Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Сысой досадливо скривил губы в бороде, ему не хотелось ни спорить со стариком, ни лезть в холодный ледник. Филипп оделся, покрылся овчинным треухом, больше прежнего сутулясь, засеменил к берегу, куда выгребала байдара. По его окликам четыре креола вытянули лодку на сушу, взяли ружья, стали гоняться за свиньями, вольно пасшимися в полосе прибоя. Васька с Сысоем сложили возле байдары круги мороженого молока, начали таскать мешки с картошкой, капустой и репой. Обиженный предосторожностями филипповских затворников, молодой креол, волочивший за ноги свинью с окровавленной головой, рассерженно крикнул:

– Кончилось же поветрие! В пост никто не помер, а Баннерша больна своей хворью, неопасной… – Он бросил свиную ногу, распрямился, вытирая руку о полу парки, перекинул с плеча на плечо ремень фузеи: – Баннер приказал Ваське с Сысоем явиться к нему, все равно не убережетесь от встреч.

Поскольку речь шла об управляющем Кадьякской крепостью, и отказать ему в наказе старый боцман не мог, он затоптался на месте, крикнул дребезжащим голосом:

– Зачем они ему?

– Сказал – важно и срочно! Больше ничего не знаю, – отговорился креол и кивнул Ваське, бросившему с плеч мешок в общую кучу: – С нами поедете или как?

Васильев подождал Сысоя с корзиной капустных кочанов, переговорил с ним:

– Через гору пойдем. Завтра! – ответил сипловатым баском, сунул трубку в усы, смешавшиеся с бородой, но раскуривать не стал.

– Все одно к байдаре не подходите! – неуверенно, но упрямо выругавшись, по-хозяйски прикрикнул на мужчин старик и поплелся к дому.

– Целоваться не будем! – в след ему прошепелявил Василий. Не раскуренная трубка в бороде шевельнулась вверх-вниз. Он обернулся к Сысою: – Байдару надо придержать, без нас им, – кивнул на гребцов, – не загрузиться.

Бухта в устье речки против фактории была мала, плохо защищала от волн с востока и юга, но они не бились здесь о камни с такой силой, как за мысом: приниженные и ослабевшие, заворачивали в устье, накатывались на берег, пошлепывали по корме кожаную лодку. Сысой с Василием задрали высокие голяшки сапог, вошли в воду выше колен, придерживая байдару за борта, не давая волнам развернуть её и выкинуть на камни. Креолы загрузили забитых свиней и продукты, уселись, взялись за весла. Сысой с Васькой оттолкнули груженую лодку от камней, она развернулась, оседлала волну и, мотаясь, пошла вдоль берега к Павловской бухте. Путь этот в восемь миль был многократно выверен насельниками фактории.

Не раскуренная трубка все еще торчала из бороды Василия. Сысой достал свою, неспешно набил табаком, постучал кремешком по железной полоске, раздул огниво из пуха. Два друга-земляка из тобольских крестьян пустили дымки по ветру короткими носогрейками и глядели вслед удалявшейся байдаре. Годы службы и выпавшие на их долю беды изрядно переменили бывших юнцов-контрактников, прибывших на Кадьяк на «Фениксе» вместе с первой партией миссионеров. Василий вызрел в матерого, широкоплечего как колода мужа с обветренным лицом и густой бородой. Сысой на вершок перерос дружка, был стройней и подвижней. В его облике еще оставалось что-то от прежнего юнца, но только со спины. Борода была мужицкой, хоть и не густой, лицо посекли ранние морщины, выщербленные ветрами и морской солью, вдовство отметилось седой прядью в бороде и складками возле переносицы.

Утром, задолго до позднего декабрьского рассвета, дружки ушли в крепость коротким путем через горы с одними ножами за голяшками сапог, шитых из сивучьих горл. Кроме не нагулявших жир медведей опасаться здесь было некого, а тем на голой горе делать нечего, как и компанейские свиньи, они в это время кормились у моря, в полосе прилива. Зато тот и другой промышленные хорошо нагрузили заплечные мешки подарками для крепости. Постоянные ветра в горах утрамбовали снег на седловине, и путники прошли её, ни разу не провалившись.

По эту сторону горы внизу моросил дождь и друзья, разгоряченные переходом, вывернули парки мехом наружу. Крепость выглядела такой же ветхой как осенью. Против нее, на берегу у кромки воды, уныло стоял вытянутый на просушку компанейский галиот. «Нева» ушла в бухту Елового острова, вскоре после стоянки, её капитан не желал рисковать здоровьем экипажа. Одинокий, видимо недавно прибывший из Охотска, галиот казался черным от моросившего дождя. С моря наползала на берег темная туча, пахло снегом.

– Приходите, гости дорогие, грабьте, убивайте! – проворчал Сысой, разглядывая строения к возведению которых, в прошлом, приложил руки. – Даже караула нет.

Промышленные беспрепятственно вошли в безлюдную крепость. Услышав приглушенное пение в церкви, крестясь и кланяясь, направились к ней. Не рискнув оставить мешки в притворе, вошли с ними и поставили их в угол. Служил иеромонах Гедеон, тот самый, который допустил к причастию в прошлый приход. Сысой с Василием уже знали, что его привез на Кадьяк пайщик Компании и царский ревизор Резанов. Гедеон вел при крепости школу для мальчиков-креолов и эскимосов, учил даже нескольких колошей-тлинкитов, вывезенных с Ситхи и Якутата. Дьячил при нем все тот же молодой кадьяк с пучком кучерявившихся волос на подбородке.

Густо пахло ладаном и восковыми свечами, на клиросе пели молодые креолки – дочки старовояжных промышленных и островитянок. Возле алтаря в первом ряду крестился и кланялся флотский офицер с такими пышными бакенбардами, что его безусое лицо походило на яйцо, лежавшее на боку. На женской половине среди кадьячек и креолок выделялась скромно одетая барыня с русским лицом, покрытая шляпой. Видимо, они прибыли на галиоте, вытянутом на просушку. Против аналоя стоял лисьевский тойон Иван Кыглай, с которым Сысою приходилось промышлять в прошлые годы. Он тоже был отпущен Барановым с Ситхи после войны. Удивляясь, что в церкви опять нет миссионеров Афанасия с Нектарием, опоздавшие к началу службы промышленные смущенно повертели головами и пристроились в очередь на исповедь. Гедеон ни словом, ни взглядом не укорил их за то, что явились поздно, о грехах не пытал. Сысой признался, что прошлый раз, после панихиды, не устоял против посулов бесовских и опять погрешил с крещеной кальячкой.

– С Агафьей, что ли? – насмешливо спросил Гедеон.

– С ней! – повинно всхлипнул Сысой, удивляясь, что монаху известно о его связи.

– Забрюхатил ты её, милый человек! Была у меня на исповеди, радовалась, дитя неразумное, что скоро станет матерью. Тебя ни в чем не винит, даже благодарна. Венчался бы ты с ней, не рожденного младенца ради.

– Да как это? – обеспокоенно вскинул голову Сысой. – Полгода не прошло, как овдовел.

– Младенца ради, да новокрестницы неразумной, возьму на себя грех, обвенчаю после Рождества.

К немалому удивлению Сысоя монах благословил его и допустил к причастию. После службы дружки вышли из церкви. На сырую землю ложился белый снег, отчего крепость приятно преобразилась. Оставляя мокрые следы за спиной, двое подошли к дому управляющего, подергали запертую дверь, стучать не стали, вопрошающе взглянули друг на друга и решили сходить к монахам.

Афанасий с Нектарием занимали прежнюю, уже изрядно почерневшую и осунувшуюся избу, построенную миссионерами для своего жилья и домашних молитв. До выезда в Охотск архимандрита Иосафа для посвящения его в сан митрополита Аляскинского, в ней ютилась вся миссия, мечтавшая построить на Кадьяке Новый Валаам. Ювеналий погиб, митрополит и двое монахов без вести пропали в море, от прежней братии здесь остались только Афанасий с Нектарием, да Герман со своим болящим братом, тоже Иосафом, жили в скиту на Еловом острове.

