Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Сысой восторженно рассматривал остров с горными вершинами. Он много слышал о нем от матросов «Невы», но не думал, что когда-нибудь побывает здесь сам. Больше всего ему хотелось увидеть хлеб, который растет на деревьях, как в Ирии. Мысль об этом пьянила и дурманила, радостно билось сердце в груди.

Со шхуной все было оговорено: теперь она принадлежала Сысою. Передовщик уговаривал штурмана и двух матросов вести судно на Ситху за компанейскую плату, но прямого ответа от них не получил. Припекало солнце. Сысою было жарко даже в застиранной, изношенной бязевой рубахе. В кожаной было еще хуже: она накалялась под солнцем и жгла тело. Партовщики и их женщины скинули парки и по примеру индейцев ходили по палубе в одних набедренных повязках.

Шхуна вошла в залив, сбросила паруса и встала на якорь. Здесь было много кораблей, большей частью американских. Особняком стояли полтора десятка королевских судов: одномачтовые куттеры и тендеры, трехмачтовый барк. Команда засуетилась, матросы с горящими глазами ждали разрешения сойти на берег. Алеуты, поплясав в честь прибытия, с несвойственным для них удивлением разглядывали причудливо одетых темнокожих полинезийцев, щеголявших в европейских рубахах или сюртуках без штанов, иные в штанах без рубах. В большинстве своем островитяне сидели и лежали в тени, время от времени поднимаясь, чтобы попеть и поплясать, затем снова отдыхали. Суетились и шумели только европейские моряки.

В пути на Сандвичевы острова Сысоя беспокоило, что ему придется предстать перед местным начальством в изношенной рубахе, сапогах из сивучьих горл или в чирках, но, приглядевшись к местным жителям, он понял, что аляскинской одеждой здесь никого не удивишь.

Бывший хозяин шхуны перекликался с бака со знакомыми моряками других судов, потом сел в шлюпку и пропал до вечера. Алеуты забросили удочки, стали таскать рыбу прямо из-за борта, ели ее сырой, насаживали на крючки остатки той же рыбы и вытаскивали новый улов. В сумерках к шхуне подошел тендер. С него на палубу перескочил бывший хозяин « Таманы», окликнул матросов и они стали перегружать с борта на борт свои вещи, увязанные и упакованные меха. Бывший хозяин, обливаясь потом и утираясь платком, махнул рукой Сысою и с неожиданной резвостью для его полного тела перескочил на тендер.

На шхуне стало вдруг очень просторно, алеуты поплясали в честь расставания и замерли вдоль бортов, вглядываясь в сгущавшуюся темень душной южной ночи. С берега доносились звуки бубна и песни, там тоже плясали. Уже при лунном свете в борт шхуны ткнулась шлюпка. Два матроса, соглашавшиеся поработать на Компанию, вернулись с берега и привезли диковинные фрукты. Возле фока зажгли фонарь, вокруг него густо закружили бабочки. Шелест их крыльев и мельтешение теней, сливавшиеся с береговыми песнями, будили в Сысое какие-то давние, забытые, но чувственные воспоминания.

– Где хлеб? – рассматривая фрукты, спросил он. – Брэд?

Матросы со смехом катнули ему по палубе округлый кочан в треть пуда.

– Брэд! – знаками стали объяснять, что плод надо варить или печь.

С берега вернулся слегка пьяный штурман с выбритым до блеска лицом. Щеки морехода стали белыми, как рыбье брюхо, нос длинным, губы вздутыми. Он переговорил с матросами и начал втолковывать Сысою, что с ним хочет повидаться здешний король, который узнал о прибытии на его остров «раша пипл». Отказывать ему нельзя. Сысой на миг оторопел от услышанного, но американец говорил об этом так просто, будто встречи требовал портовый приказчик. Передовщик тоскливо окинул взглядом полы рубахи, которую надо было выстирать и подлатать, запустил пальцы в длинные, волосы, каких не носили ни американцы, ни англичане, и принужденно рассмеялся:

– Бог не выдаст – свинья не съест!

Ночью, при свете жировика, он выстирал рубаху и портки, почистил сапоги, промыл волосы морской водой, к утру одежда высохла. Едва склянки отбили полдень, Сысой выбрал три лучшие бобровые шкуры, сложил их в кожаный мешок и в сопровождении штурмана отправился на лодке к берегу, потрясавшему причудливыми запахами, звуками и видом пышной зелени. Ступив на сушу, он был удивлен пуще прежнего: ананасы, бананы, апельсины, лимоны росли повсюду как сорная трава, под деревьями валялись сытые свиньи, обожравшиеся упавшими фруктами. Полуголые жители, которые встречались на пути во дворец, были веселы и приветливы, почтительно разглядывали гостя и норовили дотронуться до его бороды.

«Нерусский рай! Чужая Ирия!» – Восторженно озирался Сысой, глаза его искали и не находили ни одного изнуренного лица.

Дворец короля оказался большим домом из сандалового дерева, которое привозили на Ситху американские и английские торговцы. У ворот, в тени, дремали два босоногих, темнокожих охранника. На одном была измятая шелковая рубаха, на другом серый камзол. Увидев приближавшихся людей, они встали с недовольными лицами. Вид их показался Сысою свирепым, но это длилось один миг. Оставив без внимания штурмана, охранники уставились на бороду пришельца, стали громко и добродушно хохотать.

Король принял гостей, сидя в кресле. Им оказался смуглый мужчина со смышленым лицом. Он был высокого роста и крепкого телосложения, голова обрита с двух сторон, так, что ото лба к затылку тянулся гребень густых, черных волос. Одет король был слишком просто для своего сана: серые брюки, штиблеты, белая рубаха с шейным платком, поверх нее серый камзол без всяких украшений.

Сысой по привычке скользнул взглядом по стенам, не нашел образов и, не крестясь, поклонился. Штурман за его плечом поздоровался по-английски, и король отозвался на том же языке. Голос его был мягким и несообразно тонким для крупного тела. За королевским креслом стоял загорелый, но белолицый толмач в камчатой рубахе и полотняных штанах.

Штурман залопотал, объясняя, откуда прибыл Сысой с командой промысловиков. Король через толмача, а тот через штурмана, вспомнил о русских кораблях и людях, которые ему понравились, сказал, что слышал от бостонцев про правителя Баранова. Сысой развязал мешок, вынул бобровые шкуры, потряс ими, расправляя мех, с поклоном передал королю и по его лицу понял, что дары приняты благосклонно. Выговаривать его имя «Камеа-меа» или «Тамео-меа» Сысою было трудновато, боясь неправильно промявкать и тем обидеть хозяина острова, он стал обращаться к нему английским словом «кинг». Король усадил его со штурманом против себя, стал расспрашивать о землях и народах севера. Из-за того, что общались они через двух толмачей, разговор тянулся долго, но был проще, чем с каким-нибудь заносчивым тлинкитским тойоном.

Король желал иметь дружеские отношения с русскими колониями, предлагал наладить прямую торговлю: фруктами, сладким картофелем, сахарным тростником. Всего этого на его острове было в изобилии, а так же мяса диких и домашних животных. Король называл правителя Русских колоний братом и обещал приготовить ему ответные дары.

Сысой возвращался на шхуну очень довольный встречей, полезным разговором и проведенным днем, а остров Гавайя продолжал удивлять неприхотливого северянина. Здешние люди не знали голода, свинина ничуть не пахла рыбой. Свиное мясо, раскормленное фруктами, не походило и на то, которое он ел даже в молодости в родном доме. Побывав на рынке, Сысой удивился, как дешевы местные продукты: на бобровую шкуру здесь можно было скупить едва ли не все, что выставлено.

Американцы и англичане с удобством обосновались на этом острове. В большинстве они занимались посреднической торговлей между владениями Тамео, Ситхой и закрытым для русских купцов портом Кантон, при этом имели прибыли, которые трудно было представить компанейским служащим. А тем за свой годовой пай мехов можно было безбедно прожить здесь всю жизнь.

Когда он кое-как сказал об этом штурману, тот весело рассмеялся и поправил:

– Если не отберут, может быть, и проживешь!

