Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Кусков долго глядел на пламеневшие угли, затем обернулся к Сысою, то и дело пытавшемуся завести разговор.

– Далековато от Нового Альбиона! С одной стороны хорошо: не будет споров с гишпанцами, с другой… Бобров-то совсем мало, котов вовсе нет. Все равно придется ходить к Бодеге и Ферлонам – островам против гишпанского залива. – Задумчиво помолчав, добавил со вздохом: – Далеко!

– И проход мелковат! – с жаром повторил Сысой.

– Мелковат! – согласился главный приказчик. – Бригу только при штиле, барку и вовсе не войти. А дальше к северу и ходить не стоит.

На другой день, одарив миролюбивых жителей деревни и выбив остатки морских бобров, отряд Кускова повернул в обратную сторону.

– Куда возвращаемся? – спросил Сысой, обеспокоенно бросая на Кускова нетерпеливые взгляды.

– А в бухту с песком и речкой! Посмотрим еще раз. Между речками – деревня, еще одну видели возле моря. Но мы в прошлый раз торопились и уклонились от встречи с жителями. Теперь надо познакомиться поближе.

При хорошей погоде отряд байдарочников дошел до места, найденного Сысоем и штурманским учеником. Кадьяки и алеуты ввиду берега высматривали каланов и удили рыбу, компанейские служащие промеривали глубины, описывали подводные камни, обнажавшиеся при отливе. Кусков еще раз поднялся на террасу и оттуда спустился в бухту с просветленным лицом

– Надо узнать, чья земля, встретиться и переговорить с тойонами, не продадут ли место под селение. – Кивнул Тимофею: – Здешние жители не того ли племени, что в Бодего?

Передовщик мотнул головой.

– В Бодеге береговые – мивок, к северу – помо, говорят по-разному, но понять можно.

– Вот и договаривайся, ты у них в большом почете. Торгуйся, чтобы землю продали навечно, не как в Бодеге.

Вечерело, солнце ложилось на гладь океана, вода на закате пылала багрянцем, с берега веяло терпким запахом трав. Сумерки перешли в теплую и сухую ночь. Путники не стали разводить больших костров, только маленькие, чтобы заварить чай. Компанейские служащие залили сухари водой, эскимосы погрызли сырой рыбы, подкрепившись, бросили жребий на караулы и улеглись отдыхать под байдарками.

Утром со стороны реки к лагерю пришли трое обнаженных мужчин. Двое были стариками с сильной проседью в волосах, один молодой, черноволосый с любопытными глазами. Настороженно разглядывая байдарочников, они присели на корточки. Тимофей поприветствовал их и пригласил к костру, который раздували кадьяки, чтобы заварить утренний чай.

– Талакани? – залопотали гости и заулыбались.

– Даже здесь тебя знают! – одобрительно буркнул Кусков. – Скажи, чтобы отвели к тойону.

Тимофей почтительно залопотал и его поняли.

– Панакукукс! – поднялся и представился молодой индеец.

– Это его земля, а место называется Мэд-жы-ны и принадлежит деревне рода кашайа, что находится между Шабокаем и речкой Гуалагой.

Угостившись печеной рыбой и чаем, гости стали зазывать Тараканова в свою деревню. Кусков с Тимофеем сунули за кушаки походные топоры и пошли за ними, Сысой с креолом Алексой остался с байдарочниками. Кадьяки после чаепития лежали на песке. Филька Атташа, позевывая, будто сон сводил ему скулы, выкрикивал какой-то напев, сородичи отзывались, подпевая, с такой же тоской в голосе. Только после полудня, проголодавшись, они надумали рыбачить.

На закате Сысой увидел Кускова и Тараканова в окружении десятка мужчин в набедренных повязках. Русские послы возвращались обнаженными и босыми, с чреслами, обмотанными кушаками. По их лицам видно было, что не пограблены, а к общему удовольствию сторон им удалось обо всем договориться.

– Купили землю! – весело объявил Кусков. – Пожалуй, это моя лучшая коммерческая сделка. Отдали штаны, рубахи и топоры. По уговору надо добавить три одеяла – это есть, и одни штаны. Кто даст с себя? После привезем и доплатим три мотыги и бусы. Нам верят в долг.

– Может быть, сговоримся, чтобы и другие штаны довезти? – Сысой с сожалением взглянул на свои, сшитые под новую должность и перевел взгляд на поношенные кожаные на штурманском ученике.

– Что, стыдно возвращаться с голым задом? – насмешливо укорил его главный приказчик. – Катька поймет, а Улька – не знаю! – хохотнул. – Тогда с вас три одеяла. Ночи теплые, не околеете.

Тараканов опять залопотал. Тойон с перьями, торчавшими из волос, весело и доброжелательно согласился подождать оговоренной доплаты.

– Дешево купили землю! – похвалялся Тимофей. – Обещали при нужде защитить от гишпанцев, о них здесь наслышаны и боятся.

После пира из чая, сухарей, рыбы и печеного мяса бобров, от которого гости отказались, отряд попрощался с ними, сел в байдарки и в виду берега направился к Бодего. Море было спокойным, светило солнце, легкий бриз веял прохладой весеннего океана. В который раз Сысой проходил этими местами, и никогда они не казались ему такими красивыми. От радости он мурлыкал про себя какую-то песню с несозвучными словами, которые раз за разом становились все складней. Вдруг, что-то сложилось в уме, и, обернувшись к Кондакову, он громко пропел: «Возвращаемся, чтобы вернуться», самодовольно хмыкнул в бороду и добавил: «Навсегда!»

Креол улыбался, налегая на весло, в щелках его глаз весело поблескивали зрачки, он тоже неслышно пел.

Отряд вернулся в Бодего, когда бриг «Окейн», прикрывавший партию Тараканова, и наконец-то выдворенный испанцами из бухты Сан-Франциско, собирался в поход. Экипаж суетился, закрепляя движущиеся предметы, капитан орал, скаля акулью пасть, партовщики ждали передовщика. Здесь же стоял бриг «Изабелла». Кусков не стал выспрашивать капитанов, куда они отправляются и где намерены промышлять. Поднявшись на борт шхуны, он объявил сполох – сбор и спешную подготовку к походу. Еще недавно густо заселенный людьми берег опустел. Сиротливо стояли балаганы, полуземлянки, в которых успели обжиться семьями.

– Не жалейте! – смеялся Сысой, ободряя Ульяну, Василия и сына Петруху, уже очистивших от травы старые грядки. – Там, куда мы идем еще лучше.

На следующий день шхуна выбрала якорь и вышла из залива. Не задерживаясь против пересыхавшего устья реки Шабакай, осторожно обходя торчавшие из воды камни, Банземан провел судно в тесноватую бухту. Партовщики плясали, как это у них принято перед началом всякого нового дела. Положившись на двух приказчиков, Кусков распорядился разгрузить и вытянуть судно на берег, поднялся на террасу, по-хозяйски расхаживал по лесу, выбирая место для будущей крепости.

Разгрузкой командовал приказчик Старковский, Сысой обустраивал место под лагерь. Банземан, сердясь на непонимание эскимосов, и от того сильно корявя язык, бегал по палубе, сам сворачивал и крепил паруса. Как только груз был перевезен на сушу, шхуну воротом вытянули на берег. Склонившись на бок обнаженными мачтами, она замерла, будто уснула. На ближайшие месяцы ни дальних плаваний, ни прикрытия промыслов не намечалось. Банземан со своими вещами остался в каюте с наклонной палубой, чтобы по наказу Кускова ремонтировать судно.

В сумерках промышленные ставили палатки, женщины у костров шумно готовили ужин. Партовщики, не любившие всякой спешки и суеты, подкрепились мясом и рыбой, долго пили чай, глядя на небо с зажигавшимися звездами, затем перевернули байдарки и устроились под ними на ночлег. Степенно вышла на небо полная луна, ночь была светла. Серебрилась трава, в ней весело шебаршили мыши, деревья бросали длинные тени, в лесу укали какие-то птицы, в бухте плескалась сонная рыба, с моря доносился монотонный гул прибоя, с Берегового хребта струилась свежесть с пряными запахами трав. Сысой слышал все это, но спал крепко и сладко, а проснулся при мутном рассвете, когда первые, сонные пташки неуверенно пробовали голоса. Лагерь спал. Свесив головы, сидя дремали караульные. Едко пахло горячей золой костров. Филька Атташа на четвереньках выполз из-под байдарки. Услышав его, вскинул голову и огляделся часовой, подкинул хвороста на угли, стал раздувать огонь. Закашляли, зашевелились под лодками, в поставленных наспех палатках.

Эскимосы, по обычаю, дождались первых лучей солнца, а русские промышленные, после торопливых молитв и завтрака, весело застучали топорами, едва только заалели вершины хребта. Кусков в камчатой рубахе без опояски первым начал вырубать место под крепость. После восхода к служащим подтянулись партовщики, с недоумением топтались вокруг деревьев в три-четыре обхвата, не верили, что их можно свалить. Но летела щепа, топоры и пилы вгрызались в мягкую, пористую древесину. С хрустом наклонилось и стало падать первое дерево саженной толщины.

Из индейской деревни пришли мужчины и женщины. Кадьяки и алеуты побросали топоры, стали плясать в честь встречи. Деревенские жители устроили ответные пляски. Кускову пришлось бросить работу, привечать и одаривать гостей, выложить вещи, оговоренные за продажу земли, угощать чаем и сладкой кашей. Никакой враждебности индейцы не показывали, ушли затемно и то не все: кадьяки сумели прельстить двух женщин и они остались в лагере. Русские служащие привычно бросили жребий и выставили караулы на подходах к табору.

На другой день явились гости из приморской деревни. Кусков, неохотно отрываясь от дел по строительству, опять привечал их. Катерина, весело подбирала слова и легко училась местному языку. Кадьячки, под началом Ульяны, готовили еду для русских промышленных и партовщиков, которых главный приказчик принуждал к строительным работам. Опять были пляски, кадьяки извивались перед понравившимися им женщинами и не напрасно: женок в лагере прибыло, а мужчины, приходившие с ними, возвращались в свои селения, не показывая ревности или печали, будто для того и приводили женщин, чтобы оставить чужакам.

Работы бросали при темной вечерней заре и наступавших сумерках, устало радовались отдыху от дневных трудов. Затихал лагерь поздно. Ульяна кормила своих мужчин, готовила ночлег в палатке, бросая на мужа и Сысоя колкие взгляды, ворчала:

– Опять пялились на голых девок?!

– Им бородатые не по нраву, – сипло дыша, оправдывался Василий. – Они крутятся возле кадьяков и чугачей! – Вот ведь, – кивнул Сысою, лежавшему на спине. – На Ситхе, однако, работали поменьше, топоры бросали пораньше…

– Да уж! Какие девки?! Едва хватает сил доползти до палатки. – Лгал, конечно, Сысой, одиночество его томило, и это трудно было скрыть. Агапа как пришла в его жизнь, так и ушла из нее, а покойная жена до сих пор ласкала в снах, после которых на душе было тягостно и он, действительно, подумывал о том, чтобы обзавестись постоянной местной женкой, но всякий намек на это или разговор выводили Ульяну из себя.

Партовщики, были недовольны, что их, как на Ситхе, принуждают к строительству: дерзили приказчикам, грозили бегством, но в лагере появились индейские беглецы с миссий, искавшие защиты от испанцев. Они рассказывали о жизни рабов у монахов-францисканцев, и побегов не было. Поскольку эскимосы рубили лес слишком медленно, Кусков заставлял самых нерадивых таскать бревна к месту будущей крепости. Промышленные уставали не меньше, чем на Ситхе, но, в отличие от партовщиков, были веселы. В первую очередь они срубили баню возле бухты, только потом начали ставить острожные стены будущей крепости.

Теплая, сухая весна сменилась сухим нежарким летом. Ульяна с помощью мужчин вскопала грядки, засадила какой-то зеленью, семена которой хранила с Кадьякских времен. Звенели топоры, хрустели, трещали падавшие деревья, вечно зеленый лес отступал к горе, все трудней давался волок бревен, и все больше народу приходилось отправлять на эти работы.