Сысой с Василием положили по три поклона на икону Спаса над дверью, без стука вошли. В доме было шумно. В поварне миролюбиво поругивались и смеялись приодетые кадьячки, полдюжины чернявых ребятишек дурачились на лавках возле стола, за который когда-то чинно усаживалась вся миссия во главе с архимандритом. Приварки в рубахах до колен, увидев вошедших, окликнули монахов и те вышли из одной кельи. По их виду не похоже было, что нечаянные гости прервали молитвы.

Тощий, долговязый иеромонах Афанасий благословил одного затем другого, будто не помнил отказа в причастии и обвинения в кровопролитии. Черный дьякон Нектарий со смятой бородой печально улыбнулся одними глазами.

– Поди, много пролили невинной кровушки ради прибылей компанейских изуверов?! – бесстрастно и даже с печалью в лице припомнил былое.

Сысой с Васькой слегка смутились, хотя миссионеры, яростно защищая туземные народы, с давних времен ругали Компанию с её правителем и делали это не всегда разумно.

– Садитесь, рассказывайте! – указал на лавку Нектарий, расчесывая бороду растопыренной пятерней, другой рукой смахнул со стола кувшин, жадно отпил, зычно гыкая горлом, нетерпеливо уставился на гостей воспаленными глазами. Кувшин тут же перехватил и приложился к нему иеромонах Афанасий.

– Вы без нас все знаете! – буркнул в бороду Васька, смущенно опуская глаза к полу.

– Отвоевали Ситху, похоронили невинноубиенных стрелков тамошней крепости. Иных из рабства освободили. Обо всем Бырыма писал Баннеру, – начиная злиться, процедил сквозь зубы Сысой, уставившись на монахов широко открытыми глазами: от благочинных попахивало перегоревшим вином.

Афанасий догадался о причине его удивления, с кривой усмешкой в бороде оправдался:

– Грешны! Соблазнились на страстной неделе.

Сысой кивнул с пониманием, стал вынимать из заплечного мешка горшок со сметаной. Васька достал присланное Филиппом масло.

Нектарий, с благодарностью покивав, в две руки расчесал голову на прямой пробор, со вздохами спросил:

– Наверное, всякие нелепицы про нас говорят?

– Ничего не слышали!

– Хорошо там, в фактории. Заперлись от всех и думаете, что греха на вас нет. Ан, не так! Общий грех и на тех, кто отмолчался, глядя на невинные страдания угнетенного народа, а высказавшийся против всех – невинен. – Иеродьякона словно прорвало, он ударил кулаком по столешнице, заговорил быстрей и злей: – Гедеон, прислужник компанейский, тоже продался бесу. Народец здешний, видишь ли, ему жалко, слезу сочувствия пускает, глядя на его страдания, защищает от приказчиков и промышленных, а директоров Компании оправдывает: дескать, Компания несет народу свет веры и знаний… Столько невинных людей погубили?! Кадьяков и алеутов захолопили хуже крепостных, не спрашивая, шлют на работы и промыслы, разлучают с семьями на годы, женщин заставляют шить парки, а потом той одежкой расплачиваются с их мужьями. Такого и у холопов на Руси не было. А нас оговаривают, будто пьем горькую, девок брюхатим… Слыхали?

– Нет! – смущенно замотали бородами промышленные.

– Вынуждены содержать милосердия ради, – кивнул Афанасий на суетившихся в поварне кадьячек. – Иначе, без умученных мужей, погибнут с детьми малыми.

– А запить от безысходности, бес подстрекает. Есть такой грех! – угрюмо потупился Нектарий и снова принялся пушить бороду скрюченными пальцами. – Писали митрополиту московскому, писали царю. Нет ответа! Никто не хочет нас слышать. Все всё знают и отмалчиваются, против Аляскинского монастыря и нового архимандрита стоят стеной, чтобы не допустить.

– Слышали, что Герман благословил иных промышленных иметь по две-три жены, как у ветхозаветных святых и пророков?! – настороженно пробормотал Сысой, выпытывая взглядом не знают ли миссионеры о его прелюбодействе. – Будто, для того, чтобы промышленные не блудили и овдовевших поддержали. А что? В Новом Завете тоже нет запрета к многоженству. Содомисты-греки придумали…

– Грех это и мерзость! – прервав его, взорвался Афанасий, подскочил на месте заводил вылупленными глазами. – Не могли сами додуматься, кто-то подстрекает? Не иначе, как старый развратник – Бырыма или тишайший Герман?!

