Текст книги "Песочное время - рассказы, повести, пьесы"

Автор книги: Олег Постнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Она поднялась и ушла в комнату собирать пиалы.

– Я не виновата в этом, – сказала Маша. – Ну что я поделаю? Я не знаю, о чем с ним говорить; о литературе?

Света усмехнулась.

– Хорошо живется Тритонову. Уж его-то ничто не колышет!

– Я и так с ним часто разговариваю, – продолжала Маша грустно. Она отвернулась и стала смотреть в окно. Напрасная любовь Киса действительно ее печалила.

– А чт( твой Пат? – спросила Света Ёлу, сочтя за лучшее переменить тему. Пат – так звался молодой человек, сумевший продвинуться дальше других в двусмысленных разговорах. Ёла им была увлечена и не скрывала этого. На всех прочих ее поклонников это никак не действовало.

– Балбес он, этот Пат, – сказала она Свете, составляя пиалы в раковину, где уже была обеденная посуда. – Сегодня вечером будет... Но вообще-то балбес.

– Знаете, – вновь поворачиваясь к ним, сказала вдруг Маша. – Мне вчера Гарик звонил.

– Ты что?! – поразилась Света и даже сама села прямо на стуле. Ёла, которая слышала о Гарике впервые, насторожилась.

– Правда. Позвонил ночью, – глаза у Маши потемнели, и она словно вгляделась во что-то.

– Ты взяла трубку?

– Я. Больше никто не проснулся. Стояла под форточкой и тряслась, пока он говорил.

Девочки помолчали.

– Дура же ты, Машка, – заключила, наконец, посвященная в дело Света. – Он хоть приедет?

– Приедет, – сказала Маша, опустив голову.

Ёла представила себе, как вскакивает Маша спросонок и потом дрожит под морозной форточкой, и поёжилась. Ей и самой стало что-то зябко в своем халате: она так до сих пор и не собралась одеться. Но в глазах Маши было другое, еще более темное, чем прежде над кофейным п(ром, – и этого Ёла уже не заметила.

...Остановившись на углу проспекта и ***ской улицы, Тристан и Кис попрощались.

– А Иринка вообще-то ничего, – сказал Тристан напоследок. – Даже очень.

– Ты влюбись, – посоветовал Кис. Он усмехнулся, дернув щекой, они пожали друг другу руки и расстались до вечера.

* * *

Вечер наступил по-зимнему рано. Еще не было и восьми часов, но уже смерклось совершенно, до полной тьмы, и вместе с тьмой с востока пришел свежий и колкий после оттепели мороз.

На квартире у Орловской к этому времени все было готово для приема гостей. Ma tante торжественно и весело удалилась, махнув Ёле рукой и запахивая пальто вокруг нового, к празднику сшитого платья. У нее это называлось "подарок самой себе": – "Лучшее приложение ко всем тем безделушкам, которые только и жди от мужчин!" Напоследок, уже из прихожей, она пожелала Ёле "не соблазнить тут кого-нибудь ненароком" и добавила, что будет домой только после полуночи. Хитрая тетушка, конечно же, и в этом вопросе блюла свои принципы, правда, без особого риска: на благоразумие Ёлы в самом деле можно было положиться.

Проводив ma tante, Ёла остановилась на миг перед зеркалом, посмотрела себе в лицо и, рассмеявшись вместе и своим и тетушкиным мыслям, пошла дослеживать еще не вынутый из духовки пирог – главное угощение, приготовленное ею для вечера.

Гости в этот раз запаздывали. Пирог успел простыть на столе, когда у дверей, наконец, позвонили. Появился Тристан, неся в одной руке коробку покупного торта, в другой магнитофон (как он и обещал) и благодушно осведомляясь, все ли уже на местах. Он был внутренне смущен, узнав, что прибыл первым, однако виду не подал.

– Ох, господи, неужели никого нет?! – говорил он, смеясь. – А ведь поэт-то наш где-то там маячил, и Гаспаров вроде бы крался...

– А! так он будет? – спросила Ёла, освобождая место на столе для тристанова магнитофона.

– Если не испугается. – Тристан со вздохом облегчения водрузил магнитофон на стол, отставил торт к пирогу и вернулся в прихожую снять пальто. – Думаешь, тебя ждет много радости? – прибавил он оттуда.

– Нет?

– Не-ет, ой не-ет! – он вдруг сморщился словно от кислого яблочка и захохотал так натурально, что Ёла сама тоже засмеялась.

Между тем он был недалек от истины в отношении Гаспарова и Киса. Кис в это время, как вскоре же стало ясно, торговал у проворного, улыбчивого и говорливого на своем языке грузинца гвоздики для Ёлы и Маши. Грузинец норовил подсунуть ему одну подмороженную, но Кис, сжимаясь от смущения за себя и больше за грузинца, а также от мысли о тех, кто мог их видеть (вокруг сновал постоянно народ, шедший мимо и подходивший тоже взглянуть на цветы), с такою низостью не мирился и требовал, теряясь и нервничая, замены. Происходило это в слякотном, скупо освещенном сейчас стеклянном переходе между ТЦ (Торговым центром Городка) и Гастрономом, то есть в общем месте цветочного черного рынка, и, очевидно, по дороге туда, когда Кис пробирался сквозь изрядно уже густую предпраздничную толпу, высыпавшую с первой темнотой вдоль бульвара, Тристан его и приметил.

Что же касается Гаспарова, то как раз в ту минуту, когда Ёла наверху отворяла Тристану дверь, Гаспаров в сопровождении Пата, вернее, следуя за ним, нерешительно переступил порог ее подъезда. Он и в самом деле был взволнован, если и не напуган, и даже слегка подрагивал как бы с морозца: это был его первый добровольный выход в свет после одной истории, никому, впрочем, кроме него не известной. Произошла она так.

Сергей Гаспаров не был, конечно, анахоретом, как говорил о нем Тристан, и также не имел ничего против Ёлы, чего та слегка опасалась. Но, привыкнув с самого детства, еще с первых классов, держаться в стороне, особняком, он с годами довел эту привычку чуть не до страсти, самому ему не совсем понятной, от которой отделаться, однако, он не умел. Возможно, что он и не стал бы слишком стараться, если бы вдруг не обнаружилось, что жить так, как он жил прежде, он уже больше не может. Всему виной было нечаянное фиаско, которое как-то, с месяц назад, он потерпел внезапно на улице, в пустой и, собственно, безобидной стычке с двумя верзилами, покусившимися от делать нечего на его карман. Итогом краткой, но бурной потасовки (на нее он все же отважился) был расквашенный нос, утеря перчаток и шапки и позорное бегство, – и вот именно с ним-то, с этим бегством и страхом он как раз и не способен был помириться в душе. Действительно: это было не то, чего он ждал от себя. История эта обыкновенная и незаслуживающая упоминания, когда бы не те важные для Гаспарова последствия, которые он сам с отвращением должен был признать про себя. Внутренний его мир, мир спокойствия и уравновешенности, в котором он привык жить (и концу которого на один краткий миг, но лишь на миг – тогда, на улице, – даже был рад), действительно погиб безвозвратно, вовсе изменив его собственный взгляд на вещи. Он, впрочем, и сам не знал покамест, в чем теперь заключался этот его взгляд.

Правда, со стороны вряд ли кто-либо отыскал бы в его внешности какие-нибудь важные изменения по сравнению с прежним. Он не выглядел ни усталым, ни осунувшимся, в глазах его не видно было никакой особенной задумчивости или подавленности, новая вязаная шапка вместо забытой на снегу и одетая теперь по случаю оттепели, была ему к лицу, и когда они с Патом вошли с улицы в подъезд, он приостановился у первой ступени, чтобы снять с рук новые же замшевые перчатки, удобные на руке. И все же внутри у него дело обстояло совсем не так ладно, как снаружи. Он это чувствовал сам и как бы не слишком еще себе доверял: последний месяц – особенно несколько дней после стычки на улице – были тяжким временем в жизни столь благополучного на вид Гаспарова.

На свою беду, он принадлежал к числу людей, не способных долго оставаться в разладе с собою. Он к этому просто не привык. Вернувшись бегом домой и остаток ночи проведя в кошмарах, он сейчас же на следующее утро, едва проснувшись, стал деятельно изгонять из души болезнетворный осадок, оставленный гадким происшествием в подворотне. Обычно для людей этого сорта, как хорошо известно из психологии, бывает необходимо тотчас после открытия у себя какого-либо недостатка, порока или слабости, этот порок немедленно исправить, даже не за час и не за день – о годах речи нету, а прямо тут же, на месте. И если возможности такой почему-нибудь не представляется (а ее не представляется никогда), то в этом случае внутренняя работа состоит вся в утешении и убеждении себя, будто открытая черта на самом деле не то что бы порок, а так себе, просто особенность характера; что истинные причины ее так глубоки и сложны, а последствия так незначительны, что прежде еще нужно десять раз подумать, ст(ит ли что-нибудь менять, а если да, то как и что именно и т.д., и т. п., до полного в конце концов успокоения. Однако на этот раз судьба в обличии собственного его, Гаспарова, воображения неожиданно сыграла с ним еще одну недобрую шутку, закрыв для него, по крайней мере на время, этот привычный путь.

Проснувшись от лязга скребера под окном, соскребавшего по улице лед, Гаспаров несколько секунд лежал, закрыв глаза, и в эти несколько первых секунд припомнил все, бывшее накануне. Сам не зная зачем, вдруг он стал представлять себе, как бы все могло повернуться иначе, если бы он не испугался тогда и не побежал. Он внимательно, хотя и полусонно исследовал, какие открылись бы перед ним возможности, если бы он не только вступил в неравный и невыгодный для него бой, но вдобавок вышел бы из него победителем (в мыслях это получилось совсем легко). Однако возникшая вслед за тем картина была до того гнусна – хотя он сам не мог бы как следует объяснить, в чем тут, собственно, была гнусность, – а вместе с тем и привлекательна, и в то же время на фоне ее до того безнадежно-грубо встала реальность, что Гаспаров буквально подскочил на постели и замотал головой. С внезапной ясностью он понял, что никогда до сих пор он не хотел ни в чем быть победителем.

Это открытие потрясло его. Как всякий человек, неравнодушный к изменениям своего внутреннего мира, он, конечно, хорошо знал о существовании тех тайных и очень нежных рычажков, умело давя на которые можно чуть ли не в любом случае стяжать себе душевный покой. Но тут, спросонок, он явно надавил не туда, и теперь уже сам точно не знал, чего же он хочет. Он огляделся. Набор готовален на столе (он любил черчение), скрипка, шкаф книг – особенно он, – вообще все то, чем он привык наполнять свой досуг, в котором прежде не было недостатка, а теперь необходимости, внезапно представилось ему полным скрытого и зловещего смысла, незаметного ему до сих пор. Но теперь он вдруг постиг тайный заговор вещей. Четыре стены его комнаты с привычным узором обоев и с пятнами чернил у стола были враги, лишившие его всех других мест, тех мест, которые он уступал другим, которых он сторонился – и это было как раз то, что он еще мог изменить. Он только пока не знал, как. Но главное в нем свершилось: он проснулся.

С легким и едва ли не веселым чувством удачно выздоровевшего человека он из одной только осторожности еще удерживал себя недели две на диете: ему тут представлялось правильным слегка повременить. Но вот, внезапно решившись, он вначале, еще утром, подал голос в классе (чего прежде не делал по собственной воле никогда), а теперь, воодушевленный и волнующийся, с тайным чувством неизбежной удачи – все равно, в чем, это вовсе не интересовало его – шел праздновать вместе с Патом восьмое марта в гости к Ёле Орловской. Как бы там ни было, для него это был важный шаг.

Пату он, впрочем, успел надоесть своими страхами, будет ли он кстати в гостях. Он в самом деле этого не знал: ему как-то казалось всё, что все удивятся. Мужеподобный, широкоплечий Пат, рядом с которым Гаспаров выглядел мальчиком, косо на него смотря, но добродушно ухмыляясь, отвечал ободрительно. Как раз стемнело, когда они подошли к дому Ёлы. В подъезде лампочка горела только во втором этаже, и Гаспаров, остановясь в полутьме у начальной ступени, замешкался было, стягивая с рук перчатки. Впрочем, он тут же забыл о них и поспешил вслед за Патом, который стал подыматься по лестнице вверх, не обратив внимания на заминку. Гаспаров же сам не знал, чего боится больше – идти теперь к Ёле или отстать от Пата, и, во всяком случае, был начеку.