15 мая, на Пахома-бокогрея, заложили основание крепости. День был ясный. По приметам, бытовавшим на Руси, где на Пахома сеяли ячмень, лето обещало быть теплым. Сысою приходилось работать за приказчика и передовщика, каждое обтесанное дерево надо было осмотреть, указать, куда и как его положить. А перед тем как рубить, самому выбрать, пригодное для строительства.

Крестьянский сын Васька Васильев от зари до зари работал на будущих компанейских огородах, которые они с Кусковым решили устроить между бухтой и крепостью, а пуще того радел о будущей пашне: корчевал пни на террасах горного склона, рыхлил землю мотыгой. Кусков во всем помогал ему, часто сам с удовольствием начинал заниматься огородничеством. Партовщики же с тоскливыми лицами таскали волоком лес и радовались, когда Кусков отправлял их на рыбалку или охоту. Добыча оленя или зубра была редкой, чаще приходилось есть жирное мясо нерп и рыбу.

Кроме общих работ, на которые уходил весь световой день, каждая семья старалась устроить свое жилье, у Василия и на это не было времени, он соглашался зимовать в палатке. Оглядывая окрестности во время перекуров, вздыхал, щурился, досадливо бормотал:

– Время под яровые упустили! А могли бы к осени жать свой хлеб!

Истекало лето без жары и заморозков. В июле и начале августа побережье часто накрывали морские туманы, а к Семенову дню – концу календарного лета, размеченное под крепость место было обнесено стеной с двумя воротами. На двух противоположных концах частокола поднялись два восьмиугольных двухэтажных бастиона, в которые сразу же перебрались жить из палаток и из-под байдарок. Вскоре подвели под крышу торговый дом. Долго гадали и спорили, как назвать крепость.

– Тимофеевка! – настаивал Сысой и вспоминал знаменательные дни, связанные со святым Тимофеем.

Кусков морщился, хмурился, предлагал названия звучные и заковыристые.

– Славороссия была в Якутате, Малороссия – на закате! – спорили с ним старовояжные промышленные.

– Тогда просто «Славия»! Или Росс?!

– Россы – дворяне по московскому списку! Ни крови, ни языка, ни родины?! Опять для них строим? – возмущались старовояжные.

Как исстари принято при всяких разногласиях, решили положиться на волю Господа: кому вынется, тому сбудется, не минуется… Перед иконой Спасителя бросили в шапку все написанные названия и тянули жребий. Выпал Росс.

– Ну вот, и сюда понаедут со всего света! – разочарованно вздохнул и перекрестился Сысой, – станут нам во всем указывать, – но против жребия спорить не стал. – Росс, так Росс! Хотя, лучше «крепость Русская».

30 августа, в день тезоименитства Российского императора Александра I, назначили поднятие флага, для этого посередине двора вкопали мачту со стеньгой. Все служащие и партовщики выстроились возле нее, по прочтении обычных молитв, при пушечной и ружейной пальбе, был поднят компанейский трехцветный флаг с двуглавым орлом и лентой в лапах.

Досада Сысоя на выпавшее по жребию название была мимолетной. Он с Василием еще только присматривал место под будущую избу. Кусков давал всем волю строить за крепостными стенами, где хотят и как хотят. Эскимосы: алеуты, кадьяки, чугачи, уже перемешиваясь между собой через жен, хотели жить между крепостью и отвесным берегом моря, чтобы каждое утро смотреть на него. Вечерами они сидели там, дымили трубками и о чем-то спорили.

Казарму внутри острога еще не подвели под крышу, а Ульяна уже наотрез отказывалась жить скопом как на Ситхе. Василий слушал ее ворчание с пустыми незрячими глазами, думая о пашне, кивал и вдруг спрашивал Сысоя:

– Слышал от стариков: в иные годы при падеже скота не пахали, а боронили?!

Друг пожимал плечами, сомневаясь, можно ли обойтись без пашни под озимые. В недостроенной кузнице без стен Петруха сковал лемех, остальные части плуга Василий сделал сам, впряг жену, Петруху, Сысоя, на место коренного, полдесятка партовщиков. Со смехом они потянули плуг. Василий налег на лемех, из-под него волной берегового наката вывернулась черная земля. Люди сделали борозду в полсотни шагов и попадали на траву без сил. Тяжело дыша, во взмокшей на спине рубахе, Сысой просипел:

– Коня бы, пахать и бревна таскать!

– Одного мало, – Василий с печалью оглядывался на черную борозду среди травы. – Надо впрягать трех добрых коней, чтобы поднимать целину плугом, да и сохой тоже.

В деревне тойона Чу-гу-ана скота не было, а вот в приморской, тойона Ат-ма-тана, была надежда найти коня. Девки из той деревни, присмотревшие себе муженьков среди кадьякских партовщиков, еще не научились говорить ни по-русски, ни по-кадьякски. Сысой попробовал выспросить их про скотину, но они только плутовато улыбались, будто он их прельщал, и оглядывались на мужей. Сысой стал просить Кускова, чтобы тот с Катериной сходил в деревню и узнал, есть ли там скот, но главный приказчик был занят благоустройством крепости.

– Иди сам с подарками, – посоветовал. – Возьми Банземана, все равно не работник: споткнулся, охромел, валить и таскать лес ему не по силам, да и принуждать не могу по контракту.

– Как без толмача?

– Будто первый год служишь?! С колошами договаривался, а уж с этими как-нибудь…

– Может, Катьку дашь? – вкрадчиво попросил Сысой.

– Катьку не дам! – сказал, как отрезал Кусков, не объясняя, почему и повернулся к приказчику спиной

Сысой с недоумением пожал плечами, проворчал: «Куда она денется?!» и пошел договариваться с Банземаном. На другой день он взял из казны бисер, китайский чай, американский сахар, при высоком солнце, мореход с тесаком, приказчик с засапожным ножом, двое отправились морским берегом в деревню. Тамошние жители часто навещали строившуюся крепость, смотрели, как работают прибывшие люди, иногда, в охотку, помогали таскать бревна.

Был ясный день. Кружил в небе альбатрос – на Ситхе верная примета к хорошей погоде, в траве трещали сверчки, прямо из-под ног выскакивали кролики. Сысой радовался погожему деньку, похохатывая, рассуждал, как непривычно ему, старовояжному стрелку, идти к диким с одним ножом за голяшкой да еще на пару с американцем.

– Прусского происхождения, – поправил его Банземан, уже изрядно говоривший по-русски. – Наших людей в России много, ваши цари давно роднятся с нами, считай, стали прусаками. Когда-то наш язык был похож на русский, но его забыли и заговорили по-немецки. У вас только простой народ говорит по-русски. Кто останется здесь, тот заговорит по-другому.

Рассуждения прусака, слегка припадавшего на ногу, не нравились Сысою.

– Это мы еще посмотрим?! – принужденно рассмеялся он с кривой улыбкой в бороде.

– Мой Петруха на Кадьяке вырос, не знает ни слова из тамошнего. Мы, природные русичи, сильно тупые до других языков, – добавил злей.

Банземан, кажется, не заметил перемены в его настроении, или не показал этого, продолжая беззаботно рассуждать и рассказывать:

– Я мог служить в России, но уехал в Америку. О России знал много плохого от очевидцев, об Америке много хорошего от послухов. А что? Хорошая страна. Когда-нибудь всех подомнет. Там каждый белый имеет уверенность, что живет в самой лучшей и свободной стране, только всем стыдно, что надутые инглишмены до сих пор считают её своей колонией.

– Что ж ты служишь Компании, если там так хорошо?

– Я же говорю – Джоны-инглишмены! Я, тупой прусак, думаю долго, а Джонатаны-американцы думают быстро и обманывают. Инглишмены тоже обманывают: как увидят в море флаг со звездами, так делают плохое, а в море они самые сильные. Джонатаны воюют с французами. Мне воевать не надо, но меня заставят. Компании служить лучше.

– Похоже, никого нет?! – пробормотал Сысой, разглядывая из-под руки против слепившего солнца крыши врытого в землю жилья. – И скотины не видно. Разве в отгоне, на выпасах?

Двое подошли ближе к деревне, настороженно огляделись. Тишина. Среди деревьев из земли торчали крыши, покрытые тростником и древесной корой. Сысой крикнул:

– Эй! Есть кто?

Через какое-то время раздался шорох, из дупла секвои вылезла голая, морщинистая старуха с вислой кожей, подозрительно и неприязненно уставилась на пришельцев. Сысой поклонился, переспросил:

– Люди где? Тойон Ат-ма-тан?

Старуха взглянула на него приветливей, спросила:

– Талакани?

– Талакани-талакани! – закивали приказчик с мореходом.

Из-под крыши выползла другая старуха, за ней две обнаженные девочки лет десяти из дупла толстого дерева. Послышался шум с другой стороны. К гостям сползались, их окружали старики, старухи, дети, весело шумели, махали руками в сторону от моря, показывая, как стреляют их луков и мечут копья, из чего Сысой с Банземаном поняли, что все взрослое население деревни ушло на войну или на охоту. Они раздали жителям бисер. Банземан спросил по-русски, по-английски, по-испански, если ли у них лошади? Его не понимали. Придерживаясь за поясницу, он поскакал на месте, поржал, потом изобразил быка. Дети смеялись. Наконец, стали указывать на полдень:

– Вали-ела! Пом-по-ни!

– Мивок? – догадываясь, о ком речь, переспросил Банземан. – Бодега?

– Мивок! – закивали старики.

– У мивоков возле Бодеги не было ни коней, ни быков. Разве обзавелись? Жаль, что нет Таракана, и Катьку Кусок не дал. – Сысой насмешливо покосился на Банземана. – Кто поумней, пора бы научиться говорить со здешними,

– Когда? – язвительно проворчал прусак. – Вы или работаете, или пьете ром.

Гостей потянули под руки в большую землянку, расположенную в самой середине деревни, ей оказалось врытое в землю просторное нежилое помещение, со столбами, подпиравшими крышу. Дети стали шалить, хлопать в ладоши, плясать и кружиться. Видимо, жители деревни собиралась здесь для плясок и молений. Старухи принесли еду в плошках, она походила на кашу, запах был неприятный, но знакомый и гости не посмели отказаться от угощения. Это была каша из перемолотых желудей, не много вкусней вареной заболони, которую сытый промышленный доброй волей есть не станет. От добавки компанейские служащие дружно отказались и начали собираться в обратный путь, но старики их задержали, одарив двумя плетеными шляпами. Оба гостя не смогли сдержать удивления – шляпы были действительно хороши.

– Нет у них никакого скота, – с печальным видом Сысой пожаловался Кускову, обвел взглядом скромные грядки селения, узкую полосу вспаханной земли, жалостливо черневшей на вырубленном склоне. Васильев кое-как сделал еще несколько борозд, но этого было мало даже для пробы на посев. – Дикие говорят, в Бодеге может быть скотина.

– Не видел! – проворчал Кусков.

– Я тоже не видел, но, говорят, если правильно поняли – пастух у них Валенила или Помпоня!

Главный приказчик недоверчиво фыркнул, пожал плечами.

– Может быть, где-то в стороне выпасают?! А места там подходящие, безлесые. Сходи с бостонцем, вдруг чего найдешь. Да посмотри, нет ли там наших партий, целы ли прежние постройки? С мивоками надо дружить, хотя бы ради бухты, – добавил рассеянно. – А если встретитесь с гишпанцами, – говорите, что мы пришли промышлять морского зверя и торговать, а стан наш в стороне, на ничейной земле.

На другой день приказчик с мореходом чуть ли не посуху перешли устье Шабакаи, похоже оно пересыхало летом. После переправы путники подсушились на солнце и знакомым путем двинулись дальше к заливу Бодего. Сухой путь оказался ближе и безопасней, чем по воде.

Бухта была пустой. Сиротливо стояли без присмотра баня и балаганы прежних вояжей. А вот деревня оказалась многолюдной, хотя добрая половина мужчин уплыла на плотах к береговым скалам ловить рыбу, крабов, собирать устриц. Не было в деревне и прежнего тойона Иолы, он умер. Теперь мивоками правил его сын Валенила. Это имя, услышанное от старух приморской деревни, подало надежду, что скот можно купить. У здешних жителей, как и у индейцев помо, тойон не имел большой власти, он только советовал, увещевал и представлял свой народ. Но то, что тойон оказался в деревне, было удачей.

Мивоки издали узнали гостей и встретили их ласково, называя «талакани». К счастью, здесь оказалась женщина, жившая в русском лагере в женках передовщика Лосева. На Ситху за мужем она не поехала, ребенка от него не родила, чем, видимо, была опечалена, но молодая, с высокой грудью и широкими бедрами, прикрытыми спереди и сзади кусками замши, она выглядела красивой даже по русским понятиям. Через нее гости узнали, что скота деревня не держит, а Помпони – деревенский парень, который время от времени крадет у испанцев коров и бычков. Молодой, смышленого вида индеец тоже оказался в деревне. Едва он услышал о нужде «людей талакани», стал с жаром предлагать через толмачку выкрасть бычка или кобылку.

Сысой с Христофором переглянулись и вынуждены были отказаться, помня наставление главного приказчика. Зато у Сысоя появилась мысль об общей пользе, и он стал выспрашивать толмачку, есть ли у нее муж? Узнав, что такового пока нет, предложил ей в мужья ничего не подозревавшего, розовощекого, побритого Банземана. К такой девке он посватался бы и сам, если бы не боялся, что Ульяна разъярится и выгонит из балагана, а Петруха останется с ней и, конечно же, не пойдет к родному отцу.

Мореход, услышав о сватовстве, покраснел, смутился, бросил на Сысоя разъяренный взгляд.

– Ты чего? – стал прельщать его Сысой. – Девка хороша, и жить с ней тебе есть где. Не будь у меня сына, взял бы за себя.

Бывшую лосевскую женку ничуть не смутило предложение компанейского приказчика, она окинула прусака оценивающим взглядом, что-то сказала подружкам, те весело залопотали, видимо, одобряя выбор нового мужа. Подарки подкрепили сватовство, вскоре и сам Банземан, бросая на девку оценивающие взгляды, стал обретать прежний, степенный вид. Гостей опять кормили желудевой кашей и кедровыми орехами, которые были крупней сибирских, и они ели, чтобы не обидеть хозяев. При этом толмачка уверяла, что лучше, чем в их деревне желуди никто не мелет.

Гости решили заночевать в селении мивоков, для них натопили потельню – просторную землянку с каменкой. Банземана раздели донага и увели под руки. «На смотрины!» – хохотнул вслед Сысой, отказавшись от удовольствия потеть в обществе десятка мужиков и женщин. Он выкупался в заливе и уже одевался, когда из потельни, в окружении девок и мужиков выскочил голый и красный Банземан. Все бросились в морскую воду и стали весело плескаться.

– Потерпи, порадей ради обчества! – со смехом ободрял прусака Сысой.

В обратный путь они отправились на другой день. Банземан вышел из деревни с женкой, в сапогах и дареной шляпе, с бедрами и промежностью прикрытыми кушаком. Сюртук, штаны и рубаху ему пришлось подарить родне толмачки. Судя по его выбритому лицу с пробившейся щетиной, вольный мореход не жалел об оставленной одежде. В пути их накрыл туман с моря, мивочка вытряхнула из мешка два одеяла, сшитых из кроличьих шкурок, одно заботливо накинула на плечи муженька, другим покрылась сама. К вечеру они были в строившейся крепости.

Кусков одобрил, что посыльные не поддались искушению купить ворованный скот и привели толмачку. За время хождений двух служащих стены казармы подняли под крышу, плотники щепали дранье на кровлю. Васильев упорно запахивал поле, впрягая в плуг женщин и свободных от работ служащих, которые все реже поддавались его уговорам. Партовщики, попробовав ходить в гуже, в другой раз впрягаться отказывались. Но, в ноябре Василий все-таки вспахал и проборонил с восьмушку десятины и посеял рожь. Сделал он это во время, потому что зачастили дожди. Дом для себя мужчины не построили и вынуждены были с Ульяной и Петрухой перебраться в бастион, под надежную крышу и острожные стены, в привычное и неприятное казарменное многолюдье. Из-за дождей казенных работ стало меньше, появилась возможность урывками строить дом.

– Ну, вот, – объявил Сысой, разметив место под жилье. – Как жить-то будем?

– Приведешь дикарку – строй особо, а Петруха останется у нас. Решишь повдовствовать хотя бы с годик – будем жить вместе, – часто покашливая, объявила Ульяна, показывая, что не потерпит спора и возражений.

Много лет прожив одной семьей, Петруха был привязан к ней, как к матери. Друзья-тоболяки тоже не хотели разлучаться и решили для начала строить один пятистенок, а дальше видно будет. Василий был занят пашней, Сысой – приказными делами. Едва оба немного освободились, вместе с сыном стали готовить лес для избы. Вблизи крепости он был вырублен, отодвинувшись к Береговому хребту. Тоболяки валили и тесали деревья на склоне и с высоты увидели, что со стороны Шабакаи приближаются восемь всадников.

Караульные забили тревогу в снятый со шхуны колокол, Кусков поднялся на острожную стену. Встречи с испанцами он ждал, рано или поздно она должна была случиться. Всадники направлялись к крепости. Для трех десятков хорошо вооруженных служащих и полусотни партовщиков никакой угрозы от них не было. Кусков приказал удвоить караулы и быть настороже, остальным продолжать прежние работы, но приказчикам пришлось остаться при нём.

На хороших лошадях к острогу подъехали восемь военных. Судя по их потрепанной одежде, это были солдаты с офицером. Они не могли скрыть удивления, увидев хорошо укрепленный форт при пушках, снятых со шхуны, и караульных с ружьями. Кусков в мундире коммерции советника, при шпаге, шляпе и медали на шее вышел на встречу. Рядом с ним встал мореход Банземан в кусковской визитке и картузе, бородач Слободчиков – в долгополой шёлковой рубахе под кроличьей жилеткой, мещанин Старковский с чисто выбритым лицом тоже в рубахе и сапогах. Офицер спешился и представился Его Величества лейтенантом Габриэлем Морагой. Он был вооружен пистолетом. Солдаты тоже почтительно сошли с лошадей. Только один из них был с ружьем, у остальных висели тесаки. Поприветствовав друг друга через Банземана, офицер спросил, с какой целью в этом месте возведено укрепление?

Мореход замычал, несколько раз переспрашивал, делая знаки руками, но все-таки сумел перевести сказанное гостем. Оказалось, что по-испански он умел только здороваться. Кусков через него ответил, что крепость построена для обеспечения северных колоний продовольствием. Вскоре оказалось, что Морага немного говорит по-английски и беседа пошла на лад сразу на трех языках.

Управляющий пригласил гостей в крепость. Русские служащие взяли под уздцы их лошадей, пообещав накормить и напоить. Испанцев повели в торговую избу, усадили на лавки. Женщины накрыли стол скатертью, начали выставлять закуску и чарки. Лица гостей повеселели. Кусков достал сопроводительные бумаги, велел Банземану прочесть и перевести распоряжение Главного правления компании о выборе места и строительстве укрепления для защиты от диких народов.

– Скажи, что купили ничейную землю у здешней деревни! – удивляясь чрезмерной осторожности главного приказчика, подсказал Сысой. Но тот, дерзкий в стычках с колошами, сделал вид, что не услышал, и как-то до неприличия почтительно, словно извиняясь за невольное вторжение, стал говорить о заинтересованности Компании наладить постоянную торговлю с крепостью Сан-Франциско.

Ни изысканной закуской, ни качеством рома, который пили три дня сряду, испанцев удивить не удалось, их удивили подарками и предназначенными для мены сапогами. Кузнец Петруха подновил стертые и сломанные удила, стремена, пряжки подпруг. Уезжали гости очень довольные встречей, лейтенант обещал поговорить с комендантом о регулярной торговле и обнадежил, что ее можно наладить к общему благу обеих сторон. Сысой, с умным видом помалкивавший на пирушках, проводил всадников воспаленным взглядом опохмелившегося гуляки, обернулся к Кускову с вопросом, но тот понял его без слов: