Текст книги "Русский рай"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Сысой поднял туманные глаза на ждущего сына, приходя в себя, пробормотал:

– Сейчас пойду, разберусь с твоими долгами. А лучше – вместе с Тимохой. Он грамотный как бес.

Сысой с Тимофеем поднялись с лавки, до желтизны отшлифованной сотнями штанов, пошли к конторщику. Никакого обсчета кузнецу не было: с него высчитали компанейский пай, который он получал на детей. Сысой же с выслугой четырех контрактов и паем Урупа, получил больше десяти тысяч. Он тоже думал, что денег накопилось вдвое против полученного. Поймав отчаявшийся взгляд сына, тряхнул пачкой ассигнаций, отколупнул для себя третью часть, остальное подал Петру.

– Ты – хороший кузнец, не пропадешь. А я – пашенный, забывший, с какого боку коня запрягают. Торговый из меня плохой, Тимоха прав. Возвращайся и зубами держись за свою землю, за родню…

– А ты как? – Растерянно мял в руке деньги Петруха.

– Меня уже не исправишь, так и помру перекати полем. Вернусь с Тимохой. Нам не откажут, хоть мы и старые… Надо Кирюху Хлебникова найти, чтобы замолвил слово, – обернулся к Тимофею светлеющими глазами.

Комиссионер покряхтел, покачал головой, показывая, что дело не простое.

– Паспорт получил? – строго спросил Сысоя.

– Нет еще!

– Без меня к начальнику порта не ходи!

На другой день Хлебников направил Сысоя в правление порта получить новый паспорт на семь лет, затем в компанейскую контору – подписать новый контракт.

– Это все, что смог сделать! – Развел руками. – Поспешил ты получить полный расчет. Прежняя выслуга пропала.

– Да и Бог с ней! – беспечально отмахнулся Сысой.

На Якутск возвращались последние караваны гонщиков скота и перевозчиков груза. Петруха с семьей сторговался идти с ними, это было дешевле, чем нанимать коней и «вожей»-сопровождающих. Сысой, провожая, благословил сына и внуков, не чувствуя себя настоящим отцом: Петруха вырос сам по себе, по большей части в разлуке.

– Ох, и трудно же будет вам сперва! – Посочувствовал, глядя в чужие, черные глаза внуков. – Но, привыкните и к вам привыкнут, даст Бог!

– Спасибо, отец! – Петр смущенно поблагодарил за подаренные деньги.

Они обнялись, как это было принято в заморских колониях, а не на Руси. Затем Сысой обнял внуков, ткнулся бородой в смуглую щеку снохи. На том простились, понимая, что расстаются навсегда.

Новоприборные служащие грузили «Чичагов» солониной, ядрами, порохом и товарами. Липинский с Хлебниковым с тревогой наблюдали за ветром и небом, то прояснявшимся, то затягивающимся облаками: истекали последние дни, когда еще не поздно было отправиться в колонии. Сысой с Тимофеем сидели в трактире, как некогда сиживали в Охотске именитые мореходы Бочаров с Измайловым. Только теперь бывшие юнцы другого поколения, состарившиеся на заморских службах, пили водку, поили стариков, вывезенных из-за моря по указу и оставшихся в порту, рассказывали им о нынешней жизни в колониях и видели в их глазах знакомую тоску.

В середине сентября «Чичагов» удачно вышел из коварного устья Охоты и, постояв на рейде, вдали от берега, поднял паруса. За Камчаткой бриг схватил парусами свежий ветер, помчался к востоку, догоняя пологие волны, с брызгами и клокотанием рассекая их. Ветер то усиливался, то ослабевал, и тогда колышущееся море накрывалось густым туманом. Вахтенный матрос, уныло зевая, отбивал сигнальные удары корабельного колокола, впередсмотрящий прислушивался к звукам моря, высматривал, не покажется ли призрачная тень встречного судна. Сысой и Тимофей от безделья пути, добровольно несли вахты рулевых, высвобождая американских матросов. Липинский в кожаном плаще раздраженно вышагивал по мостику от борта к борту.

– Неделю ни солнца, ни горизонта, ни звезд, – ворчал, переговариваясь со старовояжными промышленными. – Идем только по компасу!