Вопреки впечатлению, они с Патом были ровесники с разницей всего в месяц. Но, из неблагополучной семьи, быв свидетелем развода, Пат (фамилия его была Патраков), как часто это случается, чувствовал себя и действительно казался старше своих соклассников. То, что не дается ни чтением книг, ни воспитанием, а происходит только от прямого действия жизни, произошло с ним рано и теперь составляло в нем главную, к тому же обаятельную при общем его характере черту. Хотя в классе он стоял в стороне от всех, близко лишь к двум-трем таким же, как сам, но это его отщепенство не было, как у Гаспарова, невольным или трагическим. Он и понимал себя и был во всем, что касалось действительности, выше, а не хуже прочих. Такие, как Гаспаров или Кис, его забавляли. Он охотно прощал им их заумь и неоперенность и к ним относился снисходительно, что им, по их слабости, даже нравилось. Легко было видеть, почему из всех поклонников Ёла выбрала себе именно его.

Когда, миновав площадку первого темного этажа, они с Гаспаровым поворотили на второй, за спиной их стукнула квартирная дверь и их нагнала Света.

– Привет, – сказала она. – Пропустите-ка. Вы так плететесь, что я тут околею.

На лестнице в самом деле было холодно. Света же, пользуясь соседством Ёлы и – заодно – отсутствием родителей, выбрала себе на вечер легкое, с вызовом открытое повсюду платье, которое прекрасно шло ей, но в котором даже и под шубой стало бы зябко на улице.

– Ты только скажи, за тобой мы и бегом, – улыбаясь ей и с удовольствием ее оглядывая, отвечал Пат. Он посторонился, давая ей дорогу, и она побежала вверх, перестукивая ступени каблуками узких вечерних туфель на ремешках и покачивая полными, затянутыми в скользкую подвижную ткань бедрами. Пат, сощурившись, проводил ее взглядом, затем подмигнул Гаспарову, и Гаспаров тоже стесненно улыбнулся. У него вдруг как-то сразу закружилась голова, словно в тепле после хмельного: совсем почти голая Света была хороша.

Они наконец поднялись к пятому этажу.

Должно быть, Света сказала Ёле, что они идут следом: дверь на площадку стояла открытой, и когда они вошли в прихожую, Ёла явилась сама им навстречу. Очень возможно, что в отношении Гаспарова у нее был заранее приготовлен и обдуман кое-какой свой план – тем более, что она, помнится, сердилась за что-то на Пата. Во всяком случае, теперь Пату она лишь кивнула мельком, зато Гаспарова приветствовала очень радушно и, со смехом глядя ему в глаза, тут же с порога заявила, что она его должница: пусть решает сам, чем ей платить за удовольствие его у себя видеть.

Румяная улыбающаяся Ёла в тугих джинсах, открытой блузке с рукавами-крылышками и с двумя легкомысленными хвостиками, перевитыми ленточкой, сделала на Гаспарова новое сильное впечатление. Он сам порозовел и отвечал светски-развязно, она же, дождавшись, когда он снимет шапку и пальто, взяла его без церемоний за руку и, взглянув быстро краем глаз в сторону Пата, увела в studio.

Однако знавший цену женщинам Пат, как видно, не был нимало тронут таким поворотом дела. Улыбаясь по-своему, вместе широко и задумчиво, а в общем сердечно, он пошарил носком ноги под обувной стойкой, нашел там "шлепанцы мужа", как они звались между ним и Ёлой (и отчасти еще между ma tante) и, натянув их, отправился тоже следом за Ёлой в studio.

Ёла, завладев Гаспаровым, оставила всех прочих гостей, то есть Тристана и Свету, развлекаться, как им угодно, Гаспарова же отвела в "келью" – угол, отгороженный от остальной части studio тем самым шифоньером, чей нафталиновый дух по утрам давал Ёле возможность судить о местопребывании тети Наты. Тут, за шкафом, помещалась с трудом втиснутая сюда спартанская узкая тахта, укрытая пестрым ковриком, исполнявшая временами, как, например, и теперь, роль второго дивана, а в остальное время служившая Ёле кроватью. На тумбочке подле нее стояла в железном свечнике зажженная свеча, и еще вторая свеча горела у комода ровным белым языком: по принятому давно обычаю, studio в праздники, кроме огня, озарялась лишь кабинетной лампой в пунцовом абажуре. Лампа к тому же обыкновенно ставилась под стол, отчего по всем стенам и потолку ложились багровые тени. Так это было и теперь, и Гаспаров, который видел studio в первый раз, неловко огляделся в красном полумраке, различил кое-как Тристана на корточках около лампы и кивнул ему. После того он ушел с Ёлой за шкаф, а из передней послышалось чирканье мужних шлепанцев. Явился Пат.

С Патом Тристан, не имевший тайных планов, поздоровался обстоятельнее и теплей, чем с Гаспаровым. Он оторвался от магнитофона (он как раз прикидывал, как бы без тройника воткнуть его в ту же розетку, где уже торчала лампа) и пожал широкую патову ладонь, не упустив при этом даже во тьме ухватить цепкими глазками из-под очков выражение физиономии Пата.

– Знаешь новость? – спросил его Пат, безмятежно улыбаясь.

– Это вон ту, что ли? – Тристан кивнул на шкаф.

– А? – Улыбка удивленно сбежала было с уст Пата, он поглядел через плечо, но тотчас и сообразил, и усмехнулся еще шире. – А, нет! Лёнчика вчера менты загребли.

– Вот как? – сказал Тристан, не слишком, впрочем, изумляясь и отчасти брезгливо. Он вернулся к занятию. – Почему?

– Хрен его знает, – проговорил Пат в раздумии. – Я его еще не видел с тех пор.

– Туда ему и дорога, – заметила негромко Света, которая сидела, раскинувшись, на диване в дальнем углу, где углом же падала тень, и следила за ухищреньями Тристана.

– Ха! а я думал, ты его любишь, – простодушно удивился Пат, подмигивая ей. В классе была сплетня, что Света влюблена в Лёнчика.

– Да, конечно, – Света фыркнула. – Придурок, такой же, как и ты.

Она, впрочем, не соврала: Лёнчик как раз принадлежал к тем немногим одиночкам, из которых был Пат, и дружил с ним; его главная жизнь протекала вне класса. Пат осклабился.

– Ну, извини, извини, – сказал он, кивая ей согласно. – Мало ли что почудится! Ведь не всякий же дурак хуже умника... Да вот, кстати: легок на помине! – отнесся он к двери, из которой вдруг всунулся в studio, перегибаясь через порог, Кис. – Привет, дружище.

– Всем привет! а где Ёла? – выпалил с порога Кис, раздергивая молнию на куртке и вглядываясь в пунцовую тьму. Под курткою, как стало видно, на Кисе одет был новый холеный костюм с светлым галстухом, а сам Кис, аккуратно причесанный и ради того всю дорогу шедший без шапки, был даже побрызган духами.

Не ожидая ответа, он сейчас же опять исчез в прихожей, повозился там и вышел уже неспешно, ровным шагом, сняв куртку, с школьным своим портфелем в руках, в котором, правда, теперь вместо пива лежали два заботливо свернутых гвоздичных букета, выторгованные им у грузинца. Цветы наполняли сердце Киса волнением и гордостью, распуская к тому же ему язык: он чувствовал, что был в ударе и лишь сдерживал себя. Несмотря на тьму, он тотчас оценил ситуацию – он приметил свечу за шкафом – и, готовя улыбку и расстегивая на ходу портфель, вступил за шкаф.

– Ба! ба! да тут и Гаспаров! – раздались сейчас же вслед за этим его восклицания и болтовня: – Ёлочка, детка, вот это тебе цветочки, позволь... м-м! (он звучно чмокнул Ёлу куда-то.) С восьмым. Ну, мой дорогой, рад тебя видеть. – Кис пожал Гаспарову руку. – Comment la trouves-tu cette chambre infernale?* – при этих словах он повел головой, имея в виду багровое свечение.

– Affrexe en effet** , – отвечал Гаспаров, который знал претензию Киса говорить по-французски, хотя на деле у того никогда не доставало терпения выучить язык: на уроках он плавал.

– M. Gasparoff est tres aimable*** , – заметила, усмехаясь, Ёла. – Он уже сожалел, что раньше ему не случалось бывать тут.

– Ну да, да, ведь ты тут впервые, – заговорил Кис с чувством и видом человека, знающего жизнь. – Это, впрочем, неважно. И все, конечно, это пустяки – лампа и так далее. Проказы. Но, во-первых, – Кис значительно вздернул бровь, – тут есть магнит и по-притягательней... – Он поглядел на Ёлу, сам в тайне обрадовавшись цитате, которая только что пришла ему в голову. Ёла вежливо потупилась, ожидая, чт( дальше. – А потом, во-вторых, – заключил Кис, – свобода: без гегельянства, вот видишь ли, натуральная. Гм... – Тут он удостоверился еще, что Гаспаров понял сказанное и, по своему обыкновению довольный собою и им, смолк.

– Mersi, – сказала Ёла светски, подымая взгляд от букета, который держала пока на коленях. – Ты забыл о ma tante.

Кис тотчас смутился. Он в самом деле упустил из виду, когда строил планы, что нужно будет поздравлять Наталью Поликарповну, и, собственно, вовсе не ждал, что застанет ее. Правда, в словах Ёлы заключен был двойной смысл, а с другой стороны, у Киса был и второй букет; но он предназначался Маше, и Кис как раз раздумывал, удастся ли ему так же беспечно поздравить Машу и болтать с нею – по крайней мере, при ней с другими, как он это делал теперь.

– Ох, ну разумеется! – воскликнул он поспешно, пряча смущение. – Где же ma tante?

– Ее теперь нет, – ответила Ёла с невинным видом. – Что ж: она в самом деле нужна тебе? – Вместо "в самом деле" Ёла слегка выделила "она", насмешливо сощурясь.

– Позволь, позволь, – запротестовал Кис, который, конечно, хорошо очень понял намек, и у которого вместе с тем отлегло от сердца. – Я, может быть, еще не решил, за кем приударить – за тетушкой или племянницей.

Ёла и Гаспаров рассмеялись. Кис между тем, болтая, действительно старался прикинуть в уме, когда именно может явиться Маша. Пока что его и печалило и вместе радовало ее отсутствие: по примеру многих в его положении, Кис в сердце своем боялся своего кумира.

– Эй, Кисонька! – позвала Света с дивана. – Поди сюда: они тут все обнаглели.

– Вот н(! Это с чего бы? – важно спросил Кис, прежде отвесив извинительный поклон Ёле и кивнув Гаспарову и затем выходя из "кельи" в общую часть studio. Портфель со вторым букетом он оставил за шкафом, прислонив его неприметно к тумбочке и рассудив про себя, что тут он едва ли попадется кому-нибудь некстати под руку, а между тем глупо было бы таскать его все время с собой до прихода Маши. Свету он застал притворно-обиженной и веселой.

– Хамят, – лаконически объявила она ему, указывая в сторону Пата и Тристана и при этом насмешливо, хотя и внимательно его оглядывая; у ней кое-что было на уме, и она недаром позвала его.

– Ты ее не слушай, Кис, – печально воспротивился из-под стола Тристан, копавший, как и прежде, розетку. – Мы были куртуазны.

– Да? гм, – на лице Киса явилось строгое выражение, вызванное, правда, насмешливым тоном Светы, но которое сам он тотчас решил адресовать Тристану. – Сейчас увидим, – посулил он. – Ну? чт( тут у вас?

Света перестала улыбаться и презрительно скривила рот.

– Орловской, оказывается, это можно, – сказала она, вытягивая голые ноги и ставя их на острие каблучка так, чтобы ими удобно было вертеть из стороны в сторону (Ёлу обычно она звала по фамилии). – А мне шиш, да? Разве я плохо одета?

Пат хихикнул

– Изрядно, – признал Кис, смерив ее взглядом. – Это всё?

– Всё, – Света с серьезностью кивнула. – Ладно уж, хоть ты еще соображаешь, – прибавила она, подумав. – Ну-ка: иди сюда. – Это она произнесла с чуть слышной интимной хрипотцой и похлопала по пружинам возле себя.

– Эй, эй! Не говори так; он бог знает чт( вообразит, – заволновался Пат, хрипотцу расслышавший.

– Тебе-то что?

– Как же: а репутация дома?

Кис плюхнулся на диван возле Светы и уложил руку на спинку вдоль светиных плеч.

– Далась вам эта репутация, – сказал он сварливо, подгоняя по необходимости тон к смыслу слов; строгость его уже исчезла. – С тетей Натой, что ли, переобщались? Тут все свои, недоразумений не выйдет. Взять хоть Тристана...

– Ага, – сказал Тристан, – возьми.

Он выполз из-под стола, ткнул что-то в магнитофоне, и тот вдруг взревел с адским рокотом, гадко растянув первый звук. Кис поморщился. Тристан, впрочем, тут же умерил басы, вообще выровнял частоты и, повернувшись к Кису и Свете, сделал рожу. Света в ответ высунула ему язык.

– I just want – to say – I love you* , – подпел магнитофону Пат, произнося "love" через о, по-американски, и обращаясь к Свете.

– Отвали, – сказала она. – Кис! Пошли потанцуем.

Кис, который только что присел, тотчас с готовностью и поднялся, подавая ей руку. Впрочем, после того, как они доплясали песенку до конца, он заявил, что хочет курить. Танцевать он почти не умел, хотя с Светой это было приятно, а курить его в самом деле давно тянуло. Studio вновь обволоклась дымом: из кисовой пачки взяли по сигарете все, кроме Тристана, и даже отнесли Ёле и Гаспарову за шкаф. Выяснилось, что Гаспаров не курит.

– Это напрасно, – заметил ему Пат наставительно. – Тебя, значит, не удастся отучить.

Гаспаров вежливо согласился. Шутка Пата, на его взгляд, была глупа, а кроме того он успел уже подпасть под действие ёлиных чар, так что теперь робел перед всеми и Патом чуть ли не больше прежнего. Разумеется, он первый отдал себе в этом отчет и постарался это скрыть, улыбаясь и по-возможности отмалчиваясь. В отличие от Киса он в таких случаях не испытывал нужды говорить.

– Слушай-ка, Кис, – сказала между тем Света, когда они с Кисом, оттанцевав, вернулись на диван; она неторопливо и глубоко затянулась и в это время перестала улыбаться. – Что это ты нынче расфуфырился? На тебя тяжело смотреть.

– На тебя тоже, – сказал Кис, слегка обидевшись и переполнясь тотчас злой иронии; он наклонился к ней. – Я, можно сказать, трепещу, – проговорил он трагически, с деланным пылом. – Ты же знаешь, я давно влюблен...

– Я знаю, – кивнула Света, но так, что Кис вдруг осекся. Глядя мимо него и выпуская одновременно со словами изо рта дым, она продолжала странно-серьезно. – Если тебя это утешит, можешь сегодня поволочиться за мной. Орловская все равно занята с этим противным Гаспаровым...

От светиных слов внутри у Киса что-то болезненно ущемилось. Он почувствовал боль под ребром, в области диафрагмы, но даже толком не разобрав, отчего могло это быть, понял вдруг, что Света говорит ему это не так просто, что т(, о чем на самом деле она говорит, близится сейчас к нему, Кису, и она это знает и видит, а он нет.

– П-почту за честь, – вымолвил он с запинкой, садясь тотчас прямо. Света пока молчала. Однако же Кис, не зная точно, как понимать ее слова и боясь, кроме того, конфуза, молчания тоже испугался. Ему стало неловко, хотя внешне он и ответил впопад, и для того, чтобы неловкость сгладить, Кис спешно встрепенулся и заговорил обычным своим тоном, делая как бы вид, что смеется над собой: он где-то читал, что в этом заключен смысл романтической иронии. – А-а, да, кстати! – заговорил Кис. – Я тут подумал: не покружить ли мне, часом, голову Ирке. (Он косвенно глянул в сторону Тристана.) Ты чт( скажешь? она теперь одна; чем мы не пара?

Света в ответ надула было губы. Но тут же и рассмеялась – Кису в тон: в ее планы не входило отнюдь упорствовать в своем предложении.

– Попробуй, – сказала она, смеясь и поводя красиво плечами. – Ирка-то от тебя без ума... Ага! – прибавила она, взглянув на дверь, – вон, кажется, сама она; сейчас спросим. ("Сейчас" она произнесла как "щас".)

Действительно, при этих ее словах в прихожей раздались шаги и голоса – и в комнату вошло сразу целое общество. Но, к своему удивлению, дрогнувший сердцем Кис – он думал, что увидит Машу – увидел почти сплошь одни только незнакомые лица. И, собственно, кроме Иры, которая в самом деле вошла со всеми, но держалась особняком и, должно быть, как и Кис, никого не знала, – кроме нее Кису был тут знаком лишь пресловутый Лёнчик, тот самый, о котором говорил Тристану Пат, и чего, к слову же, Кис не слышал... Его, впрочем, едва ли бы и заинтересовало это, как не заинтересовало и Тристана: они с Лёнчиком недолюбливали друг друга.

Лёнчик – маленький, верткий, с кривой ухмылкой и злыми глазками на веснушчатом в желтую мелкую крапинку лице, с носом острым и хищным, вздернутым решительно вверх, уже даже своим видом не мог бы понравиться Кису. Все в нем говорило о том очень практическом, незамутненном чтением и всякой побочной чепухою взгляде на вещи, который, правда, был и у Пата – но, в отличие от того, не мягком и симпатичном, а, наоборот, воинственном. Каратышка-Лёнчик – это было видно – умел скалить зубы на жизнь.

Сейчас, как и всегда, он был оживлен. Он тотчас пожал руки Тристану и Пату, пропустив Киса, которого тоже, конечно, терпеть не мог и только косо хмыкнул, его оглядев, – и сунул нос за шкаф.

– Эге, Гаспарыч! – заорал он тут же пронзительным смешливым голоском, словно пересыпанным от звука к звуку сиплыми песчинками и потому подходившим ко всему его облику. – Ёлка, привет! Откуда ты его взяла?

Гаспарову он руку подал, хотя отличал про себя не более Киса, но говорить больше ничего не стал и сразу вынырнул обратно в studio.

Между тем приход его и тон Гаспарову не понравился. Тем более был он удивлен, заметив, что Ёла отвечала Лёнчику радушно и, должно быть, глядела на него как на тесного и теплого приятеля, отношения с которым давно установлены и обоюдно определены. Казалось, она даже была рада ему. Так это было и на самом деле – по случаю, о котором Гаспаров не мог, конечно, догадаться, хотя отчасти дело было в нем самом.

Попросту все объяснялось тем, что Ёла, решив про себя соблазнить слегка Гаспарова – это она решила еще тогда, когда услышала в первый раз, что он будет у ней на вечеринке, – от некоторой неопытности своей заключила сама с собой, что сделать это будет не так-то легко. Гаспаров казался ей слишком уж себе на уме, нелюдимым и мрачным, и, думая так, она сочла за лучшее взяться за него сразу, с порога. Но у нее было и чувство меры. Она хорошо знала, как вреден может быть перебор, а потому, добившись первого результата (добилась она его много быстрей, чем ожидала), сейчас же стала отыскивать украдкой повод, чтобы изменить весь ход дел: Гаспаров, в сущности, нужен был ей лишь для галочки, она не собиралась пополнять им список своих жертв. Лёнчик же, и сам по себе не вовсе ей безразличный (в глубине души Ёла не скрывала от себя этого), к удовольствию ее, явился как раз вовремя за шкаф, прервав их tкte-а-tкte так именно, как это ей было надо.

Она тотчас воспользовалась этим. Улыбаясь невинно Гаспарову, она отдала ему подаренные Кисом цветы, попросив его куда-нибудь их пристроить, поднялась вслед за тем с кушетки и, еще раз ему улыбнувшись – уже напоследок, – ушла встречать новых гостей.

Гаспаров приуныл. Оставленный в одиночестве в "келье", с цветами на руках, вначале попытался он объяснить себе, чем могла быть вызвана излишняя, на его взгляд, приветливость Ёлы в отношении ее к Лёнчику. Однако, как он ни старался, кроме дружбы меж Патом и Лёнчиком с одной стороны и привязанности Ёлы к Пату с другой, на ум ему не шло. А между тем и это его мало устраивало. Он вздохнул. За шкафом ему стало уже скучно. С сомнением поглядел он вокруг, ища, как бы избавиться по крайней мере от цветов: портфель Киса как раз попался ему на глаза. Но, решил он, сложить туда цветы без ведома Киса было бы столь явной бестактностью, что он даже поморщился, спешно выкинув это из головы, и поднял взгляд выше, к свече, горевшей над тумбочкой.