Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

– Тогда брошу хозяйство, пусть пеоны бездельничают. Поедем вместе! Ты – на старой кобыле, чтобы не растрясла.

– Верхами они быстрей нас попадут в Бодего! – поддержал зятя Сысой. – А мне баркас вести надо, – оправдался перед дочерью, что не может сопровождать ее сам.

– Верхами так верхами! – согласился отставной правитель конторы Росса и предложил: не заночевать ли нам здесь? При нынешнем слабом ветре в факторию доберемся затемно.

Они вышли из Росса поздно, и солнце уже клонилось к черте горизонта, соединяющего океан с небом. Главный правитель остался на ранчо. Емеля запряг коня в телегу и, погромыхивая колесами на ухабах, поехал к устью. Сысой с Ротчевым и скрытно позевывавшим Костромитиновым, вернулись к баркасу пешком.

Женщины все так же гуляли по берегу, щебетали и восхищаясь окрестными видами. Баркас обсох при отливе, волны доставали только его корму. Сысой основательней закрепил швартов, посадил возле него матроса и, пока Ротчев с Костромитиновым распоряжались какие вещи грузить на телегу, кому что нести на ранчо, старовояжный передовщик ходил по намытой насыпи, надеясь отыскать след кострища, возле которого обсуждалось будущее калифорнийское селение. С тех пор прошло больше четверти века, не сохранилось даже старых угольков, не осталось людей, надеявшихся обрести здесь родину, да и сами места переменились с виду.

Сысой остался ночевать на баркасе с одним из матросов. На другой день около полудня послышался грохот телеги. Емеля вез к баркасу перины и пожитки, понадобившиеся женщинам для ночлега. Вцепившись руками за тележную жердь, семенил ногами и отдувался тучный повар. Гости возвращались пешком, правители переговаривались и рассуждали, что остановить продвижение на север калифорнийских ранчо и американских ферм можно только строительством своих хозяйств.

– А деньги считать они умеют! – сквозь зубы процедил главный правитель, остановившись возле трапа.

– Мы тоже не лыком шиты, азартно заспорил Костромитинов и кивнул Сысою: – Пойдем к хозяйству Егора Лаврентьевича. Хотя… Сперва надо навестить факторию в Малом Бодего.

Правители помогли женщинам взойти на баркас, матросы отпорниками и веслами столкнули его на глубину, развернули, подняли парус и пошли к заливу Бодего. Все тамошние постройки были целы, при них находились русский промышленный и трое индейцев-мивоков, служивших за прокорм. К русской фактории жалось селение тойона Валенилы, в котором когда-то было до двухсот мужчин, а к нынешнему времени оставались не больше сорока. Здесь уже бродили, выщипывая траву, расседланные кони: молодой мерин и кобыла с вислым животом. Емеля со скучающим видом сидел на причале, Марфа с непокрытой головой и по-индейски распущенными по плечам волосами беседовала с женщинами-мивочками. У многих из них висели на шее струганные крестики.

– Похвально! – заулыбался в пышные усы главный правитель, спускаясь на берег по сходням.

Но служащий фактории, встречавший высоких гостей, разочаровал его.

– Кресты носят, чтобы гишпанцы думали, будто они российские подданные.

– Разве это не так? – Купреянов обернулся к Костромитинову.

Тот смущенно потупился и признался, что по указу прежних правителей, «индейцы не есть русские подданные, а потому их не должно брать в свою опеку» Теперь они свободные граждане Мексики.

Главный правитель хмыкнул с недовольным видом, шевельнул пышными усами, но от подробных расспросов воздержался.

Женщины с помощью Ротчева и матросов спустились по сходням. Марфа уже весело лопотала с индейцами деревни, в которой давно не бывала. Правитель задавал через нее вопросы, выслушивал настороженные ответы стариков. Разговор продолжился, когда вернулся с рыбалки тойон Валенила. Босой, но в штанах и русской рубахе, с медалью «Союзные России», он глядел на правителей дерзко, отвечал неприязненно и уже мало походил на самого себя времен Гагемейстера, когда военный моряк вешал ему на шею эту самую медаль.

– Обманули нас «талакани», – перевела его ответ Марфа. – Обещали защищать от врагов, а сами выдают испанцам.

