Текст книги "Песочное время - рассказы, повести, пьесы"

Автор книги: Олег Постнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Постнов Олег
Песочное время – рассказы, повести, пьесы

ОЛЕГ ПОСТНОВ

ПЕСОЧНОЕ ВРЕМЯ: РАССКАЗЫ. ПОВЕСТИ. ПЬЕСЫ

Памяти моих родителей

ОТ АВТОРА

Эта книга, как и почти любое издание в наше время, в той или иной мере обязана своим выходом в свет благосклонности спонсеров, среди которых имя моего старинного друга Е.А.Бененсона, возглавляющего ныне фирму WBI FINANCIAL (USA), должно по праву прозвучать в первых строках. Собственно, кроме финансовой стороны дела, я глубоко признателен ему за многолетнюю моральную поддержку и интерес к моему творчеству, что, порою, бывает важней – как, например, и в этом случае, – одного только денежного участия. В конце концов деньги безличны. Что же касается Е.А.Бененсона, то, вместе с нашим общим другом Д.В.Баталиным, он всегда был и остается одним из первых читателей всех моих произведений, а, соответственно, и критиком их. Влияние этих двух людей на мое творчество всегда было решающим и, вероятно, благотворным.

Конечно, сборник художественных произведений – не научный трактат. И создание художественного текста процесс совсем особый, куда более личный или даже интимный; но результат его в не меньшей мере нуждается в усилиях и доброй воле многих людей, порой целых коллективов для того, чтобы собрание рукописей превратилось в книгу, способную заинтересовать читателя. Эта истина очевидна. А потому мне не кажется лишним выразить благодарность руководителям и сотрудникам фирмы Такрал-Сибирь – Н.А.Казаковой, Е.А.Толмачову, М.С.Желяевой, И.В.Олейникову – обеспечившим мне техническую поддержку на многих этапах моей работы с произведениями.

И, разумеется, особые слова должны прозвучать в адрес Бориса Зубкуса, оформившего это издание. Являясь одним из наиболее известных молодых художников США – на выставке в парижском Салоне он был признан лучшим художником 1997 года – он нашел возможным создать серию картин и рисунков специально для моей книги, придав ей тем самым особый, во многом неожиданный колорит. Это обстоятельство я почитаю большой честью для себя и горжусь им.

Устоявшиеся формы официальной благодарности имеют свойство придавать словам отвлеченный, словно бы лишенный действительных чувств оттенок. И все же моя глубокая признательность коллективу научно-издательского центра ОИГГМ СО РАН, в том числе В.И.Смирновой, курировавшей издание и, по существу, явившейся главным инициатором его осуществления, а также моим редакторам – Л.В.Островской и Т.В.Романенко – вряд ли способна вызвать сомнение. Издание книги – во все времена – нелегкий труд. И потому благодарность за помощь и поддержку в этом деле, вероятно, никогда не станет одной лишь формальностью.

Рассказы ________________________________________________________________

ОТЕЦ

Начиная этот, по необходимости краткий, отчет, мы первым делом считаем долгом своим сознаться не только в собственном неумении и непривычке к составлению подобного рода документов, но, что важней, в определенной предвзятости, а значит и необъективности нашего взгляда на суть тех событий, объективное изложение которых как раз и есть, вернее, должно было бы быть целью подобного очерка – как, впрочем, и доброй волей его автора, коль скоро он уже взял на себя труд этот очерк составить.

А между тем это для нас невозможно. Мистерии родственных уз редки в наш век, и потому нет ничего удивительного в том, что наше собственное мнение, вероятно, сильно отличается от мнений прочих участников дела и особенно от мнения его главного участника (если только предположить, что его вообще следует принимать в расчет). Мы к тому же имели несчастье слишком близко коснуться некоторых сторон происшествия, которое намерены описать, хотя, опять-таки, это дело давнее, а время имеет свойство сглаживать углы. И тем не менее кое-кто безусловно найдет, что мы попросту сгущаем краски. Что выбор темы, по крайней мере, требует иных средств, чем те, которыми мы располагаем. Что, наконец, мы воспользовались – самым неделикатным образом – своей осведомленностью, вовсе упустив из виду простые нормы приличия. Все это может быть. Но приходится мириться с неизбежным. А потому мы не хотим выдумывать себе дальнейших оправданий, заранее сознаем слабость и недостаточность их и смиренно склоняем голову под справедливый упрек, лишь повторяя вслед великому древнему поэту, мол, будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает!

Летним утром 197* года Сергей Михайлович Дозорский, наш герой, вышел во двор своего дома с совочком в одной руке и жестяным ведерком, разрисованным многоцветными бабочками и лепестками, в другой. Поскольку Сергею Михайловичу только что накануне, позавчера, исполнилось шесть лет, дело, им предпринятое, открывало еще перед ним всю важность своего значения и было ему даже отчасти неприятно, хотя и, как он думал сам, необходимо.

Отпустив подъездную дверь (она сейчас же с грохотом обрушилась на косяк, вызвав дребезжание ближайших оконных стекол), Сергей Михайлович остановился на краю низенького бетонного крылечка, пристроенного к подъезду ввиду кривизны фундамента, и оглядел двор. Двор был залит солнечным светом и, как все дворы Городка в это время дня и года, представлял собою небольшой, в меру запущенный эдем накануне грехопадения. Здесь всего было вдоволь: кустов, газонов, берез, посыпанных гравием дорожек, все это чередовалось и уравновешивалось друг другом так, что двор не выглядел ни тесным, ни пустым, и тот, кто вздумал бы описать его словами, едва ли бы избег выражений вроде "красочный ансамбль" и "живописный беспорядок".

Дозорский, однако, глядел кругом, менее всего помышляя о красотах природы. Этот двор вместе с некоторыми окрестностями и частью соседней улицы, уводившей в другие дворы, заключал в себе мир, весьма сложный и запутанный, но который все младшие обитатели дома знали наизусть. Детство поколений копирует юность человечества, и потому двор был разбит, словно античный космос, на множество мест, понятных лишь изнутри и независимых друг от друга. Мир составлялся из этих мест.

Прямо против подъезда, тесно друг к другу, располагались два наиболее важных из них: песочник и качели. Их удачно разделяла живая изгородь, довольно высокая, чтобы скрыть тех, кто играл в песке, от тех, кто качался на качелях. Слева, ближе к дороге, юная ива теснила край белокаменной трансформаторной будки, и тут, в тени, было третье по важности публичное место двора. Называлось оно, согласно главной, принятой здесь забаве, "вокруг будки", что не мешало, впрочем, по временам использовать удобную белую стену для игры в мяч. Далее, по ту сторону улицы, пестро раскидывались задворки торгово-бытового комплекса, полные ломких, как печенье, ящиков и пыльных картонных плит. Еще в пору строительства комплекса задворки получили название "стройка", укоренившееся вопреки окончанию работ. Там тоже была белая стена (за нее въезжали товарные автомобили), перед ней лужайка, а сбоку чернел ржавый ряд мусорников – ночлежка нищих котов. Более независимые в сравнении с котами птицы порхали в голубом небе над мусорниками весь день, до вечера.

Кроме этих, общепризнанных мест, существовали и другие, не пользовавшиеся, правда, доброй славой, скорее наоборот, но все-таки нужные на свой лад. Их тоже, разумеется, все хорошо знали.

Оглядев двор и ту часть "стройки", которая видна была с крыльца будка заслоняла только шеренгу мусорников – Дозорский убедился, что ни его приятелей, ни врагов не было сейчас вблизи дома. Это обстоятельство его порадовало. У него был план, однако же он боялся как-нибудь ошибиться. Оставив крыльцо, он прошел под окнами вдоль стены и заглянул за угол, в дальний подвальный спуск, сырой и сумрачный от отсутствия солнца. Спуск тоже был пуст.

Подвал играл свою важную роль в жизни дома. Это была теневая часть мира, обитель скелетов и мертвяков. Входы в него, забранные с трех сторон решетками, служили одновременно лестницей в преисподнюю и тюрьмой, и, наряду с ними, на особом положении были только заросли кустарника: шиповный куст перед качелями, куст гибридной смородины за песочником и еще два куста неизвестной породы, с бледно-зелеными, точно вываренными листьями и мелкими сморщенными ягодами, оставлявшими на пальцах мучную пыль. Кусты образовывали лабиринты, в них играли в догоняшки, в "домики", использовали при случае по нужде, а порой, как и подвал, еще для других целей. Но сейчас ни тут, ни там не было ни души.

Правда, как это отметил про себя Дозорский, в песочнике давно уже играл сам с собой незнакомый ему молодой человек, на вид ровесник Дозорского или даже еще более солидных лет. Но он в счет не шел, так как был чужак и из другого двора. С ним можно было разве что познакомиться. Однако, во-первых, Дозорскому было сейчас не до него, а во-вторых, будучи сам человеком замкнутым, не склонным к случайным знакомствам, Дозорский в своих играх любил либо верховодить, либо оставаться в тени, тогда как от чужого можно было ждать чего угодно, пожалуй, и неповиновения. Этого бы Дозорский не стерпел. А подымать шум сейчас, когда во дворе так удобно никого не было, было бы просто глупо и шло совершенно вразрез с его планом.

Потому, мирно спрятав возле водосточной трубы свое ведро, не нужное ему в предстоящем деле и взятое из дому исключительно за новизну (оно составляло часть подарка к его дню рождения), Дозорский с одним совком в руке обогнул дом, уйдя тем самым из поля зрения незнакомца в песочнике, и очутился в еще одном, весьма примечательном месте, а именно: "за домом".

Это место целиком противостояло двору, "стройке" и подвалам. Тут был газон с проплешинами, на которых играли в футбол и в ножички (последнее – табу для самых послушных), бетонная тумба с крышей от канализации, а также мучнистые кусты, не популярные, впрочем, за свою низкорослость. Однако именно к ним подбирался теперь Дозорский. Солнце приходило "за дом" только во второй половине дня, утром здесь бывало холодно, и так же было и теперь, так что Дозорский, тайно нервничавший, даже как бы продрог вначале от сырости. Впрочем, на нем и впрямь была лишь безрукавка, заправленная в короткие штаны, и когда он присел возле кустов, его укусил комар в колено.

Убив комара и размазав кровь, Дозорский воровато огляделся, потом бросил совок и принялся рукой разгребать рыхлую землю у основания куста. Вскоре под его пальцами тускло забрезжилось стекло. Здесь устроено оно было не случайно. Тотчас увидел Дозорский, что под стеклом серебрится крупитчатая золотинка, рядом с ней что-то еще, чего он разглядеть пока не мог, но, по крайней мере, главное уже было ясно: он нашел то, что искал. И это был "секретик".

Обыкновенные "секретики" делаются просто. Где-нибудь подальше от чужих глаз (лучше всего в кустах или под деревом) выкапывается мелкая квадратная ямка. Ямку устилают фольгой, кладут в нее какой-нибудь цветок, желтый одуванчик, к примеру, сверху все покрывают стеклом и присыпливают землей, оставляя по соседству метку так, чтобы самому потом не забыть, где именно был спрятан "секретик". Если в нужном месте прокопать в земле пальцем круглую скважину, то сквозь стекло можно увидеть узор, что и составляет смысл "секретика". Дело это, разумеется, девичье, и ради него Дозорский, уж конечно, не стал бы ни красться, ни хитрить: он и вообще-то был равнодушен к "секретикам".

Да, но тут – тут были особые важные обстоятельства, их приходилось учитывать. Фатум событий заключался в том, что, как полагал Дозорский, тут была затронута его честь. Мало того: была уязвлена его гордость. А поскольку все предприятие к тому же обещало быть весьма и весьма рискованным, то, уклонившись от него, Дозорский рисковал стать трусом в собственных своих глазах. Этого ему уже никак не хотелось.

А между тем и одного взгляда на "секретик" было довольно, чтобы понять, до какой степени были оправданы его страхи. Это был совсем не обычный "секретик" из тех, что делаются каждый день; отнюдь; в нем и следа не было от скучной рутины, от затверженного шаблона, в котором безошибочно дает себя знать тупая заурядность. Наоборот: даже фольга была в нем особенной. Снятая с ромовой конфеты, вся в желтых звездах по синему полю, она окаймляла полураскрытый бутон шиповного цветка, края ее были ущемлены темными гладкими щепками, а рядом с цветком, головой к нему, лежал американский резиновый индеец, походивший бы под стеклом на мумию, если бы из-под стекла не продолжал замахиваться резиновым своим томагавком, весь скорчившись от угрозы. Этот индеец был Дозорскому слишком знаком.

Принадлежал он некой Эле, светловолосой соседке Дозорского с верхнего этажа и его бывшей подружке; весь "секретик" тоже был явно делом ее рук. От общего ли несовершенства мира, о котором Дозорский, впрочем, пока ничего не знал, или по причинам еще более тайным, их дружба после краткого, но радостного для обоих начала повредилась и распалась чуть не сама собой, у всех на глазах. Что тут сыграло роковую первую роль, что вторую, сложно было бы теперь решить. Конечно, в свой черед стена подъезда была украшена магической формулой с знаком "плюс"; конечно, "жених и невеста", древнее, как упрек творца, тоже было пущено в ход. Но и без них мелкие размолвки лишь ждали минуты, чтобы обратиться в ссору. Ссора перешла в драку (Дозорского хлопнули по носу, а он сам, не зная, что делать, как-то неловко схватил Элю за руку, оцарапав ей локоть). Тощее перемирие омрачилось скорым предательством, и после того зной вражды уже не ведал прохлады. Обе стороны чуждались друг друга, однако ж числили друг за другом долги, и индеец как раз тоже составлял важную часть контрибуции, на которую претендовал Дозорский. Переходя к нему в руки, он восстанавливал, на взгляд Дозорского, попранную справедливость, о том же, что в свою очередь могли потом взыскать долг с него самого, Сергей Михайлович как-то не подумал... Впрочем, ему помешали.

Только что он, отбросив стекло и извлекши индейца из его могилы, сунул его в карман штанов и протянул руку к совку, готовясь тщательно скрыть следы грабежа, как за его спиной совершенно неожиданно раздалось чье-то сопение и шмыганье носом. Дозорский стремительно обернулся. Он, конечно, знал, кого увидит, и точно: его приятель, коротышка-Андрюша, называемый по ряду примет Андрюшей-Хрюшей, стоял и наблюдал за его действиями, от интереса расслабив и даже опустив нижнюю губу. Дозорский взбесился.

Собственно, Хрюша был по натуре своей безобиднейшей мирной тварью, к тому же забитой до глупости. Он любил Дозорского, так как тот снисходил к нему и его жалел (мама разъяснила как-то Сергею Михайловичу, сколь худо обращаются родители с Хрюшей, чем довела его самого до слез) и, кроме того, никогда его не обижал, хотя, правда, другие тоже не трогали бедного Хрюшу. Но теперь Дозорский весь кипел. Этот дурак мог, пожалуй, и проболтаться, и даже без толку было его предупреждать, разве только пугнуть. Сжав кулаки, он вскочил с колен и шагнул к Хрюше.

– Ты чего? чего?.. – в ужасе забормотал тот, сразу побледнев и отступая.

Бледность его в свою очередь испугала Дозорского.

– Я... Ты дурак... Я тебя звал, что ли? Щас как дам! – бормотал он бессильно, опустив руки.

Андрюша-Хрюша понял, что его бить не станут. Тотчас обычный цвет вернулся к нему, а в маленьких глазках замелькала обида.

– Ладно-ладно, – проговорил он, мстительно щурясь. Он, конечно, не думал мстить. Но этот прищур и хлипкое "ладно-ладно" – это было все, чем он мог отплатить миру за все невзгоды.

Дозорский был растроган им.

– Ну... ты не злись, Хрюшенька, – сказал он покаянно (Хрюшу звали так не только за глаза). – Я тут хотел "секретик" спрятать, – он посмотрел на разрытую яму.

– Я не скажу ведь, – посулил Хрюша, тотчас забыв месть.

– Э, скажешь.

– Нет, не скажу. Честно.

Он даже гордо выпрямил спину. На Дозорского он смотрел снизу вверх, а теперь еще думал подольститься к нему, и это добавило в его голос твердости.

– Нет, скажешь, – решил Дозорский, притворяясь мрачным. На деле он был рад, что провел простодушного Хрюшу.

– Нет, не скажу, не скажу, не скажу!..

– Не скажешь? Никому-никому? Ну... ну ладно.

Делая вид, что поддаётся Хрюшиным уговорам, он снова присел в кустах и взял совок. Ему пришлось теперь отыскать стекло и добросовестно восстановить status quo "секретика", чего он прежде делать не думал. Он утешил себя тем, что индеец остался все-таки при нем, у него в кармане.

– Смотри только, – велел он еще. – Разболтаешь, то ты мне не друг... – Тут внезапно новая мысль его осенила. – А как сегодня? а? – Он подмигнул Хрюше, принизив слегка голос. Тот опять испугался.

– Не-е, – протянул он. – Она дома сидит.

– И не уйдет?

– Не знаю.

Хрюша насупился; видно было, что ему не хочется говорить об этом. Дозорский вздохнул.

Хрюша вызывал у него много сложных и беспокойных чувств. жалость к нему часто бывала липкой. Приходилось усиливать волю, чтобы смотреть на него. А при этом любопытство к судьбе Хрюши рождало в Дозорском странную застенчивость. Он не решался спросить прямо, намеков же Хрюша не понимал, и тогда порой Дозорский ставил ему вопросы, от которых сам дрожал втихомолку, хотя и не знал почему. Ответы разочаровывали его; но Дозорский угадывал, что только тупость Хрюши этому виной, а по существу происходивших с ним событий у него в жизни совершается многое, куда более важное и интересное, чем те слова, которые он мог сказать об этом. Так было и теперь.

В их разговоре, кратком и туманном, речь между ними на самом деле шла о том, как Дозорскому осуществить давнее, не вдруг высказанное им желание поглядеть на тот инструмент, при помощи которого мать Хрюши старалась вывести своего сына в люди. По его словам, это была пластмассовая палка, и он демонстрировал синяки от этой палки, но стащить ее из дому не решался и, похоже было, боялся ее не меньше, чем саму мать или отца. Дозорский вначале уговаривал его, выставляя доводы в том смысле, что, мол, этого ведь никто все равно не узнает. "Ага-а, – канючил Хрюша, она придет, а ее нет..." – "Так ведь ты быстро?" – "А я забуду, как она стояла..." Дозорский предлагал ему заметить место, прилепить к полу кружочек пластилина и проч., но тут податливый всегда Хрюша был неумолим; он слишком близко разбирался в вопросе, даже глядел как-то на Дозорского по этому случаю свысока, и Дозорский в конце концов уступил. Он вместо того стал сам напрашиваться в гости. Хрюша не возражал, только повторял опять, что нужно, чтобы матери не было дома. Дозорский сам тоже так считал.

Мать Хрюши была крупная, представительная женщина с округлыми чертами тела и лица. Уходя куда-нибудь из дому, она бросала зоркий взгляд на игравшего во дворе Хрюшу, прочих же детей, если они попадались ей на глаза, дарила приятной улыбкой. Зато Хрюше она никогда не улыбалась. Ее муж был низкоросл и коренаст, но, как видно, вовсе не состоял у ней под каблуком, и, хотя черты его были мелки (как и у Хрюши), все же каркающий резкий голос его выдавал в нем крутой нрав. Хрюшу он порол редко, но при этом всегда долго и сильно.

– Пошли на болото, – сказал Хрюша, когда Дозорский засыпал "секретик" и поднялся опять с колен.

– На болото? – Дозорский в сомнении поглядел кругом. – Не; пошли лучше... вон, на экскаватор позырим.

Экскаватор трудился где-то в конце улицы. Уходить из-за дома было сейчас самое время, но идти на болото Дозорский действительно не хотел. Болото находилось в лесу, за гаражами, причем уже и гаражи были территорией, отчасти заповедной для малышей. Туда ходили "взрослые", то есть школьники первых классов, которые там тайно курили в зябких железных ущельях табак и не имели привычки церемониться с мелюзгой. На болоте они, правда, показывались реже, но и без них были веские основания сторониться подобных мест. К тому побуждала и сыновняя покорность.

Роль болота исполняла мелкая, вся поросшая травой лужа, каким-то чудом не просыхавшая даже в жару. Была она, конечно, опасна не более, чем любая другая лужа во дворе, однако, во-первых, именно в ней чаще всего у Дозорского промокала обувь, что грозило мифической простудой, а во-вторых, он неизменно приходил после нее домой весь с ног до головы в грязи, стяжая тем себе всякий раз нагоняй. Излишне говорить, что Андрюше-Хрюше путь туда тоже был закрыт строго-настрого.

– Да ну, экскаватор... – протянул он теперь, выпячивая нижнюю губу жест, при богатстве его мимики, главный. Дозорский промолчал в ответ. Решение уже было принято им, и потому Хрюша убрал губу, засопел и, хмуро поглядев себе под нос (что порою бывало кстати), поплелся следом за Дозорским во двор, куда тот свернул, опасаясь как-нибудь забыть ведро, спрятанное им у водостока. Во дворе по-прежнему было тихо и безлюдно. Однако, как заметил Дозорский, к юноше в песочнике присоединилась теперь толстая Лера, наперсница и шпионка Эли; они что-то пылко обсуждали между собой, причем Лера противно взвизгивала по временам, как это она и вообще имела обыкновение делать. Увидав ее, Дозорский тотчас смекнул, что ему лучше не останавливать на себе ее взгляд и, быстро подхватив ведро, поспешил прочь со двора, в конец улицы. Хрюша следовал за ним.

Но в этот раз оказался прав Хрюша: экскаватор и впрямь вряд ли стоил их внимания. Он был разболтан, гремел и истекал маслом и, едва только начав траншею, которую рыл уже дня два, вдруг мертво заглох с полным ковшом в яме. Шофер его хлопнул дверцей, однако чинить ничего не стал и удалился на обед, хотя был еще только ранний полдень.

– Что теперь? – спросил Хрюша с надеждой.

Дозорский покосился на него.

– Ну что, – сказал он. – Теперь, если ты хочешь, то можно... м-м... укол.

– Да-а, мне уже вчера был, – канючливо не согласился Хрюша.

– Что ж, что вчера. То вчера, а то сегодня, – говорил рассудительный Дозорский.

– Да? а тебе? а ты когда?

Но Дозорский знал ход, безотказный в случае с Хрюшей.

– Ну, если ты согласен, – сказал он вкрадчиво, – так мы пойдем потом на болото.

Хрюша подозрительно вгляделся в него.

– Честно? – спросил он с сомнением.

– Честное слово.

– Ну хорошо. Но только это все равно в последний раз. Потом уже твоя очередь.

Дозорский кивнул. Договоренность была достигнута, и мальчики с заговорщическими лицами направились к ближайшему подъезду соседнего дома, причем Хрюша шел теперь впереди. Дозорский поднял по дороге сухую яблоневую веточку, праздно валявшуюся в траве на газоне, и, отломив от нее тонкую щепку, показал Хрюше. Хрюша не возражал.

В подъезде была сизая тьма и пахло чужим жилищем. Это очень как-то не понравилось Дозорскому, который вообще был чувствителен к запахам. Хуже, однако, было другое: подъезд был крайний, и в нем, в отличие от их родного подъезда, вовсе отсутствовал необходимый теперь подвальный спуск. Все, что здесь было, – это темный закуток под лестницей, где держали коляски и велосипеды. Сейчас, правда, он был почти пуст: в углу стояла только старая велосипедная рама с ржавыми педалями и – почему-то – сломанная лыжная палка без кольца. Дозорский хотел уж было поворотить обратно, но умелый Хрюша сориентировался в полутьме, прошел в закуток и, быстро встав на колени, нагнулся вперед, одновременно сдернув с себя до колен штаны. Дозорский увидел мутно белевшие рыбьей белизной тощие полукружья Хрюшиного зада. Это было то, чего он и хотел. Он тоже нагнулся, выполняя принятый ритуал, несколько раз осторожно тыкнул яблоневой щепкой в одну из Хрюшиных ягодиц и после этого пристроил щепку кое-как плашмя в узкой расселине между ними. Хрюша спешно подтянул штаны, вскочил на ноги и привел в порядок ремень: "укол" состоялся по всем правилам.

После ссоры с Элей Дозорский что-то особенно часто стал любить играть с Хрюшей в эту игру. Хрюша тут был незаменим, ибо всякий другой на его месте, конечно, потребовал бы от Дозорского компенсации, платы тою же монетой. Тогда как Хрюша довольствовался одними обещаниями. Так это было и теперь. И Дозорский, спеша сдержать слово перед ним, по выходе их из подъезда тотчас повернул с ним в сторону болота, к гаражам.

Игра в "укол" тоже рождала в Дозорском двойственные, похожие на Тянитолкая из "Айболита", чувства. Их было даже более двух. К нему внутрь они сходили как бы уступами. Сверху был страх (Дозорский никогда не мог совладать при этом с дрожью), затем стыд, под ним злость, от злости Дозорскому сладко сводило скулы и хотелось сильно ударить Хрюшу. Круг, таким образом, замыкался. Дозорский в изнеможении прикрывал глаза, но все это проходило очень скоро и потом лишь слегка подташнивало и позванивало в ушах – так, как если сидеть долго на солнце... Когда все оканчивалось, он всякий раз старался выкинуть из головы память об этом; но, вернее всего, ему хотелось убрать лишь какой-то цепкий клочок памяти, тогда как другой, наоборот, ему был приятен и он удерживал его в себе, для чего у них с Хрюшей было даже заведено оставлять щепку у того в штанах чуть не на весь день после "укола". Беда была лишь в том, что Дозорскому часто делалось как-то скучно с Хрюшей. Об Эле, однако, он совсем не жалел, ибо не научился еще понимать утраты.

Они поравнялись с гаражами. Солнце переходило зенит и уже стало припекать им затылки, но до леса, где была тень, им оставалось идти еще шагов сто. Они огибали гаражи с дальней от двора стороны, и потому Дозорский был слегка удивлен, вдруг встретив здесь, на тропинке к лесу, еще одного своего близкого приятеля, некоего Кирилла, которого он, как, впрочем, и все во дворе, звал именно Кириллом, избегая в разговорах с ним прозвищ или уменьшительных форм.

Кирилл был черняв, молчалив и строг той обращенной внутрь себя и чуждой миру людей строгостью, которая придает человеку в обществе тягостный для всех вес. Он при этом сам был равнодушен к другим и из всего двора отличал одного Дозорского, ценя в нем качества, которыми не обладал сам. Этим он выгодно рознился с Хрюшей, начисто лишенным, по простоте своей, необходимых для подобной оценки свойств. Хрюшу Кирилл избегал даже взглядом.

– Куда это ты ? – спросил он Дозорского так, словно тот был один.

– На болото; не хочешь? – спросил в свою очередь Дозорский, сам при этом не зная, хочет он или нет, чтобы Кирилл шел с ними.

– Что там делать? – Кирилл нахмурил твердую бровь.

– Там... ну, там... ну, мы посмотрим, – стал говорить Дозорский, стараясь заранее сообразить, что можно делать на болоте; собственно, думать так вперед было не в его правилах.

– Уже, наверно, головастики есть, – заметил некстати Хрюша, шмыгнув носом и обминаясь с ноги на ногу: ему не терпелось идти.

Кирилл покосился в его сторону, но ничего не сказал и пошел рядом с ними молча, сорвав длинную коленчатую травинку, которую теперь нес осторожно перед собой.

Дозорский решил, что он, пожалуй, все-таки рад Кириллу. Он, конечно, вовсе не выговорил это про себя, как не проговаривались словами и не обдумывались ни им, ни Кириллом их собственные чувства и мысли, проходившие через них еще в первобытной чистоте, без посредства анализа. И все же в целом он ощущал все именно так и думал именно так, потому еще, может быть, что идти втроем на болото было куда безопасней. Кириллу, вдобавок, как и им с Хрюшей, могло за это влететь, и это тоже вызывало в Дозорском желание подбить его на запретный шаг, разделив вину: чувство, знакомое всякому грешнику. Наконец, с Кириллом было не так скучно.

Они миновали угол гаражей и, пройдя мимо одинокого фонаря, который озарял по ночам этот дальний, редко навещавшийся кем-либо угол, оказались на краю леса. Был полный полуденный штиль, и даже листья не шевелились. Однажды Дозорский видел, как Кирилл использовал это место по большой нужде, спрятавшись за столб прогнившего и проломленного снизу забора. Вероятно, нелюдимость Кирилла привлекла тогда внимание Дозорского. Он выждал, когда Кирилл уйдет, сам прошел за фонарь и взглянул на плоды его усердий. Плоды были обильны. Они даже потрясли Дозорского своей избыточной величиной, и он искренне захотел узнать, как именно и скоро ли земля заберет в себя весь этот щедрый гостинец. Чуть ли не месяц после того он наведывался туда время от времени и, может быть, заглянул бы и теперь. Но хтонические монстры были сейчас в нем сыты; щепка покоилась у Хрюши в штанах, и он равнодушно отвел взгляд от фонаря, глядя вперед, под сень деревьев, где уже поблескивало болото.

Болото омывало подножье смешанной редкой рощицы из осин и берез, со всех сторон подступавшей к двум древним соснам. Их очертания и верхи напоминали издали византийский храм с дугами закомар и с просторными, как клобук, куполами. Вблизи, однако, эта иллюзия терялась. Но из-за воды подойти к соснам вплоть было не так-то просто, и Хрюша с Дозорским в прошлый раз, еще в начале весны, специально строили через болото переправу, стремясь попасть на островок, образованный внизу из их сросшихся корней. Теперь от этой переправы не осталось и следа. Между кочками торчали только развалины двух-трех ящиков, бурых от влаги и совершенно раскисших. Толку от них не могло быть никакого, и даже они были опасны ржавым серпантином своих кривых скоб. Дозорский, однако, тотчас углядел на берегу в траве круглую длинную тару из тех, в которые принято паковать плоские банки с сельдью. И так как сбита она была вся из свежих досок, еще пушистых от заноз и частью выломанных по сторонам, то он объявил решительно, что надо только законопатить и просмолить ее как следует, и это будет отменная пирога: никакой переправы уже не потребуется.

Хрюша пришел от затеи в восторг. Кирилл тоже выразил одобрение, хотя более сдержанно, чем Хрюша. Впрочем, от этого его похвала приобрела лишь благородный вес. Это и было то, что особенно он умел ценить в Дозорском, сам не будучи в состоянии столь проворно угадывать те концы, с которых начинаются игры в хитросплетениях этого мира. Он, кроме того, отнюдь не ставил Дозорского выше себя за этот дар, строго следил за своим достоинством, и теперь, когда они все трое двинулись искать начинку для щелей тары, Кирилл довольно лениво и поверхностно глядел кругом.

Дозорский со своей стороны решил положиться в этом деле на прилежание Хрюши. Сам он тыкнулся лишь слегка, для отвода глаз, в соседние кусты, состоявшие из тонких голых прутьев и с первого же взгляду пустые, раздвинул на миг плоскую поверхность папоротников, но потом вернулся к бывшей переправе и, сильно наклоняясь над водой (для этого ему пришлось вцепиться в низкую субтильную осинку, засохшую от избытка влаги еще год назад), стал высматривать в воде ближний к нему ящик, надеясь найти там пару-другую гвоздей. Гвозди, точно, там были между скоб, они даже сами высовывались по-червячьи из своих гнилых гнезд, так что Дозорскому оставалось только протянуть к ним руку. Но тут вдруг что-то коварно хрустнуло у корня осинки, Дозорский взвизгнул, рванувшись назад, стремительно представил себе, что именно ему будет дома за заляпанный в грязь костюм, и хотя поймал равновесие, однако допустил оплошность, которой никак не ждал. Элин индеец от этого его рывка вдруг выскользнул из его кармана, плюхнулся на рябую гладь воды и замер, покачиваясь между мокрыми листьями и грудой сучьев, нападавших с сокрушенной осинки. Индеец, конечно, утонуть не мог; присев, Дозорский тотчас опять схватил его и водворил в карман, но уже было поздно. Сзади стоял, хмуря жесткую бровь, Кирилл, и по его лицу было видно, что индеец привлек к себе его темный взгляд, слишком пристальный, чтобы быть случайным.