Текст книги "Песочное время - рассказы, повести, пьесы"
Автор книги: Олег Постнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Школа, в которую определили Ёлу на этот год (школа французская и привилегированная) ей сразу же понравилась; она знала, как себя поставить и легко сошлась с своим новым классом. У нее и вообще-то был легкий нрав. Правда, мнения о ней разделились и не во всем были лестны; некоторые находили ее вульгарной, une roturiиre,* но это ее не тревожило; она смогла склонить в свою пользу большинство, и квартира тети Наты (совсем маленькая однокомнатная studio) вскоре стала главным, едва ли не единственным местом общеклассных сборищ. Собственно, все дело было в умении Ёлы выбирать себе свое место. С мальчиками она держалась дружески и чуть-чуть интимно, но это "чуть-чуть" томило их и удерживало вблизи, хотя и на должном расстоянии. Она тонко чувствовала грань, до которой простираются приятельские отношения, и как бы невзначай переходила ее: ровно настолько, сколько позволяли приличия. При всем том среди девочек она умела себя не выделять, в то же время не оставаясь и в тени, и хотя не стремилась быть первой, в первый же день нашла вместо этого первых трех, подружилась с ними и стала одной из них: все это без усилий и преднамеренности и без излишних рассуждений на этот счет; в этом тетушка тоже могла служить ей примером.
И вот теперь, проснувшись и удостоверившись, что школа сегодня отменяется, Ёла в первую очередь прикинула, насколько вероятно ожидать у себя появления ранних гостей. Уж конечно, решила она, кому-нибудь наскучит отсиживать уроки в предпраздничный день; и после этого тотчас отбросила одеяло и пошла умываться.
Внутреннее устройство ее существа, являвшее собою причину и основу ее гармонических отношений с миром, на данный миг определило в ней некоторую сонность и непросветленность мыслей, хотя, вне всяких сомнений, сегодня-то она выспалась. И потому, если бы кто-либо из ее соклассников увидел ее, когда, скинув с себя ночнушку, она полезла под душ, он затруднился бы сказать, мила она или вульгарна. Червячок самолюбия, о котором так изысканно пишет Тёпфер в "Женевских новеллах", еще дремал в ней – но вот прохладные струи воды окончательно прогнали из ее тела сонную эфирную негу, она залюбовалась собственной грудью, отразившейся в туалетном зеркале, и червячок встрепенулся, а из глаз пропал туман.
Спустя минуту душ заглох, потом коротко пророкотал старикашечка-унитаз, и Ёла появилась на пороге ванной с полотенцем на голове и с комком ночнушки в руках. Как и всем девочкам, ей иногда нравилось ходить голой, и потому, спрятав ночнушку и застелив постель, она только положила халат на видное место, чтобы он в любую секунду был под рукой. Затем она ушла на кухню готовить себе завтрак, а так как studio тети Наты помещалась в пятом этаже, то ей нечего было опасаться, разгуливая вблизи окон.
Утро за окном было приятно-серым, мягким, и к тому же чувствовалось, что со временем, может быть, к обеду появится и солнце. Ёла как раз успела взбить яйца для гренок и согреть кофе, когда у дверей позвонили. Ну, конечно; она этого и ждала.
Она спешно застегнула халатик, на ходу глянула на себя в коридорное зеркало, потом зажгла в прихожей свет и отворила дверь.
В общем-то она даже угадала, кто именно к ней придет.
– Здравствуй, Кисонька, – поприветствовала она молодого человека, облегченно вздохнувшего оттого, что она оказалась дома.
– Здравствуй, лапочка, – отвечал он, входя, тут же чмокнул ее в подставленную щеку и принялся снимать пальто и шапку. Портфель он было швырнул куда-то в угол, но тотчас спохватился, снова взял его в руки, открыл и вытащил две бутылки пива. – Тьфу, чуть не разбил... Ты, надеюсь, не собираешься уже в школу?
– Я собираюсь жарить гренки, – сказала Ёла.
– Это прекрасно, – он отдал ей обе бутыли, нагнулся и стал стягивать кожаные, без молний, сапоги. – У меня сегодня день удач, – сказал он, кряхтя. – Пиво, между прочим, свежее: как раз только что со склада.
– Проходи, Кис, проходи, – говорила Ёла, вновь удаляясь на кухню. Иди сюда и расскажи, что там было в школе.
Молодого человека звали обыкновенно Киса, Кисонька или просто Кис. Впрочем, он надеялся со временем прославить и свое настоящее имя, ибо был поэт. Как водится, он был влюблен, но не в Ёлу, а в одну из тех трех подружек, с которыми Ёла нашла нужным сойтись в первый день. Ту звали Маша. Кис тайно посвящал Маше трогательные стихи, но был бессилен тронуть ее сердце, зато с Ёлой он подружился тотчас же, очень быстро понял прелесть игры вокруг приятельской грани – он, собственно, и сам обожал игры в этом роде, – и в ее окружении стал так же необходим, как всякий поэт во всяком свете.
Пройдя на кухню и устроившись на белой табуретке в углу – чтобы не мешаться, – он принялся откровенно рассматривать ёлины ноги, слабо прикрытые высоким халатом, а заодно рассказывать школьные новости. Ёла, впрочем, заметила направление его взглядов и сделала ему маленький выговор: сдвинула брови и покачала указательным пальцем. Кис после этого обиженно уставился в окно, однако в голосе его обида не проявилась, и он так же бодро продолжал свое повествование, пересыпанное в должной степени остротами и смешливыми намеками, на которые Ёла отвечала в тон, так что оба покатывались попеременно со смеху.
Наконец, изжарились гренки. Кис откупорил пиво и разлил его в два высоких стакана с автомобилями, а Ёла поставила на стол чашки для кофе и вывезенную из столиц глиняную бутыль с бальзамом. Кис, правда, сказал, что одно из двух: либо бальзам, либо пиво, если только они не хотят "поймать ерша", на что Ёла заметила простодушно, что бальзам – это в кофе, и что пиво к гренкам не идет. После этого они стали есть гренки, запивая их кофе, однако утро еще только началось, времени было в избытке, и в конце концов очередь дошла и до пива.
Ёла предложила взять стаканы с собой и перейти из кухни в комнату. В комнате Кис согнал с дивана задремавшего там было кота, расположился сам со всеми удобствами, Ёла присела в кресло напротив, а так как оба наелись, то беседа сама собой приобрела лирическое направление. Заговорили о Маше. Кис спросил разрешения курить, Ёла позволила, пользуясь общим разрешением на этот счет тети Наты, и теперь сибарит-Кис был совсем близок к блаженству; он давно уже знал, что такого рода беседы – лучшее лекарство от разбитого сердца, некоторый даже заменитель, вроде мрамора для бедных.
– Eh bien, mon cher* ,– сказала между этим разговором Ёла, – с чего ты, собственно, сбежал?
– С литературы, – отвечал Кис, пропуская дым носом.
– С литературы? Ты?! – Ёла искренно изумилась.
– Ну так что ж? – Кис пожал плечом. – Я наизусть знаю "Войну и мир", к тому же всегда могу ее перечесть, comment on le veux** . Но я, ей-богу, отдам все три романа бессмертного старца за такое утро, как сегодня.
Ёла сделала ему приятную гримаску и скрестила ноги. Однако последняя фраза вызвала в Кисе мысль о скоротечности времени, и он растрогался. Как подобает поэту, он был чувствителен к таким вещам; к тому же и настроения его легко менялись.
– Ох-ох, – посетовал он, подымая взгляд к потолку. – Чт(-то с нами будет? – Он вздохнул задумчиво. – Кончится школа, ты уедешь... в свою столицу. И только останется, что слать открытки к праздникам. – На лице его выразилась вся безысходность такой перспективы. Ёла улыбнулась. Ба, кстати! – воскликнул он вдруг, отставив стакан и хлопая себя по лбу, – ведь я, кажется, забыл тебя нынче поздравить?
– Кажется, – сказала Ёла скромно. – Но это не важно.
Однако Кис соскочил уже живо с дивана и, подступив к ней, изогнулся в церемонном поклоне, держа сигарету за спиной и подставляя Ёле свою курчавую шевелюру, в которой господствовал артистический бедлам. Ёла, улыбаясь, поднесла ладонь тыльной стороной к его рту, он осторожно приложил губы к самым кончикам ее пальцев, не упустив в этот раз из виду скрещенные ёлины голые ноги, после чего, вероятно, остался доволен и собою и Ёлой.
