Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Кусков пообещал венчаться, уже понимая, что у него нет иного пути, кроме возвращения в Россию и Тотьму на Вологодчину, где родился. Тараканов не имел возражений против венчания со своей кадьячкой и крещения прижитого младенца. Все они отправлялись в Охотск шхуной «Чириков», под началом американца Джона Юнга. По пути шхуна должна была забрать с Кадьяка еще два десятка стариков. Кусков, услышав об этом, печально усмехнулся и покачал головой. Одиннадцать лет назад, окрыленный надеждами, на той же самой шхуне с мореходом-американцем он уходил в Калифорнию. Теперь, за ненадобностью, она вывозила его с Аляски. Тем же судном отправлялись на учебу в Питер креолы Кашеваров, Нецветов, Чиченев. Их отцам не грозила высылка, они лежали в земле Русской Америки.

– Видать, есть в том Божий промысел! – пробормотал Кусков, наложив крест на грудь, и подумал: «Примут ли Сибирь и Россия? Дойдем ли до Охотска?

Но это для него было уже не так важно.

В то время должность правителя Кадьякской конторы четвертый год занимал томский мещанин Степан Никифоров, с жалованьем четыре тысячи рублей в год. Он служил в Компании с 1815 года, ходил на «Ильмене» в Калифорнию и Сандвичевы острова, встречался с Кусковым. Во время инспекционной поездки Муравьева Никифоров произвел на него хорошее впечатление и был награжден премией в 500 рублей. Провожая шхуну с Ситхи, главный правитель был со всеми любезен, но, ссылаясь на известный характер Кускова и его влияние на стариков, отправил Никифорову тайный указ, письменно позволяя применять против Кускова любые меры в случае, если на Кадьяке начнутся волнения, поскольку старики высылаются в Охотск без денег. Компания планомерно и целенаправленно избавлялась от своих героев, не давших ей обанкротиться в первое десятилетие.

Бриг «Константин» с сотней стариков на борту прошел мимо Кадьяка, шхуна «Чириков» вошла в Павловскую бухту, салютовала флагу и встала на рейде против крепости. Ее стены были подновлены, заново отстроена церковь Воскресенья Господня, заложенная архимандритом Иосафом. Два десятка обветшавших кадьякских стариков, строивших её, по указу Никифорова ждали своей высылки.

Пассажиры и матросы шхуны высадились на берег, крестясь и кланяясь на купол церкви, потянулись к храму, среди них были Кусков с Екатериной и Тараканов с кадьячкой и ребенком. На крыльце их встретили постаревший, седой, но все такой же непримиримый черный поп Афанасий и тишайший Герман, которого выслал на Кадьяк Фрументий, наводивший свой порядок. Он побывал на Еловом острове, изъял имущество тамошнего скита, подаренное и отправленное Герману прежними правителями и Муравьевым.

Узнавая иных стариков, миссионеры отвечали на их поклоны, узнан был Афанасием и седой Кусков.

– Что, воздал Господь за верные службы изуверам? – вперился в него пристальным взглядом и позлорадствовал зычным голосом.

– Воздал, батюшка, с лихвой!

– А я упреждал, – умилостивившись, напомнил иеромонах свои обличения Компании и жестокосердие компанейских служащих. – Сказано и позавидуют живые мертвым!

– Верно сказано! – покаянно, со слезой донеслись голоса из толпы. Возле церкви собирались старики, готовившиеся к высылке. – Убитым и помершим лучше!

– Входите, что с вас взять! – Афанасий распахнул притвор и начал молебен о благополучном прибытии судна. Дьячили при нем тишайший Герман и белый поп Алексей Соколов, до прибытия Фрументия служивший на Ситхе при храме Михаила Архангела.

Кусков тихонько спросил знакомого кадьякского старика, жив ли Нектарий? Тот так же тихо ответил, что Нектарий, не дождавшись возвращения в Сибирь по прошению, бежал в Охотск с вольным шкипером Машиным, чтобы рассказать о преступлениях Компании. По слухам – он добрался до Иркутска, рассказал все митрополиту и помер то ли в городке Мальте, то ли в Киренском монастыре. Говорят о том по-разному.

После молебна правитель Никифоров подошел к Афанасию, стал шептать ему на ухо наказ Муравьева венчать Ивана Кускова с его креолкой и Тараканова с сожительницей. Кусков, смущаясь, попросил о том же.

На другой день Афанасий служил литургию. Кусков с Екатериной исповедались. Афанасий, заметно озлившись у аналоя, бормоча угрозы приказчикам, управленцам и директорам, переспросил, сколько лет нет известий о пропавшем муже, и благословил на венчание. По сравнению с грехами, бытовавшими на Кадьяке, многолетнее сожительство Кускова и Екатерины не вызвало его осуждения.

– Пойдешь ли за мужем на чужбину? – строго спросил женщину.

И она смиренно ответила:

– Пойду!

Затем он милостиво исповедал Тимофея Тараканова и его сожительницу, пообещал в тот же день крестить их младенца. После литургии две пары были обвенчаны, а младенец-креол Алексей крещен. В казарме наспех собрали стол, чтобы отметить событие. Пришел Афанасий, поел, попил и, как о пустяшном, но с мстительной усмешкой в бороде, сказал Кускову, что тоже выезжает в Иркутск, пожалуй, той же шхуной.

– Что так? – удивился Кусков.

– А Фрументий высылает, – глаза монаха опять блеснули в мстительном прищуре. – У него большие полномочия, а я старый – шестьдесят восемь лет, говорю много плохого про Компанию, а надо хвалить, дескать, ее власть от Бога и она несет полудикому народу свет веры.

– Не остается никого от старых, вольных времен, теперь все люди компанейские, – вздохнул Кусков, болезненно смиряясь с переменами.

Никифоров расставил на караулы новоприборных служащих, приказал им в случае волнений стрелять в Кускова смертным боем, но бунта, которого так боялись Муравьев и правитель Кадьякской конторы, не случилось. Старики смирились, считая, что их наказывает за грехи Господь. Они помянули усопших и убитых, попрощались с могилами и покорно взошли на судно. Тимофей Тараканов разумно оставил жену с ребенком у родственников, не обещая вернуться, и отправился в Санкт-Петербург вместе с Кусковыми.

Шхуна догнала бриг возле Уналашки. Дальше они шли в виду один другого и к удивлению большинства старослужащих, пришли в Охотск в целости. Лейтенант Яновский с женой Ириной, дочерью Баранова, прибыл туда раньше на галиоте, не задерживаясь, молодые отправились в Якутск.

Не всегда морские вояжи с Аляски в Охотск заканчивались так удачно, как вернулись в Охотск галиот «Румянцев», под началом лейтенанта Яновского, бриг «Константин» с сотней старослужащих на борту и шхуна «Чириков» со стариками, черным попом Афанасием, Таракановым и супругами Кусковыми. За тридцать лет Охотский порт, из которого когда-то все они отправились за океан, сильно переменился и перестроился. Переменилась кошка, на которой стояли дома, пакгаузы и конторы: старые улицы были смыты, построены новые. Отстраивался заново порт. Компанейские приказчики удерживали здесь сотню новоприборных служащих, вместо отправки за море использовали их на строительстве компанейских складов. Новички радостно встретили стариков, окружили их вниманием и почетом, с любопытством расспрашивали о службе за океаном.

Среди ожидавших транспорт на Ситху был белый поп Иван с женой и детьми. Жилистый, дородный иркутянин тоже плотничал и отличался от новоприборных лишь тем, что голова его была покрыта камилавкой, а на груди висел наперстный крест. С доброжелательной улыбкой и сияющими, как у младенца глазами, он тоже много расспрашивал о жизни за океаном, но Афанасий сторонился разговоров с ним и на удивленные расспросы Кускова кратко отвечал: «Все куплены Компанией!»

Обратным рейсом на Ситху «Святой Константин» повез новоприборных, которые не достроили склады, и будущего апостола Русской Америки Иннокентия, тогда еще белого попа Ивана Вениаминова. Вывезенные с Аляски старики толпились у компанейской конторы, получая паспорта, подорожные грамоты, единовременное денежное пособие. Дальнейшие их судьбы были очень похожи. Большей частью они остались и приняли кончины в Охотске. Кто понастырней, умирали на суровом пути к Якутску, немногие добрались до Иркутска и получили от компанейской конторы кое-какое возмещение отмененных паев. По кабакам, трактирам, возле печек в ночлежках они рассказывали о заморской земле, складывая о ней народное предание, обдумывали судьбы вернувшихся, о которых что-то знали и слышали, решив, что посолонь возвращаться на Русь нельзя, но только встреч солнца.

Дочь Баранова Ирина Яновская и её брат Антипатр, умерли вскоре после переезда в Россию, вдовец Яновский, на которого произвел сильное впечатление отшельник Герман с Елового острова, ушел в отставку и принял постриг в монахи.

Кусков получил в Охотске десять тысяч рублей, добрался до Санкт-Петербурга, вытребовал у Главного правления пятьдесят восемь с половиной тысяч рублей паевых денег и семь тысяч жалованья за морские путешествия. Получив полный расчет, приехал с женой в Тотьму, где о нем никто не помнил, и в том же году умер, оставив Екатерину в незнакомой стране, в чужом городе, среди непонятного ей народа с капиталом в семьдесят тысяч рублей, но без всякого смысла дальнейшей жизни. В тот год в саду Росса дали первые плоды, посаженные Кусковым виноградные лозы и персики. Через три года Екатерина вышла замуж за отставного тотемского пристава Попова.

Тимофей Тараканов тоже добрался до Главного правления в Санкт-Петербурге. Там он несколько раз пересказал под записи о событиях, которым был свидетель, получил свой пай в денежном счислении и вернулся в Иркутск, к которому был приписан. Поскольку венчанную жену с сыном он оставил на Кадьяке на содержании Компании, мог не беспокоиться о них, но новая, жизнь на родине, новые люди и нравы показались ему настолько непонятными и чуждыми, что он вскоре решил отправиться в обратную сторону.

Иеромонах Афанасий добрался до Иркутска и объявил митрополиту, что имеет на уме тайну, которую может рассказать только Святейшему Синоду. Как ни пыталось иркутское духовенство и напуганные компанейские конторщики вызнать эту тайну, Афанасий непреклонно молчал. Его пытались задобрить, назначив пожизненную пенсию в двести рублей годовых, пытались оставить в Иркутской больнице, но строптивый монах, проявив редкую настойчивость, все-таки добрался до правительства и Святейшего Синода. Там он был принят высшими чинами и рассказал о злодеяниях Компании: как ее правители превратили алеутов и кадьяков в рабов бесправней российских холопов, как держат их по многу лет вдали от родины и семей, рассказал, что на Кадьяке за время правления Компании население уменьшилось на треть.

Правительство потребовало объяснений у директоров Компании, те оправдались тем, что Григорий Шелехов любил приврать и преувеличить, преувеличил и количество населения на Кадьяке. В действительности, сколько аборигенного народа было при нем, столько есть сейчас. Объяснения были приняты. Афанасий не стал входить в споры и обличения, посчитав, что исполнил свою главную миссию. Скандального монаха, по его просьбе, отпустили в Валаамский монастырь, откуда он когда-то ушел на Аляску. Там он дожил свой век и семидесяти четырех лет от роду отправился на суд Божий.

О Гагемейстере, отправленного в многолетнюю отставку за самовольный отъезд из колоний, вспомнили через семь лет. В чине капитана второго ранга он стал собираться в очередное кругосветное плаванье, но умер до выхода корабля в море. На этот раз Аляска его не приняла.

Обо всем этом Сысой узнал через несколько лет. После кончины Васьки и бегства Прошки ему не хотелось возвращаться в Росс. С женкой-индианкой и прижитой от нее дочкой он продолжал отшельничать на Ферлоновых камнях. Малютка доставляла ему большую радость, он забавлялся с ней все свободное время, всматривался в темно-карие, почти черные глаза, пытаясь высмотреть её душу и судьбу. Но взгляд упирался в непонятную тёмную завесу, скрывавшую что-то глубинное и чужое. В своей прежней жизни Сысой не проводил столько времени с детьми и был благодарен нынешней жене за ребенка. Прожив вместе несколько лет, она не научилась говорить по-русски лучше прежнего, а он не мог запомнить даже её природное имя.

Сысой решил для себя, что дочка должна расти индеанкой, а не креолкой, старался не навязывать ей ни русских обычаев, ни языка, радуясь своей временной нежной приязни, но она все уверенней лопотала на двух языках разом и временами даже поправляла мать. Её будущее не сильно беспокоило Сысоя: голода индейские деревни не знали, а крепость Росс, как бы равнодушно не относилась к окружавшим её народам, полукровок и толмачек испанцам не отдавала.

Котов и сивучей на островах заметно убыло: здесь уже с трудом добывали тысячу шкур в год. Птицы тоже стало много меньше, чем в прежние годы. За ненадобностью выехали в Росс партовщики Прохора, на островах остался десяток добытчиков с женами и детьми. Сысой с семьей жил отдельно в каменной землянке, пять-шесть раз в год на большой байдаре ходил с партовщиками на материк за водой и дровами, затем возвращался на голые камни островов, как к себе домой. Сохли на ветру выпотрошенные птицы, пахло горелым сивучьим жиром, которым обогревались, а на огне готовили пищу. Продолжалась однообразная, но спокойная жизнь до очередного транспорта. А дочь росла, говорила на двух языках с матерью и отцом, понимала кадьяков, играя с их детьми. Сысой любовался ей и сожалел, что она так быстро взрослеет. Мать была строга к ней, а отец непомерно добр. Малышка это быстро усвоила и умело пользовалась. Стоило матери повысить на нее голос, она забиралась к отцу под рубаху, и оттуда, чувствуя себя надежно защищенной, птенчиком поглядывала на окружавших. С дочерью за пазухой, Сысой частенько уходил на байдарке к другим островам и весело переговаривался в пути с малюткой.

Хоть отец и решил для себя, что его дочь должна стать индеанкой, но глядя, как она дрожит и сжимается в комочек на ветру или под дождем, скроил ей сарафанчик из своей старой рубахи, шитой покойной Ульяной под должность приказчика. Когда нарядил ребенка, жена стала ругать: «Надо дышать!» Дети мивоков не носили одежды и были невосприимчивы к переменам температур, того же она хотела для своей дочери. Сысой понимал женку, и рубаху было жаль, как память об Ульяне, но и дочь хотелось порадовать. Платьице ей нравилось. Играя с обнаженными детьми кадьяков, она красовалась в нем, а мать сердилась на мужа.

С проходящего в Сан-Франциско судна Сысой получил записку от нового правителя конторы Росса с требованием объяснить, куда исчез Прохор Егоров с беглыми индейцами. Передовщик сдал шкуры, мясо, набитую птицу, собранные с камней яйца, уклончиво ответил такой же запиской, предполагая, что Прохор с южанами погиб во время поездки за водой. Следующим транспортом на острова прибыл сам правитель конторы в статском мундире. Тощий и пронырливый, он увидел на стане полуобнаженных женщин и шепеляво потребовал объяснений: «Што ето такой?»

– Бабы! – Поджал плечами Сысой и стал раскуривать трубку.

– Почему нет отежта? – вскрикнул возмущенно.

– У них спроси! – с недовольным видом буркнул Сысой, окинув взглядом сидевших в шлюпке гребцов.

– Ты есть прикащик, ты следить са поряток! – Правитель резво прыгнул на сушу и торопливыми шагами направился к женщинам, стыдить за обнаженные тела.

От матросов, сидевших в шлюпке, Сысой узнал, что из Росса бежали шестеро русских служащих и Шмидт едет в Сан-Франциско требовать их возвращения. Передовщик стал расспрашивать про сына Петруху, с облегчением узнал, что он по-прежнему работает в кузнице, а Богдашка Васильев, по слухам, служит на Ситхе помощником конторщика Суханова. Матросы рассказали много других новостей.