Сысой, скрывая печальную ухмылку, помотал головой.

– Сами читаем Библию и Благовесты.

Монахи, буравя промышленных пристальными испытующими взглядами, недолго помолчав, успокоились. Сдерживая гнев, подрагивающим голосом снова заговорил Нектарий:

– Тишайший Герман укрылся от греха на острове, окружил себя несчастными и убогими, ни Компании не перечит, ни русским развратникам, только всем сочувствует, всех утешает.

Сысой, опечалившись, взглянул на дружка, смущенно повздыхал, поежился, поскоблил бороду. Васька сидел с каменным лицом, терпеливо пережидая брань.

– Мы, однако, к Баннеру. Вызвал нас для чего-то, – шевельнул усами, не поднимая глаз.

Промышленные откланялись и вышли, не глядя друг на друга. Снег падал гуще, уже не просекаясь дождем, ложился на землю крупными пушистыми хлопьями как в Сибири.

– Уже и Германа лают?! – удивленно пожал широкими плечами Василий.

– Похоже, попивают больше нашего! – озадаченно поддакнул Сысой.

– Без того тут никак! – с пониманием вздохнул Василий. – Нам в фактории легче. И то, бывает, озлишься, спасу нет, а выпьешь, и отпустит: вроде, все хорошо и люди добрые.

Иван Иванович Баннер – российский дворянин и помещик, спутник и товарищ Григория Шелехова по некоторым его начинаниям, имел опыт жизни, ведения дел на чукотском и корякском севере, на Курильских островах, был акционером Российско-американской компании, но в члены ее правления не вышел, возможно, и не стремился к этому, по складу своего ума и характера тяготея к научной работе, а не управленческой. С жалованьем выше, чем у Баранова его временно поставили управляющим Уналашкинской, потом Кадьякской конторы, чтобы, осмотревшись, принял дела у главного правителя колониальных владений, давно просившего себе замены.

Баннер рисовал карты, складно писал о нравах здешнего народа и венерических болезнях среди тлинкитов, которые были присланы на Кадьяк заложниками-аманатами. Между тем Павловская крепость ветшала, жесткий порядок, установленный Барановым, расшатывался, а Иван Иванович убеждался, что ему не справиться с управлением не только всеми владениями Компании на Алеутском архипелаге и в Америке, но и на острове. Спать он ложился поздно и поздно вставал. После нескольких чашек крепкого китайского чая, к которому был привычен, садился за стол и по заведенному обычаю до ночи скрипел пером.

В его дом вошли двое промышленных с Сапожниковской фактории, одетых в котовые парки мехом наружу. На густом черном ворсе поблескивали и таяли снежинки. Гости с недоумением пошарили глазами по стене. Баннер, сидя за столом в теплом халате, указал гусиным пером за печку, где одиноко висела маленькая икона. Двое, размашисто крестясь, положили на нее по три поклона, распрямились с вопрошающим видом.

– Зачем звал? – спросил Сысой, пристально разглядывая управляющего.

Тот был коротко стрижен по прежней привычке носить парик, лицо чисто выбрито, из-под пухлых по-азиатски век, туманно и отрешенно смотрели подслеповатые и беспомощные глаза. Припоминая, зачем приглашал промышленных, Баннер наморщил лоб и почесал ухо концом гусиного пера.

– А! – вспомнил и указал на китовые позвонки, которыми здесь пользовались вместо табуреток. Порылся в бумагах на столе, что-то нашел. – Охотское начальство требует вашей высылки.

– С чего бы? – удивленно уставились на него промышленные. – За какие грехи?

– Не за грехи, по закону! – на выбритом лице управляющего мелькнула печальная усмешка. – Паспорта вам выданы на семь лет, и они просрочены.

– Так мы же подписались на второй контракт! – в два голоса возмутились промышленные.

Баннер вздохнул, откинулся в кресле, постучал по столу костяшками пальцев. Из другой комнаты пятистенка выглянула молодая кадьячка с татуированными знаками по скулам.

– Налей-ка нам, милая, по чашке чая! – по-русски приказал ей управляющий.

Девка вышла из-за завешанной двери в долгополом дворянском платье с голой шеей. Оно было ношенное, видимо с Баннерши, державшей на острове школу для девочек. Ноги девки были босыми по обычаю кадьячек. Вихляя телом и бросая на гостей шаловливые взгляды, она сняла с припечка закрытый крышкой котел, шагнула к столу, споткнулась на ровном месте, видно наступила на длинный подол платья. Опасаясь быть ошпаренными, Сысой с Васькой предусмотрительно вскочили с мест, подхватили девку под руки. Котел из рук она не выпустила и ничуть не смутилась казусу.

– Постой, милая! – Неохотно поднялся из-за стола управляющий, перехватил котел и вернул его на печь. – Сперва надо поставить чашки! – Сам снял с полки посуду и разлил чай.

Девка, пуще прежнего извиваясь телом и виляя задом, удалилась с видом полным достоинства, Баннер шлепнулся в кресло, отхлебнул из своей чашки.

– Любимая ученица моей больной жены Натальи Петровны, – со скрытым умилением в лице, кивнул вслед, – ухаживает за ней… Так вот, любезные, – вскинул глаза на гостей и со вздохом продолжил. – Малолюдство Компании – есть препятствие для нашей колонизации края. И проблема сия не решаема из-за общих порядков России. После семи лет служб все промышленные обязаны вернуться на места прежнего проживания, поскольку прикреплены к каким-то обществам. Трудовое население России – есть собственность государства, все мы платим подушный оклад, несем повинности в обществах, к которым приписаны. Увы, без разрешения чиновников и временного паспорта «Соборное Уложение 1649 года» строго запрещает самовольный уход даже городским «посадским» людям, не говоря о крестьянах. Ваша необходимость высылки в Охотск связана с окончанием срока паспортов, а для Компании это лишние транспортные расходы…

– Постой! – удивленно перебил его Сысой. – А как же старовояжные, тот же Филипп Сапожников, Баранов, Кусков и другие, служащие со времен Шелихова? Они же здесь безвыездно дольше нашего.

– Компании выгодно удерживать людей на службе, – опять со вздохами, ответил управляющий, глядя куда-то мимо гостей. – Из-за этого происходят постоянные конфликты с властями. Директора ходатайствовали перед царем через графа Румянцева о разрешении навсегда оставаться в колониях, госсовет и министр Нессельроде отклонили их просьбы, ссылаясь на обязанность всех «податных» отбывать повинности, рекрутчину, платить налоги, являться по требованию начальства к месту первоначального проживания. Что до других старовояжных, то, про кого-то забыли, кого-то удерживает Александр Андреевич на свой страх и риск, его самого покрывает Компания. А вы тут подвернулись под мою руку и под это послание, – кивнул на злополучную бумагу. – Я вам о том докладываю.

Баннер в задумчивости опять застучал ногтями по столешнице. Из-за камчатой занавески с готовностью высунулась девка, в глубине комнаты застонала жена.

– Но у вас есть выбор на мой риск, – он вскинул проясняющиеся глаза на озадаченных промышленных. – Александр Андреевич просит послать на Ситху продуктов, пороху, излишки товаров для мены. Там голод и опасение колошского бунта. Я думаю собрать, что есть и отправить на прибывшем галиоте. Соберите и вы в фактории, что можете и отправляйтесь с грузом на Ситху или ждите транспорт, возвращайтесь в Охотск, а оттуда либо обратно с новым паспортом, либо по домам.

– Ага! С голым задом к родне – примите Христа ради после десяти лет служб?! – тихо выругался Сысой, а про себя подумал, что Мухины, родственники покойной жены, не простят смерти Феклы и будут мстить.

Озадаченные, друзья вышли из дома правителя, все так же падал снег. Сысой покрутился возле поварни, но не высмотрел Агапу. Повар бездельничал, помощников у него не было, крепостные служащие и работные постились постом заморским: остатки муки и крупяной припас берегли к празднику, на пай давали только юколу. Сысой стал просить Василия переночевать в казарме, чтобы самому сходить в Чиниакское жило. Друг выругался сквозь нависшие усы:

– Опять заблудишь на неделю? Уйду один, скажу, что придешь после Рождества.

