от крепости Сан-Франциско. О ситхинском священнике здесь были наслышаны. Когда он извлек из мешков, орган, сделанный им самим, смонтировал и завел вал с духовными песнями, монахи пришли в такой восторг, что жали ему руку, не торгуясь, внесли плату и поставили орган в своей церкви. Ради встречи они накрыли стол с угощениями, оживленно беседовали с русским священником. Сысой тихонько вышел из ворот миссии и расположился среди своих гребцов, пивших чай в безмерном количестве. В их окружении ему было приятней и веселей, чем среди монахов и прислуживавших им пеонов.

Обернуться за неделю, как обещал дочери, он не успел, выслушал её укоры, вытер её слезы. Емеля конопатил просторный дом, заложенный правителем конторы, может быть, для своей семьи. Здесь была построена просторная ранчерия, где можно разместить до двух с половиной сотен временных рабочих, было все, что нужно пашенному человеку для спокойной и сытой жизни. Молодые занимали только горницу. Сысой высмотрел хозяйский угол за печкой, положил соломенный матрас и долго не мог уснуть на новом месте, все думал: дочь устроена, сам еще не такой старый, а будущая жизнь отчего-то кажется долгой и бестолковой. «Может, поискать индианку? – подумал. – Марфушка теперь не должна ревновать?! Или дослужить контракт и вернуться к родове? Как-то там прижился Петруха со своей индианкой и креольчатами?»

Марфа будто подслушала его ночные размышления, утром забралась к отцу под одеяло, как это бывало прежде, прижалась к нему:

– А ты правда, не уедешь?

– Не уеду, пока сама не отпустишь. Вот те крест, – Сысой перекрестил лоб, лежа на соломенном матрасе. – Тебе-то хорошо ли с Емелей?

– Хорошо! – тихонько рассмеялась дочь. – Он ласковый.

– Ну, и слава Богу, иди к нему, а я заварю чай.

– Сама заварю! – выскользнула из-под одеяла дочь, подхватила котел и вышла в сени.

Глава 8

В середине октября бриг «Ситха» ушел в Ново-Архангельск с солониной, фруктами и овощами, хлеба в Россе не было из-за нашествия саранчи. Миссии и калифорнийские ранчо тоже пострадали от насекомых, закупить у них пшеницу не удалось. Нашествие саранчи было предвестием новых бед и новой революции. Сержант Кастро, объявив себя генералом, с американскими трапперами, русскими беглецами и сотней солдат, не считавших себя мексиканцами, поднял флаг республики «Звезды и Медведя», выслал чиновников из Монтерея и Сан-Франциско. Калифорния отсоединилась от Мексики. На разных судах и посуху в форт Росс прибывали противники переворота, просили защиты, которую Костромитинов оказать им не мог. Вскоре сепаратистов разбили, кого-то расстреляли, сержант Кастро, по слухам, скрылся, а в Калифорнии установилась прежняя власть с новыми предводителями, доброжелательными к русскому присутствию.

На полях Росса заколосился новый невиданно богатый урожай. Силами россовцев он был сохранен, с помощью индейцев сжат и обмолочен. Сысой с Емелей устроили пеонам традиционный праздник и отпустили, частью пришедших добровольно, частью пригнанных насильно, поскольку россовцы не могли рисковать урожаем, а Ситха привычно голодала. Вскоре верхом на резвой лошадке на ранчо приехал правитель конторы, с усталым видом осмотрел хозяйство, сушившееся зерно, пасшийся скот, посидел рядом с Сысоем, разглядывая селение-ранчо, и заговорил, издалека намекая на новое дело:

– Половину партовщиков приказано вернуть на Кадьяк. Там свирепствует оспа, а местное население считает прививки очередной русской хитростью, отказывается от вакцинации. У нас из полусотни привитых кадьяков не пострадал никто. Пусть возвращаются и убеждают своих сородичей… – Помолчав, продолжил: – Мне надо отправить с урожаем надежного и грамотного служащего. Собрали девять с половиной тысяч пудов. – Вздохнул: – А ведь когда-то Ситхе хватало на год пяти. – И спросил, пристальней взглянув на Сысоя: – Хочешь навестить Ново-Архангельск?

– Что мне там?

– Понимаю! – Кивнул правитель. – Наш новый «главный» прислал указ и просьбу – директорам Компании надоело оправдываться в притеснениях индейцев, и они хотят объявить Росс убыточным. А нынешний главный правитель и Врангель, который уже в Питере, борются, чтобы Россу быть. Им нужен старый промышленный, хорошо знающий Калифорнию, чтобы поставить его перед ревизором. Из таких у нас только ты.

– Без дочки? – спросил Сысой, и оба рассмеялись. – Не тащить же за собой Емелю и все хозяйство?!

– Тогда, считаю, что договорились! – тверже объявил Костромитинов. – Получи жалованье и собирайся.

Трудно было убедить Марфу отпустить отца по делам Компании. Но теперь она была замужней женщиной и Сысой с Емелей не без труда, но уговорили её. До калифорнийских дождей, знакомым путем компанейский бриг отправился на север с трюмом, набитым россовской пшеницей. Многое переменилось здесь за последние годы. Больше всего Сысоя удивили неукротимые колоши, которые вели себя настороженно, но миролюбиво. Среди островов Ситхинского архипелага бриг ни разу не пытались пограбить, не было ни одного нападения.

Матросы говорили, что Врангель повысил закупочные цены на меха и продукты, строго следил, чтобы русские приказчики вели мену честно. Столкнувшись с англичанами при их монопольной торговле, сметливые до выгод тлинкиты быстро усвоили разницу между ними и русскими факториями. Постоянно воевавшие между собой племена стали просить главного правителя поставить русские редуты на границах родовых владений. К служащим все чаще обращались за непредвзятым судом в межродовых ссорах. Многими трудами компанейских людей удалось убедить аборигенов не убивать рабов при похоронах и закладке нового жилья, а отпускать их на волю. Все шло к долгожданному миру и добрым отношениям, но случилась эпидемия, в которой тлинкиты подозревали белых людей, будто они наслали ее умышленно.