Пока Сысой разговаривал со шлюпочной командой, правитель конторы, пошныряв по острову и стану, остался доволен порядком, хранением шкур и мяса, сверил записи, пересчитал меха, похвалил передовщика, не вспомнив про женщин и Прошку: видимо, новые побеги его заботили больше. Затем скакнул в шлюпку, покачивавшуюся на легком волнении прибоя, Сысой оттолкнул ее, матросы налегли на весла. Вскоре компанейский бриг поднял паруса и ушел на восход. Русский передовщик, одиноко коротавший дни в инородческом окружении, снова остался наедине с женкой и дочерью. Поговорить о новостях с транспорта было не с кем. Надев на дочку грубовато сшитый сарафанчик, Сысой посадил её на колени и стал рассказывать:

– Оказывается Гишпания давно нам не указ: она плохо кормила свои колонии и ей дали под зад. Ре-во-люция! – по слогам выговорил нерусское слово, часто звучавшее в колониях. – Нынче Сан-Франциско – независимая Мексиканская империя, теперь здесь всем свобода. Так что, у тебя, девонька, воли больше, чем у меня. Может быть, и Прошка поспешил к индейцам. Хотя, как знать?! Не к гишпанцам же бежать, а больше некуда.

Чана слушала его со смышленым личиком, болтала пятками, обнимала отца за шею.

– Нам не надо бежать? – спросила вдруг.

– Нет! Нам бежать не надо! – ответил Сысой и продолжил: – Так вот, эта Мексиканская страна во главе с царем Августином, тоже требует, чтобы «раша-руси» покинули Росс… Но, ты мивока?! Мексика объявила вам свободу, – глядел в темные глаза дочери, и ему казалось, что она все понимает. – А русичей, в Россе если осталось с десяток – это хорошо. Пожалуй, уже меньше, если шестеро россиян бежали. Кого выгонять? – тихонько выругался: – Полторы сотни компанейских ртов, которые только и думают, как бы вернуться на свои острова?

Женка пекла лепешки, с тоской вспоминая желудевую кашу, прислушивалась к разговору отца с дочерью и понимала мужа не больше, чем малышка.

– Нет воля, – возмущалась по-русски. – Испаньола ловят мивоки, руси не спасают мивоки... – И раздосадовано заговаривала с дочкой на своем языке так быстро, что Сысой ничего не понимал. Зато Чана понимала мать, чего-то пугалась и крепче прижималась к отцу.

На обратном пути бриг снова остановился против острова. Шмидт подошел к стану на той же шлюпке и велел матросам выгрузить компанейское довольствие приказчику – муку, крупу, масло, партовщикам – табак, чай, сахар. Он был хмур и озабочен, суетливо распоряжался погрузкой котовых шкур, старался не смотреть на женщин и мужчин, которые, по-прежнему, ходили по стану в кожаных и бязевых повязках. Сысой узнал от матросов, что заносчивые испанцы отказались разговаривать с правителем Росса из-за того, что тот грубо объявил им свои требования.

После революции и отмены запрета на торговлю, компанейские суда ходили за пшеницей один за другим то в Сан-Франциско, то в Монтерей. В другой раз Шмидт прибыл на острова на построенном в Россе бриге «Волга», направлявшемся на юг, он опять пересчитал, сверил с записями и забрал все добытые шкуры.

На обратном пути, с трюмами, наполненными пшеницей, «Волга» бросила якорь против стана. Шмидта в шлюпке не было. Матросы выгрузили мешок пшеницы, сивучий пузырь коровьего масла, табак, чай, сахар. Приказчик сдал по описи добытые шкуры, жир, набитую птицу, расписался в приеме пайков и подумал, что новый правитель конторы хоть и шепелявый финно-немец, а мужик не плохой. Матросы, посмеиваясь, рассказали, что он сватался к дочке коменданта форта в Монтерее, но, похоже, не понравился тамошней красавице и ее отцу. Узнал Сысой и о том, что после революции в Мексиканских и Калифорнийских портах выросли налоги на куплю-продажу и торговые пошлины на экспорт зерна, стали взыматься якорные деньги за стоянки в портах.

Зимой на россовском бриге «Булдаков», с остановкой у Камней, прошел в Сан-Франциско комиссионер и правитель Ситхинской конторы Хлебников. Его трудами северные колонии постоянно кормились калифорнийской пшеницей. Морских бобров у островов и в заливах Бодего не было, крепость Росс становилась не нужной Компании и служащим.

В другой раз «Булдаков» прошел мимо Сысоева стана на Гавайи, а в дождливом январе оттуда вернулись два судна. Впереди «Булдакова» шел трехмачтовый барк, купленный у американцев дешевле, чем обошлось строительство «Булдакова» в Россе. Барк был переименован «Байкалом» и в своих вместительных трюмах вёз полторы сотни тонн пшеницы.

Потом Хлебников навестил Ферлоны на «Булдакове»: подошел к стану на шестивесельной шлюпке, высадился на сушу с молодым служащим, которого представил канцеляристом Компании Павлом Ивановичем Шелиховым, племянником именитого купца Григория, сказал, что его привез на Ситху новый правитель Муравьев. В это время островитяне Сысоя отъедались китовиной и китовым жиром, которым запаслись в большом количестве. Хлебников отправил шлюпку за бочками под жир, и, разговаривая с приказчиком, похвалился, что заключил четырехмесячный контракт с новым губернатором Калифорнии о совместном промысле калана:

– Не хочешь промышлять бобра в их заливе? – спросил.

– Зачем? – недоверчиво взглянул на него Сысой, помня, что Хлебников приложил руку к Гагемейстеровским переменам. – Паи отменили, нынче – жалованье, а на здесь спокойней, чем у гишпанцев под боком. А то, как побегут?! – Указал глазами на партовщиков. Намолчавшись, он был многословен и говорил по-русски с удовольствием.

– Обжился, – суперкарго с недовольным видом окинул взглядом пустынный остров с землянками, сложенными из камней, добавил резче: – затем, что промысел котов и сивучей так уменьшился, что нет смысла держать здесь партию. – Хлебников в задумчивости походил среди каменных балаганов и вернулся к приказчику: – Самозваного мексиканского царя расстреляли, Калифорния готова объявить независимость от Мексики. Компании это на руку, но наш царь недоволен революциями в Америке. А твой дружок, Прошка Егоров, с юматами и апачами спалил несколько миссий возле Монтерея и грозит добраться до Сан-Франциско. Он у тамошних диких за главного вождя. Научили воевать на свою голову! – выругался, поворчав, раздраженно попинал камни и приказал твердым голосом: – Неделю на сборы, пойдете в залив Сан-Франциско промышлять бобров. При вас будут гишпанские соглядаи, с ними против Компании лишнего не говорить.

– Ты кто? – Насмешливо прищурился Сысой. – С чего приказываешь?

– Имею полномочия провести следствие и при нужде сменить нынешнего правителя конторы Росса. И сменю, – указал глазами на скромно стоявшего в стороне конторщика Шелихова. От его имени распоряжаюсь.

Хлебников помалкивал, что из-за нового, строгого указа Главного правления, запрещавшего менять иностранные товары на шкуры, на Ситхе опять голод. Матвей Иванович Муравьев вынужденно нарушал эти запреты, слал в столицу протест запротестом, а Хлебникова отправил на «Волге» с наказом купить хлеб любой ценой. С этой же целью Банземан привел с Ситхи бриг «Булдаков».

– Ну, если от его имени… – согласился Сысой, присматриваясь к канцеляристу. Впрочем, ему было все равно и даже надоели голые камни островов.

– И чем вам не угодил прежний правитель? – полюбопытствовал у Хлебникова. После нескольких встреч Шмидт даже нравился ему.

– Самовольством и ветреностью! – резко ответил комиссионер, чем-то недовольный. – Хотя, наказывать его не за что. – И снова взорвался: – Отозвал партию с промыслов для полевых работ. Самовольно собирал деньги на строительство церкви. Самовольно посылал промышленных мыть золото и жаловался главному правителю: «Не знаю, дескать, что делать с испанскими индейцами. Падре Хуан тревожит беспрестанными присылками за ними, а я не могу их отыскать. – Отписывался, что Валинила просил не возвращать испанцам мивоков, просил сказать, что они принадлежат русским и не признают себя подвластными испанцам, хоть некоторые и крещены ими и жили у них, но были захвачены в Бодеге насильно. Я приказал ему выдать всех, обвинил в укрывательстве, – продолжал раздраженно выговаривать Хлебников. – Так он их упредил и дал возможность скрыться. А мне говорил: «Искали, дескать, испанский солдат и двое русских промышленных, не нашли». Хитрит, шепелявый! Кого обмануть хотел?!

– Обещали мивокам защитить их от гишпанцев, я тому свидетель! – возразил Сысой.

– С чего бы нам укрывать беглых? – пытливо глядя ему в глаза, заспорил Хлебников. – Поскольку индейцы не есть русские подданные, их не должно брать в свою опеку, думать об их образовании, но не худо пользоваться их трудами. Что тут непонятного? – Он на миг задумался и уже спокойней оговорился: – Не я так решил, это указ Матвея Ивановича. – Рассерженно посопев, прыгнул в шлюпку и уже на ходу бросил: – Зачем нам ссорится из-за них?

За комиссионером, молчаливо улыбнувшись островитянину, последовал Шелихов.

– Золото! – пробормотал им вслед Сысой. – Еще в детстве напророчили, что буду ходить по золоту и не разбогатею, а почему нельзя подбирать, если валяется под ногами, того никто не говорит…

Передовщик взглянул на дочь, сарафанчик уже расходился по швам. Он вздохнул, слегка печалясь, что ребенок так быстро растет. Был ясный теплый день, дети партовщиков бегали голышом, Чана не стеснялась наготы, но, к неудовольствию матери, иногда надевала платье, чтобы сделать приятно отцу. Сысой взял дочку на руки, попробовал посадить за пазуху под кожаную рубаху, как прежде, но она там уже не умещалась. Платьице лопнуло по шву и распалось.

– Ничего, сошью другой сарафанчик? – пообещал он.

– Не надо! – неприязненно дернула загорелыми плечами женка, дрогнула ее полная грудь с красивыми сосками. – Надо дышать!

– Мовочке не надо! – с грустной улыбкой согласился Сысой и спросил дочь: – Хочешь новое платьице?

– Хочу! – равнодушно ответила Чана.

В другой раз Хлебников прибыл на острова на бриге «Рюрик» под военно-морским флагом и забрал Сысоя со всеми, обжившимися здесь, эскимосами. Они были рады перемене места, хотя неохотно, по прихоти начальствующих, переодевались в штаны и рубахи.

Похоже, бегство шестерых россиян не сошло с рук Шмидту, хотя при нем форт стал не только обеспечивать себя пшеницей и мясом, но и отправлять их на Ситху. Шмидт пытался мыть золото в Шабакае и это вызвано непонятный ему гнев начальствующих. При нем был спущен на воду бриг «Волга» и готовится к спуску бриг «Кяхта», последний на россовской верфи. Местный дуб оказался сырым и быстро гнил, калифорнийские суда долго не служили. Галиот «Румянцев» в Ново-Архангельске уже вытащили на мель, используя вместо магазина со складом. Зато миссионеры и владельцы ранчо северного побережья залива наперебой заказывали баркасы и ялики для каботажных плаваний.

В бухте крепости Сан-Франциско и дальше к востоку морских бобров было так много, что кадьяки, увидев их с палубы корабля, заволновались, стали плясать, призывая удачу. Партия из десятка эскимосов с женами высадилась в удобном месте с ручьем и множеством сухого плавника. Сысою с женщинами пришлось обустраивать стан, а партовщики, побросав котлы и ружья, смазали жиром байдарки и разлетелись по воде как касатки. Бриг встал на якорь, Хлебников отправился в калифорнийскую крепость на шлюпке.

Вечером эскимосы собрались у большого костра, наслаждаясь теплом, сушили лодки, хвастались добычей, вместе с женщинами обдирали убитых бобров. Кипели котлы с мясом, которое они считали вкуснейшим. Ночи были светлыми от луны. Вдали от берега мрачной тенью покачивался бриг с двумя зажженными фонарями, через каждые полчаса приглушенно звенела рында, отбивая склянки песочных часов. Дневной бриз сменился на ночной, запахло пропастиной. Партовщики заводили носами и решили, что где-то рядом выбросился кит. Сысой при свете костра шил дочери новое платье.

Шлюпка вернулась из Сан-Франциско утром. Шесть матросов-гребцов привезли Хлебникова и трех служащих пресидио. Одним из них был беглец и выкрест Йоська Волков, взятый в плен с «Ильмены», толмачивший в миссии Сан-Рафаэль возле Большого Бодего. Двое других прибывших из крепости Сан-Франциско, были испанцами.

Окинув насмешливым взглядом сидевших возле костров партовщиков, Волков узнал Сысоя и громко поприветствовал его:

– Здорово живешь, дядька?

– Слава Богу! – хмуро ответил передовщик.

– Будет толмачить при этих, – кивком головы Хлебников указал на испанцев. – Добычи не скрывать. Все шкуры под запись себе и им. Ну, а делить, это уже не ваша забота.

Испанцы подождали, когда им поставят палатку и постелют ложе, не дождавшись, под насмешки Йоськи-Хосе Антонио, принялись устраивать ночлег сами. Выкрест то и дело пытался завести с передовщиком душевный разговор, видимо, как и Сысой, он истосковался по русскому языку. Но передовщик с дочкой на коленях, отвечал коротко до тех пор, пока Йоська не упомянул Прошку Егорова, который с юматами и апачами ограбил несколько миссий. Тут Сысой насторожился, понемногу стал втягиваться в разговор и узнал, что комендант Сан-Франциско еще в прошлый приезд Хлебникова просил продать порох и ружья. Комиссионер ответил тогда, что не имеет таких полномочий, но доложит о просьбе главному правителю.

В этот приезд Хлебникова Волков был толмачом при его беседе с комендантом и переводил для него письмо от главного правителя колоний Муравьева губернатору Верхней Калифорнии, в котором тот писал: «Мы для своей пользы и существования должны всеми способами защитить поселения испанцев в Калифорнии, а паче миссий… будем иметь случай сбыть довольное количество пороху и ружей очень выгодно и между тем послужим соседям».

– Сговорились, – продолжал Йоська с ухмылкой на лице, выбритом с неделю назад. – Ваш суперкарго обещал на днях прислать из Росса ружья, порох и свинец.

– Ты же толмачил при падре, как его? – удивленно спросил Сысой, вслух никак не осудив главного правителя.

– Толмачил при Хуане, хохотнул бывший Йоська. – Теперь при губернаторе. Миссию Сан-Рафаэль разорили взбунтовавшиеся индейцы.

– Ты знал Егорова? – веселей спросил Сысой.

– Немного, – неопределенно ответил выкрест. – Он впутался в плохие дела: апачи всегда были разбойниками, но против испанцев слабы, а Егоров научил их нападать. И зачем? – рассуждал, намекая, что знает больше того, что говорит. – После революции Испания перестала помогать монахам, они сами по себе разоряются. Я думаю, Егоров уже не сможет остановить апачей и юмов даже если захочет… А значит, или русский царь сгноит на каторге, или испанцы расстреляют. – Сысой упорно молчал, глядя на угли костра. Йоська, с важностью поглядывая на него, добавил: – Наш комендант просил вашего суперкарго помочь не только ружьями, но и солдатами. Тот обещал посоветоваться и подумать.

– Кто вас выкрестов поймет, что у вас на уме?! – недоверчиво проворчал Сысой и стал набивать табаком трубку. – Если пугаешь, то я пуганый!

– Что ты про нас знаешь? – раздосадовано вскрикнул Йоська.

– Вот и говорю, что ничего не знаю! – Пыхнул дымком из бороды Сысой.

– У нас на уме – жить по-людски, не так, как у вас! – Мотнул головой в сторону Росса.

– Кто я в вашей Компании? Да никто, матрос за триста пятьдесят рублей в год. Даже на Камчатке на такие деньги пришлось бы голодать. А здесь я Дон Хосе Антонио, всегда сыт, уважаем, потому что толмачу при коменданте и губернаторе, женат на креолке, мои дети вольные, не то, что у вас…