– Васька! Вот те крест! – махнул щепотью по груди Сысой. – Завтра уйдем. Как не навестить брюхатую невесту раз поп хочет нас венчать?

– Да у нее таких женихов с десяток. Неизвестно еще от кого приплод, – буркнул Василий, склоняясь к просьбе друга.

– Родит – разберемся! – беззаботно отмахнулся Сысой и торопливо зашагал вдоль берега бухты.

– Ишь, поскакал! – проворчал в след дружок. – Бес на аршин впереди за удилище тянет. Прости, Господи! Потакаю греху средь святой недели, – страстно перекрестился, пошел к галиоту вытянутому на обсушку, стал по-хозяйски осматривать потрепанное штормами судно.

Сысой не прошагал и половины пути до чиниакской бараборы – разглядел фигуру идущего на встречу кадьяка, а вскоре узнал Агапу. Она тоже узнала полюбовного молодца, заизвивалась как ластящаяся собачонка, завертела задом под перовой паркой, оба столкнулись, смеясь. И отпустила Сысоя тоска-кручина, глодавшая душу, сушившая кости, притупилась память о беде: не почерневшем еще кресте на морском берегу и Фекле, красивой даже в гробу.

– Бадада! – со счастливым лицом отстраняясь от груди промышленного, Агапа огладила ладонями его мокрую бороду.

А он и под паркой ощутил ее крепкое, подвижное, влекущее тело, всегда готовое прильнуть к возлюбленному. Не сговариваясь, они повернули к бараборе. После первых ласк, она приложила его руку ко впалому еще, девичьему животу, пропищала младенцем и опять счастливо рассмеялась. Сысой стал втолковывать ей про венчание на другой неделе. Но вдовицу, похоже, само венчание никак не интересовало, она была довольна тем, что беременна. Тогда Сысой стал объяснять, что после венчания она будет получать паевой продукт: тридцать фунтов муки, восемь – крупы, десять гороха, а после родов добавят на ребенка. Это новокрещеная быстро поняла и согласилась со своей выгодой. А Сысой подумал вдруг, что если бы богоданная Фекла была так же горяча и ласкова, может быть он и не поехал бы на Аляску: пахал бы землю как отец и дед, гонял ямские прогоны, растил пятерых сыновей, и забылась бы юношеская блажь про Ирию. У кого смолоду не бывает дури? Не все же гоняются за сумасбродством детства.

По обычаю кадьякских эскимосов племени Собаки женихи оставались в семье невесты, а род велся по женской линии. Братья и сестры только по отцу и родственниками не считались. Но многие годы жизни совместно с русскими служащими Компании меняли прежние нравы, особенно ближних к крепости селений. Промышленные забирали жен в свои дома и казармы, их дети – креолы перенимали русский быт и российские традиции. Может быть, только здесь, в чиниакской бараборе, Сысой стал думать о будущем, поскольку прежде рядом с Агапой не думал ни о чем. Петруха, выросший в русской семье, но в постоянном окружении временных работных креолов и каюров, вряд ли обидится на отца, за то, что тот сожительствует с кадьячкой, а вот Ульяна может и не пустить в дом даже с венчанной женой.

Сысой не обманул друга, пришел в казарму на рассвете. Темная ночка разнесла облака с дождем и снегом, серое утро неспешно наплывало из-за гор, алел восток, разгоралась заря-зарница – красная девица. На душе Сысоя была тихая, смиренная грусть. Всю обратную дорогу дружки молчали, глядя себе под ноги. С седловины открылся вид на факторию, они остановились перевести дух и Васька просипел:

– А девка-то, ученица Баннерши, брюхата!

– Брюхата! – равнодушно и отстраненно согласился Сысой.

– Кабы не от Баннера, чего бы жила у него?!

– Хоть бы и от него, – со вздохом отмахнулся Сысой. – Вдовому – спасение через девку или другую жену. Уж я-то знаю! – болезненно поморщился от нахлынувшей памяти. – Улька, как услышит, что кадьячку забрюхатил – орать будет?! – метнул на дружка виноватый и вопросительный взгляд.

Василий молчал.

