Текст книги "Я иду искать. История первая"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

И всё-таки странно он говорил. И вёл себя странновато. Что должен был оставить ему дед? У меня в мозгу закопошились подозрения. А может, дед и правда не умер? В смысле – не сам. Может, его убили, потому что он знал какие-то секреты... и хотел их передать кому-то... Вот его и убрали. А что если те, кто убил деда, явятся за его бумагами... или из-за чего там его убили?! А тут я! Да ни одна в мире спецслужба не станет церемониться с пятнадцатилетним пацаном, оказавшимся у неё на пути! Вколют какую-нибудь дрянь и скажут, что умер от «золотого укола» и вообще был наркоман со стажем...

Куда в таких случаях звонят?! В ФСБ? А вдруг это не иностранные спецслужбы, а наши? Скажут спасибо и тут же примчатся... спасать.

Я провёл рукой по лбу – он был весь мокрый. Ну и дичь в голову лезет. Это одиночество виновато, не привык я к такому. Да любая спец-служба сто раз уже слазила бы в дом, пока он стоял пустой. По-другому только в дурацких голливудских триллерах бывает. Мало ли, что и кому должен был оставить дед?!

Повернувшись, я нашёл взглядом два окна мансарды. И вдруг понял, что влезать до них довольно легко. И нечего мучиться с дверью. Выставлю, или, на худой конец, вышибу стекло. И всё!

Высоты я никогда не боялся и в два счёта взлетел на крышу второго этажа, на которой, как домик Карлссона, стояла мансарда. Отсюда в просветы между древесными кронами можно было видеть дорогу и дом соседей. Нет, я всё-таки не один на белом свете... Окончательно успокоившись, я подошёл к перильцам балкончика и обнаружил, что одно из окон – вовсе не окно, а небольшая дверь, которая, кстати, открылась, когда я нажал на ручку. Просто открылась, и всё.

Обеими руками я медленно развёл шторы. Сердце неизвестно почему стучало где-то в горле...

Первое, что я увидел в мансарде, был лозунг, выписанный напротив окна, над входной дверью, белой краской по тёмным брёвнам.

БОЙСЯ ГОВОРЯЩЕГО О МИЛОСЕРДИИ!

* * *

Мансарда изнутри не была ни оштукатурена, ни хотя бы обшита досками – голые брёвна с ровными ниточками шпаклёвки между ними. На полу из некрашеных досок лежала дорожка – половик. Такие можно встретить в деревенских домах – из разноцветных лоскутков. Под вторым окном стоял широкий стол, на нём – пишущая машинка в чехле, стопки бумаги – чистой и с текстом, копирка нескольких цветов, какие-то книги; рядом – отодвинутый стул с высокой, неудобной прямой спинкой. Около стены – большой шкаф из полированного дерева вишнёвого цвета.

Мне вдруг стало грустно. Я уже говорил, что никогда не знал деда. Но было во всём окружающем что-то обидное и неправильное. Хозяин этого кабинета – а это был именно кабинет – вышел на минутку, чтобы вернуться. Отдохнуть в саду, поработать руками, дать отдохнуть голове – и вернуться.

Но не вернулся. И не вернётся.

Однако, грусть моя тут же испарилась, когда я увидел, стену напротив шкафа.

От потолка и почти до пола её сплошным слоем увешивали заключённые в простенькие рамочки фотографии. Чёрно-белые, старые, некоторые даже коричневатого оттенка, какой бывает у фотографий тридцати– сорокалетней давности. А между фотографиями висело оружие. Его было немного. Но оно было, и этого за глаза хватило, чтобы я подскочил к стене.

Ближе всего висела деревянная кобура в исцарапанной лакировке. На откидной крышке была врезана серебряная табличка с надписью – это оказался подарок деду, сделанный в 1955 году (ему тогда было 35 лет) «за отвагу, проявленную при исполнении интернационального долга». Я нажал защёлку – крышка со щелчком отскочила, и в ладонь мне выехал АПС – автоматический пистолет Стечкина с вытертым до белизны воронением. Очевидно, эта штука не часто висела на стене, пока дед служил... Где же он в 55-м выполнял интернациональный долг? Я попробовал вспомнить – ничего не вышло. Вьетнам или Ближний Восток... Мы тогда много кому помогали. Пистолет был заряжен и я, убрав его в кобуру, повесил на стену, удовлетворённо подумав, что смогу взять в любой момент, если захочу.

Неподалёку висела ещё одна кобура – вытертая, из хорошей рыжей замши, тоже с наградной пластинкой, только надпись была сделана по-французски. Французский у нас был вторым иностранным, я напряг память и сложил слова в осмысленную фразу: «Наш Легион – наследник легионов Рима. Честь. Слава. Франция. Майору Анри д' Эстье Сент-Валери. » Внутри оказался большой незнакомый мне пистолет, отделанный слоновой костью, пожелтевший от времени. Вот как! Похоже, дед прибил где-то иностранного легионера, и не из последних!

Дальше – крест-накрест – располагались две финки в ножнах. На рукоятках, в венчавших их серебряных дисках, распростёршие крылья орлы несли свастику. Похоже, и это трофеи. Только ещё более древние... А над ними висел...

А это что за чудо?

Из грубых, потрескавшихся кожаных ножен неопределённо-бурого цвета, сшитых через край серой, необычайно толстой нитью, выглядывала ребристая изогнутая рукоять, увенчанная стилизованной головой хищной птицы. Вместо глаз кроваво поблёскивали мелкие алые камешки, даже необработанные. Я снял ножны со стены – и удивился их тяжести. Положив ладонь на рукоять, осторожно вытянул оружие на свет божий.

У меня нет средневекового прибабаха, как у Юрки. Но любой человек, занимающийся фехтованием, разбирается в холодном оружии, без этого – никуда. Так вот – я не знал, что держу в руке.

Оружие напоминало турецкий ятаган, только уменьшенный – лезвие в полруки длиной, с середины расширено и загнуто в направлении удара, гарды нет совсем. Полировки или покрытия тоже не было – серый цвет, сумрачный, как речная поверхность в дождь, многочисленные царапины и проступивший рисунок – словно сплетённые то ли стебли трав, то ли струи воды... Кромка была заточена до лунного сияния, я даже не осмелился до неё дотронуться. Удар таким оружием должен быть страшен. А самое главное – это и было ОНО. Оружие.

Сейчас некоторые любители старины заказывают себе целые кол-лекции средневекового оружия. Дорогое, кстати, удовольствие. Не муляжи, а настоящее оружие у хороших кузнецов – с заточкой, сбалансированное... И всё-таки посмотришь – и видно, что это так. Для коллекции.

Так вот, то, что я держал в руке – это было Оружие. И на стене оно оказалось потому, что состарился его хозяин.

И всё-таки, что это за оружие-то?

Что-то похожее я видел в небольшой коллекции нашего тренера по фехтованию – боевой нож непальского горца, называется «кукри». Только тот был покороче и посильнее изогнут, а это – почти меч... или, скорее, сабля. Я не удержался – несколько раз махнул клинком, прислушиваясь, как словно бы вскипает от ударов воздух: «З-з-з-зых... з-з-з-зых... »

Наигравшись (и покраснев при мысли об этом), я повесил клинок обратно, вставив его в ножны (кстати, выстланные изнутри какой-то шерстью, вытертой и не очень чистой). Мельком подумал, что надо будет поискать его в справочнике «Ножи мира», который стоял в книжном шкафу в нашей новой гостиной – и подошёл к фотографиям.

Сейчас не принято вешать фотографии на стены. А здесь они висели, как в некоторых деревенских домах, где мне приходилось бывать. Впрочем, ничего удивительного – дед был старше, чем обитатели многих тех домов. Только вот его снимки не имели ничего общего с молодыми мужчинами и женщинами, одетыми в топорщащиеся парадные костюмы специально для того, чтобы позировать у столика или вазы с цветами...

На первом же попавшемся мне на глаза снимке я узнал деда. Ему было на вид лет тридцать, могло быть и больше – кажется, он был из тех подтянутых людей, которые мало меняются с возрастом. Одетый в офицерскую форму без погон или ещё каких-то знаков различия, дед стоял на фоне крупной каменной кладки, почему-то вызвавшей у меня ассоциацию с церковью. Большие пальцы рук – за широкий ремень, на бедре – планшет, на другом – уже знакомая мне кобура «стечкина». Голова деда была непокрыта, волосы – слишком длинные для офицера – откидывал в сторону сильный ветер, гнувший высокую траву у его ног. На фотке это выглядело чудно. Внизу фотография была мелко подписана: «Около стен Крентаны». Название мне ничего не говорило, и я ещё какое-то время просто рассматривал снимок, чтобы сравнить деда с собой. Мы были не очень похожи, как мне показалось – да и с отцом у деда выходило мало общего. По тем снимкам, которые я уже видел – и где дед был старым – это не замечалось, а тут несхожесть бросалась в глаза.

Крентана. Странное название. Где это, интересно? Я повернулся к следующей фотографии и невольно хмыкнул.

Дед и ещё группа людей были сняты за полевым столом, заваленным бумагами. Дед выглядел так же, как и на первом снимке, только по-верх кителя был надет мешковатый маскхалат с расхлюстанными завязками, а на ремне висели подсумки. Но окружали его какие-то хиппи, как в кино про 60-е. У здоровенного, как лось, мужика на расшитую бисером кожаную жилетку опускались роскошные косы, в них были вплетены какие-то феньки, а голые руки охватывали спирали татуировки. Другой – бородатый – носил нормальный маскхалат, зато бороду свою расчесал надвое и забросил за плечи. Третий... короче, их там было человек десять, и нормально смотрелись только дед, да двое мужчин помладше его. Всё это действительно выглядело бы тусовкой не могущих расстаться с детством шестидесятников, но эта банда носила самое разнообразное оружие ( в том числе – хрестоматийные «калаши»). А подпись была и вовсе несуразной: «Штаб 2-й интербригады».

Слово «интербригада» вызвало у меня ассоциации с Испанией и тамошней гражданской войной, имевшей место быть где-то в конце 30-х годов прошлого века. Деду тогда ещё и двадцати не было. Это во-первых. А во-вторых, я готов был поклясться, что в те времена не было ни «стечкиных», ни «калашей», ни другого оружия, которое я узнал на снимке. Да, ещё в-третьих – запечатлённые персонажи и рядом с испанскими коммунистами не лежали. Интересно, мой дед что – организовывал волнения хиппи в Америке 60-х? Кроме этой версии ничего в голову не приходи-ло...

Третий снимок – он висел повыше, точно на уровне моих глаз – был уж вовсе убойным. Деда на нём нет. Стоял мальчишка моих лет в какой-то средневековой кожанке, шаровароподобных штанах и идиотских сапогах, перетянутых ремнями. Длинные волосы обхватывала повязка с узорами. Физиономия была – как будто случилось самое важное в его жизни событие, а на плече он держал... зенитный комплекс, в них не разбираюсь – «стингер» или что там... На заднем плане дымилась и местами горела неопознаваемая куча металла, из которой торчало что-то вроде короткого крыла.

Под снимком значилось: «Яромир около подбитого вельбота».

Я вгляделся. То, что лежало за спиной счастливого мальчишки, больше всего напоминало остатки великанской ванночки. Только очень серьёзной. Как бы это объяснить... Ну вот танк, например, похож на утюг. Смешной и плоский. А смеяться над этим утюгом не хочется ни хрена. Так и здесь – чувствовалось, что эта «ванночка» ещё недавно была грозной боевой машиной, всё такое...

Только не бывает на свете летательных аппаратов, похожих на ванночки. Просто не бывает. И я не помнил, чтобы какой-нибудь летательный аппарат назывался «вельбот» – сейчас или в прошлом.

Фотографий было множество. Все они до такой степени не соотносились с реальной жизнью, что я подумал бы – не иначе как дед на старости лет увлёкся ролевыми играми. Но я совершенно точно знал, что ролевые исторические игры появились у нас лет пятнадцать назад, не больше. Да и то, чтобы было на фотках, выглядело слишком масштабным для ролевой игры.

Слишком масштабным и слишком... слишком НАСТОЯЩИМ, вот что.

Например – снимок «После битвы у Чёрных Ручьёв». Где, во время какой игры могло быть снято огромное поле сражения, сплошь заваленное трупами людей в полу-средневековых одеждах, с оружием от мечей до всё тех же «калашей»?

А может, дед на склоне лет тронулся и занимался фотомонтажом, находя в этом некое невинное удовольствие? Я всмотрелся в фотографии. Где-то мне приходилось читать, что невозможно сделать настолько искусный фотомонтаж, чтобы его нельзя было обнаружить при детальном осмотре... Но на снимках вроде всё было в порядке, и я бросил поиски несоответствий, занялся осмотром других фотографий.

Вот дед в обнимку с человеком в ЭсЭсовском мундире при всех регалиях... Оба широко улыбаются в объектив. А почему нет, в конце-то концов?! Вот все те же хиппи на марше. Огнестрельное оружие не у всех, зато у всех мечи, а у многих – щиты и арбалеты... Подписи я даже не читал – боялся увидеть что-нибудь вроде «41-й эльфийский эскадрон на переходе».

Все снимки я так и не посмотрел, потому что внезапно заинтересовался шкафом. Он выглядел, как обычный одёжный, какие сейчас собирают коллекционеры – старый, основательный, с резными украшениями на уголках. Подсознательно я ожидал, что шкаф будет заперт, но левая дверца легко распахнулась, и я увидел в самом деле одежду – офицерский китель, ещё один, маскхалат старого образца... На верхней полке лежали свёрнутые ремни, фуражка без кокарды, пограничная панама – тоже старая, выцветшая до белизны. На полу под одеждой стояли аккуратно вычищенные сапоги, высокие ботинки с какими-то клоунскими носами (в американской армии такие называются «Микки Маус», вспомнил я), а в самом углу поблёскивала пара шпор.

Я наклонился.

Шпоры были золотые. Без сомнения. И не с круглым, а с зубчатым колёсиком, как в старину. А наклонившись, я увидел в другом углу аптечку – большую, кожаную, настоящий чемодан, перетянутый ремнями и отмеченный облезшим красным крестом.

Продолжая коситься на шпоры, я открыл вторую дверь. И не удержался от посвистывания. Эта часть шкафа внутри делилась на секции. На уровне моей груди стоял какой-то аппарат – плохо было видно, что за штука. А выше оказались выдвижные ящики вроде ящиков библиотечно-го каталога, только побольше. На одном было написано: «ПЕРЕПИСКА». На другом – «АРХИВ 2-й ИБР». На третьем – «ЭТНОГРАФИЯ, ПОЛИТИКА, ИСТОРИЯ, ВОЕННОЕ ДЕЛО» И на четвёртом, последнем – «КИНО – И ФОТОМАТЕРИАЛЫ, КАССЕТЫ».

Поколебавшись, я потянул к себе «архив». Там оказались туго про-шнурованные и застёгнутые на ремни кожаные папки, помеченные цветовыми кодами – трёхцветными квадратами. Возиться с ними мне не захотелось, и я вытащил третий ящик. Он внутри был поделен на секции, в каждой из которых лежали скреплённые степлером стопки листов – или растрёпанные блокноты разного формата. Я схватил один – толстый, но размером не больше ладони. Желтоватые плотные страницы оказались сплошь исписаны... но не по-русски, не по-английски, даже не по-французски, а значками, в которых я узнал глаголицу! [6]6
   Употреблявшаяся в основном на Балканах славянская азбука. Скорее всего, именно она восходит к алфавиту, употреблявшемуся славянами в первые века нашей эры.


[Закрыть]

Это не лезло уже ни в какие ворота. Какой человек в здравом уме и твёрдой памяти станет писать мёртвой азбукой?!

Я сунулся в четвёртый ящик. Тут лежали магнитофонные кассеты – вернее, бобины к катушечнику – пакеты из плотной чёрной бумаги – скорее всего, тоже фотки – и жестяные коробки с киноплёнкой, подписанные тоже глаголицей.

Я не помнил, чтобы видел в доме проектор или катушечный магнитофон. Можно поискать, но... Не вполне уверенно я потянул первый ящик, коленом задвинув остальные.

Тут лежали в основном письма. Их читать я бы не стал ни за что. Можете смеяться – считаю, что это непорядочно. Но вместе с письмами лежали два больших блокнота в зелёных обложках. Я достал один.

Он распух, потому что страницы скоробились, их покрывали разноцветные пятна, часть строк расплылась, обложка-картонка отслоилась от дермантинового верха. . Чернильные строчки мешались с другими – написанными карандашами разных цветов, да и чернила были разноцветные. Стоя около шкафа, я наугад перелистал несколько страниц, наткнулся на красную строчку, яркую, как солнце морозным утром:

ЛУЧШЕ ТВОРИТЬ ЗЛО, ЧЕМ НЕ ЗАМЕЧАТЬ ЕГО.

А ниже чуть вкось шли строчки стихотворения, написанного уже карандашом[7]7
   В качестве стихов генерал-майора Марычева здесь и далее употреблены стихи поэтов-«афганцев». Автор просит прощения у этих людей за то, что не назвал их пофамильно – их десятки, да и зачастую фамилии их мне неизвестны.


[Закрыть]:

 
– На перекрёстке будущих дорог
Последний раз вглядись в родные дали.
Войны мы не хотели, видит бог!
Но в этом мире мира нам не дали...
 
 
Их гуманизм – во лжи, крови, грязи,
В смертях детей он и в палёной коже...
Не бойся в бой и мира не проси,
Когда враги его тебе предложат.
 
 
Всё сбудется, покуда ты и я
Ещё живём и в самой верной силе.
Сражается вокруг земля твоя,
А вдалеке живёт моя Россия.
 
 
17 мая 1967 года (травень 65-го года Беды)
 

Во рту у меня пересохло, я плотно сжал блокнот, словно боялся, что его у меня вырвут. Странное ощущение возникло – как перед походом, когда ждёшь начала, первого шага и знаешь, что будет здорово, и это «здорово» надолго. Я ещё раз перечитал – не строчки, нет. Странную двойную дату.

Чушь, чепуха. Дед точно был сумасшедший. Я листнул блокнот.

 
Завтра дежурить мне.
Сидеть в прохладной пещерной тьме
И деревяшку ножом строгать,
Слушать, как стонут под пыткой во сне,
Идут в контратаку и кличут мать...
 

И ещё:

 
Я ещё не вернулся.
Я пока ещё там.
Я ползу третьи сутки
По морозным лесам.
 
 
Я ползу. И за мною
Алый тянется след.
Полон снегом и болью
Каждый проклятый метр...
 

И ещё:

 
Добрая, красивая страна —
Храбрые, доверчивые люди —
Снова криком заходиться будет,
Палачам грифоньим отдана...
 

Там было ещё много их – стихов, написанных в 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годах прошлого века. Не всегда понятных. Я не очень люблю стихи как стихи. Я и эти читал с пятого на десятое. Но почему-то у меня возникало странное ощущение – мой дед не сумасшедший. Он...

Я повернулся, отложив блокнот. Дед, стоящий у стены крепости со странным названием Крентана, смотрел на меня с чёрно-белого снимка. И – неожиданно для себя – я спросил:

– Дед, ты кто? А?

* * *

«Верность – это ограниченность со знаком +, » – сказал он, прежде чем мы его расстреляли. Я не уверен в себе, а это плохо. Может быть, это потому, что я всегда привык чувствовать за собою мощь своей страны – и в фашистском тылу, и в джунглях Индокитая, и в Египте. Здесь этого нет. »

Я отложил второй блокнот. За окнами было темно, но меня это мало колебало. Второй блокнот оказался чем-то вроде дневника. «Вроде, » – потому что тут не было хронологического изложения событий, имён тоже почти не встречалось, да и самих событий не было как таковых. Дед – аккуратным, очень разборчивым почерком – излагал обрывки своих мыслей, записанные на какой-то войне. Я не мог понять – какой, и это раздражало и злило.

Я не нашёл ключей от сейфа. Магнитофона и проектора – тоже, а фотографии в пакетах оказались почти такими же, как на стенах. Они ничего не проясняли, только больше запутывали. «Архив» писался глаголицей – какие-то сводки, ведомости, рапорты... Я вспотел, как мышь. Я завалил стол этими бумагами и весь день рылся в них в поисках ответов, не ощущая голода и не отвлекаясь даже на туалет, хотя временами казалось, что сейчас лопну. Телефоны, кажется, не звонили. И никто больше не приходил. Слава богу – сейчас я бы, наверное, спустил всех собак на того, кто отвлёк бы меня от «работы с документами», как любили говорить про того, кто именовал себя нашим президентом ещё недавно.

Одно было ясно: выйдя в отставку в 65-м, дед почти сразу ввязался в какую-то войну, в которой активно участвовал (с перерывами, правда) до середины 70-х. А до последнего времени помогал одной из воюющих сторон пассивно.

А вот другое неясно совсем.

ДА ГДЕ ЖЕ ШЛА ЭТА ЧЁРТОВА БЕСКОНЕЧНАЯ ВОЙНА ?!

У меня ещё пару раз возникло опасение, что дед просто спятил и тщательно придумал себе «виртуальную реальность» – я про такие случаи слышал. Но потом опасения таяли. И дело даже не в эмоциях каких-то. Уж слишком огромной была проделанная фальсификация. Просто не под силу одному человеку даже с современной техникой.

«Странно, но эта штука стопроцентно сделала в начале века в России! Конечно, две трети деталей с тех пор поменялись, но базовые узлы прежние и помечены клеймом Сестрорецкого Императорского Оружейного Завода! Совершенно необъяснимая вещь... Интересно было бы узнать, сколько их вообще и где они находятся. Пока совершенно точно можно сказать – эта, в Трёх Дубах – не единственная... »

Я снова пролистал и отложил блокнот, даже зашипев от досады. Хрень какая-то непонятная. Всё равно как разговаривать на совершенно неизвестную тебе тему – вроде все слова у собеседника понимаешь, а смысла в них нет.

Подойдя к шкафу, я потянул на себя центральную полку – с непонятным агрегатом – в слабой надежде, что эта штука поможет разобраться.

Полка выдвинулась легко и плавно. Я отшатнулся – откуда-то сбоку, словно гигантская пружина, выскочила и замерла в приподнятом положении странная антенна, похожая на две спирали, противоестественным каким-то образом скрученные друг вокруг друга. В их глубине прятался длинный прямой штырь.

Опасливо покосившись на эту конструкцию, я посмотрел на то, что стояло передо мною. И озадаченно заморгал.

Передо мной стоял древний, как библейский пророк, радиоприёмник «Урал». Ламповый. С посеревшей сеткой динамика. С красной стрелочкой, бегающей по шкале с названиями городов в такт вращению ребристой ручки.

«Хариан». «Крентана». «Скейван». И ещё – много других названий на шкале. Названий, которым я не мог найти аналогии ни в одной географии – ни в политической, ни в экономической. НИ В КАКОЙ.

Я покрутил ручку. С еле слышным гудением стрелочка пробежала шкалу, уперлась в край. Я ткнул кнопку «СЕТЬ» – упруго щёлкнуло, шкала озарилась тускло-жёлтым светом. Я нажал «ВКЛ. » – из невидимого, но мощного динамика понеслись шумы, от которых мне всегда вспоминались стивенкинговские лангольеры.

Осторожно, словно ручка успела раскалиться, я повёл стрелочку по шкале с непонятными названиями, которых – я мог поклясться! – не имелось ни на одной карте Земли.

Хариан передавал музыку. Настолько обычную, что я изумился до предела – знакомый шум, как говорится, «заводной», за которым почти не слышно было слов. Впрочем, это расстраивало – писклявенький девичий голосишко что-то вопил о том, что ей плевать, что он ушёл, потому что таких на её жизненном пути было, есть и будет... ну и т. д. Для меня слушающие такие песни стояли по уровню развития повыше моллюска рапана, но пониже хорошей лошади... однако, как я уже сказал, музыка и слова были настолько обычными, что я решил – принимаю «Русское Радио» или ещё какую-то знакомую станцию.

Я повернул рукоятку. Город (или что?) Наарт передавал проповедь. Тоже самую обычную, я даже вслушиваться не стал, потому что слышал эти слова и по телевизору, и по радио, и вживую – красивый голос, убедительный и мягко-напористый, проникающий аж в подсознание...

С досады (а что я, собственно, ожидал услышать-то?!), я проскочил несколько пунктов – и вдруг краем уха уловил чужой язык. Я вернул стрелочку, пошарил в эфире...

– ... вейтан вейх гартс. Аль навис. Хайусен? Хайусен? – спрашивал металлический голос. – Родйан, свара, свара... Вейтан руст. Хайусен! – в голосе отчётливо прозвучало раздражение.

Голос ещё что-то повторял – то монотонно, то со всё большим раздражением... Язык был совершенно незнакомым. Или нет... Я знал английский и французский достаточно хорошо, чтобы понимать разговорную речь. В языке, звучащем в эфире, было что-то общее с ними обоими и, как ни странно – с русским. Что-то неуловимое, неясное, но – общее.

Долго, как заворожённый, я стоял перед приёмником и слушал чужую речь. Потом снова повернул ручку, провёл до конца шкалы, нигде не задерживаясь. В приёмнике скреблись обрывки передач – хотели вылезти, сердились, что их не выпускают. Я не вслушивался. Меня заинтересовал переключатель волн.

Тут не было обычных УКВ, ДВ, СВ и прочих. Приёмник стоял на обозначении «верхняя волна» – так и было написано под кнопкой, нажатой, наверное, ещё дедом. Но была ещё одна – с надписью «дно». Так и было написано – дно. Помедлив, я нажал эту кнопку.

Эфир почти полностью молчал. Не было даже шумов, только по временам за секунду, не больше, проскакивали какие-то разряды. Уже у самого конца шкалы я наткнулся на связную речь – и вздрогнул, так неожиданно и громко она звучала.

Молодой голос по-русски, как и почти все предыдущие на верхних волнах, устало говорил, обращаясь к какому-то собеседнику:

– ... лучший выход. Они настолько сильнее нас, что позволяют себе глупость нас не замечать. Мы же себе такой роскоши, как глупость, позволить не можем.

– Я вас выслушал, – ответил ему густой, булькающий бас. – Жила?

– Я не буду здесь говорить, – раздался третий голос. – Хватит с меня и того, что...

Волна вдруг стремительно куда-то поплыла, я зашарил в эфире – и потерял её совсем. С досады я хватил кулаком по приёмнику, почти отпрыгнул от шкафа и, подойдя к окну, распахнул его.

Летняя ночь была тёплой и звёздной, как небо в планетарии. Глядя туда, вверх, я неожиданно вспомнил, как отличить звезду от планеты: мерцает – значит, звезда, горит ровно – планета... Кто же мне это говорил?

Через плечо я посмотрел на приёмник, чья шкала по-прежнему горела ровным, мутноватым светом. Оставив окно открытым, я вернулся к столу, снова листнул блокнот. Наткнулся на слова, где дед говорил о своей жене – о моей бабушке.

«Последними её словами были: «Это ты виноват!» Я много думал над этим. Это – правда. Я испортил ей жизнь. Всю жизнь она любила меня и ждала меня, а я таскал её за собой по гарнизонам, я заставлял её месяцами ждать писем или звонков в нечеловеческом напряжении. Сын наш родился поздно, и это моё упрямство поставило между им и мною стену, от которой больше всего страдала она. Но... если бы она могла увидеть... Даже ради любви к ней я не мог отказаться от участия в этом. Тот, кто не борется со злом, становится крёстным отцом зла, потому что даёт ему второе рождение. »

Я отбросил блокнот. Ответ насчёт природы дедовых странностей лежал на поверхности. Хороший, всё объясняющий ответ.

Года три назад я бы принял его с восторженным повизгиваньем. Я тогда обожал читать Крапивина, хотя отец что-то и хмыкал насчёт «вечно молодого интеллигентика». Потом Крапивин меня достал – бесконечным повторением сюжетов, эпитетов и портретов героев. Книжки его до сих пор стоят у меня на полках... но речь не об этом. Вот ТОГДА я бы радостно уцепился за версию, что мой дед умел связываться с параллельными пространствами. Или с иными планетами.

НО ВЕДЬ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ !!!

Или... может?. .

* * *

В доме было полно народу. Все ходили, что-то таскали, перекликались, а я как дурак лежал в своей спальне под простынёй и понимал, что совершенно неуместен в этом доме. Двое бородатых мужиков – в точности с фотографий в дедовом кабинете! – сняв со стола компьютер, принялись устанавливать на его место полевую рацию. Задребезжал вызов...

Я проснулся в полу-свесившемся с кровати состоянии – головой почти на ковре. Она (голова) дико болела. Во рту стоял омерзительный вкус позднего пробуждения, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь и что звонок надрывается не у меня в голове, а в телефоне, стоявшем на шкафу.

Я упал с кровати окончательно. Потряхивая головой и издавая противоестественные звуки, которые должны были обозначать, как мне плохо, я с трудом принял вертикальное положение (голова закружилась, я вцепился в шкаф, как в спасательный круг) и снял трубку:

– Да?

– Олег, ты? – голос отца.

– Я, а что случилось?! – почему-то забеспокоился я.

– Да ничего, – спокойно ответил отец, – просто звоню узнать, как ты там. – Вадим с тобой?

– Да, – неизвестно зачем соврал я.

– Поздно легли?

– Вроде того, – я покосился на часы. Ужас!!! Первый час!!! Правда, я лёг в седьмом часу утра... – Так чего звонишь-то?

– Ничего, – повторил отец. – Всё в порядке?

– В полном, – подтвердил я. Если бы ещё голова так не болела...

– Ну ладно, не скучай. Завтра утром приедем, – информировал он меня и отключился.

... После холодного душа голова прошла, и я, стоя на пороге ванной и ожесточённо вытираясь полотенцем, вдруг понял, что хочу есть. Очень хочу, что не удивительно – вчера-то я весь день проголодал!

Я уже почти вошёл в кухню, держа в руке почти свежие трусы – но остановился. Прислушался.

На меня упала тишина. Огромная и бесконечная. Я стоял и слушал её, глядя, как медленно и плавно ползёт вдоль стены по полу косой солнечный четырёхугольник с танцующей над ним пылью.

Был яркий солнечный день. И тишина в пустом доме – такая, что распадалась на несуществующие, осторожные звуки.

Нервы. Это просто нервы, нервы, нервы, новое место... Постукивает в тишине беда – не беда, а так, что-то напряжённое и странное, хрустят осколки разбитого спокойствия под чьими-то шагами. Тяжело ступает неизвестность, подходит ближе, ближе, останавливается за плечом. Стоит и смотрит спокойным, пристальным взглядом. Если обернуться – можно увидеть её лицо со знакомыми чертами... Чьими? Деда? Вчерашнего посетителя? Людей с фотографий в кабинете?!

Весь в поту, я обернулся, чтобы увидеть пустой коридор, лестницу наверх, дверь ванной.

– Это всё бред, – громко сказал я в пустоту.

А ведь уезжать надо. Не есть садиться, а подняться к себе, одеться, сунуть в карман деньги, ключи, запереть этот дом – и на станцию. И больше никогда – НИКОГДА!!! – не оставаться тут одному.

Потому что если я не уеду, случится что-то... что-то страшное. Вот прямо сейчас. Не ночью, а днём, днём...

Это не я. Это дедовы дела, дедовы счёты, а он мёртв. Я тут ни при чём. Не трогайте меня!!!

– Не трогайте меня!!!

Я вдруг понял, что бормочу это вслух. Мне неожиданно стало стыдно до жара в щеках, и я, заставив себя перевести дыхание, громко спросил:

– Олег, ты здесь? – после чего сам себе ответил: – Здесь.

Этому дурацкому на первый взгляд фокусу обучил меня наш Игорь Степанович, тренер по фехтованию. Помогает, надо сказать – и на этот раз беспричинный страх начал откатываться прочь, как почти зримая волна. Конечно, это я сам себя накачал. Нет, клык даю, дед занимался какими-то странными вещами, но это совсем не значит, что на меня немедленно должны обрушиться тридцать три несчастья. Я влез наконец в трусы и отправился на кухню – инспектировать холодильник.

Тишина в доме меня больше не пугала.

* * *

До вечера я успел привести в порядок тот бардак, который устроил в дедовом кабинете, а потом, прихватив удочку, отправился через заднюю дверь и по тропинке к реке, протекавшей внизу сада, разбитого на склоне холма. Но переключиться мне не удалось – может, ещё и поэтому рыба не клевала, совершенно игнорировала мою удочку. В конце концов я просто положил дурной кусок пластика на берег и устроился поудобнее, обхватив руками коленки, да отмахиваясь по временам от комарья.

На воде колебалась дорожка света от полной луны. Комарьё над этой блестящей зубчатой лесенкой толклось тёмным облачком, и я вспомнил, что это означает наступающий тёплый день. Потом ниже по течению плеснула рыба, я досадливо поёжился, но тут же снова застыл – уж очень тихой и красивой была ночь возле реки. Где-то за деревьями, на-верху, ещё догорал закат, но тут темнота полностью вступила в свои права.