На другой день один из охранников, стоявший у ворот дворца, привез на шлюпке дары короля правителю Русских колоний: шишак и плащ из разноцветных перьев, а Сысою много фруктов и хлебных плодов. У передовщика и алеутов было ощущение, что они попали в рай, но чтобы успеть вернуться на Ситху до зимних штормов, пора было ложиться на обратный курс. Сысой перекрестил шхуну, дав ей в пособники отзывчивого на помощь странствующим морякам святого угодника и чудотворца Николу, грузил ее хлебом, солониной, непортящимися фруктами до тех пор пока штурман, свешиваясь за борт и высматривая осадку, не замахал руками.

– Стоп! Стоп!

Алеуты все дольше задерживались на берегу, Сысой начал опасался, что они, бродившие по острову с разинутыми ртами, разбегутся, желая остаться среди местного изобилия и всеобщей веселой лености. Эскимоски пользовались у здешних мужиков таким вниманием, что на суше всегда были окружены толпами восторженных поклонников. Сысой отпускал их на берег только с мужьями, хотя был риск, что они сбегут вместе, но этого не случилось: к ночи все вернулись на судно. Передовщик хотел посоветоваться со штурманом о времени выхода в море, но того не оказалось на шхуне.

Ночь становилась все темней. Над черной водой показался яркий как огонь краешек луны и выстелил по морю узкую желтую тропу. Потом поднялась огромная луна, стало светло. Мачты судов бросали на черную воду длинные тени. На берегу веселей заколотили в бубен и запели. Прислушиваясь к доносившимся звукам, стали плясать полуголые алеуты. Ночь была тепла, их потные тела лоснились и блестели в лунном свете. Мельтешили ночные птицы и бабочки. Из-за борта шхуны бесшумно показалась мокрая голова, затем через фальшборт перевалился незнакомый человек, под ним тут же натекла лужа. Ноги ночного гостя были босы, лицо выбрито. В первый миг Сысой подумал, что вернулся загулявший штурман и поднес фонарь к его лицу. Судя по одежде, с которой ручьями стекала вода, это был матрос с американского или английского судна.

«Сэйф ми!» – попросил он, со свистом вдыхая и выдыхая из себя воздух. Сысой не успел поговорить с ним, как в борт гулко ткнулась шлюпка. Передовщик окинул гостя оценивающим взглядом, в голове мелькнула мысль, что умелый матрос не помешал бы в управлении шхуной. Мокрый беглец на четвереньках метнулся на бак и укрылся. На борт шхуны поднялся штурман. Сысой с облегчением вздохнул. Но американец объявил, что получил более выгодное предложение от знакомого капитана и вернулся, чтобы забрать свои вещи. Сысой от неожиданного сообщения предложил ему жалованье вдвое против оговоренного, но тот с виноватой ухмылкой замотал головой, спустился в каюту, а вскоре поднялся на палубу в плаще, с саквояжем, прошел на мостик и по-хозяйски стал снимать компас.

Самоуправство иностранца так возмутило передовщика, что он тычками спровадил штурмана к тому месту, где его ждала лодка, при этом едва не столкнул в воду. Американец вяло покричал снизу, из тьмы, брошенной тенью шхуны, что компас принадлежит ему. Алеуты стали швырять в него апельсины и шлюпка ушла. Едва все утихло, на освещенные луной шканцы вышел ночной гость. Любопытные партовщики молча окружили его. Он скинул одежду, стал отжимать её, бормоча и оправдываясь: «Ай блоу кэпитэн». Повесил мокрые штаны на гик, помахал кулаками, изображая драку. «Ай ран авэй. Кэпитэн килл ми…»

– Подрался с капитаном, пояснил Сысой Ивану Кыглаю несвязанную речь американца. Боится, что тот убьет его. – Подумав, громче обратился к собравшимся: «Штурман сбежал! Что, братцы, возьмем матроса на свой прокорм? Вдруг и поможет добраться до Ситхи!? – При этом выругался и веселей добавил: – Будто без морехода не дойдем!? С божьей помощью, из бухты на восход, а после ввиду берега. Каменья Ситхинского залива я помню, не раз проходил. Да идет он, хрен ученый…

На рассвете, вместо выхода из бухты, Сысой с помощниками соскоблил с борта шхуны американское название и сажей, разведенной на рыбьем клею, вывел новое: «св. Никола». Страстно помолившись покровителю странствующих, спасающих в море, передовщик велел поднять якорь и вывел шхуну в открытое море. Как только пропали из виду суда, беглый матрос принялся за дело и вскоре показал хорошую выучку в работе с парусами.

Ветер был пособным, удержать шхуну на курсе норд-ост по компасу было делом не трудным. Сысой стоял на штурвале, поглядывал на покачивавшийся наплав под стеклом и в душе не переставал возмущаться заявлениям штурмана, что куплено судно без компаса, а навигационные приборы принадлежат ему. Беглый матрос все уверенней поторапливал неспешных алеутов перебрасывать с борта на борт гик и гафель. Сысой сам следил, чтобы своевременно переворачивались песочные часы и отбивались склянки, хотя в этом не было надобности, при этом он непрестанно молился святому угоднику.

Ввиду берега, который по соображениям Сысоя не мог быть иным кроме Калифорнии, усилился ветер с запада, и поднялась волна. Матрос-иностранец бывал в этих местах, узнал вход в залив, советовал дойти до бухты против крепости Сан-Франциско и просить испанцев переждать шторм: так это делали американцы. Помня наставления Баранова, Сысой наотрез отказался встречаться с испанцами. Тогда матрос пожал плечами и предложил пройти дальше к северу в залив Бодего. Там он тоже бывал. Такая стоянка устраивала передовщика.

Ввиду берега шхуна дошла до входа в залив Малый Бодего, защищенный мысом от волн с запада. Кренясь на борт, «Никола» стал входить в него, промеривая глубины. Ослабленные волны покачивали судно, но не так как в море. Вблизи берега с него бросили якорь, он лег на грунт. Канат вытравили на тридцать саженей, якорь крепко зацепился за дно. Только тут измотанные штормом люди смогли оглядеться.

На песчаном берегу без леса и кустарника виднелись простенькие постройки из камней и плавника. Возле землянки, похожей на барабору, вверх днищами лежали байдары эскимосского вида. Из вытяжной дыры жилья ветер вырывал сизые клубы дыма, скручивал и выстилал по земле. Алеуты, умученные работой с парусами, не проявили обычного любопытства, и расползись на отдых. Не доверяя уставшим людям, Сысой сам встал на вахту у якоря. После сильной качки ему казалось, что он медленно ползет по грунту и шхуну сносит к берегу. Покуривая трубку, Сысой то и дело поглядывал на постройки и лодки возле них.

Из землянки выполз обнаженный человек, взглянул на шхуну и пропал. Вскоре вылезли полдесятка любопытных, одетых в перовые парки и камлайки, стали всматриваться в стоявшее на якоре судно. Сысой издали узнал кадьяков, поднялся в рост на баке, стал махать им руками. Двое, одетые в парки по случаю непогоды, вразвалочку, короткими шажками подхватили байдарку, легко оседлали сглаженную волну и стали приближаться к шхуне. Сысой окликнул своего тойона. Кыглай выполз из-под палубы, взглянул на плывущих, кого-то узнал, крикнул партовщикам в кубрик. Вскоре, забыв усталость, они сгрудились на борту, подняли гостей на палубу, стали плясать с ними между фоком и гротом. Сысой спросил, кто передовщик, сам назвался, сказав, что отдохнет, а потом обязательно побывает на берегу. Угощать гостей было некому, хотя фруктов оставалось много. Женщины лежали с самого начала шторма, дров на судне не было.

Отдохнув, Сысой спустил на воду большую байдару с пустой бочкой для воды и корзиной фруктов, на пару с тойоном и двумя партовщиками выгреб на стан и обнял своего старого друга Тимофея Тараканова. Иркутский мещанин, тоже прибывший на Кадьяк на «Фениксе», как большинство мещан, время от времени сбривал бороду по указу императрицы Елизаветы Петровны: «Всем сословиям России, кроме духовенства и крестьянства, брить бороды и носить немецкое платье». В колониях к этому никто не принуждал, но Тимоха скоблил щёки по потомственной привычке и потому, что борода у него росла клочками, с проплешинами на скулах. Обычно он коротко подрезал волосы, но здесь они у него отросли и висели темно-русыми пучками, на щеках кучерявилась короткая бородка с бачками и клинышком. Круглые как у кота светло-карие глаза радостно глядели на дружка.

– Ты ведь уже второй раз в Калифорнии?! – оглядывая его с ног до головы, отстранился Сысой. Они не виделись после войны с ситхинцами.

– Калифорния там, – Тимофей махнул рукой к югу, с доброй улыбкой поправив товарища. – Здесь земля племени мивок, гишпанцев нет. В старые времена пират Дрейк назвал её Новым Альбионом. – И добавил: – На этот раз старик доверил мне только двенадцать байдарок... Жду капитана Кимболла. Он ушел в гишпанскую крепость за шестьдесят верст отсюда, для мены и торга. – Тимофей поморщился, будто спохватился, что слишком долго говорит, метнул на товарища любопытный взгляд, спросил, вынимая из кармана трубку: – Слышал, ты с Виншипами рассорился?!

– Бросили они нас на гишпанском острове без еды и защиты, а в марте приплыли, лыбятся, как ни в чем ни бывало. Совести-то нет. Я им говорю – контракт нарушили, а они хохочут…

Из землянки тихонько выползла и распрямилась смуглая молодая девка с давно не чесанными, распущенными по плечам чёрными волосами и широко расставленными глазами. Местами кожа ее тела лоснилась синевой. На тонкой бечеве, обвязанной вокруг бедер, под поджарым девичьим животом висел кусок кожи в две ладони. Другой одежды не было.

Обернувшись на удивленный взгляд Сысоя, Тимофей рассмеялся:

– Моя здешняя женка! Хороша?

– Кадьячки тоже любят щеголять голышом и задом вертеть горазды, но срамные места прикрывают богаче.

– У здешних не принято! Тут тепло, голода не знают, до замужества ходят голыми. К этому быстро привыкаешь. А народ добрый и ласковый. Зазывают нас жить среди них, чтобы защищать от гишпанцев. Те делают набеги, хватают людей, уводят к себе, силой крестят, одевают и продают в рабство.

– И что? Здешние совсем не возмущаются, что живете и промышляете на их земле? – недоверчиво спросил Сысой. – На нас нападали, и тамошние индианс, и гишпанцы.

Тимофей раскурил трубку, набитую виргинским табаком, пустил облачко душистого дыма.

– Как говорится, на Бога надейся… – добродушно усмехнулся. – На всякий случай я заплатил им за свое проживание. Землю и девок они не продают, но дают в бессрочное пользование. А если девка сама хочет уйти за мужем или от мужа – не удерживают и не осуждают. – Бросил тоскливый взгляд вслед удалявшейся красавице, потом перевел его на байдару с бочкой и виновато пожал плечами:

– А пресной воды здесь нет. Возим издалека, от речки.

Небо было синим, ярко светило солнце, плескала волна наката, доходившего из бушующего моря. Кадьяки на байдарках подошли к борту «Николы» и поочередно с алеутами плясали на палубе, крякая и морщась, угощались фруктами. Передовщики постояли, молча глядя на них с берега, лезть в темную сырую землянку не хотелось. Тимофей, надувая щеки, развел огонь из плавника на старом кострище, повесил черный котел с пресной водой. Резко вспыхнувшее пламя, охватило его. Передовщик заслонил лицо рукой, поморщился от дыма и жара, присел против восторженно улыбавшегося дружка.

– Надо хоть чаю попить ради встречи. Давно не виделись. – И стал рассказывать новости. – Возле Ситхи мира нет, бобров стало меньше, и колоши винят нас, что выбили. В проливах, среди островов они только и глядят, как бы кого пограбить. И так от Чугачей до Тринидада: береговой народ злой и вороватый. Разве хлеба стало больше – американцы привозят, но дорого. А здесь людишки мирные, сытые, добродушные, ценят раковины, они у них вместо денег.

– Э-э-э! Вот почему нам предлагали за товар раковины и удивлялись, что мы их цены не понимаем, – тихо рассмеялся Сысой. Он уже не сердился на Виншипов. Все, что случилось с ним по их вине, наполняло его душу, когда-то томившуюся пустотой, сознанием важности прожитого и увиденного. Он будто вырос и раздался вширь в собственных глазах. Напоминание о Ситхе и тамошних бедах возвращало его к чему-то давешнему и нелепому.