– А с венчанной в дом не пустит?! – Сысой повздыхал, ожидая, что скажет друг. Не дождавшись, стал рассуждать. – А принять надо всего-то на неделю-две. Куда деваться? Не плыть же всем скопом в Охотск. Надо возвращаться на Ситху, к Бырыме, он что-нибудь придумает.

Филипп ругал компанейских директоров и охотское начальство, будто не верил услышанному, запальчиво переспрашивал, отчего его самого двадцать лет не зовут получать паспорт?

– Наверное, отписались, что помер, чтобы не платить подати! Шелиховские вояжные уже многие перемерли, – озлившись недоверчивыми расспросами, отбрехался Васька.

Старик обидчиво замигал, задумался, думала и Васькина Ульяна, да так, что на лбу обозначились полоски морщинок. До вечера она ходила сонной, все валилось из её рук. Василий, улучив подходящее время и настроение жены, со смехом сообщил, кивая на дружка:

– А Сыска-то, кобелина, забрюхатил чиниакскую вдову!

Ульяна вскинула глаза на Сысоя. Он глубоко вздохнул и развел руками, дескать, что поделаешь, грешен.

– Вот и женись, раз забрюхатил! – резко оживилась она, изрядно удивив вдовца. – Был один черноглазый, – кивнула на сына-Богдашку, – станет два! И дому от бабы подмога: умаялась я одна коров доить. Слава богу, дед помогает, а ему и без того работы хватает. Думали просить в хозяйство каюрку, да тебя, кобеля, боялись.

– Да ты что? – разинул рот Сысой. – Смеешься?

– Ничуть не смеюсь. Дед, скажи ему, – кивнула Филиппу, – ладно ли бросать креольчонка кадьякам?

Старый боцман был занят другими мыслями, весть о Сысоевом блуде его ничуть не удивила.

На другой день, после утренних молитв и завтрака Ульяна объявила, что плыть в Охотск с детьми – судьбу искушать, пусть мужики возвращаются на Ситху, Бырыма им поможет. Похоже, она уже обоих, Ваську и Сысоя, считала своими мужьями, а беременную кадьячку принимала за работницу и половинщицу, как это принято на острове у здешних народов.

Рождество они встретили по-домашнему, молитвами. Скрывая печаль об утрате, изо всех сил старались показать Господу, что рады празднику, веселы и счастливы: жгли старую одежку, парились в бане, купались в студеной речке, выставили на стол все лучшее, загодя припасенное. На другой день Сысой ушел в крепость один и вскоре вернулся с венчанной женой и известием, что после Крещения Господня им с Василием приказано явиться и плыть на Ситху, а Филиппу собрать для голодающих там все, что может.

Ульяна со стариком приняли крещеную кадьячку настороженно, но прилично. Дети разглядывали её с любопытством. Агапа была весела, много смеялась и веселила домочадцев. Сысой отказался ночевать с ней в доме, к ночи увел жену в сырую, еще не выстывшую после мытья баню, положил свежий блин под полок, чтобы задобрить банного. Баня – место нечистое.

Неделя пролетела, как один прерывистый сон. Филипп со старческим ворчанием оставил необходимый припас еды для себя женщин и детей, остальные продукты мужчины стаскали в байдару, перебили свиней, мясо которых отвратно пахло рыбой, забрали всю юколу. Сысой подошел к могиле Феклы, опустился на колени, перекрестил холмик, припал к нему щекой. «Прости, что так всё вышло» – слезливо пробормотал и встал, отряхивая колени. Был серый зимний денек с небом, плотно обложенным облаками. Буднично шумел океан пологими накатами прибоя, ветра не было. Простившись с близкими, промышленные отправились морем на байдаре в Павловскую бухту отмеренным путем в восемь миль.

Галиот все так же стоял на просушке, а в бухте, на якоре покачивалась трехмачтовая баркентина с латинянским названием, выписанным на борту. Второй неожиданностью была та, что промышленные попали на похороны Натальи Петровны – жены управляющего. Баннер был рассеян, небрит и слегка пьян, по дому распоряжалась молодая кадьячка, любимая ученица бывшей директрисы кадьякской школы для девочек. Другой плохой новостью была та, что командовал баркентиной знакомый лейтенант Хвостов. Увидев его, Сысой озлобленно выругался:

– Опять этот недопесок?! Что делать будем, Васька? Может, лучше в Охотск?

Василий долго молчал, раздумывая, а после разумно изрек:

– Могут и в Охотск с ним отправить. Придется терпеть. Станет невмоготу – скинем за борт, скажем, волной смыло.

Одновременно с похоронами филипповские затворники с креолами и алеутами, под началом подпоручика Булыгина стали грузить судно продуктами и товарами для Ситхи. Это был тот самый офицер с непомерно пышными бакенбардами, которого они приметили в церкви. Менялись времена и нравы: давно ли военный чин без усов вызывал всеобщее недоумение, а вот уже и подпоручик, и лейтенант Хвостов, тоже безусый, тощий и чернявый как креол, носился по баркентине и срамословно ругал матросов.

Ответственным за груз Баннер назначил Василия Васильева. Васька тяжело вздохнул всей грудью, понимая, что ссор с лейтенантом не избежать, но покорно отмолчался. Баннер сочувственно понял его и стал рассеянно рассуждать, что Хвостов, при всех недостатках, незаурядный моряк, привел судно с Ситхи среди зимы за четыре дня. По лицу его Васька догадался, что управляющий сам терпит, ждет не дождется, как бы поскорей выпроводить с Кадьяка вздорного дебошира и пьяницу.

Николай Булыгин был матросским сыном, в юности закончил кантонистскую школу для солдатских детей, воевал со шведами на Балтийском море, выслужив офицерский чин, получил предложение послужить Российско-американской компании. Новоприбывший оказался спокойным и незаносчивым военным моряком, среди которых в большой моде было буйство. На Кадьяк он прибыл на галиоте вместе с женой, тоже солдатской дочерью, которую полюбил с первого взгляда. Она соглашалась следовать за ним хоть на край света, лишь бы всегда быть вместе. Взаимная любовь определила место службы Булыгина. Его жена редко показывалась на палубе, поскольку крикливый командир баркентины тут же начинал орать о том, что женщина на корабле – плохая примета. Супруги тоже терпеливо сносили его брань.

– Петух! – презрительно пробормотал Сысой, глядя на лейтенанта. – Росточком два аршина вместе со шляпой. – Из офицерского сюртука с эполетами и стоячим воротом до самых ушей гребнем торчала грива черных волос, которую Хвостов, время от времени покрывал шляпой, похожей на сложенный вдвое блин или гребень, и тогда еще больше, чем с непокрытой головой, походил на петуха. – И заткнуть-то его некому. Придется терпеть до самой Ситхи или… – бросил вопросительный взгляд на угрюмо молчавшего Василия.

Заканчивалась погрузка. Экипаж трехмачтового судна при двадцати двух пушках состоял из пяти американцев, пяти русских матросов, двенадцати креолов, кадьяков и алеутов. Во время погрузки Сысой с любопытством поглядывал на латинские литеры, выписанные на носу баркентины, улучив удобный случай, спросил Булыгина, что там намалевано.

– Юнона! – ответил моряк.

– Что за чертовщина?

– В старой латинянской вере – жена Юпитера, главного бога, покровительница женственности и замужества. – Поняв по лицу недоумение промышленного, пояснил: – Хвостов сказал, что пайщик и ревизор Компании купил баркентину с грузом у торгового американца Вульфа и послал сюда за харчем.

При северо-восточном ветре, кренясь на борт, «Юнона» вышла из залива и взяла курс на восход солнца, которое было скрыто тяжелыми тучами несколько дней сряду. Хвостов, в кожаном плаще поверх мундира, то хвалил американских матросов, в пример своим неучам и бездельникам, то ругал их. Приходилось часто менять галсы. На гафельных парусах грота и бизани работать было легче. На прямых парусах фок-мачты выматывались даже умелые американцы. Сысой с Василием числились пассажирами, старались реже бывать на палубе когда вахту стоял капитан. При смене его Булыгиным команда отдыхала. На мостик поднималась жена подпоручика. Удерживая двумя руками шляпу, она так смотрела на мужа, что лицо моряка преображалось, а все видевшие их, невольно улыбались.