– Не совсем так! – заспорил с Марфой Костромитинов и достал из кармана блокнот. Он составлял словари наречий мивоков и южных помо. Полистал странички: – «Иногда выдают…» Тойон имел в виду крещеных в католичество, а не всех мивоков. Хотя, – с печальным лицом закрыл блокнот. – На них, – кивнул на стариков, – все трудней надеяться, как на союзников. Восстание индейцев в миссии Сан-Рафаэль произвело на всех большое впечатление. Даже наши, постоянно живущие при крепости, поговаривают: дескать, если испанцы не могли противостоять повстанцам, то россияне тем более не смогут, они добрей, следовательно, слабей.

– А их в Россе больше семидесяти мужчин, – пробормотал Ротчев и слегка передернул плечами: – Большинство!

Осмотрев постройки фактории, переговорив со служащим, правители стали совещаться, стоит ли продолжать путь или заночевать здесь. Решили ночевать. С помощью матросов и индейцев они устраивали ночлег для женщин, которые долго переговаривались и веселились на берегу. Повар в белом колпаке готовил ужин и весело перекликался с крепостными девками.

На другой день Костромитинов и Сысой с матросами бездельничали, ждали, когда проснутся женщины, Ротчев и Купреянов. Привычный к ночным вахтам, капитан первого ранга засыпал и поднимался поздно. Костромитинов с помощью Марфы разговаривал с индейцами и что-то записывал. Потом Емеля с молодой женой за своей ненадобностью, оседлали лошадей и пустили их шагом в обратную сторону.

Только после полудня баркас вышел из залива и ввиду берега направился к югу. В десяти верстах от Малого Бодего, на равнине, была ферма Черных. Егор Лаврентьевич, двадцатипятилетний уроженец Камчатки со знаками камчадальской крови в лице, выбежал навстречу баркасу в американском комбинезоне и широкополой шляпе. Увидев гостей, он растерялся, но не мундир и ордена главного правителя колониальных владений смутили агронома, а женщины в белых пышных платьях. Одна из них, крепостная княгини Екатерина, которую он принял за особу высокого происхождения, потрясла Егора своей красотой. Ее он пожирал восхищенными глазами и даже слегка опешил, когда она ступила на брошенные сходни и протянула ему руку, чтобы придержал.

Он кинулся к девке со счастливым лицом. Имея статский чин 14 класса, но не имея благородного воспитания и манер, только наслышанный о них, Черных скинул шляпу, схватил ее руку, свел на берег, и звонко поцеловал запястье. Девица покраснела и шутливо шлепнула его веером по носу. С баркаса послышались смешки княгини и жены Костромитинова. Черных смутился больше прежнего, покрывшись красными пятнами, и вопрошающе взглянул на правителя конторы.

– Я – прислуга княгини! – представилась ему девушка с глазами, синими, как небо над океаном в безоблачный день.

– Что с того, что прислуга, – тут же оправился агроном. – Красавица – в любом чине красавица.

Лицо девушки зарозовело от приятных слов и восхищенного взгляда молодого мужчины. Отвечая на него таким же ласковым взглядом, она чуть слышно пролепетала:

– Крепостная я! Сибиряки этого не понимают.

Энергичный и непоседливый под стать Костромитинову, представленный высоким служащим, Черных с достоинством поклонился Купреянову и Ротчеву, затем их женам, все еще посмеивающимся над конфузом коллежского регистратора в потрепанном американском комбинезоне.

– Прошу на ферму! – Черных накрылся шляпой и указал на строившуюся избу, ранчерию или казарму из шести комнат. Возле них был заложен фруктовый сад и виноградник.

– У него все по-американски! – посмеиваясь, пояснил Костромитинов. – Тридцать десятин пашни. А покажи-ка Егор Лаврентьевич свои поля?!

– Поля так поля! – агроном весело оглянулся на крепостную красавицу и провел начальство мимо избы и скотного двора. – На ходу он громко и увлеченно говорил: – В позапрошлом, когда по всей Калифорнии был неурожай, а возле Росса земли истощены, мы все же обеспечили себя, – указал глазами на Сысоя. С увеличением запашки у нас появилась возможность пускать поля под пар.

– Для одной только Ситхи надо уже посылать не меньше десяти тысяч пудов! – оглядывая убранные поля, со вздохом сказал главный правитель, – хотя, говорят, еще недавно хватало пяти.

– Бывало, и без этой фермы обеспечивали Ситху! – с достоинством ответил Черных. – Скоро Русская Калифорния станет хлебницей северных владений.

Главный правитель с торжествующим видом обернулся к Ротчеву:

– Что я вам говорил?!

– Давайте посчитаем прибыль, – неуверенно оговорился тот. – Пуд пшеницы, как мне известно, присылаемой из Охотска, – два с половиной рубля ассигнациями. Следовательно, в лучшие годы цена отправляемой из Калифорнии пшеницы чуть меньше двадцати пяти тысяч рублей ассигнациями, а нынешнее содержание Росса обходится Компании в сорок-сорок пять тысяч, – развел руками.

– Сколько не работай, долги все растут, и у Росса, и у промышленных с партовщиками, – проворчал Сысой. – Отчего так?

– В прошлом году обеспечили пшеницей только себя, а жалованье получили, как обычно! – тут же ответил Костромитинов.

– Увеличим запашки. Зимой высажу кукурузу и бобы, в здешнем краю они вызревают надежней, – продолжал Черных, не желая спорить о прибылях. – Что с того, что наши русские промышленные не охочи до кукурузных лепешек: поменяем на пшеницу у калифорнийцев.

Три пеона, налегая на плуги, угрюмо бороздили степь на быках. Из-под лемеха прибрежной волной выворачивалась черная земля.

– Поднять бы и разборонить до дождей десятин десять целины, – указал на них агроном. – Народу не хватает, а это не работники! – с сожалением кивнул на пахарей. – Ко всему, надо еще строить, скот караулить.

– Крадут? – коротко спросил главный правитель.

– По-моему, в надежде на наш скот индейцы перестали охотиться на диких зверей.

– Держим бакеров, своих людей отправляем на выпасы, – уточнил Костромитинов. – Но, бывает, до ста голов теряем от угона.

– Наказывать надо! – строго приказал Купреянов, – чтобы не потакать и потом не переходить к большой крови.

– Наказываем! – поддержал главного правителя Костромитинов. – Испанцы за это расстреливают. Мы выслали из Росса на Ситху семерых арестованных воров в вечные каюры и пустили слух, что воры у нас исчезают. Не знаю, поможет ли.

– Плуги у меня американские! – агроном увлеченно продолжал знакомить гостей со своим хозяйством. – Прежде пахали, кто чем и каждый на свой лад, иные – сохами, а на сохах вместо сошника – кусок железа. Надо у бостонцев учиться, у них – машины. – Широко шагая, он знакомил гостей со своим хозяйством. – Там, где плохо родилась пшеница, в следующем году буду сеять гималайский ячмень…

– Сезонных рабочих насильно пригоняете? – настороженно спросил главный правитель.

– Вынуждены! – ничуть не смутившись, ответил Черных. – Добровольцев мало, машин нет. Жнейки нужны, паровые молотилки. И все же, у меня не так, как в Россе: не надо на руках таскать снопы с гор, вывозим на лошадях и мулах. А появятся машины, нужда в пеонах отпадет.

– Похвально! – в два голоса одобрили агронома главный правитель и, еще не вступивший в права Ротчев.

Женщины без удобств, но приятней чем в фактории, остановились в избе агронома. Прислуга княгини обустраивала ночлег. Матросы-креолы набивали соломой матрасы для правителей, которых Черных определил в ранчерию. Сысой устраивался на ночевал на баркасе. Агроном, так и не переодевшийся ради высоких гостей, носился по двору, распоряжался, помогал устраиваться, часто оказывался возле Екатерины и жадно вглядывался в ее глубокие синие глаза.

– Приказчик сказал, что вы собираетесь в пресидио?! – смущенно спросил главного правителя. – Может быть, оставите женщин у меня для отдыха?

– Они нужны нам именно там! – отказал в просьбе Купреянов. – Иначе оставили бы в Россе.