– Кстати еще: хочешь ли новость? – спросил он, выпрямляясь и удерживая руку Ёлы в своей.
– Да?
В это время у дверей позвонили.
– Я открою, – сказал Кис, прерывая себя, отпустил Ёлу, положил сигарету на край пепельницы и пошел в переднюю открывать.
Новоприбывших было четверо – в том числе Маша, – и Кис от этого пережил краткое, но сильное ощущение, подобное восторгу мазохиста. Он разделял ошибку всех тайных влюбленных, волнуясь явно, но удерживаясь из робости от объяснений, и к тому же еще полагал, что секрет его чувств известен одному ему (Ёла в счет не шла как лицо доверенное). Сейчас он тоже постарался скрыть трепет и теснение в груди, его одолевшие, и приветствовал всех оживленно и беззаботно, то есть прямо наоборот в сравнении с тем, что чувствовал на самом деле.
– А! вот и вы! – говорил он, принимая вид, будто действительно ждал их. Ему пришлось отступить к трюмо, чтобы дать всем место, но из прихожей он пока не уходил и даже лавировал еще как-то между всеми. – Что же новость с собой не привели? Где Гаспаров? – прибавил он невзначай так, словно они могли знать, о чем только что шла речь. У него было кое-что на уме.
Хотя Кис сам далек был от того, чтобы смотреть на свои заигрывания с Ёлой как на что-то постыдное, и во всяком случае оправдывал себя тонким складом собственной души, небезразличной всегда к чувственному искусу мира, – но это лишь при условии, что все останется строго меж ним и Ёлой, tкte-а-tкte. Его пугала даже мысль, что Маша вдруг как-нибудь узнает, чем он тут занимался. А между тем, это была вторая его ошибка. При полном отсутствии собственного опыта, в чем он уж, конечно, не был виноват, виной всему, пожалуй, следовало бы считать преждевременность его образования. Кис знал Толстого (как и говорил), но не знал основ теории чувств – Стендаля, к примеру.
– Вот тебе новость, – сказала Маша, коротко оглядев его и тем еще усилив его тайный страх. – О тебе спрашивала Галина Георгиевна (учительница литературы).
– Пустое. Мы с ней друзья, – беспечно отвечал Кис, стараясь дышать ровно. – Давай-ка твою шубу...
– Что, эта новость как-то связана с Гаспаровым? – спросила его Ёла, подойдя к двери и здороваясь с остальными. Она тоже приняла свои меры, и теперь ни ее тон, самый невинный, ни вид не могли бы навести на мысль, к примеру, о длине ее халатика; она это отлично умела.
– Это он как раз и есть новость, – пояснил Кис, возясь около вешалки. – Сегодня вечером он обещал быть у тебя в гостях.
Известие имело успех. Все, включая Машу, слегка приостановились и повернули головы к Кису.
– Ты что? Правда? – поразился первым вслух Григорий Тритонов, называемый Тристан, толстый молодой человек в очках с подвижным лицом, склонным к мимике, и подвижным же острым взглядом под стеклами. В чертах его не видно было добродушия – обычной привилегии толстых и массивных людей, каким он был, – скорее напротив. Он, между тем, должно быть неплохо был осведомлен в делах Гаспарова, так как сидел с ним за одной партой. Света и Ира (вместе с Машей они составляли пресловутую троицу) тоже выказали заинтересованность. Все прошли в комнату.
– Вот слушайте, – начал Кис, радуясь, что общее внимание отвлечено в безопасную сторону и быстро оглядывая всех, чтобы убедиться, что его действительно слушают (Маша в том числе). – Это целая история. Иду я тут после алгебры между рядами к двери...
– Чтобы сбежать? – уточнила Света.
– Ну да, неважно, – Кис нетерпеливо кивнул. – Разумеется, прохожу мимо первой парты и смотрю, сидит за нею, как обычно, наш Гаспаров, скукоженный, словно невыспавшийся, и этак тоскливо чертит что-то карандашиком по листку. Я, понятно, останавливаюсь, заглядываю ему через плечо...
– Ты тактичен, – заметила опять Света, подняв бровь.
– Но ведь любопытно же! – оправдался Кис, хихикнув. – Гаспаров, все-таки... Так вот. Заглядываю через плечо и вижу: на листке у него намалеван здоровенный кукиш, и он как раз только-только перешел к растушевке: подводит сгибчики суставов и поправляет контур. Ого, думаю про себя, дело-то неладно...
– Он по контрольной пару сегодня схлопотал, – сказал Тристан прозаически.
– При чем тут пара! – поморщился Кис. – Пару и я схлопотал. Однако кукишей вот не рисую же! А там не просто кукиш, – повел он дальше, – а прямо-таки громадная фига в профиль на пол листа... Подхожу я, натурально, к нему и так мягко, как бы между прочим осведомляюсь: "Как, Гаспарыч, дела? Собираешься сегодня вечером?" Он говорит: "Куда?" Я говорю: "К Орловской; там наши все будут."
– А он говорит: "Фи, к Орловской!", да? – спросила Ёла.
– Ну что ты! Он учтив, – уверил ее Кис, сам сделав на миг благородное лицо. – Наоборот, очень даже приветливо откладывает в сторону кукиш, поднимает глаза и на свой лад, знаешь ли, проникновенно, с грустью улыбается: "Меня, говорит, не звали". Вот новость! "Тебе что же, говорю я, по всей форме надо, дескать, je serai charm(e de vous voir* и все такое? Туда и никого не звали.
– Это, кстати, идея, – заметила Ёла, смеясь. – И очень просто: маленькая карточка, два-три слова и виньетка. Виньетку можно самой нарисовать; прелесть, надо будет попробовать
– В виде кукиша, – поддержал Тристан. – Специально для Гаспарова.
Ёла с укором оглядела его.
– Ты зол, Тристи, – сказала она затем тоном печального порицания. Тристана она звала "Тристи" на английский манер, с ударением в первом слоге и, может быть, не без намека на героя Стерна; она, как и Кис, была отчасти начитанна.
– Ну, это там как угодно, – продолжал Кис меж тем. – Но сегодня-то ведь без церемоний? Я ему сказал, чтоб он был.
– Конечно.
– И что он тебе ответил? – спросила Света.
– Говорит, мол, ладно, приду.
– И всё?
– Всё.
– Хм, я думала, будет интересней, – сказала Света строго.
– Почему? Насчет кукиша, в общем, недурно, – вздохнув, возразила Ёла. – Только, конечно, все вранье?
– Что?
– Насчет кукиша.
– Ну вот, чего это мне врать? – обиделся Кис, надувая притворно губы. – Сами его спросите, чт( он там рисовал... Я-то, положим, под руку ему не смотрел, – добавил он, косвенно глянув в сторону Светы, – и это только предположение... Но пари держу, что кукиш!
Все рассмеялись. Последовало общее небольшое перемещение и рассаживание по стульям, на диван и в кресло.
– Ёлочка, солнышко, – спросила Ира, – у тебя есть что-нибудь пить?
– Вон там на кухне пиво и холодный кофе, – сказала Ёла.
– Пиво тоже еще холодное, – добавил Кис. – Будешь? – спросил он Тристана.
Они с Тристаном были закадычными друзьями, и совместная их приязнь доходила до такой степени, что Тристан даже слушал кисовы стихи, хотя вообще-то поэзию не любил. Область его интересов в этом мире по видимости ограничивалась электроникой и современной музыкой, однако в душе он был не меньший сибарит, чем Кис, только с трезвым взглядом на вещи. Киса он понимал хорошо и за это прощал ему его пиитический эгоизм, из-за которого, к слову, сам Кис ничего, кроме себя, вокруг не видел и вообще скверно разбирался в людях. Тристан, напротив, был неожиданно-наблюдателен и зорок в мелочах.
Что касается Светы и Иры, то о них трудно было сказать что-либо определенное. В школе они держались обыкновенно рядом и потому считали себя подружками, при этом вряд ли питая на деле друг к другу слишком уж теплые чувства. Они обе были красивы, каждая на свой лад, и умели дать это заметить. У них, помимо школы, была, кажется, еще другая жизнь...
В классе между мальчиками время от времени появлялись о них смутные и соблазнительные слухи. Тут речь шла об университетских общежитиях, каких-то дискотеках, а также о взрослой спортивной секции, куда Света действительно два вечера в неделю ходила играть в большой теннис. Однако наверняка ничего не было известно. Кое-кто предполагал даже, что и сама их дружба имела под собою расчет: они составляли удобный контраст друг другу. Правда, темная, замкнутая в себе и злая на язык Ира как будто проигрывала светловолосой и светлоглазой, смешливо-иронической Свете, но так это было лишь на первый, малоопытный взгляд: сама она, конечно, точно знала свою цену. В классе она одна из всех девочек носила кольца и понимала толк в косметике и духах.
...Тристан выпил остатки пива, а Ира и Маша принялись варить свежий кофий, потому что холодного никто не хотел.
– Итак, что ж: сегодня гуляем? – сказал Кис, присаживаясь опять на диван несколько ближе к краю, чтобы дать место Свете. Новый разговор пока еще не возник, но Кис, очевидно, не в силах будучи совладать с беспокойным движением своих чувств, ощущал в нем сильную потребность.
– Можно у меня, – сказала Света. – Сегодня мои куда-то слиняют... Она жила в том же подъезде, но на первом этаже.
– Ёл, где сахар? – спросила из кухни Маша.
Ёла пошла отыскивать сахар, и Тристан, до этих пор сидевший на стуле, тотчас за спиной у нее улегся в ее кресло. Он встретил ее ласковой улыбкой, когда она вернулась, даже помигал ей обоими глазами так, чтобы из бестактности вышла шутка. Он был в самом деле мил с своей круглой стриженой головой и маленькими глазками, еще уменьшенными очками.
– Никогда не могла понять: почему я его терплю до сих пор? – сказала Ёла задумчиво, как бы себе самой, глядя на Тристана. – Тристи, – прибавила она мрачно, – вон там у тебя под рукой магнитофон, в нем что-то сломалось. Это твой последний шанс. Если мы к тому же еще по твоей милости останемся вечером без музыки, я буду просить тетю Нату отказать тебе от дома.
– Э, э! позволь, – встрял Кис. – Он, разумеется, мерзавец, это уже научный факт. Но как же без него? Невозможно!
Тристан, однако, не выглядел ничуть смущенным. Благодушно ворочаясь в кресле, он перевел взгляд с Ёлы на тумбочку, где в углу стоял портативный "Sony", прищурился еще больше, даже придержал рукой очки, всматриваясь, и в самом деле скроил под конец комическую физиономию.
– Вот это он-то и мнит себя магнитофоном? – спросил он уничижительно.
– Это я его мню, – сказала Ёла.
– Я лучше свой принесу, – заявил Тристан. – От этого даже соседи не проснутся... Кт( у вас там живет? – он постучал пяткой в пол.
– Там? не знаю. – Ёла задумалась. – Кажется, старуха какая-то...
– Ага! Ну вот, конечно: старушка. Божий одуванчик! – завеселился тотчас Тристан. – Глухая, должно быть, карга, это уж как водится. Ее такой штукой не проймешь, – он кивнул на магнитофон. – И вот скажи: разве это справедливо? – Тристан криводушно усмехнулся. – Разве можно допустить, чтобы бабуська осталась глуха к искусству?
После этого он перегнулся через хрустнувший подлокотник, подтянул магнитофон к себе и, вынув из кармана копейку, стал раскручивать боковые болты.
– Фигурной отвертки у тебя, конечно, нет? – спросил он Ёлу.
Прозвонил телефон. Ёла отошла к трюмо (телефонный аппарат стоял в прихожей) и сняла трубку. Пока она разговаривала, поспел кофе. Маша вошла в комнату, держа перед собой поднос, уставленный шестью пиалами – кофейных чашек у тети Наты было только две, – и блаженно вдыхая густой кофейный дух, столбом поднимавшийся с подноса. В темных ее глазах было непритворное удовольствие: она любила кофе, сигареты и секс (последнее тайно), и кроме того ей нравились тихие серые дни, такие, как сегодня, когда впереди праздник и многолюдный вечер и можно не думать о лишних вещах; в сущности, она любила тишину. Ей не мешали разговоры, но сама она редко вставляла в них слово, приводя этим в отчаяние болтливого Киса, который во всех случаях жизни привык полагаться на слова, а здесь чувствовал их бессилие; просто ему не повезло: он был не во вкусе Маши.
Ира раздала всем пиалы, последнюю – вернувшейся из прихожей Ёле, Маша отложила поднос на стол и присела на ручку кресла возле Тристана. Хотя Кис прекрасно знал, что Тристан Маше безразличен, и к тому же взаимно, он все-таки ощутил холод под сердцем, глядя, как Маша пьет свой кофий, чуть облокотившись на мощное тристаново плечо. Тристан не бросил ковырять "Sony" ради кофе – он только что отнял заднюю панель, – и его пиалка стояла теперь попусту на столе. И когда Маша допила свою, он вежливо уступил ей лишнюю порцию: к кофе он относился ровно, а с Машей был любезен из дружбы к Кису. Кис, однако же, при этом случае пожалел, что не понимает ничего в электронике. Зато он вспомнил о сигаретах: в общих чертах – на две трети – он знал машины пристрастия. Пока пачка шла по рукам, разговор снова вернулся к Гаспарову.
– Что, великий пустынник решил покинуть свою обитель? – спросил Тристан, пользуясь своей осведомленностью. – Ох, господи! Ну и унылый же клиент!
– Когда вы ржете на уроках, это не так заметно, – сказала Ёла.
– Что же делать, если с Кисом мне сидеть воспрещается? – полюбопытствовал Тристан. – Я ведь должен как-то возместить утрату друга.
– На самом деле он ничего, – сказал Кис глубокомысленно. – Я когда-то с ним даже дрался...
Тристан захохотал.
– То-то была, я представляю, картинка! – он поглядел на костлявого Киса. – Два Геракла.
– Он не пишет ли стихов? – спросила Света.
– Стихов он не пишет, – проворчал Кис, пропуская мимо ушей ехидство. – По крайней мере, я не слыхал. Но читает много и вообще не дурак.
– По нему это видно, – сказала Ёла с легкой досадой: Гаспаров принадлежал к тому меньшинству в классе, которое до сих пор по разным причинам противилось ей. – Серьезный мальчик. Учимся вместе почти год, и хоть бы слово когда вымолвил.
– Сегодня он вымолвил, даже не одно, – заметил Тристан. – Жаль, что вас не было.
– Это верно, – подтвердила между прочим и Ира.
– И что он говорил? – заинтересовался сейчас же Кис, бросив укромный взгляд в сторону Маши: она как раз отпила половину тристанова кофе и как будто слушала разговор. Тристан поморщился.
– Много чего. Довел твою дорогую Горгону (Галину Георгиевну) до посинения. То есть: мужик упрямый, как гвоздь. Им бы боженьку приколачивать... Заистязал бедняжку.
– Что за чушь? Гаспаров? Горгону?.. – Кис изумился.
– Она, наверное, тоже жалела, что тебя нет, – сказала ему Маша. У края ее глаз, когда она улыбалась или щурила слегка глаза, явственней проступали две тонкие черточки-складки, и они-то особенно больно резали сердце Кису.
– Почему? – спросил он с излишней живостью, но тотчас отвлекся мыслью о том, что может означать это "тоже". (Тристаново "жаль" он, конечно, давно, забыл.) В глазах его явилась отрешенность и вместе усилие сосредоточиться, и он напряг лоб. Решительно: салонная болтовня плохо давалась Кису в присутствии Маши.
– Он там плел что-то такое о Толстом, – небрежно сказала тем временем Света, исподтишка следившая за ходом кисовых мук. – Дескать, тот убил реализм и родил философию, и что писатель из него никакой; ну тут чт( началось! Горгоночка подпрыгнула, стала вопить, что это Чехов, а не Толстой убивал реализм и все такое...
– Чего, чего? – напряжение исчезло с лица Киса, и он даже провернулся на диване. – Родил философию? Это как же?
– Вот ты бы сам сидел да слушал, – заметила Света сварливо. – Шут его знает, к(к. Мы там балдели все.
– Уж это как всегда, – сказала Ёла.
– Нет, позволь: что значит "некудышний"? – Кис даже разгорячился. Толстой?!. – Внутренне радуясь, что речь зашла о предмете, где он может и блеснуть, он позабыл, что всем остальным до этого нет дела.
– Он этого не говорил, – вмешалась Маша, виновато поглядев в сторону Светы. – Он... другое имел в виду. Ты его лучше сам спроси.
– Вот вечером соберемся – и вы устроите диспут, – сказала Ира со спокойной насмешкой. Она передала Ёле сигареты, Ёла вытянула одну, бросила пачку на диван и выжидательно наклонилась в сторону Киса. Пока Кис искал спички и подносил ей огонь, разговор сам собой остановился.
Теперь все, кроме Тристана, неспешно курили, следя за движением дымных струй. Света взяла со стола пепельницу, в которой лежал остывший первый кисов окурок, и поставила ее на ручку дивана так, чтобы всем было удобно дотягиваться. В молчании прошла минута или две. Кис не был доволен исходом разговора о Толстом, но продолжать теперь у него не было оснований, и к тому же он догадался наконец, что это было бы лишне. Он задумался. Где-то в глубине дома, у соседей – может быть, у той самой старухи внизу – запищало радио, и этот писк внезапно подхватил встроенный в магнитофон приемник. Заиграла станционная музыка. Тристан с удовлетворенным видом выслушал первую фразу и щелкнул переключателем – как раз перед началом новостей.
– Починил неужто? – спросил Кис сумрачно.
– Там просто контакт отошел, – пояснил Тристан. – Хорошая машина. Но старая. – Он похлопал ладонью по креслу вокруг себя, отыскивая вывернутые шурупы.
Вдруг оказалось, что радио скверно подействовало на всех и особенно на Киса. С необычной остротой ощутил он всем своим телом холод жизни, повел плечами и затосковал. Ему стало тяжело на сердце и как-то особенно сонно и пусто. По традиции Кис предпочитал творческую ночь всегда бесплодному дню, к тому же и весь его темперамент противился дневной суетности. Но теперь – и это было ясно – предстоял день: утро кончилось, от облаков в небе осталась лишь дымка, медленные капли падали за окном на карниз, сигареты горели уже у самых фильтров и в studio было скучно и светло. Надеясь отвлечься чем-нибудь, Кис поглядел вокруг. Но очевидно и все чувствовали то же, что он. И, словно подтверждая общее уныние, в глубине прихожей забренчал ключ.
Дверь хлопнула и на пороге появилась тетя Ната.
– Ага! – сказала она с интересом. – Сидите? дымите? Здравствуйте, здравствуйте.
– Теть Нат, мы совсем немного! – весело вскрикнул Кис, гоня тоску. И тотчас же соврал: – Это только первая сигаретка! – На правах домашнего человека он называл Наталью Поликарповну запросто, хотя, разумеется, на "вы".
Тетя Ната обвела компанию кратким оценивающим взглядом и, как подумалось Ёле, не упустила ничего. В умных глазах тетушки явилось вдруг неожиданное и точное знание об всем, что тут без нее происходило, – также и обо всех, а о Ёле в первую очередь. На Ёлу глянула она совсем уж мельком, но, конечно, заметила и халатик, и голые ноги, и ясные выспавшиеся ёлины глазки, – а Ёла знала хорошо, как умеет делать выводы тетя Ната.
– Да нет, пожалуйста, курите себе, вам же хуже, – говорила она между тем. – Хотя тебе, Кис, меньше всех следовало бы: с твоими-то легкими! (Кис и в самом деле был наклонен к простудам.)
– А я не намерен задерживаться на этом свете, – брякнул он. – Чт( я тут забыл?
– Он ведь поэт, – наивно пояснила Света.
Кис, впрочем, тут же пожалел о сказанном. Взглянув случайно на Машу, он примолк и стал раздумывать, слишком ли глупо было то, что он сказал. Тетя Ната улыбнулась. Ёла, которая по одному случаю была сейчас особенно внимательна к разговору, решила про себя, что миг настал, и подала голос.
– У меня есть известие, тетечка, – сказала она с важным видом.
– Известие?
– Да, для тебя. Тебе звонил директор.
При этих словах все сразу повернулись к ней, придержав от любопытства сигареты.
– Какой директор? Наш? – не поняла тетя Ната.
– Нет, наш: директор школы.
Тетя Ната сделала строгое лицо.
– Что же он хотел?
– Он хотел серьезно поговорить с тобой. Обо мне.
– И?
– И поговорил. Потому что принял меня за тебя.
Тут все разом захохотали и загалдели, и тетя Ната тоже усмехнулась, но выжидательно, лица пока не смягчая.
– Что же ты ему сказала? – спросила она.
– Ну что ж: сказала, что приму это все к сведению и серьезно со мной поговорю.
Хохот усилился, тетя Ната наконец тоже улыбнулась.
– Ох, Ёлка, смотри, – сказала она, качая головой. – Ты мое условие знаешь; кажется, не много!
Ёла кивнула. Условие – это имелись в виду объективные показатели (словечко из лексикона ее папы), "наказатели" в транскрипции Ёлы, или, попросту, оценки. Конечно, ни о каком действительном наказании речи не шло. Но, учитывая взгляды родителей, Ёла и сама следила за тем, чтоб "показатели" были на высоте: ее не в чем было упрекнуть. Пока Кис повествовал о кукише, Ира передала ей ее тетрадь с контрольной и подтверждением этих ее забот. Впрочем, алгебру Ёла как будто и в самом деле знала...
– Все будет в порядке, ma tante, – сказала она покойно. – Условие в силе.
– А! тем лучше. – Тетя Ната сама поспешила кончить разговор и ушла в переднюю к гардеробу. Кис, сразу ожив среди общего веселья, увязался следом, чтобы помочь ей снять пальто.
Все же звонок директора обеспокоил тетю Нату.
– Это, конечно, из-за прогулов? – спросила она еще, вернувшись в комнату.
– Конечно, – сказала Ёла. – Я, оказывается, развратила весь класс. Они только и ждут, чтобы сбежать ко мне с уроков.
– А, вот оно что, – тетя Ната оглянулась. – Само собою, Кис и тут тоже первый?
– Само собой.
– Ну, Кис, жди, – она погрозила Кису, как раз явившемуся за нею следом. – Доберусь до тебя. Портишь девочке репутацию, а потом галантничаешь в прихожих? Хорош!
– Что вы, как это можно! – лицемерно поразился Кис.
– Да-да, знаем: невинная овечка. Но мы еще с тобой поквитаемся... И, притворно сведя брови, она удалилась на кухню.
– Бездельники, эй! – раздался оттуда ее голос минуту спустя. – Кто остается обедать – оставайтесь. Остальные марш по домам.
– C'est l'ordonnance de la femme, voila!* – сказал Кис, разведя руками.
Распоряжение было вскоре же исполнено. Всем и действительно пора было расходиться. Кис ушел с Тристаном, вслед за ними Ира. Света, перекинув через локоть шубу и прихватив портфель, спустилась к себе вниз. Обедать осталась одна Маша.
Ни она, ни Ёла не чувствовали в себе того прилива сил, с которым тетя Ната взялась за стряпню, и почти ей не помогали. Но тетя Ната вовсе и не нуждалась в помощи. Она не думала долго оставаться дома, а к бодрому расположению духа у нее были свои причины. Отварив в два счета вермишель и стушив биточки из готового фарша, она еще нажарила к чаю тарелку бледных, похожих на шляпки опят, блинов, после чего, поев, отбыла, заметив напоследок вскользь, что вечером приглашена в гости. Маша и Ёла остались сидеть на кухне в ожидании, пока комната проветрится от табака. Чуть погодя, к ним присоединилась и Света, соскучившаяся у себя внизу.
Небольшой разговор, который произошел тут меж ними, пожалуй, мог бы кое-что изменить в жизни Киса, узнай он о нем вовремя. И хотя Ёла передала ему в общем виде суть дела, но уже после, дня три спустя. Таким образом, в этот вечер status quo кисовых чувств оставался еще неприкосновенным и, как Кис думал сам, навсегда. К его несчастью, он ошибался.
– Кого мне жаль, так это Киса, – сказала Света, привольно развалясь на стуле в углу так, как никогда бы себе не позволила в присутствии мальчиков. – Бедняга из кожи лезет.
– Ты бы хоть поговорила с ним, – сказала Ёла Маше.
– Зачем? – тихо спросила Маша.
– Может быть, он успокоится, – Ёла вздохнула. – Сегодня битый час о тебе толковал.