А Тимофей спохватился:

– Как промышлял? С кем идешь? – Кивнул на шхуну.

– Возвращаюсь с промыслов! – Сысой степенно достал трубку и стал набивать ее табаком. Метнул на дружка непокорный взгляд. – Было дело! С Виншипами рассорился, купил шхуну у бостонцев, ходил на Сандвичевы острова, встречался на Гавайе с тамошним королем, от него везу Бырыме поклон, подарки и предложения торговать. А ведь там и правда, хлеб на деревьях растет. Не то, чтобы совсем хлеб, – поправился, – но вареный и печеный получше заболони. – Задрав бороду, расхохотался: – Поискать бы среди тех островов свой, вдруг Ирия сыщется?! Откуда-то же моя бабка знала про здешнюю сытость? – Насмешливо взглянул на дружка. – Приплывем, а там Слободчиковы, Егоровы, Васильевы, Таракановы лежат под деревьями и брюхо чешут. Еды много: ешь – не хочу, и лень, как гавайцам, рот разинуть, чтобы прожевать и проглотить.

Тимофей пропустил мимо ушей насмешку, задумчиво обронил:

– Хорошо, что побывал на Сандвичевых! Завидую!

– «Нева» и «Надежда» там были, когда мы Ситху воевали. Матросы много чего рассказывали про те острова, я не всему верил. А вот ведь, правда, есть еще места, где люди живут, как у Христа за пазухой. – Сысой выпустил из бороды струю дыма, кашлянул: – Бостонцев там много, иные с тамошними девками по нескольку лет живут.

– До «Невы» и «Надежды» на тех островах побывал аглицкий командор Кук. – Пояснил Тимофей. – Он и открыл их. Но из природных русских мужиков, самовольно, без приказа, – ты первый!

– Выходит так! – пожал плечами Сысой. – Как думаешь? Бырыма вздрючит или похвалит? – спросил улыбаясь, ничуть не жалея о случившемся.

– Не знаю! Виншипами он доволен, они привезли на Кадьяк много шкур. Андреич был там, да и сейчас должен быть на Кадьяке, на Ситхе вместо него Кусков. Так что, хочешь к самому, держи курс два румба к западу... А Прошка попал в беду. Не слышал? Кадьяки его чуницы перебили всех мужиков на острове, забрали их жилье и жен. Не знаю, как распорядится Андреич?! Сам, наверное, не возьмется судить, отпишет в Главное правление и в Охотск. У Васьки Васильева партовщики тоже воевали с гишпанцами и индейцами, по слухам от Виншипов понесли потери. Так что ты легко отделался – двое пленных или беглых, это еще ничего.

– От кого знаешь про Прошку и Ваську? – насторожился Сысой, опять пыхнув дымком из трубки.

– Виншип был здесь весной, нашел лежбище котиков против входа в залив Сан-Франциско. Оказывается наш бриг «Пикок» и ваш «Окейн» принадлежат одному хозяину, Окейну. Помнишь капитана, с которым я ходил на юг прошлый раз? Тот Окейн разбогател на наших трудах и приплыл на Ситху на трех кораблях. И Кимболл и Виншипы – ему родственники и свояки… Ну, вот и чай готов! Настоящий, китайский, из Кантона. Мои партовщики без чая и табака не работают.

– Думаешь, мои лучше? Прошлой осенью, когда Виншипы нас бросили, боялся, взбунтуются, уйдут к гишпанцам. И как бы я их удержал?

На шхуне перестали плясать, наверное, тоже пили чай по случаю встречи. Фрукты с Гавайи эскимосы только пробовали, они им быстро приедались.

– Твои-то бежать не пытаются? – спросил Сысой. – После нашей сырости и голодухи здесь – рай да и только.

– От голода никто не мрет, природной еды много, – задумчиво согласился Тимофей. – А у гишпанцев хлеба, мяса, молока, овощей и фруктов – девать некуда, но всякий пустяк: сапоги, сукна, выделанные кожи в большой цене. Не говорю про порох и свинец. Кимболл похвалялся, что нагло вошел в порт Сан-Франциско, будто для ремонта, салютовал их флагу, а им и ответить нечем, пороху нет. Люди в больших чинах ходят босыми.

– Что не сошьют?

– Самим нельзя! Спесь, гордыня! А здешние индейцы сроду ремесла не знали. Гишпанцы платят бостонцам едой за одежду, посуду, всякое ремесло, а те везут на Ситху их хлеб.

– Здесь, говоришь, уже не Калифорния! – спросил Сысой. – Испанцам до этих мест нет дела. А почему называется Бодего?

– Слышал от американцев, что гишпанский капитан Хуана Франциско де ла Бодегопервый из белых побывал здесь.

 Дожидаясь спокойного моря и благоприятных ветров, шхуна простояла на рейде еще два дня.

– На Ситху не пойдем, – объявил Сысой партовщикам, – возвращаемся на Кадьяк, там наши семьи и Бырыма. А здесь, – осторожно сообщил Кыглаю, опасаясь побегов, хоть и ничейная земля, но гишпанцы ловят людей и заставляют работать на себя.

В залив вошел бриг «Пикок» капитана Кимболла и встал рядом со шхуной. Он вернулся за партией Тараканова и собирался возвращаться с добычей на Кадьяк. С попутным судном идти к дому было спокойней и надежней. Нанятый Сысоем матрос подолгу пропадал на «Пикоке», потом привел оттуда молодого, голубоглазого морехода с полугодовалой бородкой по щекам. Как было принято у американцев, в море они не брились. Расхваливая его, представил Христофором Банземаном – прусаком американского гражданства и предложил поменять себя, чтобы Банземан вел шхуну к Кадьяку, а он, спасенный Сысоем, перешел бы на «Пикок», где у него много друзей.

Голова скромно улыбавшегося прусака была покрыта плоской суконной шапкой, на нем была простая серая блуза и сапоги коровьей кожи. Пока штурман не начинал говорить, его можно было принять за русского мещанина. Говорил он по-русски ни на много лучше беглого матроса, но хотел перейти на службу Компании. Сысоя такой оборот устраивал, и он согласился на замену, предложив плату, как и бросившему его штурману.

Узнав про сборы, на берегу собралась толпа голых мужиков и женщин. Тимофей наварил каши, приправил ее тростниковым сахаром. Для соборного чаепития пришлось брать котлы с судов. Передовщик и партовщики тепло прощались со здешним народом. «Талакани-Талакани» – слышал Сысой и удивлялся, что его дружок смог заслужить здесь такую любовь. Чугач из его партии увозил с собой жену из здешних девок. Можно было понять, что это делалось добровольно, без выкупа, а женка Тимофея плыть на север отказалась.

Партии погрузились на суда, партовщики поплясали в честь отплытия. Шхуна и бриг одновременно выбрали якоря и подняли паруса. Погалсировав против ветра, шхуна первой вышла в открытое море и дождалась бриг. Выбравшись из залива, он уверенней схватил ветер прямыми парусами и пошел впереди ввиду высокого скалистого берега.

Сысой до сумерек стоял на мостике у штурвала. Шхуна держалась ввиду брига. Передовщик внимательно высматривал сушу, время от времени передавал штурвал Кыглаю и на отмятом куске кожи рисовал карту берега. Ему хотелось не пропустить вход в открытый им залив, между мысом Мендосино и Тринидадом, и чтобы штурман-прусак определил его координаты. Солнце легло на горизонт, Банземан поднялся на мостик, записал время заката в журнал. Вскоре после усталой, темной вечерней зари наступили сумерки, предтеча черной южной ночи. Сысой в очередной раз перевернул песочные часы и отбил склянки.

На вахту заступил американский прусак. Вскоре бриз стал меняться на ночной, штурман зычным голосом приказал разленившимся алеутам перекинуть гафельные паруса на другой борт. На корме брига зажгли фонари. Поменяв галс, он продолжал уверенно двигаться в темноте. Сысой постоял на мостике, вдыхая запахи берега, затем спустился в каюту. Уснул он поздно и спал крепко. Мореход разбудил его в оговоренное время. После ночной вахты он был бодр и весел, в русой бороде поблескивали капельки воды. Когда Сысой встал к штурвалу, сменив Банземана, уже золотился Береговой хребет.

– Мендосино... – сказал мореход и замычал, вспоминая слово, не вспомнил и указал рукой за корму.

– Прошли? – подсказал Сысой.

– Прошли-прошли! – радостно закивал прусак.

Корма брига «Пикок» все так же маячила впереди. Передовщик весь день вглядывался в очертания берега, надеясь увидеть вход в открытый им залив. До пройденного мыса с севера шли долго, но без попутного ветра. Сколько миль он не знал. Вечером, сдав вахту прусаку, мысленно посетовал, что место неизвестного прежде залива было отмечено только на карте Виншипов. Радовало, что они все равно явятся на Кадьяк за своим паем и покажут карты.

Прошла неделя. Шхуна следовала за бригом. Сысой проснулся утром, не услышав обычного плеска и журчания воды за бортом, почувствовал, что судно стоит, тихо покачиваясь на волнах прилива. Передовщик протер глаза и поднялся на палубу. Бриг и шхуна стояли в знакомом заливе, где прошлым летом Виншипы встречались с «Юноной». Здесь же, под звездным флагом, покачивался бриг «Меркурий». Сысой не знал, отчего капитан «Пикока» решил сделать остановку, а Банземан вынужденно следовал за ним. Передовщик поднялся на мостик к прусаку. Было ясное, солнечное утро, желтела и парила сырая палуба, с берега веяло терпкими запахами трав. С «Пикока» Сысоя окликнул Тимофей.

– Наши тут!

На воде мельтешили полтора десятка двухлючек, в которых сидели гребцы в кадьякских, круглых, плетенных из корней, и в длинных алеутских шляпах. На их обветренных лицах весело блестели белые крепкие зубы, которые у эскимосов не бывают плохими. К борту «Пикока» подошла большая байдара, с нее на бриг неторопливо поднялся старовояжный передовщик Афанасий Швецов, с которым, в прошлые годы, Тараканов промышлял в этих самых местах под прикрытием капитана Окейна на его бриге «Окейн». Это был первый совместный промысел компанейских служащих с американцами. Теперь, судя по всему, лучшие в мире охотники на калана, на лучших в мире кораблях с умелыми матросами совместно промышляли от Чугацкого залива до испанских колоний: эскимосское мастерство, русские терпение, неприхотливость и смекалка, помноженные на американскую предприимчивость давали хорошие прибыли.

Банземан кивком указал на бак, спрашивая, становиться ли на якорь? Сысой распорядился подойти к бригу. Мореход аккуратно подвел шхуну к его борту. Сысой перепрыгнул на палубу «Пикока». Афанасий Швецов, приветствуя его, раскинул руки. Лицо старовояжного передовщика было обожжено солнцем, глубже залегла сеть морщин, поредела сивая грива волос, белая борода рассыпалась по груди. Швецовские партовщики следом за ним поднимались на «Пикок» и, едва ступив на палубу, начинали плясать в честь встречи. Скрестив руки на груди, на них с важностью смотрел молодой креол или колош с чистым, не уродованным лицом, одетый как американец. На палубе «Николы» алеуты тоже плясали в честь встречи.

– Кто это? – спросил Афанасия Сысой, кивнув на стриженного тлинкита.

– Кенаец, племянник жены Бырымы! – бросив удивленный взгляд на передовщика, ответил старовояжный служащий и спохватился: – Ты ведь на Кадьяке служил?! Он доверенный приказчик по торгу и мене, легко говорит с американцами и англичанами, хорошо толмачит.

Американский бриг «Пикок» и, купленная Сысоем шхуна «Никола», прибыли на Кадьяк в конце августа. Для здешних мест стояла неплохая погода без сырости и буса с красными прожилками солнца среди низких туч. После Серроса – острова, на котором промышлял Сысой со своей чуницей, после Гавайи и Калифорнии, Кадьяк казался унылым и серым. Корабли вошли в Павловскую бухту, салютовали флагу, с батареи прогремел ответный залп. Шхуна осторожно приблизилась к причалу с изрядно прогнившими бревнами, бриг сбросил паруса и встал на якорь, с его борта стали спускать шлюпку. Партовщики, поплясав на палубе в честь прибытия, шумно сбрасывали на воду байдарки и по нависшему концу с кранбалки ловко съезжали в свои легкие лодчонки.