Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Кондаков поставил вахтенного возле якорного троса и кивком головы позвал Сысоя за собой. Они вошли в капитанскую каюту. Шкипер сел, вынул из шкапчика штоф рома, выставил на столик две чарки для долгого разговора. Бывший штурманский ученик сильно переменился, пообтесался в Питере, стал похож на других младших офицеров, присылаемых на Ситху, «как петушки из одного курятника» – насмешливо поглядывал на него Сысой, но приметил первые седины в кончиках усов.

Лешка сел, забросил ногу на ногу и поднял чарку:

– За встречу! Прежде было не до того.

– Во славу Божью! – Сысой в два глотка опрокинул ром в бороду.

Кондаков отхлебнул, как клюнул, отставил чарку в сторону и заговорил:

– Помнишь, как я пропадал в Счастливой горе? А потом – золото в верховьях Большой реки – Рио-Гранде.

Сысой кивнул и, восчувствовав первую волну хмеля, кинул в рот подсоленный сухарик из гималайского ячменя.

– Так вот, на Ситхе и в Петербурге пытали с пристрастием про то золото и ту пещеру, – креол презрительно усмехнулся и хмыкнул. – И я, дурак, думая, что золото добыть – государю послужить, все им рассказывал. Не знаю, верили мне или нет, но наказали настрого никому о том не говорить, даже взяли подписку будто я врал сдуру и отправили учиться… Понял? – Вскину пристальный черный взгляд. – Никому не нужно здешнее золото. Его боятся. И я понял, буду упорствовать – они бы меня убьют.

– Кто? – поднял брови Сысой.

– Директора! Бездельничают, а жалованье у них ого-го! Живут, сундуки золотом набиты. – Кондаков обидчиво посопел, опрокинул остатки рома в рот и раздраженно стукнул пустой чаркой по столу. – Зачем им новое государево дело?!

– На то и власть, – равнодушно пожал плечами Сысой.

Креол долго всматривался в его глаза, на что-то намекая, что-то выпытывая, потом, с усмешкой, процедил сквозь зубы:

– А мы кто? – и, помолчав, заговорил ровным голосом, принимая прежний облик офицера. – Располнел на нынешнем окладе. Наверное, не пролезу в ту щель, как тогда. Но если нанять пеонов и расширить вход – можно вынести столько золота, сколько душа пожелает.

– Для чего? – без любопытства спросил Сысой. – Шмидт, без тебя, тоже пытался мыть золото. Поставили в вину!

– Правильно мыслишь! – Язвительно усмехнулся креол и придвинулся лицом к его лицу. – В России и колониях ничего кроме каторги с него не получишь, но в Соединенных Штатах золото – богатство и власть. Там им законно владеют все граждане.

– Ну и пропади оно, такое богатство! – Тряхнул бородой Сысой.

Кондаков снова принялся буравить его испытующим взглядом, потом как-то остыл, расслабился, плеснул в чарки рому на четверть. Скрипнула дверь, в проем просунулась головка Чаны:

– Тятька, ты здесь? – пролепетала дочь.

– Да куда же я денусь от тебя, милая?! – ласково улыбнулся Сысой. – Ну! За помин души твоего отца Михайлы! – Влил в бороду ром. – Славный был стрелок. Слыхал, что помер. – Встал, потянувшись к дочери.

– Пятнадцать лет уже… Но на Ситхе еще двое Кондаковых, – раздраженно пробормотал вслед шкипер. – Не переводимся! – Тоже выпил ром одним глотком, встал и нахлобучил шляпу, показывая, что разговор закончен.

Шхуна простояла ночь на якоре, а ранним утром, при ветре с суши, вышла в море и, покачиваясь на волне, двинулась к югу. Ввиду берега с белыми обрывами и песчаным пляжем залива Дрейка, где лет за триста предводитель английских разбойников чистил днище корабля и приводил индейцев в подданство английской королеве, Сысой думал, чья она, эта ничейная земля Нового Альбиона? Пройдя мимо залива, судно повернуло к Ферлоновым камням. Передовщик поднялся на капитанский мостик к Кондакову, громко распоряжавшемуся сменой галсов. Шхуна схватила парусами устойчивый дневной бриз, и вскоре подошла к острову, на котором был стан партии байдарщиков.

Тамошние люди: передовщик и партовщики, без расспросов и обид загрузили на шхуну добытые меха, вяленых птиц, байдарки и байдару. Сысой обошел знакомый остров. Многое переменилось на нем. Не было прежнего многоголосья птиц, рева и запаха морских зверей, за два десятка лет промыслов острова стали пустынными.

– Ну, что? – весело обратился к дочери. – Припоминаешь здешнюю жизнь? Где была наша землянка?

Хотя многое переменилось в лагере, к удивлению Сысоя девочка указала место, где они жили втроем. Жилье перестроили до неузнаваемости, в нем приторно пахло перепревшей кожей и горелым сивучьим жиром, от запаха которого Сысой отвык. Судя по лицу дочери, ей это тоже не нравилось.

– Здесь будем жить или построим новый дом? – спросил.

– Построим! – бодро и весело ответила Чана, будто они собирались провести на островах всю свою жизнь.

– Тогда ставим палатку?!

И они зажили в палатке, сначала втроем с Емелей, затем передовщик, не спеша, стал складывать из камней стены новой полуземлянки и выпроводил креола. Емеля подлатал жилье прежнего передовщика и поселился один. Кадьяки устроились в землянках прежних отшельников и, не спеша, без того азарта, который захватывал их отцов, добывали и потрошили ар, шкурили сивучей и котов. Все имели жен, многие – детей. На их стане было шумно и суетно, хотя по сравнению с прошлыми промыслами дичи добывали мало и уходили за ней все дальше.

Зачастили зимние дожди. В Россе начинались пахота и сев, на островах запасались дождевой водой. Сысой, сложив стены, накрыл землянку той же самой палаткой, сделал чувал с трубой для отвода дыма, они с дочерью разожгли его припасенным плавником, стали сушить одежду и одеяла. Девочка, не смотря на возраст, оказалась хорошей хозяйкой, пекла и варила, так что вскоре обязанности по дому между ней и отцом распределились сами собой. Похолодало, Сысой стал шить ей алеутскую парку из отмятых шкурок птицы. Чана внимательно наблюдала за его работой, вскоре стала шить сама. Затем, в новой парке поверх платья вертелась среди полуобнаженных детей партовщиков, которые покрывались одеждой только в ненастье, по примеру родителей старались быть нечувствительными к холоду и сырости. Сысой видел, что дочери приятно красоваться новой одежкой и любовался ей.

Потом он увидел Чану рядом с Емелей. Оба сидели на камне и о чем-то увлеченно говорили. Дочь в парке болтала босыми ногами с черными пятками и часто хохотала, откидывая голову. Сысою всегда приятно было видеть её веселой, но в лице Емели что-то ему не понравилось. Потом оба соскочили с камня и по очереди стреляли из лука, который Емеля сделал из стланика. Сысой, наблюдая за ними, отмечал про себя, что дочь становится похожей на девушку. И его опять насторожило Емелино лицо, его взгляды.

На другой день, по сложившемуся порядку, передовщик с помощником отправили партовщиков на промысел, креол бросил в байдару лук и фузею, собираясь стрелять птиц. Сысой, пристально наблюдая за ним, подкинул на ладони засапожный нож и предложил:

– А ну, кто с десяти раз точней метнет, тому оставаться на стане!

В свободное время они частенько метали ножи и топоры, отец приохочивал к этому дочь, предполагая, что в её жизни все это может пригодиться. Азартный креол тоже вынул нож из-за голенища, также подкинул его на ладони. Вдвоем они поставили на попа топляк, стали метать засапожники. Между хождениями туда-сюда Сысой завел осторожный разговор:

– Верный глаз, ничего не скажу. Твой отец стрелял отменно… А что не женат до сих пор? С виду годов семнадцать. Поди, маешься безбабьем в твои-то годы? Индианок свободных нет или что?

– Подожду, когда Чанка вырастет! – с обычной колошской дерзостью, граничащей с наглостью, заявил креол и в очередной раз метнул нож.

– Удумал тоже?! – усмехнувшись, проворчал Сысой. – Чанке может только лет через десять придет пора. Ты за это время или усохнешь или истреплешься.

– Отчего через десять-то? – возмутился креол. – Пять много. Здешних девок раньше выдают.

– Ну, уж нет! – блеснул глазами Сысой. – Пока телом не созреет – портить не дам, она у меня одна. – И пригрозил. – Смотри Емеля! Обидишь дочку – убью, не посмотрю, что сын боевого друга.

– Пять, так пять! – лицо креола перекосило знакомой колошской злобой и надменностью. – Отец уже совсем седой был, как я его помню, а мать молодая. Вдруг не состарюсь, так, что стану ей противен. – И взорвался: – На кой хрен пять? С тринадцати лет отдают по закону российскому.

– Пусть отдают, кому своей кровинки не жалко. А я уж как-нибудь прокормлю, – скрипнул зубами Сысой и метнул нож. – Опять тебе промышлять! Но мечешь ты хорошо, ничего не скажу. Зятек?!

Емеля выдернул свой нож из плавника, сунул за голяшку, крикнул с приказным гонорком, что опять не понравилось Сысою:

– Чанка! Гуся пожарь на сковороде. Только не на сивучьем жиру, на птичьем! – Столкнул на воду байдару, прыгнул в нее и все с тем же перекошенным лицом и налег на весло.

Сысой, как передовщик, часто отлучался с острова по делам, бывало, пропадал на пару дней, посещая другие камни или выезжая за плавником, при этом старался брать с собой Емелю. Чана уже не цеплялась за отца, боясь потерять, с младенчества знакомая жизнь на острове успокоила ее. Она и спала уже отдельно под своим одеялом, лишь иногда забиралась к отцу под бок, жалуясь, что приснилось что-то страшное. Сысой прижимал к груди ее худенькое тельце и засыпал светлым, умиротворенным сном.

Как и обещал правитель, из Росса пришла шхуна за шкурами, мясом, жиром и птицей. Все тот же креол Кондаков привез паевую муку и другие продукты. Сысой на большой байдаре переправился на судно, принял в капитанской каюте чарку рома и стал выспрашивать шкипера о новостях. Креол был одет в военный мундир и с важностью поглядывал на старовояжного передовщика.

– Из хороших новостей та, что в Росс прислали царский указ селить в Кенаях, на Афогнаке, Карлуке и других удобных местах креолов и старых, увечных, многодетных промышленных, отслуживших в колониях не меньше пятнадцати лет.

– Наконец-то! – Перекрестился Сысой. – А в Калифорнии?

– Про здешние места в указе ничего не сказано.

– Ладно! – Не стал вдаваться в расспросы Сысой. – А из плохих что?

– Из плохих?! – Прищурил один глаз Кондаков. – Отношения с индейцами ухудшились. Мексика дала им волю бездельничать: не охотиться, а красть и убивать наш скот. Испанцы за воровство расстреливают, мы высылаем на Ситху в вечные каюры. Наверное, этого мало, чтобы напугать.

Сысой покряхтел, посопел, покачал головой, раздумывая, чем эта новость опасна для него на островах.

– Раньше тоже крали, но не убивали попусту. Наверное, неспроста это? – глядя на сединки в усах креола, спросил сам себя.

– Наш алеут зарубил индейцев: мужа и жену. Они мстят, хотя алеута при всех наказали и отправили в каюры… А с мексиканцами дружба, с калифорнийцами тоже. – Продолжал рассуждать Кондаков с важным видом. – Компания хочет сдать англичанам колониальное побережье за снабжение провизией, американцы очень недовольны, предлагают нам поделить земли Северной Калифорнии между собой.

– А наши что? – Вскинул заинтересованный взгляд Сысой.

– Не знаю! – признался Кондаков.

В другой раз шхуна из Росса пришла весной, при безоблачном небе и ясном солнце. Кадьяки и Емеля не бездельничали, старались оправдать жалованье, не голодали, но по сравнению с прежними промыслами добыча на островах была совсем мала. Сдавая шкуры, жир и вяленную птицу, на удивленный взгляд комиссионера Сысой смущенно развел руками:

– Все, что Бог дал!

В его большую байдару загрузили муку и паевые продукты. Со смутным чувством вины он стал выгребать к острову. Из каменной полуземлянки пахнуло свежим хлебом. Дочь пекла его из остатков муки прошлого завоза. Последние полмесяца, несмотря на Великий пост, они вынуждены были скверниться мясом, чтобы поститься хотя бы по средам и пятницам.

В другой раз, уже летом, против острова встал бриг «Уруп» под компанейским флагом, с него спустили шлюпку и в три пары весел стали подгребать к стану. Вблизи Сысой узнал правителя конторы Петра Степановича Костромитинова, подпоручика Алексея Кондакова. Между ними сидел морской офицер с бачками и усиками в мундире с эполетами старших чинов. По тому, с каким почтением Костромитинов и Кондаков разговаривали с ним, Сысой понял, что это большой начальник и не ошибся. На его остров прибыл главный правитель Российских колоний в Америке Фердинанд Петрович Врангель. Ни о чем не спрашивая сопровождавших его людей, он походил по острову, заглянул в жилища партовщиков и передовщика.

– А ты кто такая? – ласково спросил Чану.

– Тятькина дочка! – без смущения ответила та.

Кажется, только после этого главный правитель с любопытством взглянул на Сысоя и стал задавать ему вопросы.

– Откуда быть зверю? – хмуро отвечал передовщик, при настороженно молчавших и, как ему казалось, вытянувшихся в струнку, Костромитинове и Кондакове. – Тридцать лет били без счета и котов, и сивучей, и гусей.

Врангель с пониманием кивнул, снял шляпу, протер блестящую лысину шелковым платком, поговорил с Емелей и направился к ожидавшей его шлюпке. Сысой, улучив миг, тихо спросил Кондакова:

– Ты уже на бриге капитанишь?

– Сопровождаю в Сан-Франциско, – осторожно, но с важностью ответил подпоручик, метнув взгляд в спину главного правителя. – А после, сухим путем поедем к правительству Мексики. – Сказав так, он быстрыми шагами поспешил в шлюпку, которую гребцы-матросы удерживали на колышущейся волне прилива.

Бриг вернулся через неделю. Шлюпка снова подошла к острову, в ней, кроме гребцов, был только Костромитинов.

– Собирайте пожитки, грузите добычу и все вещи, – приказал, не высаживаясь на остров. – Фердинанд Петрович приказал закрыть промыслы до лучших времен.

С дочерью и партовщиками Сысой вернулся в Росс, в суету острожной жизни, от которой отвык. На причале, перед расставанием, его помощник креол как-то странно сопел с напряженным лицом, бестолково топтался, бросал на Чану и Сысоя туманные взгляды. Потом, решившись на что-то, подступился к передовщику, спросил сердитым и решительным голосом:

– Когда Чанка вырастет, отдашь за меня?

Вопрос рассмешил Сысоя. Он с улыбкой окинул взглядом дочь и не увидел в ее лице ни смущения, ни печали расставания с приятелем, с которым она на Камнях дольше всех общалась.

– Это уж, как она решит! – ответил, смеясь. – В таком деле я ей не приказчик.

На том они простились. Емеля с оскорбленным лицом ушел в посад, Сысой с дочкой – в крепость. За острогом бойко стучали топоры, рядом с часовней плотники строили церковь. Руководил ими и сам тесал брёвна Федор Свиньин. Рядом с ним работал дюжий поп с благообразной бородой и рассыпавшимися по плечам русыми волнистыми волосами.

– Федька! – окликнул его Сысой. – Не уж-то дозволили строить церковь? Или сам решился?

Церковный староста, надзиравший за часовней, воткнул топор в венец, приветливо взглянул на старого промышленного. Лицо его было покрыто крупными каплями пота и казалось нездорово серым.

– Отец Иван приказал! – Указал глазами на красивого попа в камилавке. Тот с любопытством взглянул на прибывшего промышленного, державшего за руку девочку-креолку, улыбнулся одними глазами, блеснувшими морской синью. – Будет и у нас святой храм во имя «Святой Троицы».

Сысой скинул шапку, поклонился новому попу, а Костромитинов пояснил:

 – Большими трудами добились разрешения Главного правления, а отец Иван прибыл с Ситхи вместе с главным правителем.

– У нас будет служить?

– Перевели с Уналашки в Ново-Архангельский храм! Объезжает отделы Компании, служит литургии на антиминсе. Окрестил бы ты у него дочку по полному чину, а я выпишу на нее пай.

Сысой молча покивал, с любопытством разглядывая нового священника, спросил Чану:

– Хочешь по полному чину?

– Хочу! – уверенно ответила она и крепче сжала руку отца.

Новоархангельский священник, услышав их, обернулся, воткнул топор в колоду, ласково улыбнулся, сверкнув синими глазами, спросил:

– Ты чья, красавица?

– Тятькина! – ничуть не смутившись, ответила девочка.

– А зовут-то как?

– Чу-нгу-аа или Чана!

– Не крещеная, что ли?

– Сам крестил во младенчестве, – ответил за дочь Сысой, а она выпростала поверх ворота платья кедровый крестик. – Как положено, во имя Святой Троицы!

– А что имя такое? – беззвучно рассмеялся священник, не спуская глаз с девочки.

– На другое её мать не соглашалась!

– Послезавтра буду служить литургию, приходите на исповедь, окрещу по полному чину.

Ночью, в духоте, шуме и храпе общежития ворочаясь с боку на бок, Сысой всерьез задумался о крещении дочери и над словами Емели. Девчонке не за горами – тринадцать лет. В этом возрасте иных, созревших, и не совсем, отдают замуж по закону и венчают в церкви. «А Чана – кого там? – думал. – Едва наметились выпуклости на груди, хотя ростом выше сверстниц». Промучившись всю ночь с мыслями, утром спросил дочку:

– Не пойму, с чего вдруг Емеля стал свататься? Сговорились с ним, что ли? Замуж хочешь?

– Нет! – Помотала растрепанной головой дочка и улыбнулась. – Я от тебя ни к кому не пойду! Не знаю, чего это он.

– Вот те раз, – покашливая, стал ворчать Сысой. – «Ни к кому!» От Бога заведено, что девочки, вырастая, уходят к мужьям, рожают детей. На том мир держится.

– А ты как без меня? – спросила дочь, и в её глазах мелькнул тот давний забытый страх первых дней их совместной жизни.

– Я стану жить рядом, – продолжал ворчливо рассуждать Сысой. – Попадется муж добрый – буду радоваться за вас, станет обижать – убью! Ты у меня должна быть счастливой.

Дочь обвила руками его шею, прижалась лбом к груди и тихо рассеялась. На том разговор о замужестве был закончен.

На крещение собралось с десятой ребятишек эскимосов, индейцев, креолов. Все были приодеты по большей части в отцовские кожаные и бязевые рубахи с закатанными рукавами. За детьми в черед на крещение пристроились взрослые индейцы и индеанки, постоянные жители Росса. После литургии священник в ризах белого попа, посмеиваясь, повел всех к речке. Дети стали сбрасывать с себя одежду, он, все так же смешливо, остановил их, в черед окуная прямо в рубахах, и давал имена святых покровителей. Не советуясь с отцом, дал Чане имя Марфы. По лицу дочери Сысой понял, что имя ей понравилось.

В разгаре был сбор урожая. Не смотря на свободу, дарованную индейцам правительством Мексики, на жатву и обмолот в Росс были пригнаны сто шестьдесят работников. Правда, на этот раз, по указу главного правителя Врангеля, их два раза в неделю кормили мясом, после работ устроили общее застолье, всем работавшим выдали по нитке бисера, отличившихся наградили одеялами и рубахами. Судя по виду пеонов, они остались довольны и их отпустили с надеждой, что в другой раз придут сами.

Десятку служащих, надзиравших за работниками и занимавшихся уборочными работами, Костромитинов тоже устроил застолье, хвалил и с беспокойством предупреждал:

– Собрали урожай не хуже прошлогоднего, хотя по всей Калифорнии недороды. Но, этого мало! Промыслов нет, Росс убыточен. Мы запахиваем восемьдесят восемь десятин, иные поля в трех верстах от форта – это очень мало. Компания бросит нас, если не увеличим поля в трое, а то и в четверо. Фердинанд Петрович приказал основать не меньше трех новых селений в устье Русской реки и дальше к югу в других удобных местах.

– Как ни работай – всё в долгах, – пробубнил недовольный хмельной голос, посопев, добавил: – Контракт кончится – вдруг еще и не отпустят?!

Сысой, сидевший со служащими, рассерженно дернул плечами. Недовольный промышленный был прав: большинство из них, даже приказчики были в долгах, как и весь Росс, но душа старовояжного противилась мысли, что форт может быть брошен. Он сдержался и промолчал, вспоминая, что его семья под Тобольском запахивала и запускала под пар около десяти десятин, да еще были покосы. Восемьдесят восемь десятин на две сотни служащих и партовщиков – до смешного мало. Костромитинов вскочил из-за стола, стал укорять недовольных.

– Мой контракт закончился два года назад, продлять его я не хочу, но служу ради общего дела. И замену мне прислали, – кивнул на сидевшего рядом с ним камчатского гражданина Черных.

Егор Лаврентьевич Черных прибыл в колонии вместе с Врангелем. Здешним служащим было известно, что он получил образование агронома в Москве, собирал на Камчатке хорошие урожаи и был приглашен в Росс на перемену Костромитинову, давно просившему отставки. Егор прославился с первых дней службы тем, что сделал деревянную молотилку по образу железной. Теперь он предлагал купить у миссионеров мулов, которые заменили бы лошадей при молотьбе, поскольку они выносливей и сильней, запальчиво убеждал служащих, занимавшихся сельским хозяйством, пахать на быках, что удобней на горных склонах и сеять гималайский ячмень там, где плохо родится пшеница. Непоседливый и шумный, под стать Костромитинову, он быстро вошел в дела и несчастья Росса, но скоро понял, что должность правителя конторы ему не по плечу и стал всего лишь надежным помощником Костромитинова в делах возлюбленного им сельского хозяйства. А они в Россе становились главным делом.

В крепости было известно, что Врангель побывал в долине Русской реки Шабакай, задумал расширить селение и даже перенести Росс в глубь материка. Правитель учредил льготы служащим в частном землепользовании и скотоводстве, чему всеми силами противились директора Компании. Теперь россовцы получили возможность без вмешательства приказчиков держать скотину, возделывать свои огороды и сады, как это было при Шмидте, но уже указом главного правителя.

Сысой выспрашивал новости, прислушивался к разговорам и соображал, какой службы просить себе. Из всего возможного самой терпимой ему представлялось строительство новых селений-ранчо. Туда он и надумал проситься у Костромитинова. Правитель выслушал его, равнодушно покивал, дескать, учту, потом спросил мимоходом:

– Плотничать можешь? – И отправил строить баркас, заказанный калифорнийцами.

Работа Сысоя не тяготила, тяготили ночлеги в казарме. Он перекрыл и утеплил сарай, стоявший еще при бывшей верфи, сложил в нем печку из местного кирпича и поселился с дочерью, отгородившись от хранившегося инструмента, смолы и сушившихся досок. Работа и дом были рядом.

Все тот же компанейский бриг привез из Монтерея главного правителя с сопровождавшими его людьми, среди которых был подпоручик Кондаков. Креол чуть не лопался от важности и в другой раз Сысой, не подошел бы к нему, но очень уж не терпелось узнать, о чем главный правитель договорился с мексиканцами. Передовщик-плотник зазвал подпоручика в свой сарай и по старому знакомству стал угощать ромом.

– У них революция за революцией, – вещал Кондаков, задирая приплощеный нос. – Своего первого императора Августина назвали самозванцем и расстреляли. А калифорнийцы не считают себя мексиканцами и сеют смуту отделиться от Мексики. Военный губернатор Калифорнии ищет через нас признания и дружбы с Россией, желает добрососедства. В Мехико нам предлагали расширить колонии на север и восток от Росса на двадцать верст. Фердинанд Петрович написал о том царю и собирается в Петербург, чтобы говорить с ним.

– Значит, нас не сдадут? – настороженно глядя в черные глаза креола, спросил Сысой.

– А уж это как царь решит и Бог даст! Нынешний год еще поживем. – Испытующе побуравив Сысоя пристальным взглядом, Кондаков добавил: – Фердинанд Петрович дал добро дойти до верховий Русской реки, поискать волок в Сан-Хоакин и Рио-Гранде, узнать много ли там калифорнийских и американских ферм. Пойдешь помощником? – Прищурил глаз.

– На кого дочку оставлю? – Равнодушно пожал плечами Сысой и почувствовал, как подпоручик с облегчением вздохнул.

С двумя помощниками, среди которых опять оказался самозваный жених Емеля, Сысой продолжал строить бот и жил уединенно, не интересуясь сплетнями и пересудами, но они доходили до верфи через любопытных креолов. От них Сысой узнал, что Кондаков действительно набирает отряд для похода по Русской реке и вскоре Емеля стал прощаться. Он уходил с Кондаковым и, как это бывало на острове, дочь долго сидела с ним на берегу о чем-то разговаривая. Марфа болтала босыми ногами и часто хохотала.

«Надо купить ей башмаки» – подумал Сысой, прикидывая, сколько денег осталось от тех, что получил в Охотске. Он их давно не считал, а нового жалованья не получал. Здесь, в крепости, дочери старовояжного передовщика не пристало ходить в парке и босиком, как на острове. Приближалась сырая зима, вскоре дочери понадобится обувь, суконное или, хотя бы, новое байковое платье, платок. Креолы здоровьем послабей индейских сородичей, ходить в дожди полуобнаженными им зябко.

Кондаков, опасливо поглядывая на Сысоя, готовился к походу на Большую реку. Он взял в связчики только двух креолов. Они промазали жиром большую байдару, погрузили в нее продукты и ружья, на рассвете ушли из Росса к устью Русской реки, где на пологих берегах, покрытых кустарником, уже шло строительство нового селения, или ранчо, как их здесь называли по-испански.

Не задержался на верфи и сам Сысой. Вскоре к нему прибежал Костромитинов и стал выспрашивать, бывал ли он в ближних миссиях и в устьях рек, падающих в залив Сан-Франциско с севера. Узнав о прошлых походах старовояжного, приказал:

– Ради одного человека посылать бриг накладно, а ты мореход опытный, приготовь байдару, возьми нужных людей, повезешь отца Ивана по миссиям. Да возьми с собой дочку, чтобы толмачила с индейцами.

– Что это наш батюшка решил задружить с еретиками-папистами?

– Зачем-то понадобилось. Я ему не указчик. – Настороженно помолчав, правитель конторы добавил тише: – Побегов давно не было, но ты смотри за новокрестами, мало ли…

Сысой позвал четверых байдарщиков из тех партовщиков, с кем промышлял на Камнях. Они с радостью бросили поденные работы при крепости и стали готовить байдару к походу. Уже на другое утро еще при сумерках рассвета в дверь обустроенного под жилье сарая стал стучать новоархангельский священник.

– Ты чего это, батюшка, такую рань? – зевая и почесываясь, поднялся с постели Сысой. – Кадьяки и те встают позже.

– Путь дальний, времени у меня мало, – с недовольным видом проурчал поп сильным голосом. Марфа высунула растрепанную голову из-под одеяла, часто мигая, с удивлением уставилась на него.

– Поднимайся красавица, благословлю! – повеселел гость.

Одет он был по-дорожному в сапоги, суконные штаны и сатиновую рубаху, поверх которой висел наперстный крест, под рукой алеутская перовая парка, в другой – мешок с одеялом и припасом. Сысой трижды обмахнулся крестным знамением на образок, пошел к ручью умыться. Новокрещеная Марфа протерла глаза и стала раздувать огонь в выстывшей печке. Священник нахмурился, бросил мешок в угол и вернулся в крепость. Вскоре там одиноко застучал топор, затем послышался голос правителя конторы, который тоже поднимался до рассвета. Сысой вернулся в жилуху с мокрой бородой, проворчал, оправдываясь:

– Кадьяки в байдару не сядут пока не увидят восход и не напьются чаю, зря он поднял нас такую рань.

Стрельнул из-за гор первый солнечный луч, потом показался краешек солнца, заиграли в море его отблески: день обещал быть погожим. Поплескавшись в воде и напившись чаю, кадьяки сели за весла, поп Иван тоже потребовал весло. Байдара вышла из россовской губы и направилась вдоль каменистого берега с пенящимися накатами прибоя, священник приглушенно запел густым голосом в такт гребле. Марфа сидела на корме рядом с отцом, глядела на небо, буруны прибоя и улыбалась. Кадьяки, по обычаю, были немногословны, только изредка перебрасывались короткими фразами, прислушиваясь к пению. Священник обернулся к ним и сказал, вдруг, по-алеутски:

– Кадьяки, смелые касатки, не подналечь ли нам на весла, не догнать ли убегающую волну?

Гребцы повеселели, заулыбались, стали доверительней и громче переговариваться.

К вечеру байдара приткнулась к причалу фактории в Малом Бодего. Поп выскочил на сушу первым, потянулся до хруста в костях, положил на темнеющий восток три поклона, помог Марфе выбраться из лодки и на пару с ней быстрыми шагами отправился в деревню мивоков. Дочь обернулась, безбоязненно махнула отцу рукой и вприпрыжку последовала за священником.

Вернулись они затемно, когда кадьяки дремали под байдарой, а Сысой в бане. Марфа нырнула к отцу под одеяло, а поп тихо растворился во тьме. На другой день байдара ушла в Большой Бодего и пристала к берегу. Дальнейший путь к миссии Сан-Рафаэль предстоял по суше. Кадьяки вытянули и перевернули лодку, стали собирать плавник для костра. Передовщик, священник и Марфа налегке отправились в миссию. В прошлом она была разорена восставшими индейцами. По словам правителя конторы падре Хуан восстановил её и сам часто навещал Росс.

На этот раз Сан-Рафаэль не встречала гостей колокольным звоном. Снаружи миссия на косогоре выглядела почти такой же, как помнил ее Сысой, но теперь без былых глубоких поклонов старый пеон распахнул ворота. К россовцам вышел все такой же приветливый, но постаревший падре в обветшавшем балахоне. За много лет сношений с Россом он научился говорить по-русски. Внутри ограды не было прежнего многолюдья. Балаганы, тянувшиеся вдоль стен, были брошены, крыши их обвалились, просторная ранчерия казалась пустовавшей. На глаза Сысою попались несколько женщин с детьми, всюду виделось запустение.

Монах провел гостей в свои покои, усадил за стол, сам отдавал женщинам распоряжения по поводу обеда. На этот раз не было ни солдат, ни музыкантов. Хуан и Иван увлеченно говорили между собой, из их беседы Сысой понял, что после отделения Мексики от Испании, метрополия перестала помогать миссиям, а новое правительство даже ущемляет интересы францисканцев. При Сан-Рафаэль, державшей когда-то в повиновении двести пятьдесят индейцев, ютились, работали и молились только сорок мужчин, по большей части стариков и юнцов.

Две пожилых индеанки без былого внешнего почтения к падре, поставили перед гостями обед из рыбы, вареной пшеницы и красного вина. Падре стал крутить шарманку, увеселяя россовцев. Сиплая мелодия, подражавшая звукам органа, часто срывалась и шипела.

Монах предлагал гостям остаться на ночлег, но отец Иван спешил, а Сысой, помня наставления Костромитинова, не хотел надолго оставлять одних кадьяков-гребцов.

– Так-то! – заявил торжествующим голосом, возвращаясь к байдаре. – Раньше-то думали и спорили, отчего миссионера богатеют, а мы в долгах перед Компанией…

– Бедность – не порок! – думая о своем, возразил священник. – Зато остались истинно верующие и желающие научиться мастерству.

До темноты они успели протянуть байдару по речке до начала знакомого Сысою волока и там решили заночевать. После чая, который гребцы пили долго и в большом количестве, и ужина, отец Иван почитал молитвы на сон грядущий. Все помолились совместно с ним, улеглись под байдарой, а священник растворился во тьме для своих особых молений.