– В старину так и ходили! – посмеивался Сысой. – От Кроноцкого мыса – две ладони к полуночи от восхода, неделя ходу. После, к полудню до островов. Был такой галиот – промахнулся и дошел до Малазийских островов. Тогда про них не знали и старики решили, что приплыли к чертям в пекло…

– Дикость! – чертыхнулся лейтенант. – Нам бы увидеть восход! – вздохнул, озираясь по сторонам, ничуть не интересуясь сказаниями давних лет.

Еще через неделю за плотными облаками показался тусклый пятак солнца, не больше полной луны. Липинский измерил его высоту, почиркал карандашом по бумаге и удивленно присвистнул:

– Если все верно, то мы ближе к Россу, чем к Ситхе. Надо спросить суперкарго, не переменить ли курс к норду?

Капитан послал матроса звать Хлебникова на мостик. Сысой прислушивался к их приглушенному разговору и очень хотел, чтобы бриг пришел в Калифорнию, а уже потом на Ситху. По новому контракту, он отправлялся на калифорнийскую службу простым служащим с жалованьем 350 рублей в год, с довольствием – пуд муки в месяц, крупы, соль, восемь чарок рома в год по праздникам. Для Тимофея Тараканова, спешившего на Кадьяк, такой оборот был неприятен.

К тайной радости Сысоя и печали Тимофея, капитан с комиссионером сговорились, и бриг продолжал идти прежним курсом. Волнение стало успокаиваться, разъяснилось небо и показалось солнце. Липинский сделал его замеры на восходе, затем в полдень, посчитал, поводил носом по карте и приказал рулевому взять два румба к зюйду. Ночной бриз уже доносил запахи земли и иссохших осенних трав. По ночам кораблю приходилось часто менять галсы: пассажиры отдыхали, матросы, часами висевшие на мачтах, злились. Сысой ловил носом слабый встречный ветерок и даже волновался перед новой встречей с разочаровавшей его когда-то Калифорнией, сожалел лишь о том, что не сможет навестить могилу покойной жены и встретиться с Германом.

Лейтенант оказался хорошим мореходом и с брига увидели берег южней мыса Мендосино. Сысой хорошо знал эти места, повеселев, сдержанно похвалил капитана. Вскоре с моря стали видны вырубленный склон горы против Росса, крыши и острожные стены. Бриг бросил якорь на рейде против малой россовской бухты.

– Тебе Калифорния тоже не чужая, – взволнованно глядя на скалистый берег, оправдался перед Тимофеем своей удачей. – Ты побывал здесь раньше меня. Индейцы о тебе помнят.

– Не чужая! – Неохотно согласился старый товарищ. – Только мне надо на Кадьяк. Сын вырос без меня. Если венчанная жена жива и живет с кем-то – другую найду, а сына заберу.

– А у меня дочь, – улыбнулся Сысой и представил, какого она теперь роста. – Скоро заневестится?!

С корабля спустили шлюпку, матросы разобрали весла. Попрощавшись с другом, Сысой бросил им свой кожаный чемодан, спустился и уселся между гребцами. На форпик сел комиссионер Хлебников и приказал матросам оттолкнуться от борта. Шлюпка пошла к Россу. Бывшая верфь стала даже красивей, чем помнил ее Сысой, хотя здесь давно не строили больших судов. Под горой у пристани стоял расширенный сарай-пакгауз, кузница, кожевенный завод, баня, дальше – водяная мельница.

Он был наслышан в пути, что знакомого ему правителя конторы Шелихова сменил купец Петр Степанович Костромитинов, Шелихов же сменил Хлебникова на должности правителя Ново-Архангельской конторы, но не по делам Росса, которые по-прежнему остались за старым комиссионером. Новый правитель конторы Росса, встречая шлюпку, стоял в первом ряду приближенных людей. За ним толпились незнакомые приказчики, несколько русских служащих, креолы и кадьяки, которые, не смотря на истощившиеся промыслы морского зверя, все еще удерживались и содержались в Россе.

Подхваченный под руки встречавшими, Хлебников первым сошел на берег, переговорил с Костромитиновым и представил ему Сысоя.

– Как же, наслышан о первопроходце и первопоселенце, – с улыбкой кивнул правитель конторы.

– Хороший передовщик, много лет промышлял на Ферлонах, – подсказал Хлебников, умолчав о том, что бывший в Россе приказчиком, по новому контракту принят простым служащим.

– Как раз туда и нужен хороший передовщик, – правитель окинул стареющего промышленного оценивающим взглядом, спросил, сколько человек прибыло в Росс и указал на крепость: – Устраивайся в казарме, завтра поговорим.

Сысой перекинул с руки на руку чемодан со сменным бельем, одеждой и одеялом, знакомой дорогой поднялся к крепости, которую помнил от первого срубленного дерева. Она стала красивей прежней, была подновлена и расширена. Старые стены сгнили и были перестроены Шелиховым. Росс окружали два обширных скотных двора, маслобойка, домик для хранения молока и масла, два ряда компанейских и частных домов с огородами и садами. Между крепостью и морем – алеутское селение на русский лад, рядом с острожной стеной – индейское. Внутри крепости – были выстроены часовня, магазин в два этажа, контора, расширена казарма, семнадцать пушек малого калибра стояли у стен. Просторный дом правителя в шесть окон то ли все еще достраивался, то ли уже подновлялся.

Сысой вошел в казарму, нашел свободное место, бросил на нары чемодан и отправился на кладбище. Лес был вырублен версты на две от крепости. По склону хребта виднелись разбросанные участки пашни. Земля вокруг крепости была вспахана, где только это возможно. Плешины полей примечались даже в труднодоступных местах. Кладбище обнесли забором, оно увеличилось едва ли не вдвое. Сысой окинул взглядом могилы, поклонился крестам приказчика Василия Старковского, промышленных Ивана Антипина и Алексея Корнева, умерших в один год. Среди покойных были крещеные индейцы. Сиротливо и уже в стороне от ворот жались холмики и кресты могил здешних первопоселенцев Васильевых: Ульяны и Василия.

Сысой трижды обошел их, перекрестил ту и другую, опустился между ними на колени и почувствовал на плече мягкую руку. Он обернулся. Перед ним стояла девочка-креолка лет десяти, одетая в крапивный мешок с прорезями для рук и головы и с восторженным лицом смотрела на старовояжного темно-карими глазами. Недоумение Сысоя длилось один миг, в следующий он узнал дочь.

– Тятька?! – волнуясь, пролепетала она. – Сказали, что вернулся. Я побежала искать. А это ты?!

– Чугунок? Чана?! Я-я, это доченька! Сильно соскучился по тебе! – Стоя на коленях, Сысой был вровень с ней. – Как ты выросла?! – Обнял, шмыгая носом от наворачивавшихся слез. Поднялся, смахивая их со щек.

Встреча с покойными друзьями была отложена случайной радостью. После кладбища он собирался идти в индейскую деревню, искать дочь, но она сама нашла его.

– Пойдем в другое место! – Взял ее за руку, перекрестился, виновато поклонившись могилам, мысленно пообещал прийти в другой раз для душевной беседы. – Я думал ты в деревне мивоков, куда отправил вас.

– Мы с мамкой не смогли там жить, вернулись в крепость. Мамка живет с россиянином-якутом, родила ему двух сыновей. Мы теперь в русском посаде с мастерами, часовщиками, плотниками, каменщиками… Якут, – она помолчала, подыскивая слово, чтобы назвать отчима, не нашла и продолжила, – пасет скот. А всего в посаде и в крепости сорок пять россиян, десять креолов и пятнадцать креолок. А в алеутском селении – пятьдесят семь вместе с женами. Индейское селение самое большое.

– Ты так хорошо выучилась считать? – удивился Сысой обстоятельному рассказу дочери.

– Немного выучилась, – ответила она. – Играю в школу с детьми Анны Алферовны и Петра Степановича, когда пускают, – медленно и старательно выговорила имена и отчества. – Они любят учить.

– Кто такие? – не сразу сообразил Сысой.

– Начальник и его жена!

– В дом не пускают? Плохо одета?

– Мы играем в саду, если меня отпускают. Надо нянчиться с братиками, а они крикливые. – Двумя руками она крепче сжала шершавую ладонь отца. По ее виду можно было понять, что живется ей не сладко, она хорошо помнит ласки отца и очень счастлива встречей.

Дочь повела Сысоя к скалистому морскому берегу, на краю алеутского селения. В их лица пахнул дневной бриз со свежим запахом моря и водорослей.

– Я люблю сидеть здесь! – Дочь указала на чурку секвои.

Внизу накат прибоя шумно бился о скалы, рассыпаясь брызгами. Солнце было в зените. Оба сели, глядя в морскую вдаль. На рейде против крепости покачивал мачтами бриг. От него к бухте и обратно сновали байдары, вывозя из Росса муку и солонину, завозя обратным ходом товары из Охотска.

– Значит, ты не стала индеанкой, если живешь при крепости, – улыбаясь в бороду, пробормотал Сысой. – Может быть, якут получает на тебя паек…

– Не получает! – замотала головой дочь.

– Тогда ты не записана креолкой?! – Веселей взглянул на дочь: – Мать – с детьми, для её нового мужа ты – обуза, значит, можешь жить со мной?

– Буду жить с тобой! – Дочь со слезами обвила руками шею отца. – Не бросай меня больше!

Сысой обнял ее, сам прослезившись, и будущая жизнь показалась ему не такой уж безрадостной, каковой представлялась последние годы. Старший сын вырос с богоданным дедом, и всю совместную жизнь между ним и отцом было отчуждение. Холодок растаял лишь при прощании в Охотске, а прощались они навсегда. Второй сын-креол почитал за родных Ульяну и Василия. И только эта малышка, от самого рождения прикипевшая к душе, была самой близкой и дорогой из всего, что осталось от прежней несуразной жизни, каковой она теперь представлялась сторовояжному промышленному.

– А хорошо мы жили на Ферлонах, среди камней?! – Крепче прижал к себе дочь.

– Хорошо! – с улыбкой ответила она и глубоко прерывисто вздохнула, переборов слезы.

– Скорей всего меня опять туда отправят. Пойдешь со мной?

– Пойду! – не задумываясь, ответила дочь. И Сысой снова, с чувством вины, подумал, что жилось ей без него, скорей всего, трудно, хоть он и оставил ее богачкой по индейским понятиям. О её матери-индеанке он никогда не тосковал, хотя на камнях они жили хорошо.

– Не бери себе жену, – тихонько попросила дочь, сдерживая слезы, – я буду варить еду, стирать. Я все могу.

– Не возьму! – ласково пообещал ей Сысой, подавив в горле спазм вины, и подумал: «Старый стал, чувственный, слезливый». – Надо бы тебя приодеть да помыть, – потер пальцем ее грязную шею.

Посидев на берегу, они отправились в крепость, в колониальный запасной магазин. Дочка по-прежнему держалась двумя ручонками за его ладонь, будто боялась, что отец снова оставит её. На удачу, магазин был открыт. Радуясь концу плаванья, прибывшие из Охотска плотники, покупали ром и шумно удивлялись его дешевизне. Увидев Сысоя, загалдели, зазывая разделить веселье. Дочь испуганно сжала ладонь отца, и он понял, что её отчим с матерью попивают.

– На суше не пью! – Отказался от приглашения. – Дочку вот нашел! – Кивнул на виснущую на его руке девочку, и стал выбирать ей платье, но были только давно присланные из Охотска, негодные для здешней жизни. Пока Сысой, ворчал, перебирая готовые платья, прикидывая, как их окоротить, нашить рукава или зашить вырезы, приказчик похлопал по штуке байки, завезенной американцами.

– Бери, коли богат! Моя жена за полчаса обошьет девчонку.

Сысой расплатился за ткань и наказал:

– Пусть принесет в баню!

– Первым делом в баню! – Весело зашумели прибывшие на бриге. – Мы уже наказали, чтобы истопили!

– Париться любишь? – ласково спросил дочку.

Она скривила личико и пожала плечиками в мешке.

– Тогда помою, а после сам попарюсь. Больше месяца только обмывался морской водой.

Баня под яром, на берегу речки, дымила кирпичной трубой. Дым закручивался веретеном и стелился по земле к скорым дождям. В деревне мивоков ровесницы дочери не носили одежды. В крепости и посаде даже малые дети были приодеты. В индейской слободе одеваться не любили, но обнаженных детей не отпускали от жилья и сами, только в домах и ранчерии ходили в набедренных повязках. Едва отец с дочерью подошли к бане из двери высунулся креол в кожаном фартуке с испачканным сажей лицом.

– Мало пару! С полчаса надо потопить!

– Вода теплая? – спросил Сысой.

– Вода хороша! – закивал банщик.

– Тогда помою дочку!

Девочка без стеснения скинула с себя мешок, и Сысой бросил его к печке, чтобы сожгли, разделся, повел дочь в пустую мыльню, посадил в ушат, натер щелоком и сваренным мылом, отмыл, облил теплой водой. Разомлевшую от тепла, посадил её на лавку, выбрал веник, хотел закрыться в парной, но девочка юркнула следом за ним, сжалась в комочек. Жалея её, Сысой лишь слегка попарился, помылся, накинул на дочку свою чистую рубаху и вышел на воздух полуодетым. Толпой подходили пьяные новоприбывшие служащие. За ними пришла жена приказчика со строгим лицом, с перекинутым через плечо лоскутом, оказавшимся сарафаном: тем же мешком, только из байки. Сысой посмеялся, тряхнув мокрой бородой, помог дочке одеться, отступил на шаг, любуясь. Портниха подвязала девочку опояской, показывая, что довольна своей работой. Сысой одобрительно кивнул, надел рубаху, посадил дочку на колени, стал расчесывать гребнем и заплетать ей волосы, как когда-то делал это на островах.

Вернувшись в магазин, он заказал жене приказчика сшить дочке рубаху с воротом и рукавами, бывшей женке-индеанке купил платок китайского шелка, её мужу – рубаху, сверх всего – штоф рома.

– Ну, Чугунок, пора навестить мать и отчима, да ладом и миром договориться, чтобы ты жила со мной.

Лицо девочки напряглось, глаза испуганно забегали.

– Не бойся, я тебя никому не отдам, но, чтобы жалоб и обид не было, надо все сделать по-людски.

Дочь привела его в островерхую юрту, построенную на якутский лад из жердей, обложенных дерном. Вдоль её наклонных стен тянулись нары, вместо очага из местного кирпича был сложен чувал, дым отводился через глинобитную трубу, сажи в жилье не было. Один голый ребенок с гуканьем ползал по нарам, другой бегал вокруг печки. Бывшая жена и ее муж сидели за столом, приделанным к наклонной стенке. Сысой вошел, держа принаряженную дочку за руку, пошарил глазами по восточной стене, перекрестился и поклонился на образок.

– Здорово живем! – поприветствовал напряженно молчавших хозяев.

Бывшая женка слегка смутилась. Она была обнажена до пояса, ноги и бедра, на якутский манер, покрывали замшевые штаны. Её новый муж глядел на Сысоя вопросительно, строго и хмуро, одна бровь на широком лице опустилась на щеку, другая изогнулась колесом, под короткий ежик волос. Сысой выложил перед ним рубаху. Он взглянул на нее в один глаз и брови его сравнялись. Сысой одарил жену – лицо хозяина стало еще приветливей. Когда он выставил штоф женка и хозяин заметно повеселели.

Они выпили во славу Божью и с первой волной хмеля в голове, якут сдержанно пожаловался на Компанию, дескать, работаешь-работаешь, а долгов все больше и больше. Сысой уловил подходящее миг для просьбы и без труда договорился, что дочь будет жить с ним. Он оглянулся, выискивая ее взглядом. Она сидела за чувалом с испуганным лицом. Мать по-индейски окликнула её, чтобы присмотрела за братом, ползущим по краю нар. Девочка резко дернулась, кинулась к нему. Сысой встал, пожелал дому благополучия, взял дочку за руку и вышел, оставив на столе едва початый штоф.

Дочка за дверью счастливо ткнулась лицом в его бок.

– Я думала – напьетесь допьяна, будете драться.

– Я давно не пью допьяна, – успокоил ее Сысой. – Старый уже!

Был прохладный калифорнийский вечер, быстро темнело. Прожитый день казался непомерно долгим, Сысой начал зевать, а надо было еще поговорить с правителем. Он спросил его у скучавшего воротника, сидевшего на лавке при раскрытых воротах форта. Сторож вскинул на Сысоя насмешливые глаза и рассмеялся:

– Пётра Степаныч спит! Это его жена до полуночи бренчит на фортепьянах!

Из раскрытого окна дома правителя доносилась музыка. Под окном три нарядные девочки и мальчик танцевали польку. Дочь, смеясь, потянула отца за руку в их сторону. Скучавший воротник спросил Сысоя, кто он, кивнул и со смехом продолжил:

– Мы тут морокуем, с чего бы у них родились четверо детей, если жена бодрствует до полуночи и спит до полудня, а муж ложится на закате и поднимается после полуночи?.. Может, кто помогает?

Сысой не поддержал смешливый разговор: дочь тянула его к окнам дома правителя. Увидев их, дети перестали танцевать, с удивлением уставились на бородача и девочку в платьице. А музыка продолжала литься из распахнутого окна.

– Мои друзья! – вскинула чернявую головку дочь. – Я с ними играю.

Дети правителя бросились к ней, предлагая танцевать вместе с ними. Сысой чувствовал, что дочери очень этого хочется, но она только крепче сжала его ладонь, прильнула к бедру и помотала головой, отказываясь от игры.

Они пришли в казарму. Чемодан лежал на том же месте, где был оставлен. Сысой вытряхнул его содержимое на нары, отложил в сторону одеяло и парку, остальной багаж запаковал и положил под голову, расстелил одеяло, укрылся одеждой. Дочь прижалась к нему сбоку. А музыка все звучала. Кто-то из незнакомых служащих тихо рассказывал, что после смены правителя Шелихова правителем Костромитиновым был страшный шторм, поваливший стены крепости, переломавший крылья ветряной мельницы. Сысой переспросил, не путает ли чего рассказчик: такой шторм был после смены Шмидта Шелиховым. Но служащий уверил старовояжного, что слышал о буре от надежного человека. Он попытался расспросить Сысоя о предыдущей, но тот, зевая, уклонился от рассказов.

Они с дочкой быстро уснули, несмотря на обычный шум. Сысой часто просыпался в ночи от того, что она нащупывала его рукой, проверяя рядом ли отец. Окончательно он пришел в себя только на рассвете. Чана или Чугунок, как он ее называл, мирно посапывала, намотав край его рубахи на кулачок.

После завтрака надо было встать перед правителем конторы. Новоприборные спутники Сысоя похмельно кашляли, растирали опухшие лица, вчера они хорошо отметили окончание морского похода и прибытие к месту службы. Сысой попросил дочь подождать его в казарме, но и на этот раз, перехватив её испуганный взгляд, махнул рукой и взял с собой.

Правитель Росса Петр Степанович Костромитинов с чисто выбритым лицом и уже запаленный делами прибежал к конторе в мокрых сапогах. Поверх белой шелковой рубахи и жилетки на нем был аккуратно отглаженный сюртук, шея повязана платком. Выглядел купец как статский в среднем чине, смахнул со лба испарину, доброжелательно взглянул на Сысоя, улыбнулся девочке.

– Моя дочь, – пояснил Сысой. – Оставил после прежней службы, да у обоих душа истомилась разлукой.

Правитель с пониманием кивнул: «Знакомы-знакомы, как же! Певунья!» И стал торопливо расхаживать перед прибывшими на бриге, на ходу приступая к делу.

– Уж тебе-то не буду жаловаться, – вскинул глаза на Сысоя. – Думаю, не хуже меня знаешь, как к нам относится Главное правление: мы для них, кроме как прокормить самих себя, ни на что не способны. На Ферлонах у меня шесть алеутов и три индейца. Добыча смехотворная. Наслышан о промысле твоих лет и не доверяю тамошнему передовщику.

– Понимаю! Дело привычное, места знакомы! – Сысой с улыбкой обернулся к дочери, как и предполагал, ему предстояла прежняя служба: – Поживем на Камнях?

– Поживем! – радостно кивнула она.

– Поживем ли? – Со вздохом покачал головой правитель, продолжая вышагивать взад-вперед. – Директора Компании все больше склоняются к упразднению Росса, хотя мексиканцы готовы поделиться с Россией землями Северной Калифорнии ради признания их республики. Но наше правительство боится революций, прокатившихся по Америке. А граждане Соединенных Штатов толпами заселяют берега залива Сан-Франциско и не имеют надобности в неприступной скале Росса… Которую, говорят, ты и нашел! – С насмешкой взглянул на Сысоя.

– Сколько помню себя здесь, – пожал плечами Сысой, ничуть не смущенный известием, – директора только тем и занимались, что вредили… Да, я первым высмотрел это место. Кускову оно понравилось и другим.

– Понимаю! – Правитель рубанул ладонью воздух. – После Ситхи вы заботились о безопасности, а для пашни и скотоводства место весьма неудобное. Что поделаешь? – Развел руками. – Так вот, тебе на выбор – Ферлоны или строительство кирпичного склада на пристани Малого Бодего. Сменишь тамошнего служащего креола, он слишком часто ошибается в счете.

– Приказчик из меня плохой! – Скривился Сысой. – Всю жизнь по промыслам.

– Тогда подбери партовщиков и смени партию на Камнях. Пока послужишь с обычным жалованьем, а позже, если дела поправятся, напишу прошение в Ново-Архангельскую контору.

Сысой кивнул, не уточняя посул про жалованье. С тех пор, как расстался с сыном и у него оставались деньги, полученные в Охотске, он не думал о них, но из сказанного правителем понял, что Хлебников не умолчал о его прежних заслугах.

– Знаю, что сам крестил дочку! Надо бы по полному чину да попа нет! – Кивнул на девочку Костромитинов. – Я бы дал на нее детский пай.

– Можно и по полному чину! – пробормотал Сысой, глядя в сторону. – Он уже думал о том, кого взять на Ферлоны. Из старых, знакомых партовщиков никого не осталось, но их заменили новые, присланные с Кадьяка. Директора и правители все еще надеясь, что промысел калана восстановится, партию держали при крепости и мучили полевыми работами. Партовщики ловили рыбу возле устья речки и в море, промышляли оленей. Среди них были дети знакомых охотников, среди креолов – фамилии знакомых старовояжных стрелков.

Правитель кивком головы показал, что разговор закончен и стал наставлять новоприбывших служащих, стоявших перед ним с печальными лицами. Сысой с дочкой, вцепившейся в его руку, проходил весь день по делам, из кадьяков отобрал шестерых партовщиков с женами и детьми, из креолов взял в помощники молодого парня со смышленым лицом, разве что черноглазого и черноволосого, а так мало чем отличавшегося от русского служащего: даже с синяком под глазом, а взял его лишь потому, что тот сам об этом попросил, назвавшись Емелей, сыном старовояжного стрелка Ивана Урбанова и матери-тлинкитки.

– Так и подумал, что ситхинский колош! – рассмеялся Сысой.

Креол ничуть не обиделся, что назван тлинкитом и добавил о себе:

– Мал-мал говорю не только с колошами, но и со здешними индейцами, – невольно коснулся пальцами синяка под глазом.

– Поговорю с правителем! – Неуверенно пообещал Сысой. – Хотя надежды мало: на три двухлючки два передовщика – многовато.

– Бить птицу, сушить! Я все могу! Воды, дров привезти… Как тебе без помощника?

Сысой поскоблил бороду и вынужден был согласиться, что помощник ему нужен. Костромитинов спросил, что за креол, за которого он просит и согласился, оставив у Сысоя смутное подозрение, что хочет избавиться от Емели.

На другой день едва рассвело, Сысой, креол и шесть партовщиков с женами погрузили на шхуну три двухлючки, большую байдару, припас муки, сахару, чаю и табаку. Чуть припозднившись, к судну подошли новоприсланные контрактники с вещами. При погрузке Сысой, нос к носу столкнулся с капитаном и узнал в нем бывшего связчика креола Алексея Кондакова, с которым когда-то нашел место нынешнего Росса. Через год после их возвращения с Большой реки Лешку выслали на Ситху, с тех пор они не виделись. И вот, бывший приказчик и бывший ученик мореходства с удивлением глазели друг на друга.

– Ты кто и откуда? – Первым пришел в себя Сысой.

– Подпоручик! Учился в Питере. А ты?

– Передовщик! Вернулся с Урупа и Охотска. Иду с партией на Ферлоны.

У Кондакова в давние времена темнел пушок по уголкам губ, теперь там были реденькие, но черные усы с подкрученными кончиками, на щеках темнели бачки. Оправивший от изумленья, он задрал приплюснутый нос:

– Учился и выучился! Служил и выслужил!

На долгий разговор времени не было. Едва загрузили шхуну – зазвонил колокол часовни, свободные от работ матросы, партовщики, Сысой с дочерью и Емелей, крестясь, направились к ней. Путь предстоял не такой уж дальний и знакомый, однако не мешало заручиться поддержкой святых покровителей, заступника моряков и всех странствующих. Молебен читал церковный староста Федор Свиньин. За это время правитель Росса два раза выбегал из часовни по делам, и едва причетник закончил, предложил ему окрестить Чану, кивая на Сысоя с дочкой. Федор, отмахиваясь в две руки, отказался:

– Святых мощей нет… Без литургии и причастия?! Не рукоположен я…

– Ну и времена?! – сварливо проворчал Сысой, оправдываясь перед дочкой. – Раньше, какой-нибудь промышленный трижды окунет в речку, струганный крест на шею наденет и готов христианин.

Правитель конторы развел руками.

– Без того не могу дать пай, – указал глазами на Чану.

Команда шхуны, партовщики с передовщиком и пятеро русских контрактников отправились из часовни на судно. Кадьяки поплясали на палубе. Гребными судами шхуну вывели из бухты. Из крепости послышалась музыка, правитель быстрыми шагами заскакал вверх по широкой тропе-дороге, а шхуна распустила паруса.

Против устья Русской реки, Сысой с обидой указал Алексейке Кондакову на берег.

– Корят, что устроили крепость не здесь, а на горе. Тебя и Кускова не вспоминают, все на меня валят.

– Ты был приказчиком, Кусков уволился. А я причем? Служил у вас на посылках, – с важностью и усмешкой на губах оправдался креол. Кончики его усов подрагивали. – Зато теперь имею благородный чин… – Недосказанное: кто, мол, ты и кто теперь я, можно было понять по его виду.

Сысой тоже усмехнулся, мотнул бородой и отошел в сторону.

Знакомым путем, вдоль берега судно вошло в залив Малого Бодего, названный Барановым заливом никогда не бывавшего здесь благодетеля Компании графа Румянцева. Пустынный берег одного из первых мест промыслов в Калифорнии оберегался Россом для стоянок больших судов. Здесь была пристань, сарай для товаров, отправляемых на Ситху, баня, построенная Шмидтом. Сюда часто свозили из крепости муку и солонину, сюда же переносили кирпичный завод из Росса, потому что удобней отправлять кирпичи в Ново-Архангельск, хотя глина возле крепости была лучше. При пристани служил креол, и жили особняком несколько индейских семей. К фактории жалась поредевшая деревня мивоков, которые считали себя русскими подданными. Здесь было спокойней, чем при крепости, пока не приходили, отстаивались, грузились и разгружались компанейские суда. Но, когда они приходили, всем здешним людям хватало суеты, толкотни и начальственной дурости.

Сысой, глядя вслед высаженным контрактникам, с которыми прибыл из Охотска, добром вспомнил Уруп, где спокойно строили и удачно промышляли, наверное, потому, что был ясный наказ и за спиной не стоял дурень, которым помыкали вышестоящие дураки, как представлялась промышленным людям компанейская иерархия. Глядя на знакомый берег за бортом шхуны, он подумал вдруг, что судьба все же милостива к нему. С тех пор, как Росс оставил Кусков, принимавший на себя всю эту дурь, Сысой жил в отдалении и теперь опять, как Герман на свой Еловый Валаам, возвращался на знакомые острова. Чана тоже пристально разглядывала сушу. Там была не чужая ей деревня со многими знакомыми людьми.