Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Экие вы стали ладные да матерые! – приговаривал, хлюпая носом, высвобождаясь из объятий Сысоя с Василием. – Давно ли были с пушком на щеках… Давно, однако!

– Прошенька, распорядись вынести из шлюпки! – обернулся к Егорову.

Прохор окликнул матросов, те подали ему березовый бочонок в два ведра. Он закинул его на плечи, сутулясь, обернулся к Сысою, спросил куда нести.

– У нас свой припас есть! – запротестовал Кусков. – И закусь. Нынче не голодаем. А ты – гость!

– Теперь уже точно гость! – Вздохнул бывший правитель. – А гостю не пристало приходить с пустыми руками. – И оправдался. – Недорого сторговался с бостонцами – в бочонке аглицкая ячменная водка… А ты, Васенька, что такой постаревший? – спросил Васильева.

– Жену похоронил!

– Ульку? Красавицу? Владел кладом всем на зависть, но и тебя судьба не обошла стороной, обобрала. Прими, Господи, новопредставленную рабу Божью Ульяну! – размашисто перекрестился. – Что-то плохо приживаются у нас русские женщины. – Опять вздохнул, обернулся к Сысою: – А ты, вдовец, поди, уж тройню настрогал? – лукаво подмигнул.

– Живу со здешней, пока еще только брюхата! – смущенно признался приказчик.

Прохор при бывшем правителе распоряжаясь за старшего, велел снести бочонок в дом, от имени Баранова из его мешков одаривал Кускова, старовояжных служащих и партовщиков рубахами, сапогами, бостонскими засапожными ножами. А бывший правитель приговаривал:

– На добрую память, за заслуги ваши…

В доме не хватило мест для служащих, партовщиков и работных индейцев. День был погожий, соорудили столы, расстелили кожи во дворе. Ворота крепости заперли, на караул поставили матросов с брига. Баранов сел за стол, скинул шляпу, не смущаясь, обнажил круглую, начисто облысевшую голову. После второй чарки кадьяки и алеуты стали плясать, новоприборные служащие запели, старовояжные сгрудились вокруг Баранова, расспрашивая о новостях Ситхи и новом правлении. Бывший правитель по большей части улыбался, отвечал за него Прохор, Баранов только поправлял его и пояснял.

– Оказалось, что тихоню Гагемейстера на этот раз прислали с приказом расследовать правление Бырымы, – язвительно щурясь, стал рассказывать Прохор, – и «для упреждения дальнейших беспорядков» сменить его. И этот полушвед, никому ни слова не говоря, два месяца все высматривал, тряс бакенбардами, шевелил усами. После Рождества, на гульной неделе, выдали мы замуж Иринку – среднюю дочку, – кивнул на Баранова, – за офицера Яновского с «Кутузова». И сразу после свадьбы «кап-лей» выложил на стол указы главного правления, дескать ему «…повиноваться во всем, что до должности каждого  относится, под опасением в случае неисполнения сего строгого взыскания по законам». Так вот отблагодарили за верную службу!

– И слава Богу! – смущенно добавил Баранов. – Давно просил замены. И присылали. Но Кох помер возле Камчатки, Борноволоков утоп возле Ситхи. Думал уже, судьба до кончины править обретенными землями, но Бог милостив.

– И стал этот капитан-лейтенант искать хищения, – подхватил Прохор. – Глаза проглядел, сверяя бумаги. Зятек и комиссионер Хлебников помогали, до конца сентября описывали строения, капиталы, товары . Не нашли ни хищений, ни приписок, так Гага придрался к стаду свиней, дескать великовато для одного хозяина. Тут мы встали за Бырыму и потребовали, чтобы заплатил из казны. Швед с ляхом-зятьком трухнули. Да только намекни он нам, – ледяными глазами указал на Баранова, – мы бы за него перебили этих хлыщей как свиней. Но Андреич смирился и мы промолчали.

– Не перевирай, Прошенька! – досадливо поморщившись, поправил его Баранов. – Просил-просил замену, а как прислали – против единого зятя народ бы поднял? Так, что ли?

– Скажи еще, своей волей едешь в Питер вкруг земли через три океана? – все в том же злом запале, просипел Прохор. – Он ведь хотел остаться на Ситхе, готовил себе дом в Озерском редуте, – будто насмехаясь над бывшим правителем или в чем-то упрекая его, – язвил Прохор. – Офицеры забеспокоились, стали отоваривать, дескать, там полк держать надо для охраны, колоши не простят прошлых войн. Ладно! – поперечно тряхнул длинными волосами. – Стал Андреич собираться на Гавайю, там у него земля, дареная Тамемой. Опять стали отговаривать. Хотел вернуться в Россию через Бостон, куда звали тамошние капитаны-друзья, но явился Головнин и уже в три капитанских глотки принудили следовать на сыск, якобы за то, что не отсылал отчетов с девятого года, но, при этом, завалил директоров мехами. – Прохор помолчал, посапывая и глядя в пустую чарку: – Слышал я, как твой зятек с Гагемейстером и Головниным говорили меж собой, что у тебя вклады на счетах бостонских банков. Привезут в Питер, будут пытать!

– Пусть пытают, – равнодушно пожал плечами Баранов. – Чего нет, то не появится! Я сам предлагал директорам заменить меня морским офицером, а не статским чиновником. Правда, они, моряки, по невежеству своему уже наломали дров, не желая прислушаться к советам старика, – подняв голову, громче сказал бывший правитель, втягиваясь в разговор. – Установили твердые цены, и товары сразу подорожали вдвое. Теперь они отпускаются из лавок только по записке правителя, хлеба опять не хватает. Учредили зарплату вместо паев: удачный или неудачный промысел, промышленный получит триста пятьдесят рублей в год, партовщик – рубль за рабочий день. Не знаю, как теперь пойдет добыча… Упорядочили торговлю спиртным. Теперь колоши будут скупать у бостонцев ром и втридорого торговать. Ко всему, Гагемейстар ввел строгое соблюдение брачных уз, обязательное венчание, а большинство наших промышленных имеют в России жен. Прежде постоянно жили с одной, с двумя женками, помогали им растить детей. Что будет теперь, не знаю.

– А то и будет, что возле каждой бараборы повесят зеленый фонарь, – скрипнул зубами Прохор. – Потом удовые подати введут… – Его ведь и сюда с корабля не пустил бы полушвед, – опять мотнул головой в сторону сидящего рядом Баранова, – кабы мы, старовояжные, не поднялись. Гага хоть и боится его бегства в Калифорнию, но, опасаясь бунта, смирился. Я-то ладно, я здесь остаюсь по указу, а на тех, кто идет в Питер, он еще отыграется.

– Уже в июне в Ново-Архангельске было тяжкое положение с продовольствием и это после нескольких лет сытости. Что будет дальше – не знаю! – Будто не услышав сказанного Прохором, продолжал рассуждать Баранов. – Впрочем, не Гагемейстер виноват, он всего лишь бездумно исполнил приказы директоров.

– Дело наше, общее! – Осушив очередную чарку, вскрикнул Прохор, пристально глядя на молчавших друзей. – Мы начинали, воевали, строили, а теперь хоть бросай все и беги, куда глаза глядят.

Баранов молчал, опустив круглую гладкую голову, уже не говорил высоких слов, как в былые времена, не обнадеживал новым делом.

– А знаете, как его провожала Ситха? – с веселой злостью вскрикнул Прохор. – Офицерня чуть в штаны не наложила от страха. Собрались все промышленные, приплыл тойон Катлеян со своими колошами. Да только намекни Бырыма, мы бы их всех разнесли, но он стал прощаться… Поверите? Жена, дочки простились без слез, а Катлеян рыдал, говорил: «Ты пил воду из Ситхинской реки, ты не можешь уйти!» Мы-то, старые, понимаем, – живым не может уйти, иначе обрушится гора святого Лазаря и небо упадет на остров. А Бырыма ему на ухо, как я догадываюсь: «Хотел ошкурить мою башку? – Содрал с головы парик и сунул Катлеяну. А тот все равно плачет, что все не так, как заведено на Ситхе. Тогда Бырыма подарил ему свою кольчугу, а тойон все равно рыдает: «Ты пил воду из нашей реки, ты должен умереть здесь!» Андреич и давай подстрекать: «Я, – говорит, – сейчас пойду к трапу, а ты ножичком-то пырни или фузею у кого отними и стрельни!» А Катлеян, ну заливаться пуще прежнего: ему же надо убить геройски, а не исподтишка, а то ведь сородичи засмеют. И не убить никак нельзя, много лет ждал... Так и простились. Мы плачем, они плачут, и никто не понимает, зачем и ради чего столько крови пролито.

Попойка продолжалась весь день. У одних это были разговоры и воспоминания, у других песни и пляски. Старовояжные пели сочиненную Барановым песню, правда, такими голосами, будто отпевали покойника:

«Ум российский промыслы затеял…

Нам не важны чины и богатства

Только нужно согласное братство,

А как мы работ а ли, тем, как хлопотали, ум патриота уважит потом.»

На закате дня с брига дали залп, призывая высаженных на берег.

– Что так рано? Всего один день? – возмутились друзья бывшего правителя.

– Капитан боится упустить попутный ветер, – Баранов решительно поднялся, простился с друзьями, со знакомыми тойонами и партовщиками, испросил у всех прощения, надел шляпу и сел в шлюпку. Матросы налегали на весла, провожавшие, щурясь на заходившее за море солнце, махали руками. Наполовину опустился в море солнечный диск, пролитой кровью окрасилась вода, шлюпка, равномерно поднимая и опуская весла, удалялась в полыхающее море как птица-феникс в ей же раздутое пламя.

– И удумали же плыть в Кронштадт через три океана по солнцу, – глядя вслед, бормотал Прохор. – Встреч солнца летишь, как по льду, посолонь – что против бури. Я знаю, я всяко ездил и хаживал.

– Какой-то уж очень красивый был?! – со вздохом сказал Сысой, глядя в след удалявшейся шлюпке, а про себя подумал: «Как Фекла и Ульяна в кончине», перекрестился и поплевал через плечо.

– Не свидимся больше! – всхлипнул Кусков и смахнул с глаз слезы. – А с ним ушла вся жизнь. Наверное, пора и мне готовиться...

Пропал из виду бриг. Опустилось за море солнце. Еще некоторое время розовел закат. Заря тёмная, вечерняя взяла иглу булатную с блюда серебряного, вдела в нее нитку шёлковую, рудо-желтую, стала зашивать кровавую небесную рану и затянулась она сумерками. Но остались раскрытыми раны в душах старовояжных стрелков. Оставшись наедине с Сысоем, Кусков сказал, не отрывая глаз от сумеречного горизонта:

– Получил наказ, настрого молчать о найденном золоте!

– А мыть? – удивился Сысой. – Глядишь, и оправдали бы содержание крепости. Неужели им не нужно золото?

– Про это ничего не сказано, значит, не нужно. – Глаза Кускова пыхнули былой яростью и погасли: – Что у них на уме – нам не понять.

– Да что у них может быть на уме кроме денег? – приглушенно вскрикнул Сысой. – А деньги – золото, золото – деньги!

Через две недели после Николы, дождливым, сырым деньком в бухту Росса вошла кожаная байдара, в ней прибыли в форт Банземан и Хлебников. В Ново-Архангельске был голод. Яновский, которого Гагемейстер оставил вместо себя, отправил «Ильмену» под началом Банземана в Сан-Франциско за хлебом, но штормовой ветер выбросил судно на мель у мыса Барро-де-Арена. Команда спаслась и ждала помощи от Росса. От Банземана и Хлебникова служащие форта узнали, что кроме голода на Ситхе так обострились отношения с колошами, что Яновский предлагает оставить Ново-Архангельск и перенести главную контору на Кадьяк. От нового правителя Кускову так же была передана письменная просьба задержаться в Калифорнии на год.

– А где нынче Тимоха Тараканов? – стал выспрашивать Банземана Сысой. – Его же «Ильменна» должна была подобрать?

Мореход пожимал плечами и невнятно отвечал:

– По слухам, на Сандвичевых островах была революция, американские капитаны изменили Компании, Водсворд – сбежал. «Ильмену» с донесениями пригнали на Ситху Джон Юнг и Антипатр. По их словам Тараканов со своей партией на полузатопленном «Кадьяке» пошел для ремонта в Гонолулу. – Большего Банземан не хотел говорить, или не знал. Он смущался измены американских капитанов, нанятых на службу Компании.

Не смотря на удаленность мыса от Росса, Кусков отправил туда отряд на помощь терпящим бедствие. Снять «Ильмену» с мели не удалось, но груз и люди были спасены. На байдарах и малых судах все было вывезено в Росс, а бриг пришлось сжечь.

– Ну что, Христа просфорчик! – подтрунивал Сысой над Христофором Банземаном, вернувшимся в Росс. – Была твоя женка, стала моя. Хочешь вернуть – бери с приплодом!

Прусак смущенно посмеивался, поглядывая на бывшую женку. Она ходила с важным видом, выпячивая живот и задирая нос, гордясь тем, что стала настоящей женщиной: ничего, что только с третьим мужем.

С верфи наконец-то спустили на воду первое судно, построенное в Россе из Калифорнийского дуба, это был галиот «Граф Румянцев». Банземан с Хлебниковым осмотрели его, вывели в море, погалсировали ввиду крепости и вернулись. Прусак не показывал восторга. Строили галиот из сырого дуба, а он в Калифорнии не такой крепкий, как в России. Доски стали гнить еще на верфи, в море обнаружилась течь, и надо было ремонтировать совсем новое судно.

Очередная неудача уже не сильно опечалила Кускова. Все свободное время он проводил в саду и на бахчах, там у него все получалось. Осенью возле крепости собрали пять сотен арбузов и редкое судно, идущее на Ситху, уходило без овощей и сладостей Росса. На другое лето правитель предполагал собрать урожай вдвое больше. Множился скот, и только пшеницу да соль по-прежнему приходилось закупать у миссий, потому что выпаренная из морской воды для засолки рыбы и мяса не годилась.

Рабочих рук для полевых работ не хватало. Местные индейцы все неохотней помогали во время сезонных работ. При крепости жили особняком пять индейских семей, отложившихся от своих деревень: мужчины пасли скот, женщины работали на огородах. К ним прибились трое мивоков, насильно крещеных миссионерами и бежавших с миссий. Еще двое бежали с южного берега залива и были индейцами племен юма, не связанными родством ни с мивоками, ни с помо. Кусков принял их, но держал в стороне от крепости, под началом якутов они пасли скот. Правителю конторы очень не хотелось портить добрые отношения с францисканцами, а те все настойчивей спрашивали, нет ли у него беглых пеонов. Монахи приезжали одетыми в повседневные балахоны, опоясанные веревкой, но на иных балахон был такого тонкого и дорогого сукна, что стоил дороже хорошего сюртука. Да и веревки, которыми они подвязывались, были разного вида и качества.

После дождей между крепостью и бухтой вновь были засажены и засеяны огороды, бахчи, на склонах Берегового хребта вспаханы поля. Но Васильев уже не работал, ни при запашке, ни при севе. После ухода «Кутузова» он стал болеть и чахнуть, зиму отлеживался на печи, которую сложил в лучшие времена. Петруха с семьей жил с ним, вместе с женой ухаживал за больным, но Василий не поправился и тихо умер. Сысой с Прохором поминая друга, молча пили ром возле могил Ульяны, Васьки и погибшего Алешки Шукшина, каждый думал и вспоминал о своем, и оба смотрели в море, на котором играли и светились блики солнца.

Подремонтированный галиот, спущенный с верфи Росса, под началом Банземана сходил в Сан-Франциско, поменял товар с «Ильмены» на пшеницу и отправился на голодавшую Ситху.

Пришла пора жатвы, народу для полевых работ не хватало. Охотно занимались огородами только тлинкитки – жены партовщиков, а их было мало. Кадьячки отлынивали, предпочитая шить одежду, собирать рыбу, моллюсков и всякую еду в полосе отлива, женщины помо и мивоков тоже без охоты работали на земле. Кусков послал в береговое селение Сысоя с его разродившейся женкой и Прохора, предлагая жителям за помощь в полевых работах железный котел. Там многие семьи варили желудевую кашу по старинке, бросая в глиняный котел нагретые камни. Но даже железным котлом посыльные не смогли прельстить индейцев к полевым работам.

То же самое произошло в селении Чу-гу-ана. Кусков метался, не зная, что делать: урожай был лучше предыдущих, пшеница начинала осыпаться, огороды зарастали сорной травой, и с каждым днем она становилась гуще. В отчаянии правитель приказал пригнать жителей силой и отправил в селение пятерых служащих с ружьями. Они окружили индейскую деревню, подняли на ноги всех сильных женщин и погнали на поля, мужчины пошли за женами сами.

Прохор злословил и ругался, но вместе со всеми исполнял приказ правителя конторы. Женка Сысоя, как и прежде немного говорившая по-русски, носила на шее зыбку с дочкой и объясняла иноплеменникам, чего от них хотят «талакани». Ссоры не было. Индейцы неохотно, но повиновались. Прохор пристально вглядывался в державшихся особняком, молодых женщин. Одна из них настолько привлекла его внимание, что он переменился в лице. Индеанка, действительно, была хороша: высокая, стройная и статная, держалась с достоинством, как колошская жена тойона или героя, и тем сильно выделялась среди других.

– Кто такая? – спросил он Сысоя и попросил его женку узнать.

Толмачка, покачивая зыбку на животе, подошла, попыталась заговорить. Вернувшись к мужчинам сказала, что длинная – чужая, из племени юма, которых мивоки и помо почти не понимают. Она бежала из миссии и прибилась к здешней деревне. Прохор удивленно присвистнул, причесал пятерней длинные волосы и направился к беглянке. На подходе к полям он уже по-свойски объяснялся с ней знаками. Девка сдержанно и настороженно улыбалась, показывая свое расположение к промышленному.

Индейцы вместе со служащими и партовщиками, неохотно, но поработали. Урожай был сжат, увязан в снопы, перенесен на сушку в овин. Работников накормили сладкой кашей, напоили сладким чаем, дали обещанный котел, особо отличившихся наградили одеялами и отпустили. Они ушли, не показывая обиды или злости, а приглянувшаяся Прохору девка осталась при крепости. На другой день так же, силком на поля пригнали жителей береговой деревни, и они работали наравне со служащими и партовщиками, потом были угощены и награждены. Кусков был зол и печален, жаловался Сысою:

– Противно душе, а иначе нельзя. Без их помощи не обойтись… Скорей бы прислали замену, что ли?!

У Сысоя на душе тоже было пакостно. Когда-то с Васькой они думали, что им, крестьянским детям, жившим, между промыслами, на заимке Филиппа Сапожникова не в обузу поднять настоящее хозяйство, была бы земля да благодатная погода. Они попали в Калифорнию, о которой было столько разговоров, правда не хозяевами, а служащими. Васька умер от бессмыслицы жизни, от которой бежать некуда, на Сысоя вид засеянных полей стал наводить скуку. Прохор – бийский мещанин с рудников, никогда не тосковал по вспаханному полю, но после войны с ситхинскими колошами был в постоянном недовольстве и озлобленности. И вот, он повеселел, даже помолодел с виду.

– С беглянкой живешь? – глядя на него, спрашивал Сысой.

– Жил бы, да не пускает к себе! – чему-то глупо улыбаясь, отвечал дружок. – Если правильно понимаю, – дочь тойона откуда-то с полудня, где мало леса, много песка и камней. Лопочет, как попала на миссию и бежала, но толмачить некому. А девка хорошая, красивая и даже душевная!

– Спрячь её. Монахи и солдаты с миссий чуть не каждый день бывают в крепости, увидят, мороки не оберешься.

Долго скрывать девку не удалось, она была слишком приметной. Миссионерывысмотрели её и стали требовать возврата. Прохор с Сысоем упросили правителя не выдавать беглянку, но с каждым новым приездом падре Хуан все настойчивей наседал на Кускова. Забрать её силой он не мог, но принуждал, придумывая разные хитрости, от которых Росс терпел убытки и вскоре умученный правитель взмолился:

– Иди со своей девкой и с партией на Ферлоны. Рановато для промысла сивучей, но пока будешь промышлять птиц… Ты тоже не приказчик! – обругал Сысоя. – Передовщик из тебя хороший, а приказную работу делаю за тебя я со Старковским. Ведите две партии, устраивайте постоянные станы. Основные промыслы у нас теперь на островах.

О том, сколько бобров было добыто за год, уже не говорили.

– На чем идти, судов-то нет? – удивился Сысой.

– На байдарах, как в доброе старое время, и налегке. Мука нужна только вам, двоим, возьмите по пуду. Будет транспорт, пришлю по мешку, а партовщики проживут на природной пище: были бы чай и табак, большего им не надо. Не пропадете, нынче мы все на компанейском жалованье.

Сысой позвал алеутов и кадьяков, с отцами которых ходил на промыслы, Прохор тоже был уважаем партовщиками и быстро собрал партию. Кусков велел им забрать беглых индейцев, которых укрывал возле крепости и не хотел из-за них спорить с миссионерами, требовавшими выдать пеонов. Сысой позвал за собой женку, и она согласилась пожить с ребенком на островах, не так далеко от родовой деревни. Прохор тайно вывозил приглянувшуюся ему южанку. Жил ли он с ней или только женихался, того Сысой не знал.

Дружки собрали и снарядили две партии байдарочников, погрузили снаряжение, тихо вышли из бухты. При спокойном море, в виду берега, байдарки направились к заливу Бодего, там просушили и промазали жиром свои лодки, двинулись дальше, к заливу Сан-Франциско, заправившись пресной водой, пошли в открытое море на закат, к знакомым скалам островов.

Едва партии высадились на них, еще даже не разгрузив лодок, мужчины и женщины стали срывать с себя одежду, которую их принуждали носить в Россе и миссиях. Партовщики побросали на камни все лишнее, сели в байдарки и весело разошлись по воде для промысла: ловили рыбу, стреляли птиц из луков. Сысой перенес на старый табор вещи, слегка подновил свою землянку из камней, накрыл прохудившуюся крышу палаткой и дом был готов. Женка, сбросив опостылевшее платье, повязала бедра платком, стала собирать остатки плавника и раздувать костер, чтобы приготовить горячую пищу. Жены партовшиков, так же разоблачившись, устраивались для долгого житья. Сысой оказался в окружении полуобнаженных женщин, к чему был привычен.

Места промыслов поделили и оговорили. Прохор с партией обосновался на другом острове и принялся за устройство табора. Его стройная южанка тоже сбросила рубаху, которую её заставили носить в миссии и вынуждали в Россе, обвязала ей бедра, она с радостным лицом помогала Прохору, а ночь они провели под одним одеялом.

В островной жизни Сысоя больше всего забавляла дочка, начинавшая ползать. По его соображениям, женка очень грубо обращалась с ней: каждый день мыла в море, если малютка начинала кричать – опускала в воду, ждала, когда та утихнет, и сердилась, если за дочь вступался муж. Как воспитывали и обращались с ней, так она обращалась со своим ребенком.

Сысой много думал о будущем дочери и решил окрестить ее, против чего женка не имела возражений. Она так чудно звала малютку, что отец не мог выговорить её имя и на свой лад, по созвучию, называл дочку Чугунком. Он предлагал женке имена православных святых, поминовения которых помнил от рождения дочери, они индеанке не нравились. Он вспомнил набожную старуху-соседку с именем Чана из своего детства. Есть ли такая святая в святцах – не знал, но имя или прозвище той старухи осталось в памяти. Звучание чем-то нравилось строптивой женке. И как принято со времен стародавних при отсутствии священника, отец трижды окунул дочку в морскую воду: «Крещается раба Божья Чана во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем вырезал крестик из кедра, повесил на детскую шейку и посадил мокрую дочурку за пазуху, под кожаную рубаху, где малютка согрелась и повеселела.

Партовщики, женщины и Сысой с Прохором были вполне довольны независимой жизнью на островах. Докучало, что не было дождей и приходилось далеко ходить на байдарках за пресной водой. Не прошло и месяца их вольной жизни, как со стороны заката показалась большая партия байдарочников. Издали было понятно, что это кадьяки и алеуты в двухлючках. В отдалении следовала большая байдара с десятком гребцов. Сысой стоял у края набегавшей на камни волны, гадал, кто бы это мог быть и зачем они сюда посланы. А байдарки приближались, их было без малого три десятка. Вскоре по размокшей коже лодок и усталым движениям гребцов передовщику стало понятно, что они давно на воде.

Первыми выползли на сушу молодые незнакомые кадьяки. Сысой вытащил на камни их размокшие лодки. За ними стали подходить к берегу знакомые по прежним промыслам старые партовщики и седой тойон Иван Кыглай. В большой байдаре с раскисшей кожей к острову выгреб Тимофей Тараканов с двумя русскими промышленными, Иваном Бологовым и Иваном Шолиным, с молодым креолом и тремя женщинами. Одна из них была с ребенком. Тимофей взглянул на друга, устало улыбнулся, выронил весло и упал на спину. Сысой вошел в воду, подхватил колыхавшуюся на волне байдару, подтянул ее к камням, помог выползти на сушу женщинам и выволок дружка.

Пока он возился с ними, русские служащие и креол, слезно и матерно ругаясь, на карачках, выползли сами. Партия, распласталась на камнях, Сысой вытаскивал на сушу байдарки. К берегу подходили кадьяки его партии, промышлявшие птиц, узнавали среди прибывших родственников, громко окликали их, спрашивали, но те только тяжело дышали, женщины тихо плакали, младенец едва попискивал.

– Несите воды! – приказал Сысой.

Они выбрались из юрких байдарок, побежали к пузырям с теплой застоявшейся, но пресной водой. Отпоив прибывших, кадьяки повели родственников в сложенные из камней землянки. Рядом с Тимофеем осталась только молодая кадьячка с ребенком. Тараканов, все еще тяжело дыша и обсасывая мокрые усы, пролепетал:

– Корми давай!

Женщины табора уже развели большой костер из сивучьих костей и жира, начали варить мясо. Сысой приказал своей женке принести все лепешки и стряпать новые.

– Муку завари кипятком и ладно! – поторопил Тимофей.

К табору выгреб Прохор на байдаре, он со своего острова высмотрел прибывшую партию и недоумевал, зачем прислали так много партовщиков. Увидев Тараканова охнул, раскинул руки, сгреб в объятьях старого друга.

– Опять из плена?

– Почти оттуда! – сипло ответил Тимофей.

– Ну и судьба?!

– Да уж, не позавидуешь!

Отдохнув и подкрепившись, Тараканов стал отвечать на расспросы друзей и рассказывать.

Из Росса, подобрав по пути его партию, «Ильмена» пришла для ремонта в Гонолулу – город на одном из Сандвичевых островов по названию Оаху. Пришли они в то время, когда доктор Шеффер подвел под нашего царя два острова тамошнего царька Камуа, врага короля Томео и его наследного сына. Шеффер принял от Камуа и жителей двух островов присягу русскому царю, построил крепость и своей властью задержал «Ильмену». Бриг отремонтировали, почистили, проконопатили днище. Тараканов с партией был при нём.

Но американцы и англичане, бывшие на островах, взбесились от зависти, что на двух островах поднят флаг Российско-американской компании. Они нашептали Томео и Камуа, что русские решили завоевать все острова. Недавно воевавшие между собой англичане и американцы объединились, служившие Компании изменили ей. Водсворд бросил «Ильмену», бежал к Камуа и поднял тамошний народ: многочисленный, сильный, воинственный и кичливый, как колоши. Гавайцы подступили к русской крепости и домам, без крови, но вытеснили всех служащих и партовщиков на их корабли. Верным Компании остался только один американский мореход Джон Юнг, он с Антипатром и увел «Ильмену» на Ситху.

Партия Тараканова оказалась на полузатопленном «Кадьяке», который не успели отремонтировать. Большими трудами, под белым флагом, им удалось дойти до Гонолулу, где недавно еще их встречали с большим почетом. На тонущем корабле, пришлось девять суток отчерпывать воду и ждать, чтобы впустили во внутреннюю бухту залива. Они высадились на сушу, не голодали, но покинуть остров не могли. Вывели «Кадьяк» на мель и положили на борт, чтобы просушить, почистить и проконопатить днище, но проломили борт. Бриг требовал такого ремонта, который был им не по силам.

На Гавайю пришел Коцебу на «Рюрике» и уверил сына умершего Томео, что Шеффер самовольно, без разрешения царя, затеял оккупацию двух островов. После встречи с королем «Рюрик» ушел к Ситхе, не взяв на борт бедствующую партию Тараканова. Шеффер бежал с островов со знакомым капитаном. Только через год Тимофею удалось договориться с владельцем судна «Кассак» о возвращении на Ситху, но при условии, чтобы на средних широтах, в паях, промышлять калана.

«Кассак» высадил партию на острове Серрос, где когда-то промышлял Сысой. Там, во время промыслов умер старый тойон Филипп Атташа. В оговоренное время судно за партией не пришло. От испанцев Тимофей узнал, что оно арестовано, и партии пришлось своим ходом выгребать с острова в Бодего. К счастью на Ферлонах оказались свои люди.

Осенью к промысловому табору Сысоя, подошел шлюп «Камчатка». С него была спущена шлюпка. Партовщики, по своему обычаю, бросились к кораблю на байдарках, взобрались на палубу и стали плясать, ожидая традиционного угощения. Сысой с Тимофеем встретили шлюпку, забредая по колени в воду, схватили ее за борта, удерживая против волны прибоя. Знакомых в ней не было. Старший сказал, что они идут в пресидио за пшеницей, передал Сысою записку от Кускова и потребовал загрузить добытые меха.

Передовщик указал безопасное место для стоянки, сдал шкуры котов и сивучей, попросил доставить в Росс партию Тараканова. Старшина шлюпки пообещал доложить капитану и забрать её на обратном пути. Пока Сысой сдавал меха, Прохор на байдарке выгреб к кораблю, разговаривал с капитаном и комиссионером, затем с корабельной шлюпкой вернулся к своему острову, тоже сдал добытые меха и направился к табору Сысоя. Друзья соседствовали так, что невооруженным глазом могли видеть движения на станах друг друга, за водой ходили поочередно и только тогда встречались.

– Слышал новость? – с воды крикнул Прохор, подгребая к берегу, выскочил из байдарки и выволок её на сушу. – Кускову прислали замену. Не офицера, это точно, а в статском чине. Немец или финн, двадцати двух лет, будет теперь нам во всем указывать. Ну, прямо, как на рудниках родного городка. Вот те, бабка, Юрьев день, вот те и русская Калифорния…

Сысой нахмурился, вздохнул и развел руками, не зная, что сказать. Последнее время он много думал о возвращении на родину. Разговоры с Тимофеем только подстрекали к тому. Природных русских служащих в Россе становилось все меньше. Почти каждый транспорт увозил на Ситху, отслуживших контракты, не желавших оставаться ради жалованья ни здесь, ни в других местах Русской Америки. «Что держит меня? – все чаще спрашивал себя Сысой. – Полжизни стремился попасть в Калифорнию, наконец, добрался: земля богатая, народ хороший, а жизнь не ладится». Был сын, который вырос, не зная родины, но у него теперь своя жизнь, свой контракт.

Сначала Сысою нравилось здешнее тепло, потом появилась тоска по морозу и жаре: Калифорнийская зима – не зима, и лето – не лето. Но вот появилась дочка-полукровка, от невенчанной индеанки. Впервые Сысой видел и ласкал своего ребенка от самого рождения, с опаской думал о судьбе малышки: записать креолкой – обречь на пожизненную зависимость от Компании: если креол даже не учился за компанейский счет, должен три года отработать, а потом быть приписанным к какой-нибудь конторе. «И на кой ей быть компанейской собственностью?» – думал, любуясь дочкой. – Для неё лучше остаться индеанкой, здесь она и без отца не пропадет, тут никто не умирает от голода».