Текст книги "История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя"

Автор книги: Олег Трубачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Старые этимологические обзоры форм см. у Ф. Миклошича, Э. Бернекера[1388]1388
  F. Miklоsiсh, стр. 88; E. Вerneker, Bd. I, стр. 394.


[Закрыть]. И. Зубатый считал корень *xol- (русск. холить, зап. – слав. *ра-хоlъ ‘подросток’ и др.) междометным по природе[1389]1389
  J. Zubaty. «Studie a clanky», Svazek I, c. prvni. Praha, 1945, стр. 164 и след.


[Закрыть], как и многие другие славянские образования с согласным х-, упуская из виду слав. *хоlръ. Последнее может и не быть случайностью, так как производные с суффиксом −ръ — редкость в славянском, но они, как уже давно показал в специальной работе Ст. Младенов, вполне реальны[1390]1390
  St. Mladenоv. Die labiale Tenuis als wortbildendes Element im Slavischen. – AfslPh, Bd. 36. 1915, стр. 116–135. Неправ поэтому Ф. Славский, специально указывающий: «Przeciwko tej etymologii (имеется в виду приводимая у нас ниже этимология Брюкнера. – О. Т.) przemawia nieznany skadinad sufiks −ръ» (Fr. Slawski, стр. 68).


[Закрыть]. А. Брюкнер производит х из *sk, сравнивая слав. *хоlръ ‘раб’ и литовск. ske-liu ‘я должен’, skola ‘долг’, готск. skalks ‘слуга’, ср. нем. Schalk ‘шут’ < ‘слуга’[1391]1391
  A. Brückner. Slavisches ch. — KZ, Bd. 51, 1923, стр. 235; его ж е. Slownik etymologiczny jezyka polskiego, стр. 180.


[Закрыть]. Впрочем, Брюкнер усложняет толкование привлечением этимологически иных основ. В свое время В. Махек объяснял появление придыхательности при задненебном как результат эмоциональной окрашенности слова, его якобы уничижительного значения[1392]1392
  V. Масhek. Untersuchungen zum Problem des anlautenden ch- im Slavischen. – «Slavia», roc. XVI, 1939, стр. 195–196; eго же. Les verbes en-chati. — «Lingua Posnaniensis», t. IV, 1953, стр. 127.


[Закрыть]. Характер задненебного в *хоlръ Махек был склонен тогда объяснять весьма сложно, как своего рода веляризацию древнего палатального задненебного перед гласным заднего ряда в славянском, сопоставляя его с др.-инд. jālma- низкий человек’[1393]1393
  Впоследствии сам Махек отказался от этой этимологии слав. *хоlръ, о чем мне известно по его личному письменному указанию. Впрочем, его толкование нашло отражение у Голуба – Копечного (стр. 139).


[Закрыть]. Слав. xoliti, русск. холитъ, paxole ‘мальчик’ Махек объясняет от другого корня, сравнивая с др.-инд. ksāldyati ‘очищать’.

Балтийский не имеет форм, несомненно родственных слав. *хоlръ, что затрудняет объяснение последнего. Близость балтийских форм, приводимых А. Брюкнером, еще не достоверна. Остающееся латышск. kalps заимствовано из русского языка[1394]1394
  См. в последнее время – V. Kiparsky. The Earliest Contacts of the Russians with the Finns and Balts. – «Oxford Slavonic Papers», vol. 3, 1952, стр. 73. См. еще К. Мülеnbасh, II, стр. 144.


[Закрыть]. Ст. Шобер[1395]1395
  S. Szober – PF, t. 14, 1929, стр. 599–606.


[Закрыть] объяснял *хоlръ вместе с польск. chochol из и.-е. *skel– \ *kel- ‘складывать, спускать’, т. е. *хоlръ = ‘низкий человек’. Подробно занимается этим словом В. Конечный в своей недавней рецензии труда В. Махека о начальном х- в славянском[1396]1396
  См. RS, t. XVII, 1952, стр. 122 и след.


[Закрыть], где он, высказывая сомнение в экспрессивном происхождении этого согласного в таком положении в славянском, специально уделяет внимание примерам с корнем *xol- в славянском. Впрочем, перечислив слав. *xoliti, *paxole, *хоlkъ, *хоlръ и некоторые другие, более далекие случаи, Копечный лишь констатирует отсутствие удовлетворительной этимологии самого корня. Подробно останавливается на происхождении слова К. Мошинский в своих замечаниях на словарь Фр. Славского[1397]1397
  K. Moszynski. Uwagi do 1 zesz. «Slownika etymologicznego jezyka polskiego» Fr. Slawskiego. – JP, t. XXXII, 1952, № 5, стр. 196–197, 200. Из прочей литературы см. Г. А. Ильинский. Праславянская грамматика, стр. 216: *xolstъ < и.-е.-khel- ‘резать’; С. Младенов, ЕПР, стр. 668–669: *xolp– < *xol- с расширением −рo < *ksol-: *(s)kol-, ср. готск. halks ‘бедный’; Т. Lehr – Splawinski. Pol. chlonqo, otchlan. — JP, t. XXIV, 1939, № 2: о слав. *xol- ‘заботиться, опекать маленьких, слабых’, сюда же *хо1ръ.


[Закрыть]. Он считает возможным объяснять *xol-в русск. холуй, слав. *хоlkъ, *хоlръ, *xolstъ заимствованием из соседивших с древними славянами иранских или тюркских языков, приводя примеры из чувашского. Польск. pachol он объясняет иначе: с суффиксом −оl, ср. warchol, от pachac ‘ч.-л. делать’[1398]1398
  Ответные замечания Ф. Славского см. JP, t. ХХХШ, 1953, № 5, стр. 399–400.


[Закрыть]. Отметим, что русск. холуй не имеет ничего общего с слав. *xol-, *хоlръ, так как оно связано скорее с русск. диал. алуй ‘служба, услужливость’, заимствованным из тюркских языков[1399]1399
  О слове алуй см М. Vasmer, REW, Bd. I, стр. 14.


[Закрыть]. Соотношение начала слов то же, что и в вариантах другого тюркского заимствования: диал. оврашка ‘суслик’: укр. ховрах.

Упомянем, наконец, еще одно относящееся сюда слово с неясной этимологией: слав. sirъ: ст.-слав. сиръ ‘orbus’ др.-русск. сирый, сирота, сиротина ‘лишившийся отца и матери’, ‘безродный’, польск. sierota, чешск. sirу, sirotek, сербск. сирак, болг, сирак, сираче. На древность слав. sirъ указывает редкий суффикс −r-. В литературе предлагалось неоднократно сближение с греч. χήρα ‘вдова’ χηρος ‘лишенный’, ‘вдовый’ и объяснение славянского слова из *kheiros[1400]1400
  А. Меillеt. Études, стр. 403–404; Н. Pedersen. Die Nasalpräsentia und der slavische Akzent. – KZ, Bd. 38, стр. 395; W. Vondrak, Bd. I. стр. 346; С. С. Uhlenbeck. Die Vertretung der Tenues aspiratae im Slavischen. – IF, Bd. 17, 1907, стр. 95.


[Закрыть]. Единственно несомненным остается родство слав. sirъ: литовск. seirys ‘вдовец’, предполагающее общее *keiros. Греч. χηρος, лат. heres ‘наследник’ сюда не имеют отношения, так как предполагают *gho(i)-[1401]1401
  Ср. J. Kurylowicz. Études indo-européennes, I, стр. 8.


[Закрыть]. Литовск. strata заимствовано из белорусского языка[1402]1402
  P. Skardzius. Die slavischen Lehnwörter im Altlitauischen. – «Tauta ir zodis», t. VII, 1931, стр. 197.


[Закрыть].

НЕСКОЛЬКО ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИИ ПО СЛОВООБРАЗОВАНИЮ

1. В истории названий родства по праву важное место должно занимать изучение всякого рода образований, указывающих на происхождение, в том числе патронимических. Смысловая сторона и реальная структура многих древних типов затемнена в связи с активизацией других значений. К числу последних относятся прежде всего уменьшительные, встречаемые в тех же образованиях, что и более древние значения[1403]1403
  K. Brugmann, KVGr, стр. 337–338.


[Закрыть]. Важно помнить, что уменьшительные образования не имеют в этимологическом отношении своих собственных формантов. Это надо иметь в виду при этимологическом исследовании особенно тех словообразовательных типов, в которых на поздних этапах индоевропейского, например – в славянском, возобладали семантические оттенки уменьшительности, экспрессивности. Ср. *-āko- в словенск. dpklaca ‘девка’ – dekla ‘девушка’, чешск. synak ‘сынок’: латышск. bernuks ‘ребеночек’[1404]1404
  A. Gäters. Indogermanische Suffixe der Komparation und Deminutivbildung. – KZ, Bd. 72, 1954, стр. 47 и след.


[Закрыть], сохраняющее в ряде случаев довольно отчетливо старое этимологическое значение происхождения, принадлежности и в балто-славянском: польск. rodak, собственно ‘(своего) рода человек’, литовск. Simokas = Simo sunus[1405]1405
  Я. С. Отрембский. Славяно-балтийское языковое единство. – ВЯ, 1954, вып. 6, стр. 31.


[Закрыть]. Этимологическое значение принадлежности обнаруживает слав. otьcь, древнее образование с суффиксом *-lko-, который для собственно славянского периода типичен как уменьшительный и вообще экспрессивный: литовск. brolikas ‘сын брата’ (подробнее – см. в I гл.). Ср. аналогичные свидетельства для *-uko-. литовск. kalviukas не ‘маленький кузнец’, как в литовск. plaktukas ‘молоточек’ и множестве других, а ‘сын кузнеца’: kalvis ‘кузнец’, ср. патронимические образования с суффиксом −ek(*-ъkъ), столь популярные в чешском – восточноляшск. Bartos: Bartosek ‘сын Бартоша’[1406]1406
  Ad. Kellner. Vychodolasska nareci, I. Brno, 1946, стр. 123


[Закрыть] при общеславянском развитии у этого суффикса уменьшительных и экспрессивных функций. Такое развитие является наиболее типичным, представлено большим числом примеров. Однако не все безусловно случаи уменьшительности продолжают указанные древние значения. Нужно иметь в виду также возможность аналогического распространения образований с уже сложившимся вторичным значением. Это относится к популярным в славянском образованиям, обозначающим молодых существ, детей, с древним суффиксом −et-; некоторые из них в этимологическом отношении не представляют исконных сочетаний с *-ent-, так как сами корневые морфемы обозначают детей, маленькие, молодые существа, ср. слав. *orb-et- к и.-е. *arbh- ‘маленький’, *mold-et- к слав. *тоldъ ‘молодой’, *zerb-et: греч. βρέφος ‘дитя, плод’. Ясно, что во всех этих случаях мы имеем дело уже с поздним присоединением в славянскую эпоху суффикса −et– (*-ent-) с вторичным значением уменьшительности. Тем не менее *-ent- является древнейшим именным формантом индоевропейского. Развитие значений от принадлежности, происхождения – к уменьшительности, отмечавшееся для других суффиксальных образований, можно считать доказанным также для этого суффикса: и.-е. *-ent-, *-nt-[1407]1407
  См. еще P. Kretschmer. Das nt-Suffix. – «Glotta», Bd. 14, 1925, стр. 84–106.


[Закрыть]. Тем более важны все случаи отражения в славянском древнего значения суффикса *-et-, ср., например, белорусские фамилии Рабченя, Кривченя < *Rebъc-ene, *Krivъc-ene, т. е. собств. ‘сын человека по имени Рябко, Кривко’, с многостепенным нанизыванием суффиксов. Сюда же относится общеславянский тип патронимических мужских имен, выравненных по −а-основам: др.-русск. Гостята, Путята, др. – польск. Goscieta, др. – чешск. Host’ata[1408]1408
  См. R. Jakobson. Vestiges of Earliest Russian Vernacular. – «Word», vol. 8, 1952, стр. 352; в его же рецензии на изданные А. В. Арциховским и М. Н. Тихомировым «Новгородские грамоты на бересте» («Slavic Word», 1953, № 2, стр. 83–84) указана основная литература попроса.


[Закрыть].

Что касается происхождения и.-е. *-ent- = слав. −et; то еще А. Мейе указывал на присоединение суффикса −t- к −n-, −en-, ср. слав. *moldet-и др.-прусск. malden-ikis; русск. ребен-ок – ребята[1409]1409
  См. рецензию Б. О. Унбегауна на кн.: Л. А. Булаховский. Исторический комментарий к литературному русскому языку. Киев, 1937. – BSL, t. 40, 1939, стр. 130.


[Закрыть], словацк. kura, kurat’a– множ. kurence[1410]1410
  О соотношении этого и других случаев −en-,– −ent- см. J. M. Korinek. Od indoevropskeho prajazyka k praslovancine. Bratislava, 1948, стр. 73.


[Закрыть]. Э. Бенвенист[1411]1411
  Ё. Benveniste. Origines de la formation des noms en indoeuropéen, I. Paris, 1935. стр. 30.


[Закрыть] показывает способность согласного t расширять −n-основы в индоевропейском, например, в греч. ύδατοσ (−nt- < −en-) При этом распространение согласным, видимо, не сыграло существенной роли в семантическом развитии соответствующих образований, которые и до этого выступали в значениях происхождения, принадлежности, ср. отыменные образования на −on в осетинском < др. – иранск. ana[1412]1412
  См. В. И. Абаев. Осетинский язык и фольклор, I. M., 1949, стр. 225.


[Закрыть]. В. Махек[1413]1413
  V. Machek. Origines des thèmes nominaux en-et- du slave. – «Lingua Posnaniensis», t. I, 1949, стр. 87–98, где также дана обстоятельная история вопроса. См. R. Altzetmüller. Zur slavischen −nt-Deklination. – KZ, Bd. 71, 1953, стр. 65–73, где имеется обзор литературы; сам автор оспаривает индоевропейскую древность суффикса −et-.


[Закрыть] предполагает, что славянские имена среднего рода на −et- происходят из древних имен среднего рода множественного числа собирательных, ср. собирательные на −nt- в тохарском, лувийском и наличие форм −’at- (*-et-) в русском только во множественном числе. Вероятнее, однако, собирательность развилась в таких случаях аналогично семантическому развитию образований с индоевропейским суффиксом *-īп-: ‘принадлежность’,

→ ‘коллективность’

‘происхождение’ – (также сингулятивность)

→ ‘уменьшительность’

Точно так же совершенно отчетливо развитие значений от принадлежности/происхождения – к уменьшительности для слав. *-itjo-: ст.-слав. −иmь, русск. −ич, литовск. −ytis[1414]1414
  Ср. F. Mezger, Ahd. jungidi, lit. vilkytis, got. nipjis. – KZ, Bd. 71, 1953, стр. 117–119.


[Закрыть]. Древние значения сохраняют активные в русском патронимические образования Петрович, Иванович и другие отчества[1415]1415
  Неверно поэтому объясняет их А. М. Селищев («Происхождение русских фамилий, личных имен и прозвищ». – «Ученые зап. МГУ», вып. 128, 1948, стр. 130).


[Закрыть]; ср. сербск. куħиħ ‘човjек од купе’ и множество других патронимических образований сербского языка – фамилий, племенных названий. Последние характеризуют в широких масштабах сербскую топонимику[1416]1416
  St. Rospond. Poludniowo-slowianskie nazwy miejscowe z sufiksem −iti. Krakow, 1937, стр. 115, 144 и след.


[Закрыть], но известны также в других частях славянской территории[1417]1417
  W. Taszycki. Slowianskie nazwy miejscowe. Ustalenie podzialu. Krakow, 1946, стр. 27 и след. См. еще об образованиях на *-itjo-: F. Mezger. Some Formations in −ti- and −tr(i)-. — «Language», vol. 24, 1948, стр. 157–158.


[Закрыть].

2. Исключительное место среди имен родства занимают древнейшие индоевропейские образования[1418]1418
  Ср. A. Meillet. Essai de chronologie des langues indoeuropéennes, стр. 21.


[Закрыть]. Здесь опять приходится говорить главным образом о предистории славянских форм, но это в конечном счете важно и для лучшего понимания специально славянского в развитии этих образований. Речь идет о четырех женских −r-основах и.-е. *mātēr, *dhughətēr, *suesor, *iепətēr — и трех мужских и.-е. *patər, *bhrātēr, *daiuer, которые представляют чистую −r-основу. Судьба этих основ в славянском оказалась неодинаковой. Женские −r-основы сохранились в балтославянском, ср. литовск. mote, −rs, ст-слав. мати, −ере, литовск. dukte, −rs, ст.-слав. дъmи, −ере, литовск. jente, −rs, слав. jetry (−r-основа, перестроенная по −y-основам); ср. также перестроенное слав. sestra при литовск. sesuo, −rs. Мужские −r-основы в славянском в сущности не сохранились[1419]1419
  См. F. Specht. Zur baltisch-slavischen Spracheinheit. – KZ, Bd. 62, 1935. стр. 248–251.


[Закрыть]. Так, и.-е. *bhrāter и *daiuer выравнены по славянским мужским −о-, −jо-основам, а и.-е. *pəter сохранилось в славянском только в производной форме stryjь. Тем самым женские формы на −r- в славянском представляют несомненный архаизм. К числу редких архаизмов принадлежат следы древнего чередования −ter: tor-, обнаруживаемые в окаменевшем виде также в славянском. Само чередование было активно в индоевропейскую эпоху, и оно объясняется не местом ударения, как полагают некоторые ученые[1420]1420
  Ср. Н. Güntert, Zur o-Abtönung in den iudogermanischen Sprachen. – IF, Bd. 37, 1916–1917, стр. 19.


[Закрыть], а отношениями производной и непроизводной формы: и.-е. *māter — греч.άμήτωρ[1421]1421
  Ср. J. Kurylowicz. L’apophonie en indoeuropéen. Wroclaw, 1956, стр. 95.


[Закрыть]. В славянском ср. русск. заматореть, заматорелый с −о-ступенью при основе матер- (подробнее – в I гл.).

Суффикс −ter, который выделяют в особых древнейших индоевропейских обозначениях мужчин и женщин *patər, *mātēr, обладал, видимо, специализирующим значением, которое легло затем в основу известных компаративных значений этого суффикса[1422]1422
  Ср. É. Benveniste. Origines de la formation des noms en indoeuropéen, стр. 85, 115 и след.


[Закрыть]. Отметим, что славянский сохранил следы только древнейшего специализирующего −ter-, в то время как в роли компаративного суффикса в славянском утвердился другой формант −ies-, упоминаемый Бенвенистом. То же древнее специализирующее значение −ter- легло в основу широко известного значения деятеля, закрепленного за множеством индоевропейских образований с этим суффиксом, поэтому нет необходимости принципиально разграничивать имена родства и имена деятеля на −ter[1423]1423
  Ср. К. Brugmann, KVGr., стр. 330, 331.


[Закрыть], что в последнее время проводят, например, К. Д. Бак[1424]1424
  С. D. Buck, стр. 93.


[Закрыть] и А. В. Исаченко[1425]1425
  А. В. Исаченко. Индоевропейская и славянская терминология родства в свете марксистского языкознания. «Slavia», roc. XXII, 1953, стр. 59–60.


[Закрыть]. Не нужно также усматривать в *pətēr, *mātēr компаративного употребления −ter в порядке противопоставления пар вроде ‘отец’ – ‘мать’, как это делал В. Штрайтберг[1426]1426
  W. Streitberg. Die Bedeutung des Suffixes −ter-. – IF, Bd. 35, 1915, стр. 196–197.


[Закрыть]. Новое оригинальное объяснение, предложенное А. В. Исаченко[1427]1427
  А. В. Исаченко. Указ. соч., стр. 60.


[Закрыть], основывается скорее на неточной оценке материала. Так, он возводит −ter-, −tr- в названиях родства к древнему наречию со значением ‘внутри’ на том лишь основании, что тот же суффикс имеют названия внутренних частей тела: греч. έντερα, ст.-слав. ѫтроба. Нетрудно заметить, что единственным носителем значения ‘внутри, внутренний’ является корневая морфема in-/jen-, a −tr- здесь не более как специализирующий формант. Эта гипотеза, на которой А. В. Исаченко строит весьма важные выводы об отражении деления на брачные классы, к сожалению, неприемлема в этимологическом отношении.

3. Содержание данного параграфа до известной степени уводит нас за пределы специальной темы «Славянские термины родства». Здесь имеется в виду одно из «общих мест» этимологических исследований, а именно так называемые слова «детского языка», Lallwörter. В науке давно утвердилось мнение о происхождении многих простейших названий родства из «детского языка». Так объясняют tata, папа, тата и подобные им образования, отнесенные к различным родственным лицам, главным образом к отцу и матери[1428]1428
  P. Kretschmer. Einleitung, стр. 356.


[Закрыть].

Вполне допустима мысль о связи некоторых из этих образований преимущественно с детской речью. Но верно ли будет считать каждое такое простейшее родственное название происходящим из «детского языка»? Позволительно спросить, что это за «детский язык», который на огромном пространстве индоевропейской языковой области выработал небольшое число тождественных по форме и близких по значению названий. Нам трудно судить о далеком для нас предмете, но специалисты по детской речи свидетельствуют, что слова вроде мама, папа с их значением обязаны своим образованием главным образом педагогическим попыткам родителей. Так, Вернер Ф. Леопольд указывает: «The teaching endeavors of the parents and their persistent misinterpretation of the child’s intentions are entirely responsible for this semantic development»[1429]1429
  Werner F. Leopold. The Study of Child Language and Infant Bilinguism. «Word», 1948, № 4, стр. 1.


[Закрыть]. Автор правильно отмечает, что многие лингвисты констатируют лишь факт, что то или другое слово является детским образованием, не давая себе труда подробно остановиться на возможности такого образования. В этом отношении очень поучительны опубликованные польским ученым П. Смочинским в специальной монографии[1430]1430
  Pawel Smoczynski. Przyswajanie przez dziecko podstaw systemu jezykowego. Lodz, 1955, стр.80 и след, см. также L. Kасzmarek, Ksztaltowanie sie mowy dziecka. Poznan, 1953, стр. 11, 15, 19, 21.
  О подсознательной функциональной направленности речи взрослого к ребенку см. К. Ohnesorg. О mluvnim vyvoji ditete. Praha, 1948, стр. 29 и в других местах.


[Закрыть] результаты его собственных наблюдений над «детской речью». Собранные им материалы убедительно показывают, что звуковые комплексы, внешне близкие к именам родства, в речи детей самого младшего возраста (около момента появления речи), например, mama, tata, лишены конкретного содержания и только со временем в результате педагогических (часто бессознательных) попыток родителей эти комплексы могут приобрести общеязыковое значение.

Мнение о распространенности в языке таких слов «детского языка» пользуется до сих пор широким признанием в науке[1431]1431
  См. С. D. Buck, стр. 93–94.


[Закрыть]. Совершенно очевидно, однако, что конкретный материал не всегда позволяет исследователям удовлетворяться лаконичным признанием того или иного слова «детским» образованием, и следует отметить, что они часто используют возможность объяснить слово в ряду других слов как мотивированное образование. Тем более досадное впечатление производит злоупотребление ссылками на «детский язык», как бы освобождающее этимолога от необходимости определенно объяснять слово и определять в нем объективные фонетико-морфологические моменты. Разумеется, далеко не каждое такое образование поддается объяснению, но ведь то же можно сказать и о множестве других слов. В этом отношении полезно помнить указание Я. Розвадовского[1432]1432
  См. его рецензию на словарь Э. Бернекера (RS, t. II, 1909).


[Закрыть], что экспрессивные образования нельзя расценивать как полное исключение из общей закономерности. Определенные закономерности отмечаются и для древних индоевропейских корневых морфем *пап-, *tat- и др., выступающих в роли названий родства, ср., например, факты такого древнего способа словообразования как редупликации: п-ап-, an-, t-at-, at-. О функциональной роли подобной редупликации на первых порах говорит пример из одного древнего языка Эгейской области, отмеченный П. Кречмером: «…характерно…, что на о. Кос отец некоего человека по имени Νάννακος носит имя Αννακος»[1433]1433
  P. Kretschmer. Einleitung, стр. 356.


[Закрыть]. В целом проблему связи разбираемых простейших терминов родства и «детского языка» как такового нельзя еще считать удовлетворительно разрешенной. Предлагавшиеся решения как правило носят в той или иной мере эклектический характер. Само по себе изучение развития «детского языка» имеет очень большое значение при анализе интересующих нас слов, но нельзя не отметить, что им до сих пор обычно занимались только специалисты, далеко стоящие от вопросов этимологии, а этимологи, столь категорически классифицирующие известные термины родства как слова «детского языка», сами почти никогда не обращались к специальному изучению детской речи. Счастливое исключение представляет, пожалуй, только О. Есперсен, объединивший в особом разделе своей известной монографии[1434]1434
  О. Jespersen. Language, its Nature, Development and Origin. London, 1949.


[Закрыть] обширные материалы обеих упомянутых областей исследования. Однако и с ним нельзя согласиться в ряде существенных моментов. Есперсен правильно указывает, что даже большинство звукоподражаний, слышанных от детей, не их собственные изобретения, но усвоены ими, как прочие слова[1435]1435
  Там же, стр. 150.


[Закрыть]. Это может служить ответом на вопрос, создают ли дети новые слова. В то же время образование слов типа мама и папа Есперсен склонен расценивать следующим образом: «…ребенок дает звуковую форму, а взрослые придают ей значение»[1436]1436
  Там же, стр. 153.


[Закрыть]. Далее: «Во всех странах во все времена в детской разыгрывается маленькая комедия: младенец лежит и лепечет свое „мамма“ или „амама“, или „папапа“, или „апапа“, или „бабаба“, или „абабаб“, не сообщая этим упражнениям голосовых связок ни малейшего значения, а его старшие друзья, в своей радости по поводу ранней одаренности ребенка, приписывают этим слогам разумный смысл, поскольку сами они привыкли к тому, что произнесенный звук имеет соответствующее содержание, мысль, понятие. Так мы получаем целый класс слов, отличающихся простотой образования – без стечения согласных, обычно с повторением того же согласного с гласным а между ними, часто также оканчивающихся гласным а, — слов, находимых во многих языках, часто в различной форме, но с близким значением». Когда ребенок произносит слоги тата, мать думает, что он зовет ее и, откликаясь, она тем самым приучает его употреблять их с определенным значением. «Так они становятся признанным словом для понятия ‘мать’»[1437]1437
  О. Jеsреrsen. Указ. соч., стр. 155.


[Закрыть]. Становясь обычными словами, эти слоги повинуются действующим законам языка; так получено нем. Muhme ‘тетка’. Очень рано слог та получает в наших языках окончание, откуда μήτηρ, mater, mother. Эти слова становятся признанными словами взрослых, в то время как mama остается интимным словом в семье[1438]1438
  Там же.


[Закрыть].

Нам представляется, что Есперсен не показал главного: взаимодействия между речью взрослого и ребенка. Из его слов следует, что слоги та, та-та безусловно берутся для обозначения матери из детской речи. Но ведь это не совсем так. Ребенок произносит в известный период очень много комбинаций разных слогов без определенного значения, как бы играя голосовыми связками[1439]1439
  Там же, кн. II («The Child»), в разных местах.


[Закрыть]. При этом особое внимание взрослых сразу привлекают сочетания (та-та и др.), близкие соответствующим полнозначным словам. Родители, сознательно или бессознательно, сразу выступают в роли воспитателя: они словно отбирают нужные звучания, приучая ребенка употреблять именно их и именно в определенном значении. Это значит, что, например, морфема та- существовала в речи взрослых всегда до того, как они обнаружили что-либо сходное в лепете ребенка. И так происходит в каждом отдельном случае. Несомненно, условия и возможности детской речи учитывались родителями, но это уже особый вопрос. Соответственно вышесказанному взрослые интерпретируют слоги с р, иногда с b как названия отца[1440]1440
  Там же, стр. 156.


[Закрыть], хотя положение здесь гораздо сложнее, о чем см. ниже.

Обстоятельный очерк развития речи ребенка дал чехословацкий фонетист и специалист по детской речи К. Онезорг[1441]1441
  Karel Ohnesorg. О mluvnim vyvoji ditete. V Praze, 1948.


[Закрыть], который правильно отмечает важность фактора подражания ребенка и влияния среды, прежде всего – родителей, в начальной стадии развития речи. Онезорг анализирует значительную литературу вопроса. Намеренно избегая постановки вопроса о генезисе слов мама и папа после О. Есперсена, автор останавливается на формулировке Р. Якобсона, также углубленно изучавшего проблемы детской речи: «…das Kind ist ein Nachahmer, der selbst nachgeahmt wird»[1442]1442
  R. Jakobson. Kindersprache, Aphasie und allgemeine Lautgfesetze. Uppsala, 1941, стр. 5.


[Закрыть]. К. Онезорг целиком принимает это положение. Действительно, формулировка Р. Якобсона превосходно схватывает основную сторону развития речи, но она нуждается, как нам кажется, в определенном уточнении – в том, что касается подражания родителей своему ребенку. Роль подражания необходимо учитывать, но она сказывается, по-видимому, только во внешних моментах. Прежде всего сюда относится повышенная эмоциональность, которую родители сообщают первым словам, усваиваемым от них ребенком. Непосредственным следствием этой эмоциональности является бесспорно своеобразие, давно подмеченное у этих слов, например, колебания р/b в пределах отдельных языков, ср. ит. padre – babbo, франц. papa ‘отец, папа’; видимо, сюда же в порядке гипотезы допустимо отнести пару и.-е. *pātər: слав. bat’a, batja ‘отец’; t/d, ср. tata: dada, например, англ. dad ‘папа, папаша’ и др.[1443]1443
  В другом своем сочинении («Foneticka studie о detske feci». V Praze, 1948, стр. 45–46) К. Онезорг отмечает частые колебания звонкий/глухой именно в период усвоения речи. Любопытно, что автор отмечает большую трудность произнесения d, чем t. Усиленная, энергичная артикуляция, естественная при начале речи, чаще давала t. Исходя из этого, мы укажем на большую распространенность варианта atta, tata при редких dad(a) в индоевропейских языках, в чем также надо усматривать подражание родителей детям в произношении. На стр. 49 К. Онезорг отмечает чрезвычайную роль палатализации в первых членораздельных звуках речи ребенка.


[Закрыть]; наличие вариантов с экспрессивной палатализацией и без нее: tata/t’at’a. Описанную неустойчивость внешней фонетической формы обычно стремятся истолковать как доказательство происхождения этих простейших имен из «детской речи». Мы считаем нужным объяснить именно эти фонетические особенности данных слов как главное проявление подражания родителей. Чрезвычайно важно иметь в виду, что, приспосабливая слова своего языка к звуковым возможностям своего ребенка, подражая таким образом, родители находятся под свежим впечатлением периода развития речи, непосредственно предшествующего появлению членораздельной речи, который изобилует множеством неартикулированных звуков, допускающих совершенно свободное варьирование глухих и звонких, мягких и твердых согласных, более того – звуков, нередко совершенно чуждых индоевропейской фонетической системе. Оправданным в этой связи будет предположение, что именно здесь коренится причина черт экспрессивности, характеризующих вокализм и консонантизм ряда разбираемых индоевропейских слов. Этим подражание родителей исчерпывается, и в остальном они преподносят своим детям совершенно объективные продукты словообразовательной системы своего языка. Последнее очень важно для правильной оценки образования ряда древних индоевропейских терминов родства: tata, atta, mama, папа.

Обыкновение приписывать детям создание «детского языка», самостоятельное образование упомянутых названий родства объясняется недостаточным учетом специальных исследований по детской речи, представленных к настоящему времени уже солидной литературой. Эта точка зрения напоминает попытки средневековых схоластов толковать даже первый крик ребенка как жалобу новорожденного на первородный грех своих родителей, причем мальчик якобы кричит обычно «а!», поминая Адама, а девочка – «е!», жалуясь на Еву. Желательно поэтому, чтобы точные результаты специальных исследований детской речи шире привлекались в помощь этимологии при изучении данной проблемы.

Наконец, изучение этих простейших терминов родства представляет еще одну проблему, имеющую отношение, возможно, к древнейшему периоду развития терминологии родства. В своей известной книге А. Соммерфельт, обращая внимание на первоначальное неразличение между мужчинами и женщинами в терминологии родства аранта, сопоставляет это состояние с индоевропейской терминологией, где, как он считает, названные отличия являются характерными[1444]1444
  A. Sоmmerfelt. La langue et la société. Oslo, 1938, стр. 156.


[Закрыть]. Но если мы обратимся к пресловутым «Lallwörter», мы сразу отметим нечто напоминающее положение в терминологии аранта: слабое различение между мужскими и женскими терминами, восходящее, если оценить это состояние логически, к древнему неразличению. Так, используя некоторые из многочисленных фактов совмещения мужских и женских значений, рассмотренных на протяжении всей работы, сравним следующие морфемы: греч. τέττα (о мужчине) – слав. teta (о женщине) – литовск. tetis (о мужчине); лат. асса, греч. Ακκώ, болг. kaka (о женщине) – польск. диал. kak (о мужчине), санскр. atta-, atti- (о женщине) – готск. atta (о мужчине).

Если взглянуть на эти многочисленные факты так, как А. Соммерфельт смотрел на генезис соответствующей терминологии аранта, то хаос, обычно констатируемый для индоевропейских «Lallwörter» лингвистами, приобретает известную стройность. Имея в виду различие между мужчиной и женщиной, Соммерфельт говорит: «Понятно, что это различие играет меньшую роль для человека аранта, который, по-видимому, не знает природы продления рода. Можно сравнить тот факт, что в индоевропейских языках обычно отсутствуют специальные названия для самок за исключением тех случаев, когда они играют роль в экономической системе и мифологии»[1445]1445
  A. Sommerfelt. Указ. соч., стр. 156.


[Закрыть]. Это правильное сравнение необходимо распространить также и на факты, более близкие терминологии аранта, а именно – на древнейший период истории индоевропейских терминов родства. Нам кажется, что принципиального отличия между системой родства и всем мировоззрением первобытного австралийского племени аранта и исторически вероятной системой родства индоевропейцев нет. Напротив, в различных местах работы мы отмечали много общих моментов в обеих системах, причем документированное знакомство с родственной организацией аранта помогает правдоподобно объяснять различные моменты древне-индоевропейской системы. В упоминавшихся неоднократно простейших названиях родства мы имеем древнейшие индоевропейские термины, носящие на себе следы родственной системы, которая не делала принципиального различия между мужчиной и женщиной по той же причине незнания природы продления человеческого рода. Путь развития индоевропейской родственной терминологии очень долог и сложен. Если в необычайно архаической системе аранта мы встречаемся с довольно прозрачными способами дифференцированных обозначений мужчины и женщины [ср. присоединение к нужному термину родства слова woia (worra) ‘молодой человек’ и kwaia (kwara) ‘девушка’ для образования вторичных названий, дифференцирующих мужчину и женщину][1446]1446
  Там же, стр. 155, 156.


[Закрыть], то в индоевропейской системе родства мы имеем мощное развитие этих дифференцирующих названий. Тем не менее для исторически правильного понимания индоевропейской родственной терминологии чрезвычайно существенное значение, на наш взгляд, имеет оценка дифференцирующих терминов родства pətēr, mātēr как вторичных, а остатков недифференцирующих терминов, неверно относимых лингвистами к области детского языкового творчества (ра-ра, ma-ma, ba-ba, ta-ta, at-ta), как древнейших обозначений родства. Потребность в дифференцирующих обозначениях родства, столь типичная для индоевропейской терминологии, представила благодатную почву для подлинного расцвета так называемого супплетивизма, еще в течение индоевропейской общности пронизавшего всю систему родственных названий. Эта тенденция привела к значительному преобразованию индоевропейской терминологии родства, старые недифференцирующие обозначения были оттеснены, ограничены в употреблении. Часть старых названий была оформлена супплетивно. Так, еще Г. Остгоф правильно понимал наличие пары pater – mater как проявление супплетивизма в индоевропейском[1447]1447
  Н. Оsthоff. Vom Suppletivwesen der indogermanischen Sprachen. Akademische Rede. Heidelberg, 1899, стр. 4, 16.


[Закрыть]. Выдающуюся роль в преобразовании имен родства приобрел формант −ter, ставший типичным признаком ряда старых общеиндоевропейских названий.