Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Сысой на баркасе груженом мукой, отправился к бригу и встретился с Банземаном. Вольный мореход был в суконном сюртуке поверх серого камзола, в шапке из меха морского кота, щеки покрывала месячная бородка. Он продолжал служить Компании, заметно обрусел и стал мало походить на американца.

– Не надоела служба, Христофорчик? – весело поприветствовал его Сысой. – Уже не такой молодой, как когда-то. Платят много?

– Платят! – коротко ответил Банземан. – А денег много не бывает. Слышал, тебя переводят на Ситху с жалованьем семьсот рублей.

– Завидуешь? – рассмеялся Сысой. – У тебя жалованье поболе.

Банземан сдвинул брови к переносице, соображая, чему он мог бы завидовать. Мотнул головой, не поняв, зачем так сказал старовояжный служащий.

Бриг загрузился россовской мукой и ушел в Сан-Франциско для догрузки. При крепости стали резать скот и закладывать в бочки солонину, готовили к отправке фрукты и овощи. Женка Сысоя приняла весть о переводе муженька с непроницаемым лицом, без слез и обвинений. На робкое предложение ехать на север ответила твердым отказом, равнодушно взяла откупные подарки, которые по понятиям ее родни были огромным состоянием, и собралась в свою деревню. Проститься с дочкой Сысою было трудней, чем с ней, малышка не понимала, что расстается с отцом навсегда и радовалась перемене, тому, что в деревне много детей. Он отвез их в Бодего на байдаре. Прижал к груди чернявую головку, ткнулся бородой в смуглую щечку и словно отодрал от тела кусок мяса.

Женка скинула с себя рубаху, сняла с девочки сарафанчик, оставив ее голышом. Не оборачиваясь, с сумой подарков на плече, зашагала босиком по песку. Дочка, держась за руку матери, обернулась, весело помахала отцу и припечаталась к его памяти раскаленным клеймом. Он смахнул с глаз навернувшиеся слезы и столкнул байдару на воду. «Так будет лучше для всех и для нее тоже! – пробормотал, отгребая от берега: – Такая уж отцовская доля отпускать дочь. Когда-то все равно это должно случиться!»

Транспорт вернулся из Сан-Франциско, и стал догружаться на рейде против Росса. Перед отправлением Сысой много разговаривал с сыном. Они расставались не навсегда. Петруха твердо стоял на том, чтобы по окончании контракта вернуться в село, где родился, к которому был пожизненно приписан. Сысой простился с ним, с Петром Шелиховым и ушел на бриге к Ситхе.

Ново-Архангельская крепость выглядела подновленной и многолюдной, здесь появилось много незнакомых русских служащих и все стало другим, даже порядки. На причале стоял караул в форме, на месте прежнего дома правителя – новый, с саженными окнами под стеклом. У воды были построены новые казармы. Корабли в гавани на якорях, бочках и у причала почти разом отбивали склянки. Дымили ямы углежогов. Подновленная глухая стена разделяла русское и индейское селения до самого озера и продолжалась на другой его стороне. Под заплотом стояли крытые лавки местного рынка. Колошки и колоши бойко торговали картошкой, зеленью и олениной.

Расхворавшегося капитана-лейтенанта Муравьева на должности главного правителя колоний менял капитан-лейтенант Чистяков. Сысой встал перед ними обоими, оба были не знакомы ему. Он получил от нового правителя письменные и устные наставления и постарался поскорей покинуть перенаселенную крепость. Там по-прежнему выпасали и кормили сеном десяток дойных коров и быка. Свиней при крепости уже не держали из-за отвратного вкуса мяса с запахом рыбы. Муравьев велел их перебить. Матрос, сообщивший от этом Сысою, не понял, отчего старовояжный приказчик рассмеялся, глядел на него удивленно, пока тот не пояснил:

– Зажрались, однако, казаре!* ( гуси – прозвище новичков) Похоже, нынче и голодного не заставишь есть сивучину. Народец прибывает сильно избалованный хорошей едой. Рожь-то привозят ли? – спросил.

– Ржи совсем мало, больше пшеница. Две мельницы на реке дают хороший помол.

– И то Слава Богу, – отмахнулся от продолжения разговора Сысой и без труда отыскал Богдашку Васильева. Креол жил в верхней казарме, числился уважаемым и грамотными служащим получал жалованье приказчика. Федьки на Ситхе не было. Как узнал отец, его сын после школы Филиппа Кашеварова продолжал учиться в Иркутске и вскоре должен был вернуться. Сам старик Кашеваров все еще учительствовал в Ситхинской школе, в браке с крещеной алеуткой имел многодетную семью, которая с пособиями перебивалась на его жалованье в пятьсот рублей годовых, хлебный, крупяной и прочий компанейский пай.

Ничто другое не заинтересовало Сысоя в Ново-Архангельске и вместе с тремя креолами он стал грузить баркас калифорнийской пшеницей для Озерского редута. Этот редут был в двадцати верстах от крепости. К нему можно было добраться и по суше, но много ли груза унесешь на себе?! Баркас осторожно шел глубоководным проливом. Вход в него с моря и из Ново-Архангельска был загроможден множеством подводных и надводных камней. Парусные суда можно было провести здесь с большим трудом, удобных якорных стоянок не было. Но море не штормило, баркасом правил креол, хорошо знавший здешние места. Он помнил Прохора Егорова, дотошно выспрашивал Сысоя о жизни и кончине старовояжного передовщика, и непонятно было, что больше его интересует, Егоров или Калифорния. На Ситхе бытовало много красивых сказок о Россе.

Озерский редут и само селение располагались между высоких гор, в конце узкого пролива, на нерестовой реке, падавшей из озера красивым водопадом. Эта была одна из двух крупных рек острова, остальные мелкие. В ее устье стоял рыбный завод, заставленный садками. Когда-то ради добычи рыбы и начали строить здесь укрепление. Со временем, кроме рыбной ловли и заготовки юколы, которыми занимались алеуты, здесь стали выделывать бычьи и сивучьи кожи. Возле озера ломали гранит на мельничные жернова. На склонах гор рубили лес и сплавляли в редут, отсюда вывозили в НовоАрхангельск. В Озерском жили два десятка работных и служащих, но порой население увеличивалось до трех десятков.

Обнесенные стоячим тыном, на берегу стояли дом начальника и казарма служащих в одной связи, там жили кузнец, плотники, пильщики. За тыном, вне укрепления – будка с восемью орудиями, еще одна казарма для работных и часовня во имя Преображения Господня. На реке виднелась мельница, в стороне от нее – навес для сушки юколы. Над ним висел дым, однорукий каюр, ходил вокруг с палкой и отгонял ворон.

Дом начальника строился для Баранова с семьей. Здесь бывший правитель хотел провести остатки своих дней в покое и близости горячих ручьев, в которых не раз поправлял боли в суставах и пояснице. Половину дома занимала семья приказчика Алексея Шмакова, прибывшего на Ситху вместе с капитаном-лейтенантом Муравьевым. Шмаков женился на крещеной тлинкитке Параскеве, одного за другим она родила ему двух детей. Теперь приказчик сдавал дела и вместе со своим покровителем, женой, дочерью и сыном: креолами Лукерьей и Николаем, собирался в Россию. Десять русских охранников жили на другой половине дома.

– Какое жалованье тебе обещали? – первым делом спросил Шмаков.

– Семьсот!

– У меня было – шестьсот! – Прищурился, будто укорил.

– Сколько лет прослужил? – усмехнулся в бороду Сысой.

– Как и правитель.

– Контракта не выслужил, а я – почти четыре полных.

Сысой принял дела и поселился в просторной комнате с двумя окнами. Из одного было видно море, из другого – лес и горы. Служба не тяготила его, тяготило одиночество. Он следил за караулами, за ремонтом быстро гниющих построек, за поставкой дров, воды и провизии, начал строительство закромов для хранения зерна при мельнице. Вечерами при светильниках, заправленных китовым жиром, играл с караульными в карты, но не на деньги, что было запрещено, а на битье по ушам и носу.

Время от времени он ходил со служащими на байдаре к горячим источникам в пяти или шести верстах от редута. Там были устроены два маленьких дома и бассейн, куда ложились больные. Вода серного свойства быстро заживляла раны, исцеляла от цинги и болей в суставах. Сысоя предупредили, что в ней нельзя лежать дольше четверти часа. Но моросил холодный дождь, в горячей воде было хорошо. Приказчика вовремя сменил и поторопил озерский кузнец. Сысой нехотя вылез из бассейна, обложенного камнем, обтерся, оделся, вышел из-под навеса и направился к избушке, где спутники варили уху. Вдруг за спиной раздался непонятный рев, свет померк, и на миг наступила ночь. Сознание Сысой не терял, присел на четвереньки, нащупывая землю. Свет в глазах стал проясняться. Он встал, и еще не совсем понимая, что случилось, продолжил путь.

– Споткнулся или что? – спросил спутник, выглянувший из избушки.

– Похоже, задержись в горячей воде – захлебнулся бы.

– А! Понятно! Пересидел! Здесь случалось, что больных вытаскивали мертвыми.

А в Ново-Архангельске дела правления у Муравьева принял капитан-лейтенант Чистяков Петр Егорович, прибывший на Ситху на шхуне «Святая Елена». На том же судне отправились в обратную сторону Муравьев и Шмаков с семьями. Служба Чистякова и Слободчикова началась одновременно и уже в самом ее начале, в ночь с 5 на 6 декабря, несколько колошских батов, занимавшихся рыбной ловлей, приблизились к укреплению. Часовые окликнули их, тлинкиты не могли не слышать и не понимать, что подходить к суше нельзя, но продолжали грести к берегу. Сысой приказал пальнуть по бату картечью. Выстрел получился излишне метким, один колош упал, остальные стали выгребать от берега.

Уже на другой день к редуту прибыл на куттере главный правитель, с недовольным видом высадился на сушу, осмотрел укрепление и жилье служащих, сказал, что они ночью убили колоша, выслушал приказчика и служилых, стоявших в карауле, покачал головой и уплыл в обратную сторону. Сысой ждал сыска и наказания, но этого не случилось, служба продолжалась прежним распорядком. Колоши подходили на оговоренное расстояние, как обычно, предлагая купить мясо диких коз, рыбу, картофель, очень дорого – ром, купленный у американцев, но Сысой запретил служащим торговаться и выходил из редута сам. Зла колоши не показывали, будто смертоубийства не было. При посещении крепости перед Рождеством приказчик узнал, что Чистяков замял скандал, выплатив родственникам убитого 250 рублей товарами. Они это приняли как виру и зла на русских служащих недержали.

 – Правильно! – одобрил поступок правителя Сысой. – Война обошлась бы дороже, а не пальни мы, на другой день на редут пошли бы с десяток колошских батов.

Осенью правитель прислал в Озерский гарнизон молодого лейтенанта, трех русских матросов и пуд пороху, видимо на Ситхе опять обострились отношения с тлинкитами. Но неприятности случились не от них, а от американцев. Зимой, в мелководной бухте против редута встала на якорь шхуна под звездным флагом.

– Ишь, как ловко обошли камни?! Если случайно, то им сильно повезло! – удивился лейтенант.

По инструкциям, присланным директорами Компании, европейским и американскимсудам в те годы запрещалось торговать во внутренних водах колониальных владений, хотя без привозимых товаров прожить с лужащим было трудно и даже невозможно. Прежний правитель Муравьев пытался оспаривать запрет, по необходимости, часто нарушал его.

– Закон есть закон! – изрек лейтенант и с двумя матросами на байдаре отправился к американскому судну. Он не вернулся ни через час, ни к вечеру.

«Напоили!» – решил Сысой.

Но лейтенант в мокрой одежде, со шпагой в руке, ворвался в его комнату среди ночи и крикнул:

– Товсь к обороне!

Гарнизон был поднят в ружье, пушки и ружья заряжены картечью. На рассвете на берег высадились полтора десятка пьяных американских моряков с ружьями и в полный рост пошли на ворота редута. Лейтенант скомандовал дать залп поверх голов. Потом, по его команде, полтора десятка служащих выбежали за ворота, погнали американцев к воде, избивая на ходу, загнали в шлюпки и держали под прицелом, пока те не взобрались на палубу. Со шхуны стали наводить на редут пушки. Лейтенант с гарнизоном отступил к тыну и велел дать залп по судну. Одно из ядер сломило мачту. Два снаряда, пущенных со шхуны разнесли пакгауз и проломили острожный тын. Судно снялось с якоря и вышло из бухты, лавируя парусом одной мачты.

– Что случилось? – стал расспрашивать лейтенанта Сысой.

– Они смеялись надо мной, когда говорил им, чтобы ушли из нашей бухты в Ситхинскую: там встречают иностранцев. Потом, пьяные, пытались запереть нас в форпике и обещали на рассвете захватить редут. Мы едва отбились и дальше действовали по инструкции.

– Молодей-удалец! – похвалил лейтенанта Сысой. – Но на всякий случай отпиши главному правителю о случившемся, да поскорей, пока нам не пришлось оправдываться.

– В чем оправдываться? – горячился лейтенант. – Мы закон не нарушали!

Правитель Чистяков согласился, что закон не был нарушен, но через год из Главного правления пришел приказ, требовавший выслать лейтенанта в Санкт-Петербург для сыска и объяснений случившегося конфликта.

– Американцы своих граждан всегда защитят, а наши, чтобы не спорить, всегда предадут. Это я знаю! – Прощаясь, наставлял молодого офицера Сысой. – Но ты военный моряк, а морское ведомство в прежние годы своих людей не сдавало. Кабы не политика и бояться нечего… Помогай Господи и святой Никола!

Служба в Озерском редуте Сысоя не тяготила, донимали скука и тоска. То в снах, то в памяти среди бела дня, махала ручкой дочурка, глядела на него, не понимая, что расстается навсегда. Воспоминания бередили душу, жгло клеймо старой раны. Сысой стонал, скрипел зубами и с благодарностью вспоминал Ферлоновы камни: только здесь, в Озерском редуте, он по-настоящему понял, как счастлив был тогда. Любовь к дочери была совсем иной, чем к Фекле, не говоря о женщинах, промелькнувших в его жизни и не оставивших следа в душе. Тоску и скуку усиливали дожди, которые шли по трое суток в неделю и чаще. Женщину себе он все никак не мог присмотреть, да и жить-то с ней теперь на Ситхе можно было только после венчания, а жива ли Агапа – не знал. Одно время даже подумывал проситься на Кадьяк, но кончался контракт.

В погожие деньки с фузеей на плече и с коробом за спиной Сысой шлялся по окрестностям, собирал малину, чернику, смородину, после заморозков рябину и ставил ягоде вино. Он доходил до огромного, безрыбного озера с отвесными берегами. Метко стрелял уток, журавлей, ар. Но утки сильно пахли рыбой и он перестал охотиться на них. Однажды, к радости озерских служащих, ему удалось подстрелить горного барана. Черных медведей было много, но добывать их можно было только в тайне, чтобы не портить отношений с колошами. Они почитали медведей и альбатросов за священных зверей и птиц.

О Россе Сысой спрашивал всякий раз, когда бывал в Ново-Архангельской крепости, или встречал людей, прибывших оттуда. Уже вскоре после начала его службы в Озерскомредуте доходили слухи о неурожаях по всей  Калифорнии. Потом случился очень хороший урожай, из Росса на Ситху прислали три тысячи пудов муки и пшеницы, покрыв больше половины потребности в хлебе. Но после этого опять был неурожай. По доходившим до Ситхи слухам, земли, вспаханные Кусковым, Шмидтом, Шелиховым истощились и зарастали диким овсом.

«Скот на дальних выпасах, – глядя в окно, рассуждал сам с собой Сысой, – удобрять поля не чем, запускать пашню под пар – мало земли».

А дождь все моросил. Снилась дочурка, то плакала, то смеялась. После этих снов Сысой ходил рассеянным, как старик забывался в обыденных делах. Редут часто навещали работные из Ново-Архангельска, привозили компанейское паевое довольствие и новости: для улучшения торговли и примирения с колошами у них стали закупать меха в два раза дороже прежнего. Узнав об этом, взбунтовались кадьяки и алеуты, враги тлинкитов-колошей. Правителю пришлось добавить вознаграждение и им тоже. Но все это проходило стороной, доносилось до Горячих ключей через слухи. В Озерском однообразие жизни и дождь так изводили людей, что приказчик стал тайком покупать ром и тихонько попивать, запрещая делать это гарнизонным служащим, у которых жалованье было вдвое меньше.

Вскоре его вызвал к себе главный правитель. Сысой подумал, служащие донесли, что не напиваясь до буйства и беспамятства, он все же грешит в одиночку. В Ситхинском порту стояла нестерпимая вонь. С прибывшего из Охотска брига выгружали бочки с солониной, вскрывали их на берегу при главном правителе. Чистяков в парадном мундире зажимал нос шелковым платком и матерно поносил охотских снабженцев. Из ста бочек солонины, отправленных из Охотска, девяносто три были с тухлой говядиной. Сысой с досадой подумал, что прибыл под горячую руку начальства и получит разнос вдвойне.

– Это что? – Заметив приказчика возле себя, прогнусавил в руку главный правитель.

– Тухляк! – Пожав плечами, ответил Сысой.

– Вот именно, тухляк, а не солонина! Можно такое есть?

– Коли свиней перебили, оттого, что мясо рыбой пахнет, такой тухляк теперь и кадьяки есть не станут. Раньше, бывало, любили с душком. Переменилось все! – говорил, растягивая слова и внимательно глядя на главного правителя. Старался по его лицу понять, для какого разговора вызван. – Сколько помню, Компания часто присылала ненужное, а то и переломанное. – И осторожней, вкрадчивей добавил: – Как сказывал военный мореход Головнин, от Питера до Кадьяка – одни воры…

Правитель метнул на приказчика разъяренный взгляд, высморкался, отплевался, засвидетельствовав присланную провизию, передал дело приказчикам и кивнул Сысою, чтобы следовал за ним на гору, к дому правителя, где смрад не так ощущался. Там лицо Чистякова стало приветливей, он сообщил, что с этим вонючим транспортом прибыл после обучения за морем Федор Слободчиков, а из Росса – другой сын, калифорнийский кузнец с детьми и сожительницей. Сысой обрадовался, затоптался на месте, справляясь с обуявшими чувствами при начальнике. В следующий миг удивился, что Петруха, против уговора, возвратился с семьей.

Правитель же вызвал приказчика не только для того, чтобы порадовать встречей с детьми.

– Говорят, не самодурствуешь, но дуреешь от скуки? – Взглянул пристально и строго.

– Дурею! – признался Сысой.

Вместо того, чтобы обругать и наставить Чистяков всего лишь укорил:

– Приказчик ты, прямо скажу, ни плохой, ни хороший, а вот байдарщик, слышал, отменный.

– Кое-что добывал, – насторожился Сысой.

– Вокруг Ситхи зверя выбили. Ситхинскую партию я отпустил по домам. Но мне прислали известие, что каланы появились на Курильских островах, и Правление решило восстановить факторию на Урупе. Старовояжные служащие посоветовали отправить тебя передовщиком. Пойдешь?

– У меня контракт кончается, у сына тоже, надо встретиться, поговорить, подумать.

– Думай! А как надумаешь, выбери двенадцать промышленных по своему усмотрению и сорок партовщиков с семьями. Путь не близкий, промышлять будете не один год, пусть все идут с женами и детьми. Жалованье отменяется, будете промышлять с паев, как прежде.

– С паев лучше, – мысленно напрягаясь, пробормотал Сысой. Его донимала мысль, что острова недалеко от Камчатки, а Камчатка от Охотска. Чистяков будто понял его без слов, с усмешкой добавил:

– Новые паспорта получите на Камчатке, в Охотск нынче плыть нет надобности.

– Это тоже хорошо! – снова пробормотал, поднимая на правителя туманный взгляд.

– Грузись на «Байкал», его поведет Этолин, – будто уже получил согласие, приказал правитель.

– Немец или наш?

– Адольф Карлович – россиянин, финн, был вольным мореходом в младшем статском чине, ходил к северу от Бристоля, описал берег, искал старые русские селения, основанные до экспедиций Беринга.

– Нашел? – встрепенулся Сысой.

– Нет! Если и были, то следов не осталось, а Главное правление требует…

– В младшем чине это хорошо – меньше чванства. – Кивнул Сысой. – Хотя… Бывает и наоборот.

– Этолин давно просился в Военно-Морское ведомство, даже грозил уволиться из-за отказов. Муравьев помог ему перевестись в морской офицерский чин. Перевели! – усмехнулся правитель и поторопил приказчика, затеявшего пустопорожний разговор: – Иди, думай и подбирай людей. Леса на Урупе нет, от старого, брошенного стана вряд ли что осталось после двадцати-то лет, доски бревна возьмешь отсюда и сколько надо.

Уже развернувшись к выходу, Сысой обернулся:

– А в Озерский кого?

– А сына твоего, Федора! – усмехнулся правитель. – Грамотен, проворен, исполнителен.

Сысой вышел, немного раздосадованный, что все уже решено за его спиной и довольный тем, что опостылевшая служба закончилась. Он был бы рад за сына, молодому да проворному, при хорошем жалованье, в Озерском можно послужить и проявить себя, если бы не эскимосская кровь по грехам отца.

У него самого еще был выбор: Уруп или Охотск.

Моросил ситхинский дождь. Тучи скрывали вершины гор, среди них ничем не выделялась гора святого Лазаря с провалившейся вершиной. Облака волочилось по ее склонам, уныло стучали топоры, мокрые плотники угрюмо строили новый причал. Приглушенно, как из-под одеяла, звенела рында, отбивали полдень. Сысой спохватился, что забыл спросить правителя, где остановились сыновья, но прикинул, что Федька после вояжа, должно быть, отдыхает в подэтаже, спросил караульного и не ошибся.

В первый миг встречи на лице сына мелькнуло недовольство, что помешали его отдыху, но он справился с чувствами, заулыбался, сбросил одеяло, обнял отца. Перед Сысоем стоял креол, чужой и будто знакомый. В приуженных глазах – начальственный холодок, стылая, высокомерная самоуверенность. Под носом черный пушок пробившихся усов.

– Слышал, прочат на мое место?! – не нашелся, что другое сказать сыну.

– Без службы не останусь, уклончиво отвечая, он потянулся и отец почувствовал, что с сыном говорить не о чем. Впрочем, ничего другого и быть не могло, много ли они жили вместе. А опасливая мысль рвалась на язык: сын не чужой, хотелось предупредить и, при том, не обидеть. Вздохнув и покряхтев, Сысой мотнул бородой:

– Не боишься?

– А чего мне бояться? – насмешливо взглянул на него Федор.

– Природными русскими править придется, а они, сам знаешь, что простят своему, того не простят креолу.

– Ну, это мы еще посмотрим, с той же самоуверенной усмешкой обронил Федор и его черные глаза холодно блеснули.

Сысой снова вздохнул, опустил голову, думая о том, что все-таки обязан был сказать.

– А ты куда? – вымученно спросил Федор, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– На Уруп! Все ближе к Сибири! – пробормотал Сысой и подумал, что уже сделал выбор. – Петруху с Богдашкой видел?

– Видел! – отчаянно зазевал Федор, показывая крепкие эскимосские зубы.

– А я еще нет! – стал прощаться Сысой.

Ноги сами собой понесли его в нижнюю казарму, Петруха был там, после морского вояжа его еще не приставили к компанейским работам. Встреча со старшим случилась теплей и душевней, чем когда-либо прежде. В казарме Сысой застал Богдашку Васильва, служившего приказчиком компанейского магазина с высоким жалованьем.

– Дивишься, что с семьей? – спросил сын, самоуверенно глядя на отца. – Возвращаться в Сибирь я не раздумал, а бросить семью не смог. Да и женка не захотела расставаться. Будь, что будет. Поп Фрументий обещал обвенчать и крестить сыновей по полному чину. Буду возвращаться с приплодом. И вовремя Бог вывел из Росса: там нынче поветрие. Природным русским ничего, а креолы и алеуты болели. Почти тридцать перемерли от кровавого поноса.

– Это хорошо, что вовремя выехали, – согласился Сысой и спросил: – А прежний поп здешней церкви жив?

– Жив, – весело закивал Богдашка. – Фрументий выслал его с семьей то ли на Уналашку, то ли на Кадьяк.

На Сысоя с любопытством смотрели два черноглазых внука, заметно подросшие калифорнийские погодки, а он не знал, как приветить их, что сказать. Смущенно поглядывала индеанка с большими глазами и слегка приплюснутым носом. Она была одета в бязевую камлайку и чирки, расшитые бисером, черные волосы заплетены в две косы, как у русской замужней женщины, а голова не покрыта, как у девки. Сысой потоптался на месте, память давних лет услужливо представила женщин его сибирской юности, он кашлянул, печально улыбнулся и пробормотал:

– Да, труднёхонько будет, но решили так решили, на все воля Божья. – И тут же подумал, что перед возвращением в Сибирь им всем вместе было бы на пользу пожить на Урупе.

– А ты не женился? – спросил Богдашку Васильева, одетого в зеленый сюртук и добротные юфтевые сапоги.

– Дураков нет! – рассмеялся креол. – Правитель обещает отправить в Петербург на учебу. Вот выучусь, выйду в чин, тогда… Подумаю!

Они проговорили до сумерек, когда уставшие работники стали укладываться на отдых, вышли в сени и просидели возле часового до полуночи. Говорили о будущем.

– Вот и я ему толкую, – кивал на Петруху Богдашка, – по грубой прикидке получит за выслугу и контракт не больше полутора тысяч ассигнациями. Пока доберется до Тобольска – половину истратит. А там еще надо устроиться, да научиться жить.

– Кузнец нигде не пропадет! – не так уверенно возражал Петруха. – Там корова – два рубля, а рожь по полуполтине.

– Если начинать новую жизнь на чужбине, то с парой тысяч, да серебром! – доказывал Богдашка сводному брату, чертил щепкой на земляном полу свои расчеты и кивал Сысою, будто тот недавно оставил отчину. Старовояжный промышленный слушал и пожимал плечами. К полночи отец с сыном сговорились промышлять на Урупе без новых контрактов.

На другой день приказчик обошел партовщиков бывшей Ситхинской партии, кадьяков и чугачей, отпущенных по домам, без труда сговорил четыре десятка добытчиков, желавших промышлять на богатых местах с паев. После этого направился к главному правителю.

– Что надумал? – Завидев его, насмешливо спросил Чистяков.

– Не осуди, Пётра Егорович, а надумали мы с сыном так: новые контракты не подписываем, но если согласишься, поставим на Урупе казарму, наладим промыслы. А другим летом ты нас с сыном сменишь и отпустишь по домам?!

– Я подумаю! – немного помолчав, кивнул правитель. – Придешь завтра. А пока присмотри, что надобно для нового селения.

Глава 7

Новое дело так ободрило Сысоя, что пропала леность, которую он приписывал приближавшейся старости, как перед Калифорнией, уже мечталось и виделось независимое селение на острове. Начинать он умел, начинал не раз: это не землю пахать, не скот караулить, не зевать, глядя в окно, как в Озерском редуте. Из русских служащих Сысой нашел только пятерых знакомых, на которых мог положиться. Еще полдесятка плотников набрал по их советам, партовщиков прельщал богатыми промыслами, независимой жизнью на острове, о котором мало что знал.

Кадьяки и алеуты, известные своей леностью на береговых работах, с охотой помогали грузить на трехмачтовый барк «Байкал» лес, доски, товары, продовольствие. Долговязый финн-капитан с самодовольно закрученными усиками, наблюдал за погрузкой, не вступая в разговоры с приказчиком. Партовщики уложили в просторный трюм разобранные избы, доски, два десятка двухлючек, две большие байдары. В целом сборы были закончены, но ситхинский поп Фрументий так и не прибыл в Ново-Архангельск.

– Обвенчают на Кадьяке, там и внуков крестят! – Поторопил отплытие главный правитель. – Все равно придется зайти в Павловскую бухту за семьями партовщиков: почти треть имеют жен и детей на острове. – Стоя на шканцах барка, пришвартованного на бочки с мертвыми якорями, Чистяков наблюдал за последними приготовлениями к походу, бросал насмешливые взгляды на капитанский мостик, по которому гоголем расхаживал Этолин: – Ишь! – По-свойски кивнул Сысою: – Уже и мундир раздобыл!

Походив по палубе, главный правитель снял шляпу, перекрестился, благословил отплытие и по штормтрапу спустился в шлюпку. Служащие крепости налегли на весла и переправили его на причал. Этолин в военном сюртуке без эполет с легким поклоном проводил правителя и начальника порта, оглянулся по сторонам. Глаза его заблестели, дернулись черные, задиристые усики с загнутыми концами, он надул грудь, и громко, с металлическим звоном в голосе, крикнул:

– Отдать концы! На кливерах?! Приводи к ветру!

Неуклюжие матросы из креолов, под оклики старовояжных русских и американцев полезли по вантам распускать паруса. Они вздулись береговым ветром, нос барка стал разворачиваться, напряглись прямые верхние паруса и «Байкал» осторожно двинулся к западу, на закат начинавшегося дня.

Слегка картавя, капитан носился по мостику, журавлем перегибался за леера, ругал нерадивых матросов. Команда стоила того. Имея опыт плаваний, Сысой и сам едва не срывался, чтобы поправить и поторопить. Основную работу на парусах делали три русских и два наемных американца, третий стоял на штурвале. Сысой заменил его, отправив помогать землякам. На палубе и реях то и дело начинались потасовки, но команды капитана стали исполняться быстрей. Этолин самодовольно распрямился, бросая косые взгляды на рулевого-добровольца и, заложив руки за спину, степенней стал расхаживать по мостику.

Вскоре барк миновал острова, вышел в открытое море, кренясь на борт, взял курс на Кадьяк. Ветер был устойчивым, паруса закрепили и капитан дал команде отдых.

– Похвально-похвально! – Кивнул Сысою, подкручивая усы. – Старый приказчик может править судном?! – А вот это не совсем хорошо! – Постучал пальцем по барометру, стрелка которого заметно склонялась к низу.

– Говорят, ты искал русские селения к северу от Бристоля? – улучив удобную минуту, спросил Сысой.

– Искал! – равнодушно ответил капитан.

– Я четыре контракта слушал байки про вольные русские деревни на Аляске: есть они, нет ли их?

– Вдруг и были, – буркнул Этолин, пристально наблюдая за парусами. – Только сейчас там все на одно лицо, а толмача у нас не было. – Жгут костер возле креста, молятся деревянной бабе. Если и были, то выродились.

Ночью ветер переменился, разыгрался шторм, поднялись высокие волны и понесли бриг к северу, к берегу материковой Аляски. Сысой, не успев отдохнуть, снова встал к штурвалу. На парусах суетливо работали все мужчины, бывшие на судне. Капитан покрикивал на них осипшим голосом и мотался от борта к борту, как незакрепленная бочка. Раздосадованный беспорядком, он наконец приказал поделиться на две команды во главе с американскими матросами. Одной отдыхать, другой работать.

Тяжелый, неповоротливый барк лавировал против волны и ветра, стараясь держаться подальше от суши. На парусах работали не только матросы, но и пассажиры. Среди них приказчик то и дело замечал сына-кузнеца. На рассвете другого дня на горизонте показалась земля и стала приближаться, не смотря на все старания команды. По виду суши, Сысой сначала принял её за устье Кенайской губы, но вскоре узнал Еловый остров с северной стороны. Сперва он даже обрадовался, не сразу догадавшись в какой опасности находится барк. Бухта, в которой мог укрыться «Байкал», была только с восточной стороны острова. Сысой хорошо знал – где она, указал капитану, но при нынешнем ветре невозможно было войти в нее. Барк несло на отвесные скалы северо-западного берега. Много лет назад при таком же ветре галиоту «Три Святителя» под началом промышленного Медведникова удалось выброситься на отмель, но и на том, малом, судне погибло несколько человек. Тяжелый, неповоротливый барк не мог надеяться и на такую милость.