Знакомым путем, Сысой повел баркас в бухту при крепости Сан-Франциско. Парус вздувался попутным ветром, бездельничавших матросов убаюкивало клокотание воды за бортом, они сладко подрёмывали, черноглазая княгиня в окружении трех щебетавших женщин сидела в кресле на носу судна. Сысой был бодр и прислушивался к оживленной беседе правителей, сидевших на корме, хотя не все понимал в их разговоре.

– Скорей всего в политике есть причина настоятельного желания Главного правления избавиться от Росса, – рассуждал Костромитинов. – Губернатор Верхней Калифорнии генерал Хосе Фигера искал дружбы и признания с Санкт-Петербургом через Фердинанда Петровича Врангеля. – Врангель был в Мехико, говорил нам и писал Правлению компании, что за признание республики можно расширить колонии на север и восток от Росса.

– Но Россия не пошла на переговоры. Наше ретроградствующее правительство не соизволило решиться на такой шаг, – язвительно усмехнулся Ротчев, – и теперь Росс в затруднительном положении, – метнул на Сысоя настороженный взгляд.– Да еще эта история с Рылеевым и Завалишиным, – пролепетал почти шепотом.

Главный правитель колониальных владений молчал, внимательно слушая обоих, переводя пристальный взгляд с одного говорившего на другого. Лучи нежаркого солнца поблескивали на его орденах и эполетах.

– Но есть мнение, – продолжал Ротчев приглушенным голосом. – Впрочем, это открытое высказывание адмирал-генерала великого князя Константина: Россия вложит в Калифорнию большие деньги, пришлет людей для земледелия, а они, разбогатев, сделают то, что происходит на всем континенте – отрекутся от России.

По правому борту баркаса показалась крепость на холмах. Сысой указал на нее и спросил правителей:

– Большим судам заход в южный рукав запрещен, но у нас – малое. Почему бы не подойти к пристани?

Главный правитель скинул шляпу, обнажив блестящую лысину, размашисто, по-мужицки, перекрестился и велел дать салют из фальконета. С батареи крепости прозвучал ответный залп судну под компанейским флагом. Купреянов покрылся шляпой и приказал:

– Правь к пристани!

Сысой подвел баркас к берегу и крикнул матросам, чтобы спустили парус. Судно легонько ткнулось бортом в причал. Компанейских гостей встречали офицер с двумя испанскими солдатами и приветливо улыбавшийся мужик с русским выбритым лицом.

– Йоська, опять ты, что ли? – окликнул его Сысой.

– Бывал и Йоськой, – весело ответил толмач, – а нынче – дон Хосе Антонио на службе у коменданта пресидио.

– Беглец и выкрест?! – презрительно взглянул на него Купреянов.

Йоська Волков не повел взглядом в сторону главного правителя, только улыбка, предназначенная Сысою, слегка покривилась на выбритом лице. Ротчев что-то прогнусавил Купреянову приглушенным голосом. Главные люди российских колониальных владений сошли на сушу и свели женщин. Четверка сытых лошадей приволокла к причалу рыдван, подскакивавший и грохочущий колесами по камням. Испанский офицер учтиво открыл дверь, усадил Ротчева и Костромитинова с женами, последним вошел в карету главный правитель Купреянов в мундире морского офицера. Едва рыдван тронулся, матросы, крепившие баркас с хмурым видом, повеселели, стали шутить и перекидываться словечками с прислугой княгини.

Вскоре к баркасу подошли двое русских беглецов, живших при крепости. Им хотелось поговорить с земляками. Сысой сошел на причал, охраняемый двумя испанскими солдатами, сел рядом с беглыми и завел неторопливый разговор. Они были из тех пяти, что бежали из Росса при Шмидте, с выкрестившимися алеутами промышляли бобров в южном рукаве залива, уважались испанскими калифорнийцами. Сысой спросил про Полканова и узнал, что тот теперь служит в Монтерее при губернаторе.

К вечеру правители с женами не вернулись, но прислали посыльного за девками княгини и поваром. Матросам и шкиперу было приказано ждать, переданы от коменданта молоко, масло, пшеничные и кукурузные лепешки. Служащие Росса бездельничали вместе со скучавшими испанскими солдатами. Прошел день и другой, ожидание стало томить, матросы ловили рыбу, пекли на костерке у воды, по нескольку раз в день пили чай.

Правителей с женщинами все не было, по слухам они уехали в Монтерей к губернатору. За это время возле баркаса побывали едва ли не все русские и алеутские жители Сан-Франциско. Новостей из России, интересовавших беглецов, Сысой не знал, но к их радости и одобрению пересказывал о царском указе, дающем право промышленным, прослужившим не меньше двух контрактов, селиться в колониях.

Через неделю, правители, их жены и прислуга вернулись на баркас веселыми и уставшими от путешествия. Матросы оттолкнули судно от причала, подняли парус, Сысой взял курс на устье залива. Был погожий летний денек. Женщины сидели на баке и разговаривали, мужчины устроились на корме, неподалеку от Сысоя, правившего баркасом, оживленно обсуждали итоги поездки.

– Ситуация коренным образом меняется, – Костромитинов ерзал на месте и доверительно клонился к Купреянову. – Обе Калифорнии, Восточная и Южная, похоже, ускользают от Мексики. Политические деятели Соединенных Штатов предлагают нам поделить здешние земли, и Калифорния за своё признание готова уступить России часть территории...

–Деспотия, господа, она и есть деспотия! – качал головой Ротчев, его аккуратные усики возбужденно подрагивали.

Ночевали они в фактории Малого Бодего. Здешний русский служащий натопил баню, приготовил ночлег высоким гостям, улучив подходящий время, смущенно обратился к Костромитинову:

– Отпустил бы ты меня на Ситху, контракт я выслужил, хочу вернуться на родину.

– Подумаем, посчитаем, что задолжал Компании, – уклончиво ответил правитель конторы Росса. А то ведь, промышленный Василий Пермитин при жалованье 350 рублей, не пил, даже не курил, покупал только необходимое, а потратил за этот год 728 рублей.

– У Васьки жена и пятеро детей, а меня только двое индюшат от невенчанной женки. С собой их не возьму. Табак и чай брал в долг.

– Посчитаем, если нет долгов, пришлю замену.

30 августа Костромитинов сдал Ротчеву крепость и все прилегающие к ней хозяйства. Подремонтированная шхуна была спущена на воду. На борт поднялись главный правитель Купреянов и бывший правитель конторы Росса Костромитинов с женой-красавицей и четырьмя детьми. Приказом главного правителя колоний из Росса вывозились все партовщики по причине оскудения промыслов морского зверя. Кадьяки и алеуты с нескрываемой радостью взобрались на борт судна и плясали, мешая матросам и служащим, поднимавшим на шхуну пожитки семьи Костромитинова и тяжелый рояль, особо умучивший грузчиков.

«Елена» ушла к северу, селение партовщиков пустовало, самым многочисленным был индейский посад из восьми десятков жителей, не считая детей. Россияне с креолами остались в меньшинстве, собственно природных русских служащих набиралось десятка полтора вместе с правителем, который, гнусаво, картаво, но говорил по-русски лучше якутов, финнов, шведов и других российских граждан.

Был полдень. Новый правитель конторы Росса в белой рубахе и фраке, из-под которого слегка выпирал барский живот, пил кофе с женой-княгиней. Девки прислужницы весело носилась с подносами из дома к беседке, где расположились супруги и их гость. Сысой шел к правителю конторы просить разрешение вернуться на ранчо к дочери с зятем и был слегка удивлен, застав за столом агронома в праздничном костюме. К коновязи был привязан его резвый жеребец. Приказчик хотел уже повернуть назад, не желая мешать позднему завтраку, но правитель заметил его и поманил к себе. Сысой поприветствовал сидящих и девок-прислужниц, смущенно помялся, но так как правитель вопросительно смотрел на него, сказал, с чем пришел.

– Хотел оставить тебя при себе, но пока в том нет нужды. Ты – из крестьян, служба на ранчо как раз по тебе?! И твой зять – хороший работник.

– Хорошая служба и дочь рядом, – согласился Сысой. – Только диких пригонять на поля – не по мне: старый уже, – поморщился, все еще раздумывая, стоит ли соглашаться на должность приказчика.

– Пошлем помощников помоложе, – снисходительно согласился правитель. – Твое дело проследить, чтобы индейцев не обижали. Впрочем, жатва не скоро, с остальными делами твой зять один справится.

– Справится! – согласился Сысой, настороженно соображая, к чему клонит правитель.

– Бостонцы с Рио-Гранде заказали бот. Договорились за полторы тысячи пиастров. За зиму управишься?

Сысой хмыкнул, мотнув бородой.

– Так бы и сказал: сперва бот, потом на ранчу!

Жена Ротчева, внимательно слушавшая разговор мужа со служащим, что-то проворковала, указав глазами на Сысоя. Правитель с улыбкой предложил:

– Твоя дочь понравилась княгине, она хочет подарить ей платье.

– Зачем дарить? – неприязненно передернул плечами Сысой. – Выдай жалованье, сам куплю.

Супруги поворковали между собой, Ротчев поманил одну из девок. Она подошла к столу, чуть присела, лицо агронома, с изумлением глядящего на нее, напряглось и побагровело.

– Принеси-ка, милая, розовое платье княгини! – приказал Ротчев.

Девица опять присела и побежала в дом. Черных, глядя ей вслед, глубоко вздохнул и супруги, глядя на него, с пониманием рассмеялись. Девка выбежала из дома со свертком, сунула его Сысою так, что он не мог не принять его, иначе как бросив на землю. Смущенно помялся, поблагодарил:

– Ну, я пойду?! Пока приволокут дубы да распустят на доски – побуду на ранчо, потом приду.

– Иди! – кивнул правитель.

Со свертком в руке и непонятной самому себе злостью в душе, Сысой побывал на ранчо и вернулся в Росс. В своем доме он жить не стал, ночевал при верфи. После Крещения Марфа родила сына. Емеля прискакал на жеребце с резвой кобылкой в поводу. Сысой отпросился у правителя на гульную неделю и вернулся после Маслены.

Прошла дождливая зима с редким снегом, который не держался на земле дольше дня. Сысой сдал баркас и вернулся на ранчо. Ротчев прислал ему двух креолов для работ. Под надзором Сысоя мужчины засеяли поля пшеницей, ячменем и кукурузой, как наказал агроном. Емеля с Марфой засадили овощами свой огород. Зять стал часто ездить вверх по реке в соседнее, Купперовское ранчо, а весной привел оттуда корову, выменяв невесть за что. Другая, подаренная Ротчевым, отелилась. Хозяйство молодых разрасталось. Черных постоянно ездил верхом со своей фермы в Росс, останавливался в доме Сысоя, смотрел поля, давал советы, но не оставался на ночлег и всегда торопился.

Год выдался неурожайным по всей Калифорнии и как ни старались Сысой с зятем сохранить урожай, собрали его своими силами и с помощью двух десятков индейцев, добровольно пришедших на ранчо. Егор Черных приехал в большом и непонятном расстройстве, обычно непоседливый и въедливый в делах, был рассеян, равнодушно выслушал, сколько зерна намолотили, затем встрепенулся, шлепнув себя ладонью по лбу:

– Тебя правитель зовет! – Вскочил на жеребца и пустил его с места в галоп.

– Что ему? – крикнул вслед Сысой, но агроном не услышал его.

Приказчик оставил ранчо на зятя, сел на крепкого коня и в два часа добрался до крепости. В губе покачивала мачтами знакомая шхуна «Елена». Правитель с женой спали, повар и две индеанки что-то готовили на кухне. К Сысою вышла синеглазая Катерина. Лицо ее было перекошенным с пятнами на щеках.

– Спят, так спят! – проворчал он с недовольным видом. – А Костромитинов, прежний правитель где? Говорят, прибыл на «Елене».

– Этот убежал ни свет ни заря!

– Все такой же! – буркнул Сысой и отправился к своему дому, который не продавал, привязал коня и нашел дверь не запертой. В избе лежали чьи-то вещи. Красть было нечего, хозяин поудивлялся незваным жильцам и пошел на кладбище, навестить покойников. Там, между могилами Ульяны и Васьки стоял на коленях какой-то чиновник в гороховом сюртуке.

Сысой подошел ближе, он обернулся, смахнув слезы.

– Федька, что ли? – спросил, удивленно вглядываясь в лицо креола.

Сын встал с колен, отряхнул штаны и негромко пробасил:

– Здорово живешь, батя!

– Слава Богу, а как ты здесь оказался?

– Прибыл на «Елене» в должности суперкарго. Обратным курсом пойду на Ситху.

– Как Хлебников, пшеницу возишь?

– Хлебников помер в Петербурге. Кто отсюда уезжает, там долго не живут. А я давно хотел побывать, – указал глазами на могилы. – Да и Богдашка просил поклониться отцу с матерью.

– Служит?

– Закончил навигационную школу в Иркутске. Водит суда: Охотск – Камчатка, Уналашка. Бывает на Ситхе.

Сысой пристально вглядывался в лицо сына: черноглазый, усы густые, почти как у русича, коренаст, с короткими кривоватыми ногами эскимоса. Его можно было узнать после долгой разлуки, но в лице и повадках уже не примечалось ничего знакомого и Сысой стал складывать в уме, сколько ему лет. «После войны с Ситхой, через год спутался с его матерью. Вернулся с Гавайи – Федьке было года полтора. Лет уж под тридцать, матерый мужик» – подумал.

– Это твои сумки в моем доме? – спросил. – Ну, тогда, пойдем, помянем, – кивнул на могилы. – Да расскажешь, как живешь… – Встрепенулся: – Чуть не забыл, башка дырявая! Мне же к правителю надо.

– Сходи! А я посижу здесь.

«Вот ведь, – шагая к крепостным воротам, думал Сысой со скрытой завистью, – не к отцу первым делом, а к Ульке. – Спохватился, покаянно перекрестившись: – Так она же ему подлинная мать, а не та, что родила. И я сбоку припека. Что уж тут!»

Правитель с женой пили кофе в доме.

– Подожду! – бросил Сысой выбежавшей на крыльцо девке, и сел на лавку. Вскоре вышла все та же, с лицом в пятнах, в белом фартучке поверх платья.

– Зовут!

Сысой, скинув шапку, трижды перекрестился на икону в прихожей и вошел в светлую комнату. Ротчев в высоких сапогах, белых рейтузах и во фраке со смешившими Сысоя полами вроде птичьего хвоста, встал с кресла. Его жена в пышном платье тоже поднялась и молча вышла.

– Чего звал? – окинул Сысой красиво убранную комнату.

– Дело есть! Напоить тебя чаем?

– Не надо! Сына встретил – прибыл с компанейским бригом. Мне бы с ним посидеть и дел на ранче много. Пшеницу и ячмень сжали, слава Богу. Кукурузу с бобами собрать надо.

– Понимаю! – равнодушно кивнул Ротчев, будто урожай его не интересовал. – Петр Степанович на твоё ранчо отправился. Встретил?

– Видать, разминулись!

– А ты мне нужен в Сан-Франциско. Пойдем туда на «Елене».

– И на кой я тебе в пресидио? Урожай совсем плох, сохранить бы, что Бог дал?!

– Есть дела поважней, – отмахнулся правитель конторы. – Одет ты прилично для мужика, – внимательно оглядел Сысоя. – Душегрею сними, вместо нее наденешь казакин поверх рубахи. Бороду причешешь, сделаешь умную физию, будешь стоять, сидеть со мной и Костромитиновым. Ты старик смышленый, а нам надо важности прибавить, будто при нас представитель народа, первостроитель Росса. Если понадобится, буду спрашивать при людях, а ты достойно отвечай, дескать, сам строил и с двенадцатого года служу в крепости. А еще – поговори с нашими беглыми выкрестами, узнай, что калифорнийцы думают про нас, россиян, про англичан и американцев. К тебе они доверительней, а со мной и Петром Степановичем разговаривать не станут.

– Я думал, работников прибавишь на ранчу, – разочарованно поморщился Сысой и вскинул на правителя плутоватый взгляд: – Только с какого рожна я – старик?

– В зеркало давно на себя смотрел?

– Никогда не смотрю, примета плохая.

– А зря! – хохотнул Ротчев, взял Сысоя под руку и подвел к большому настенному зеркалу. Седая борода и седые волосы были ему не в диковинку, но из-за стекла на старовояжного пристально и удивленно смотрел если не старик, то пожилой мужик с лицом иссеченным морщинами, с набухшими мешками под глазами.

– В самый раз! – Будто любуясь его отражением, одобрил правитель. – Не дряхлый, крепкий старик в полном уме.

Сысой смутился, он представлял себя с виду моложе.

– Ну, и рожа! – пробормотал удивленно. – В гроб кладут краше.

– Варнацкий вид! Хоть портрет пиши. Мне такой и нужен.

– Ну, если так, – пожал плечами, все еще недоумевая странному равнодушию правителя к главным делам Росса. – Повидаюсь с беглецами, поговорю. Вдруг и узнаю что. А отправимся так же, к полудню? – уточнил. – А то мне надо навестить ранчу, сказать дочке, чтобы не ждала.

– Постараюсь встать пораньше, – неуверенно ответил Ротчев, дескать, что поделаешь, мое утро начинается позже, впрочем, как и ночь.

– Нынче ром не дают в долг, ты напиши мангазейщику, чтобы дал полуштоф, из жалованья вычтешь. Надо с сыном посидеть, давно не виделись, – смущаясь, попросил Сысой.

– Тебе дозволю. Ты на пьянку не падок. Но, чтобы утром был трезв и бодр.

– Буду! – пообещал приказчик. – Кого там пить? По две чарки на бороду.

Он получил записку и пошел искать приказчика, а когда вернулся в дом, застал сына сидящим на крыльце с печальным лицом. Сысой выставил на стол полуштоф, достал из седельной сумки хлеб, юколу, зелень и заметил, что Федор уже навеселе: видно принес выпивку с собой. Не показывая недовольства, что сын загулял один, Сысой ополоснул две запылившиеся чарки, наполнил ромом, перекрестил свою чарку, потом бороду:

– За встречу, что ли!

Выпили за встречу, потом за помин Ульяны с Василием. Федор быстро опьянел, из печального от детских воспоминаний, сделался злым, уставился на Сысоя приужеными, чужими глазами, остро поблескивавшими из-под пухлых век.

– Ты кто такой? – спросил неприязненно.

Стеклянная бутылка была опорожнена. Сысой поставил её на пол, прибирал на столе, лег на лавку, закинул руки за голову, смешливо и удивленно окинул взглядом сына:

– Известное дело кто? – ответил без раздражения и упрека. – Старовояжный, заслуженный передовщик. Прибыл в колонии еще на пропавшем «Фениксе». Может быть, уже последний, из тех, кто начал службу до Монополии.

Федор, явно разочарованный ответом, вскрикнул с надрывом:

– Тогда кто я? Чей сын?

– Это ты спроси у своей матери. Мне сказала – мой. Что скажет тебе – не знаю.

– Мамки Ульки я сын, а она померла, – уронил голову на руки Федор, потом достал из своей сумки березовую фляжку, перехваченную медными обручами, наполнил чарку. – Будешь? – мирно спросил Сысоя. Тот понял, что предстоит беспокойная ночь, от выпивки отказался и стал собираться на ночлег в казарму.

– Надо отпустить в табун коня! – пояснил и добавил: – Настоящая мать, конечно, не та, что родила, а та, что вырастила, да и отец тоже. – Развернулся и вышел с грустинкой на душе.

Родственных чувств он не ждал и сам не чувствовал близкого родства, но скрытый упрек задел за живое. Федька рос, как большинство детей промышленных, а добился большего, чем другие: был при хорошей должности и жалованье. Повезло ли ему с семьей – его суд. У некоторых служащих, женатых на эскимосках и индеанках складывались дружные семьи. Правда, чаще у тех, кто не пропадал годами на промыслах.

Спутанный конь щипал траву возле прясел, которыми были обнесены русские и креольские избы, приткнувшиеся к крепости. Сысой распутал его, сводил к ручью на водопой и отпустил в компанейский табун. Сам с седлом на плече пошел ночевать в казарму. Вернулся он поздно утром, чтобы собрать вещи. Федька с припухшими глазами полоскал голову в бочке с дождевой водой и выглядел бодрым. Потряс мокрыми волосами, вытер лицо и пожаловался: