Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

На островах Ситхинского архипелага дымили бездействовавшие прежде вулканы, небо было черным, густые кроны деревьев и лица, подходивших на батах колошей, были в саже, тлинкиты выглядели напуганными и смирившимися. В дыму была и сырая Ситха. Где-то тряслась и колыхалась земля, при безветрии поднимались высокие волны. Шевелился и взрёвывал под землей Юша-змей, уставший терпеть людскую алчность.

Среди островов шквальный порыв ветра сорвал с мачты парус, ворвался в кубрик, смел с голов сидевших шапки, загасил лампаду под образом Нерукотворного Спаса и Сысой подумал, крестясь, что умер кто-то из очень близких людей. Его опасения вскоре подтвердились, до Ситхи дошла весть, что отошел к Господу благочестивый инок Герман. Промышленные, жившие на Афогнаке, передавали, что в день его кончины видели огненный столб над Еловым островом.

Матросы были увлечены рассказами и пересказами недавнего бегства троих служащих Компании: Никиты Караулова, Николая Иванова и креола Ипполиона Солтанова. Первые двое пытались бежать в британские владения еще прошлым летом, но были схвачены и возвращены нанятыми тлинкитами, наказаны розгами и оставлены для работ в порту. Сговорившись с креолом Солтановым, они решились на другой побег: украли лодку у колошей, живших по соседству с Ново-Аархангельском, прихватили двух ситхинских девок и бежали в проливы. Тлинкитам была обещана награда за их поимку, но беглецам удалось скрыться. Два месяца они плутали среди островов архипелага, поросших густым лесом, грабили и крали, убили двух колошей, вырезали две семьи, умертвив одиннадцать человек, увезли еще двух индеанок, вступили в перестрелку с погоней, убили вождя, многих ранили. Караулов был убит. Двое раненных подельников, спасаясь от погони, вернулись в Дионисьевский редут и сдались. К редуту прибыл отряд хайдинцев мстить за смерть вождя, но ситхинцы остановили их. Вскоре к редуту подошел компанейский бриг, начались переговоры о вире за убитых и раненых. Компания заплатила родственникам пострадавших товарами на 1237 рублей, а Иванова с Солтановым, после лечения, отправили в Охотск.

Бриг вошел в Ситхинскую бухту. Дождя не было. По небу неслись низкие облака, но видна была приметная вершина горы Святого Лазаря. Селение под ней заметно расширилось и вышло за стены крепости. Бриг встал на бочки, Сысой с первой шлюпкой высадился на берег и отправился к главному правителю в высокий дом на кекуре. Караульный послал подручного на второй этаж и вскоре пропустил прибывшего комиссионера. Сысой встал перед новым главным правителем колоний.

Иван Антонович Купреянов принял калифорнийца в мундире старшего морского офицера. Он был при богатых пышных усах, какие носили встарь военные чины, моложав, но с изрядной лысиной в обрамлении остатков бывших кудрей и, судя по всему, ничуть ее не стеснялся. Старовояжному передовщику правитель показался веселым, со смешливыми глазами, без надлежащей важности в лице. При нем находился гладко выбритый статский, дворянского вида и выговора, но почему-то с аккуратно подстриженными усиками. Что-то менялось там, на закате: военные зачастую брили усы, когда-то положенные им по реестру, гражданские их отпускали. По виду, компанейского чиновника с небольшим брюшком, выпиравшим из смешного сюртука с обрезанными спереди полами, Сысой принял его за ревизора. Правитель Купреянов стал с жаром расспрашивать комиссионера о Россе и его истории, чиновник внимательно слушал ответы. Будто спохватившись и что-то вспомнив, Купреянов позвонил в колокольчик, что-то приказал появившемуся служке. Тот вернулся с подносом, на котором стояли три серебряных стаканчика размером чуть больше наперстка. Сысой опрокинул один из них на защипавший язык, продолжил осторожный рассказ, вскоре понял, что Купреянов пытается защитить и оправдать Росс, почувствовав поддержку, заговорил откровенней и свободней.

– Я так и думал, – главный правитель стал напирать на невинно улыбавшегося чиновника: – еще в двадцатых годах обозначилась конкуренция частно-индивидуальной и компанейской форм собственности. При Шмидте частным хозяйствам удалось подняться, но в дальнейшем компанейская собственность стремилась поглотить или жестоко ограничить их.

– Частный работник может обеспечить едой себя и семью, не более того, – вежливо возразил чиновник. – А служащий обязан приносить доходы Компании: работать не только на себя… Помилуйте, Иван Антонович, за что же тогда платить жалованье?

Правитель и чиновник сдержано заспорили. Сысой водил глазами с одного на другого, не всегда понимая, о чем идет речь. Оба вдруг уставились на него с вопросом во взглядах. Он не сразу понял с каким. Поморщился, тряхнул бородой.

– Что там! Из полусотни россиян и креолов Росса, с десяток занимались пашней при Шелихове, а пашни было меньше девяноста десятин, сейчас больше полутора сотен, а работают на земле двенадцать служащих. Что они могут без индейцев? А плотники, кожевенники, часовщики, жестянщики, встанут спозаранку, выгонят скотину к вольно нанятому бакеру, вернутся с работ – вспашут землю в самых непригодных местах, бывает, и лопатами на горе, вырастят, сожнут, обмолотят: у них и скотина жирней, и пшеница с ячменем лучше… Их жены и дети работают на огородах.

– Отдай все частнику, – усмехнулся чиновник, – забудут, что служат Компании, а позже и о том, что россияне.

Правитель заерзал в кресле, желая возразить, но, видимо, не хотел делать этого пристаровояжном промышленном. Затевался заумный спор, и они отпустили Сысоя. Вставая с места, он попросил Купреянова:

– Отпусти на Кадьяк с партовщиками? Обратным рейсом вернусь.

– Разумеется! – ответил правитель. – Ты зерно и муку привез, тебе его развозить по отделам и факториям.

Побывав у начальства, исполнив главные поручения, Сысой направился к храму Михаила Архангела, стоявшему на том же месте, но расширенному и перестроенному. Вечерняя служба еще не началась, в храме пахло горелым воском и благовониями. Две креолки с убранными волосами, неспешно протирали иконы. Сысой поискал глазами первую, главную икону Архистратига с «Феникса», трижды поклонился и приложился к ней, затем тихо вышел.

Бриг уже наполовину разгрузили. Сысой пересчитал бочки и мешки с провизией, принял отписки от приказчиков. Капитан, оглядывая посадку судна, потребовал догрузить его камнями для остойчивости. Сысой опять пошел к правителю: по его соображениям легче было перенести бочки с провизией на шхуну, чем шлюпками возить камни с берега. Купреянов, снисходительно и весело посмеявшись, согласился с ним и послал своего приказчика на бриг, приказав, перегрузится на небольшую двухмачтовую шхуну «Святая Елена».

Пока провизию перегружали с борта на борт Сысой ходил по Ново-Архангельску, рассматривал новые строения, вглядывался в лица пожилых служащих – не встретится ли кто из знакомых. На верфи он столкнулся с Банземаном и едва узнал его. Прусак передвигался с помощью костылей, гулко притопывая по настилу деревянными ногами. По виду и одежде он был здесь начальным человеком.

– Христофорушко?! – Раскинул руки Сысой, с удивлением разглядывая бывшего морехода, спутника по давним походам. – Что так переменился? Я думал, ты вернулся в Американские Штаты.

– Отморозил ноги в походе! – Всем телом обернулся к нему Банземан, пристально глядя на старовояжного. – Сысой, что ли? Постарел!

– Как не постареть, столько лет прошло…

– А я на верфи теперь: зачем Штатам безногий. – Банземан взглянул на тусклый медяк солнца, едва просвечивающий сквозь тёмные облака. – После полудня не грех опрокинуть по чарочке. Пойдем ко мне, что ли?! – Громыхая деревяшками и костылями по настилу из плах, направился к пакгаузу. – Как там моя бывшая? Жива еще?

– Дочку от нее замуж выдал, Слава Богу! А живет твоя бывшая с якутом. Родила ему двух сыновей.

– Дети – это хорошо! – ворчливо пробубнил Банземан. – У меня жена – креолка, а детей Бог не дает. – Бывший компанейский мореход, гражданин Соединенных Штатов, в отличие от давних лет, говорил по-русски почти чисто, всего лишь с легкой шепелявинкой.

Они зашли в выгороженную в пакгаузе комнатушку в полторы квадратных сажени, служившую Банземану рабочим кабинетом. Узкие нары на одного были застелены меховым одеялом, возле небольшого стола – два китовых позвонка, заменявших табуретки, над лежаком – образок Николы зимнего в митре.

– Садись! – По-хозяйски пригласил бывший прусак и достал из шкапчика ополовиненный штоф. – Попиваю! – Признался со вздохом. – Что уж теперь?! Здесь и помру, если не прогонят… А ты где? Все там же, в Россе?

– Там! – Кивнул Сысой.

Старики выпили по чарке, поговорили не больше часа и разошлись. Сысой вернулся к храму до начала службы. Певчие еще только раскладывали книги на клиросе и зажигали жировики для освещения. Народу было мало. Сысой поставил свечи. На клиросе запели. За окнами темнело, в храме становилось уютней. После морского похода душа просила исповеди и причастия. Распахнулись ворота алтаря, вышел и поклонился молившимся знакомый поп Иван. Сысой вместе со всеми поклонился ему, думая, что узнан священником. Была субботняя служба. Дождавшись очереди, он подошел к аналою, опустил голову.

– Уф! – фыркнул и сморщился поп, учуяв запах рома. – Почитай-ка молитвы покаянные, завтра придешь на исповедь.

– Так одна чарка, по встрече с другом, в голове ничуть, – стал было оправдываться Сысой.

– Завтра утром! – строже отрезал поп, не показывая, что они знакомы по Калифорнии.

Сысой заказал сорокоусты по скитнику Герману, Александру Баранову, Прохору, Ульяне и по Василию, тихо вышел, не дождавшись конца службы.

К утру провизия была перегружена с брига на шхуну. Зазвонил церковный колокол, призывая в храм свободных от работ людей. Подавив досаду в душе, Сысой с экипажем шхуны отправился в церковь. День был воскресный, народу много. Иван чувственно служил литургию, дьячил знакомый причт Нецветов, бывавший в Россе. Окуривая стены кадилом, кивнул Сысою, как старому знакомому. На исповедь выстроились с десяток матросов, певчие тлинкитки и креолки. Сысой встал последним. Дородный поп внимательно выслушал его, повздыхал в задумчивости и перекрестил, допуская к причастию.

Знакомый по службе в Калифорнии начальник порта отпустил «Елену» на Кадьяк и в фактории его отдела: Кенаи и Афогнак, где были селения стариков, дождавшихся царского указа, дозволяющего оставаться в колониях. Погода и ветры вынудили шхуну пройти мимо Елового острова, накрытого тяжелыми облаками и дымом, войти в залив и разгрузиться в Никольском редуте. Затем часть груза была оставлена на Афогнаке и шхуна взяла курс на Павловскую бухту Кадьяка. Сысой смотрел на горы, очертания берега, все было знакомым, но не радовалась, не волновалась душа, хотя здесь прошли самые яркие годы молодости. Зато вернувшиеся на родину партовщики, при виде Кадьяка, радостно плясали. Среди их жен было несколько калифорнийских индеанок с детьми, решившихся последовать за мужьями.

К шхуне не бросились байдарки местных жителей, как это бывало прежде, на причале не было толпы встречавших, крепость казалась обезлюдевшей. Поветрие оспы не тронуло русских служащих и креолов, но на четверть выкосило местных жителей. Россияне и креолы вели себя осторожно, опасаясь мести туземцев, которые считали их виновными в гибели сородичей. Прибывшие из Калифорнии партовщики должны были убедить родственников, что вины косяков тут нет.

Среди встречавших шхуну Сысой узнал Тимофея Тараканова, служившего здесь приказчиком. Вглядываясь в лицо друга, заметил, что он самый старый среди не многих окружавших его людей. А из тех, с кем довелось встретиться на Ситхе и факториях Кадьякского отдела, не было ни одного, прибывшего сюда на «Фениксе» или раньше, до компанейской монополии.

Шхуна пришвартовалась. Сысой обнял друга, удивленно прошептав ему на ухо:

– Талакани! Неужели мы с тобой самые старые?

– Есть еще! – смешливо и беспечально ответил друг. – Но мало!

На его щеках и подбородке была белая щетина, волосы побелели, но оставались густыми, глубже врезались в кожу морщины, но все так же моложаво поблескивали круглые кошачьи глаза.

Сысой показал ему груз, затем описи. Прибывшие партовщики и русские служащие стали разгружать судно. Сысой остановился на ночлег у Тимофея в добротном посадскомдоме, где хозяйничала его жена-ка дьячка. Старший сын учился в школе, младший родился после возвращения Тимофея на Кадьяк. Крестясь на образа в красном углу, Сысой с удовлетворением подумал: «Знать, дождалась муженька некогда молодая его зазноба». Венчанная кадьячка уже не выглядела молодой, свободно говорила по-русски. Шипела сковорода, хозяйка жарила рыбу, кидала на гостя приветливые взгляды и поигрывала крепким телом.

– Как все переменилось?! – Со вздохом присел за стол Сысой. – Вспомнишь, что было на этом самом месте – не верится.

Тимофей, посмеиваясь, выставлял чарки, разливал, завезенный американцами ром. Говорил он с шепелявинкой и когда улыбался, обнажая десны, видно было, что половины зубов у него нет.

– Как сам-то? Здоров еще? – спросил.

– Слепну, глохну, хромею, а так ничего! – насмешливо отвечал Сысой. – А старики, которых помним, были другими: сединами, может быть старше, а душами моложе. Отчего так?

– Другими! – согласился Тимофей. – Счастливей! Верили в Русский рай, но не дошли, а мы дошли и увидели.

– Места-то благодатные, даже здесь, чего не жить?! Но жизни праведной отчего-то не получилось.

– И правят той страной двенадцать старцев, – С усмешкой вспомнил сказы стариков Тимофей. – Все они так святы, что ходят в рубищах, босиком по снегу, богатства не копят – сыты и слава Богу… Не наши директоры и правители. – Насмешливо хмыкнул. – И народ тамошний живет по старине, которой мы не знали и не видели: ни зависти, ни злобы, ни властолюбия… – Вскинул на Сысоя глаза в паутинке морщин. – Да был ли такой народ на Руси?

– Разве у нас мало святых? – неуверенно возразил Сысой и перекрестился, вспомнив Германа. – Только они не у власти… – Помолчав, вздохнул: – И что же так тошно жить-то стало? От старости, что ли? Раньше голодали, воевали, от ран и скорбута мучились, а было веселей.

– Так я же говорю, потому, что довелось увидеть руины. Хотя, не голодаем, хороший дом, жена. – Бросил взгляд на кадьячку и поторопил ее. – Скоро закусь приготовишь? Ладно, давайте выпьем по-мерикански, без закуси, – подвинул чарку жене, суетившейся возле печки.

Поигрывая телом, она весело смахнула её со стола, отпила, облизнулась, вернулась к шипящей сковороде и обернулась со смехом:

– Если не женат – бери за себя кадьячку! Нынче, после поветрия, много вдов.

– Кругом все дымит, трясется, дикие вымирают деревнями, поди, конец света на пороге… Мы-то свое прожили, молодежь жалко, – кивнул на малолетнего сына Тимофея.

– Федьку, не встретил, где-то на дальних службах, – пожаловался и подумал: «Может и хорошо, что не встретил!»

Жена Тимофея, наконец-то управилась со сковородой и выставила ее на середину стола.

На другой день, ранним утром, Сысой взял в крепости компанейского коня под седлом и отправился за гору в бывшее Сапожниковское хозяйство. Дом был все тем же, каким он видел его в последний раз. Хозяйствовали те же креолы, они узнали старовояжного промышленного, пригласили войти. Сысой привязал коня, подал новым хозяевам узелок с китайским чаем и отправился к могилам. К прежним крестам прибавилось еще два – умерших младенцев. Крестясь и кланяясь, он обошел могилы Филиппа и Феклы, опустился между ними на колени.

– Ну, вот, снова свиделись! – заговорил. – Думал, навсегда покидаю, ан, нет, покойный Герман знал, что вернусь. Спаси его Господи за добрые советы, а то таскался бы с костями по свету! – обратился к жене. – А теперь буду не так далеко. С оказией, вдруг, и другой раз наведаюсь…

Он посидел, подумал, повспоминал, со вздохом встал, поклонился крестам и, не оборачиваясь, пошел к дому. Напившись там чаю с молоком, подкрепившись ухой, сел на коня и в тот же день вернулся к Тимофею.

Груз был принят. Шхуна приготовлена к плаванью. На Ситху отправлялись одни отписки. «Вот ведь, – думал Сысой, в очередной раз прощаясь с Павловской бухтой, оглядывая знакомые склоны гор, – Кадьяк был, есть, и сдавать его никто не собирается. Из Росса же в нынешнем году вывезли больше девяти тысяч пудов хлеба, а он – все ненужный и убыточный».

«Елена» простояла неделю возле Ново-Архангельска. Сысой даже не пытался выяснить, вернулся ли со служб Федька. Если вернулся, должен был знать, что отец здесь. Захотел бы повидаться – нашел. За это время судно до блеска отдраили, один из кубриков перестроили в просторную каюту. Матросов и Сысоя поселили в другой тесный кубрик и шхуна выбрала якорь. За кормой оставались черные тучи, вулканический пепел, разговоры об оспе и страхи конца света.

На борту судна был важный чиновник с семьей, тот самый, который на пару с правителем пытал Сысоя о Россе. Фамилия его была Ротчев. Даже на судне он был в белой рубашке под фраком, сильно смешившим Сысоя, голова покрыта высокой шляпой, похожей на кучерскую, чисто выбритые щеки слегка подрагивали студенистым подкожным жирком. При нем была жена, свой повар и пара крепостных девок дворовой прислуги. Барыня плохо переносила качку и со страдальческим лицом редко показывалась на верхней палубе. Между собой супруги переговаривались гнусаво, не по-русски.

Капитанскую каюту занял главный правитель колоний Иван Антонович Купреянов, а капитан шхуны подселился к штурману-помощнику. Купрянов не вмешивался в их дела по управлению судном и проводил много времени в беседах со статским чиновником. Только возле Тринидада они стали выспрашивать Сысоя про первые вояжи в Калифорнию. От них промышленный узнал, что Александр Гаврилович Ротчев отправился в Росс не столько для ревизии, сколько для того, чтобы сменить правителя конторы Костромитинова, давно просившего замены.

– Значит, будешь править нами? – с удивлением переспросил Сысой. – В таких шляпах и драных кафтанах, – кивнул на фрак, казавшийся ему сюртуком с полами, оборванными спереди до самого пупка, – правителей еще не присылали.

Ротчев искренне расхохотался и объявил вдруг:

– Долго не задержусь! Отправлен, чтобы продать ваш Росс.

– Как продать? Зачем продавать? – с беспокойством стал расспрашивать Сысой.

Чиновник ничуть не рассердился на грубые вопросы старого промышленного и со снисходительной улыбкой пояснил:

– Не мной решено! Там! – Ткнул пальцем в небо. – Тиранами и диктаторами. А мне поручено всего лишь сторговаться.

– Как это? – недоумевал Сысой. – Мы строили, а кто-то продает?

– Жалованье получал? – Терпеливо посмеивался Ротчев.

– А как же? Получал!

– Строил тот, кто платил, а вы работали за вознаграждение. Теперь тот, кто вам платил продает свою собственность. Обычное дело!

Все правильно толковал чиновник, спорить было не о чем, только душа старого промышленного вставала на дыбы и протестовала против его насмешливых слов. Почувствовав это, Ротчев добавил в утешение:

– Но шанс сохранить Росс за Компанией есть.

– Есть, – весело подтвердил подошедший к ним главный правитель Купреянов, – и хороший шанс! Расширим поля, превратим Росс в житницу всех колониальных владений, станем возить пшеницу на Камчатку, и тогда никому в голову не придет продавать наш Калифорнийский анклав.

Шхуна подошла к знакомому рейду против Росса. Сырой туман висел над морем, лениво шевелился над сушей, то открывая унылые острожные стены и крыши домов, то скрывая их. С бака салютовали компанейскому флагу, неподвижно висящему на стеньге крепостного флагштока. С западного бастиона взметнулись в небо пороховые грибки ответного залпа. Сысой взглянул на вымпел шхуны, шевельнувшийся на гроте, и зябко передернул плечами:

– Юго-западник! – Указал капитану. – Если усилится, может выбросить на камни.

Правитель Купреянов в шляпе и плаще поверх парадного мундира, стоял на мостике с подзорной трубой, сквозь туман разглядывал крепость над скальным обрывом. Ротчев, тоже в плаще и в высокой шляпе уныло поглядывал на прибрежные камни, о которые разбивалась сонная волна прилива. Капитан шхуны взглянул на Сысоя, потом на Купреянова, неуверенно спросил:

– Дождаться, когда рассеется туман?! – потом обратился к Сысою, не стесняясь своего неведения: – Может быть, встать на два якоря? – и снова метнул взгляд на Купреянова.

Правитель понял его замешательство, окинул насмешливым взглядом собравшихся на мостике, спросил старовояжного передовщика:

– Предлагаешь идти в Малый Бодего?

– На этой шхуне можно войти и в россовскую бухту, если осторожно... – Сысой шмыгнул серым носом, торчавшим из бороды, указал глазами на вымпел. – Ветер пособный, прилив на высоте, фарватер я знаю.

Капитан опять вопросительно взглянул на правителя, бывавшего в калифорнийских портах на военно-морском фрегате «Крейсер». Тот снял шляпу, обнажив обширную лысину, поправил казанком указательного пальца пышные усы и перекрестился. Ни слова не сказав, можно было понять, что благословил некоторый риск и доверился первопоселенцу этих мест. Капитан кашлянул, рыкнул, прочищая горло, и трубно прокричал:

– По местам стоять!

Матросы затопали башмаками по палубе. Ротчев, в плаще поверх фрака, пугливо заводил глазами по сторонам. Туман неспешно рассеивался, усиливался ветерок с моря. Капитан приказал зарифить паруса. Сысой пошел на бак, встал в виду мостика, ухватившись одной рукой за фал, другой указывал курс. Шхуна медленно вошла в залив, сбросила зарифленные паруса и, слегка покачиваясь на волне прилива, загрохотала цепью брошенного якоря.

– Молодец-удалец, мужик! – весело похвалил Сысоя Купреянов, а Ротчев, надувая щеки, с облегчением выдохнул, улыбнулся и что-то проворковал жене, поднявшейся на палубу.

Возле верфи собиралась толпа любопытных. По дороге к пристани торопливо бежал правитель конторы Петр Степанович Костромитинов. Сысой рассмеялся в бороду, представив, как он засуетится, узнав, кто прибыл из Ново-Архангельска. Правитель конторы разглядел своего комиссионера с берега, махнул ему рукой. Остатки тумана зазолотились в первых лучах солнца. Правитель колониальных владений скинул плащ на руки матроса, расправил грудь, блеснули эполеты и ордена. Ротчев, упираясь тростью в палубу, тоже освободился от плаща, поправил цилиндр, спустился на шкафут, взял под руку жену, с утомленным лицом глядевшую на причал. Две крепостные девки в пышных дворянских платьях, в белых перчатках и шляпах с поддельными цветами радостно стрекотали, утешая хозяйку концом мучений очередного плаванья.

Костромитинов понял, что прибыли гости высоких чинов, быстрей забегал по причалу, поторапливая нерадивых работников. Вскоре оттуда отошел новый баркас, достроенный без Сысоя. На баке взволнованно топтался правитель конторы Росса и метал на старовояжного пытливые взгляды.

Едва баркас приткнулся к шхуне, Костромитинов перескочил с него на палубу, сорвал шляпу с головы, откланялся женщинам и высоким гостям, обернулся к Сысою. Тот представил ему нового правителя колониальных владений и Ротчева, как чиновника особых поручений Компании, умолчав, что он прибыл на перемену правителю конторы. Костромитинов учтиво, но не подобострастно еще раз откланялся прибывшим, и пригласил пассажиров на баркас. На шхуне остались только капитан с командой.

Матросы с шумом и окликами поднимали из трюма сундуки, узлы, складывали их на палубе. Костромитинов наказал молодому приказчику вывезти багаж вторым рейсом и повел гостей в дом правителя. Сысой за своей ненадобностью, потоптался у ворот с узелком подарков для дочери, как только Костромитинов отвлекся от гостей, спросил:

– Ну, все! Исполнил, что велел! Теперь позволь уйти?!

– Возьми коня! – отмахнулся правитель конторы. – Понадобишься, позову!

Сысой отправился на ранчо. С горы было хорошо слышно, как ругаются, кряхтят и чертыхаются матросы, выгружая тяжелую и неудобную мебель, сундуки княгини, рояль и бильярд Ротчева. Как он и ожидал, были дочерние слезы и упреки, что задержался сверх обещанного. Всхлипывая, она висела на шее отца, её горячее влажное дыхание грело ему грудь под распахнутым воротом. Марфа и прежде частенько ласкалась к отцу, но тут он почувствовал что-то новое, незнакомое в прильнувшей дочери. Отстранился, окинул ее удивленным взглядом, хохотнул и погладил некогда впалый живот, наполняющийся новой жизнью.

– Понесла? – весело взглянул на Емелю и поцеловал дочь в щеку, а на уме мелькнула мысль, что свои дети остудят привязчивость дочери и пройдет её детский страх потерять отца.

Она, слегка смутившись, поняла, о чем без слов спрашивает отец, понял замешательство тестя Емеля, с колошской важностью объявил:

– Зимой ждем пополнения!

Сысой еще раз поцеловал дочь в солоноватую, не просохшую от слез щеку и сел за стол:

– Корми давай!

С неделю он спокойно прожил на ранчо, помогая зятю по хозяйству, ждал, что позовут, дождался посыльного, оседлал кобылку и отправился в Росс верхом. На верфи стучали топоры и звенели пилы. Шхуна была вытащена на сушу, матросы скребли её черное днище, облепленное ракушками. Купреянов, Костромитинов и ревизор с веселыми лицами сидели в беседке, пили чай и кофе. Из дома правителя Росса в шесть окон, доносились нестройные звуки музыки, две девки в простых домашних платьях, развешивали на просушку белье и одежду из сундуков княгини.

– Что без охранницы? – смешливо спросил Костромитинов. – У нас и к ней дело.

– Отдал замуж! – с хмурым непониманием взглянул на него Сысой, а правитель конторы, вспомнив, шлепнул себя по лбу и торопливо пояснил:

– Господа намерены побывать на всех наших ранчах и у мивоков. Твоя дочка толмачит лучше бакеров, ты умело правишь судном. Свези нас на баркасе на Шабакаю, потом к Егору Лаврентьевичу. – Усмехнулся, тряхнув головой: – Мы тут рассудили, что тебя надо восстановить в жалованье приказчика.

Сысой хотел спросить, что за приказная работа? Повышение жалованья было не лишним.

– Приказчика по особым поручениям! – улыбаясь и подрагивая лоснившимися щеками, пояснил Ротчев. Не увидев в лице служащего ни радости, ни удивления, пригласил к столу. – Садись, испей чаю! – предложил и окликнул одну из девок-прислужниц.

– И какие будут поручения? – присаживаясь, настороженно спросил Сысой. – Прежде такой должности не было.

– Первое то, что сказали, – чему-то посмеиваясь, ответил Ротчев.

– Ты ведь бывал в пресидио Сан-Франциско? – спросил Купреянов.

– Приходилось!

– Возможно, потребуется навестить тамошнего коменданта.

– Навестим! – Сысой бросил в рот кусочек колотого сахару и шумно втянул сквозь усы горячий чай.

Не так он представлял себе инспекторскую поездку на баркасе и был немало удивлен, когда кроме Купреянова, Костромитинова и Ротчева на суденышко ввели под руки княгиню с двумя девками-прислужницами и жену Костромитинова, красивую женщину, которую он впервые видел вблизи. Все они были одеты в пышные платья, покрыты широкими шляпами, руки – в перчатках. Повар Ротчева с тяжелыми кофрами в руках взобрался на борт, сел в стороне, тяжело дыша и вытирая пот со лба. Четыре матроса-креола, выбранных Сысоем, затащили на судно два сундука с нарядами, несколько корзин с едой, из крепости принесли кресла и застелили выделанными шкурами.

Баркас вышел из бухты на веслах, миновал прибрежные камни, поднял прямой парус и пошел вдоль утесистого берега. Княгиня, забыв перенесенные трудности путешествия на шхуне, хлопала в ладоши, что-то гнусаво и восторженно щебетала, муж, подергивая коротко стрижеными усиками, почтительно отвечал ей, правитель колоний в офицерском мундире время от времени вставлял такое же гнусавое словцо. Между собой мужчины говорили по-русски, из их разговора Сысой окончательно убедился, что Ротчев, прибыл не только с проверкой Росса, но на перемену Костромитинова, чему прежний правитель конторы был безмерно рад. Прежде спорившие о целесообразности сохранения Калифорнийских поселений, Ротчев и Купреянов рассуждали теперь о необходимости сохранить Росс.

– С двух ранчей сняли богатейший урожай, – похвалялся Костромитинов, – распашем и засеем третье, – завалим Ситху дешевой пшеницей и ячменем! – Что могут понимать в здешних делах там, в Питере, на конце другого континента?

– Мы, всего лишь служащие Компании, – осторожно говорил Ротчев, – не можем знать, что движет Главным правлением: политика или экономика. Закрытость – характерный признак любой бюрократической организации в любую эпоху…

Старовояжный промышленный стоял на корме за румпелем, бриз с моря трепал его бороду, шевелил черный мех котовой шапки. Он слушал разговор начальных людей в полуха и, поймав на себе взгляды говоривших, понял их по-своему.

– Дело говорите! – откликнулся. – А то удумали глупость – продать самое лучшее селение.

Он подвел баркас к устью Русской-Шабакай. Прилив был на подъеме, нос судна ткнулся в берег замытой песком реки, несколькими рукавами падавшей в море, под килем захрустели песок и окатыш. Матросы спустили с борта сходни. В сопровождении Сысоя правители отправились на ранчо, давшее летом хороший урожай пшеницы.

– Верстах в тридцати выше по реке строится американец Купер, – на ходу пояснял Костромитинов, – на мысу Дрейка – испано-калифорнийцы. Новых миссий больше не заводят, но упраздняют одну за другой…

С разговорами о делах Росса, правители и Сысой подошли к просторному дому. Постреливая черными глазами на тестя, навстречу вышел Емеля с непроницаемым лицом и важным видом, с крыльца легко соскочила еще по-девичьи стройная Марфа, не обращая внимания на гостей, бросилась к отцу.

– А вот и наша толмачка! – представил её Костромитинов Купреянову и Ротчеву.

Из ранчерии выходили любопытные индеанки с детьми.

– Приют? – насмешливо спросил Емелю Купреянов, кивнув на женщин.

– Будут зимовать у меня! – ответил он. – Мужья строят скотный двор.

Правители обошли строения, посмотрели убранные поля. Емеля понял, что они довольны его делами, разговорился, вывел их на поляну, окруженную кустарником. Два индейца неумело ходили за быком, впряженным в соху с железным сошником, бороздили дерн.

– Молодец! – похвалил Емелю Ротчев.

А Костромитинов сказал, улыбаясь:

– Нам нужна твоя жена толмачить с мивоками!

– Мне она тоже нужна! – с важностью ответил креол и, мотнув головой, резко заявил: – Не отпущу!

– А если мы дадим ей жалованье толмача? – игриво поглядывая на Емелю, продолжал Костромитинов.

Креол на миг задумался с напряженным лицом и снова заявил:

– Все равно не пущу!

Гости снисходительно рассмеялись и повернули в обратную сторону, к дому и ранчерии. Сысой с Марфой сидели на крыльце, тихо переговаривались. Молодая женщина узнала от отца, что её хотят взять в факторию Бодего, чтобы толмачить и загорелась желанием побывать в родовой деревне. Сысой впервые увидел, как между ней и мужем назревает ссора. Но Емеля, не снисходя до перепалки при людях объявил все с тем же важным видом: