Текст книги "Правила игры"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 6
ПРАХ К ПРАХУ

– Это Лара! – Сияя, Журенко подставил даме стул. – Представляешь, она мой адрес в библиотеке узнала!

– По читательской карточке. – Лара, худая особа с очками на длинном семитском носу, томно потянулась. – Старушка, добрая женщина, в положение вошла.

«Лара у Карлы украла лорнет, – догадался я, глядя на очки славной представительницы древнейшей профессии. – Очечки-то у нас явно чужие. Размера на два, а то и на три малы».

Мы сидели за столиком в кафе-мороженое. Желающих утолить жажду в этот пасмурный осенний день было хоть пруд пруди: на улице шел дождь, и посетители, большей частью из молодежи, коротали досуг, укрываясь от непогоды в теплом уютном заведении.

– Представляешь, смотрю по телевизору «Знак качества»!.. «Новости культуры», вернее, – поправился Андрей. – Звонок. Стоит она. «Добрый вечер, – говорит. – Андрея Журенко можно видеть?» «Он перед вами, – расшаркиваюсь я. – Чем обязан?» А она засмущалась, красавица моя, зарделась вся и робко так отвечает: «Я вас сразу узнала! А хотелось бы еще лучше узнать! Вы действительно Блока любите?!» – «Еще бы! Я без него просто спать не ложусь! – Ликуя от такой неслыханной удачи, я беру ее под локоток. – Да вы проходите! Что ж мы здесь-то?! Это ж не тема для разговора на темной лестнице!..» Ну и пошло-поехало!

Пока Андрей рассказывал романтическую историю их встречи, Лара сняла очки и убрала в сумочку. На переносице у нее остался яркий глубокий след.

– Сначала я действительно думала: «Идти или не идти?» – призналась она. – А потом решила: будь что будет! У каждого интеллигентного человека есть право на личную жизнь! Верно?!

– Без сомнения, – подтвердил я. – Личная жизнь – основное право нашей интеллигенции.

На удивление скоро у столика возник официант. Его крашеная модная эспаньолка и золотая серьга в ухе вызвали у спутницы Андрея живейший интерес.

– У меня знакомая есть, – сообщила она Мне по секрету, пока Журенко заказывал кофе и шоколадное мороженое, – не нашего круга, но тоже хлебнула будь здоров! Вот она утверждает, что с «голубыми» даже лучше поддерживать…

– О чем это вы?! – поинтересовался Андрей, отпуская официанта.

– Так, – сказала Лара. – Ни о чем. О тебе. Андрюша – мое «альтер эго».

Она погладила Журенко по руке.

– Латынь! – пояснил счастливый Андрей. – Как «второе я» переводится!

«Убью скотину! – с тоской подумал я про Серика. – И ведь старался, наверное! Из кожи вон лез!»

– Приятного аппетита! – Официант ловко расставил перед нами чашечки с кофе и розетки с мороженым.

Мы его вежливо поблагодарили.

– А пидор у нас – Флажков, – сказал он вдруг.

И гордо удалился, покачивая на ходу своей «кругосветной» серьгой.

– Представляете?! Мы всю ночь напролет читали стихи! – Закатив глаза, Лара начала декламировать: – «И каждый вечер, в час назначенный…»

– Девичий стан, местами схваченный! – подхватил Журенко.

– Ментами, быть может?! – Я выразительно глянул на его подругу.

– Зря смеетесь. – Она невозмутимо зачерпнула из розетки подтаявшее мороженое. – Александр Блок, между прочим, был женат на дочери Менделеева.

Ее сравнение показалось мне более чем сомнительным.

– Не поверишь! – воскликнул Андрей. – Он чемоданы собирал!

– Ты-то собрал свой чемодан? – перевел я разговор в другое русло.

– Как договорились! – Журенко бросил на стол ключи и обнял Ларочку за плечи.

Собственно, ключи от его квартиры были тем, ради чего мы и встретились. Оставаться в «Лаокооне» я не хотел по соображениям личного порядка. Бордель, он и есть бордель. Прожить в нем более трех суток для меня являлось вполне достаточным испытанием. Существуют еще гостиницы, но гостиницам я почему-то не доверял. Почему-то мне думалось, что именно там меня в первую очередь начнут разыскивать люди Игоря Владиленовича. Ну, а поскольку связь моя с Журенко была кадровику превосходно известна, я резонно решил, что именно у Андрея меня станут ждать меньше всего. Следить за всеми квартирами в городе, где я вряд ли появлюсь, было накладно даже для такого укомплектованного и оснащенного аппарата, как частная разведка «Третьего полюса». Телефонируя Журенко, по той же причине я пребывал в уверенности, что номер его не прослушивается. Но вероятный риск сохранялся по-прежнему, а подставлять под пули товарища я решительно не желал. Выслушав мое нахальное предложение, Андрей без лишних вопросов согласился покинуть ради меня собственную квартиру. И теперь я даже знал почему.

– Андрей пока у меня поживет. Если вам так надо, – поглощая мороженое, на последней фразе Лара сделала ударение. – Я на Таганке снимаю комнату.

– На Таганке хорошо, – сказал я, отворачиваясь к окну.

Дождь усилился. Прохожие, даже те, что были под зонтами, спешили укрыться в ближайших магазинах. В подворотне напротив кафе собралось уже человек двадцать. Резкий порыв ветра вывернул у бежавшей мимо женщины красный с белыми горошинами зонтик спицами вверх, и тот сразу стал похож на гриб мухомор.

– Не отчаивайся! – Андрей хлопнул меня по плечу. – Все пройдет, как с белых яблонь дым! Лучше расскажи, что у тебя на личном фронте?!

– Без перемен. – Я закурил, стряхивая пепел в пустое блюдце.

О Марине я старался не думать. По крайней мере, до сегодняшнего утра.

Весь предыдущий день я провел в подземельях «Лаокоона», лежа на диване и просеивая в памяти скудную информацию, полученную в результате моего пробного захода на цель. Плевел в ней было явно больше, чем зерен. Но и зерна тоже присутствовали. Если, допустим, роль директора «Третьего полюса» Рогожина в охоте на мою персону оставалась пока за кадром, то Игорь Владиленович, безусловно, исполнял в ней партию старшего егеря.

Графология – наука более-менее точная. Предмет ее – изучение характера человека по почерку. В почерке Игоря Владиленовича легко читался характер весьма ретивого любителя-кинолога. Это принимая во внимание то, как он исправно стремился затравить меня своими «суками», к числу которых принадлежал завербованный для работы на органы еще в 70-х годах бывший совратитель малолеток, а впоследствии агент и провокатор Виктор Сергеевич Музыкант. Бригадная контрразведка Руслана, даром хлеб не евшая, быстро изобличила его по фотографии с удостоверения. Прочие дворняги из своры кадровика – Ланцет, убиенный Глыба и те, с кем я еще не знаком, – надо полагать, из того же контингента. Покинув ряды гэбэшников, Игорь Владиленович наверняка перетащил под свое крыло всех стукачей, сидевших у него на крючке по гроб жизни. Другое дело – Варан. Этот был из разряда специалистов, подготовленных, выражаясь их же казенным языком, для зачистки. И такой, скорее всего, в распоряжении начальника кадров «Третьего полюса» был не он один. «Кадры решают все!» Кому, как не Игорю Владиленовичу, руководствоваться проверенным сталинским лозунгом? Вот они и решают у него все, что хозяин планирует. А главное, стоят такие кадры куда дешевле, чем любая братва или те же действующие сотрудники спецслужб из продажных.

Ладно. С Игорем Владиленовичем мы разобрались. Вернее, еще разберемся. Сейчас мне о другом думать следовало. «Шеф уже наверх доложил, что его убрали!» – сказал Варан в гараже своим подельникам. Где у них этот самый «верх» и кто на нем сидит – вот основной вопрос моего бытия. И доколе я не сыщу на него ответа, не будет мне покоя ни днем ни ночью.

На периферии моего сознания шевелились еще некто Галемба, упомянутый случайно при первом допросе экспедитором, и начальник охраны банка Шибанов, замешанный в эту историю каким-то боком. И Марина, разумеется.

На Петровско-Разумовском она так и не появилась.

– Зато Егоров опять пришел! – сообщил возбужденно по телефону мой сосед. – Они с Шилобреевым о судьбах искусства спорят! Хочешь послушать?!

В трубке зазвучали приглушенные голоса.

– Постимпрессионизм! – возмущался участковый. – Постимпрессионизм все обгадил! Постимпрессионизм и постэкспрессионизм!

– Что ты заладил, как попугай, – гудел в ответ басом Шилобреев, – «пост» да «пост»! В карауле, что ль?! Кутилин! Где у тебя огурцы?!

– Пока Дега был жив, совсем другая планка стояла! – Егоров грохнул чем-то тяжелым по чему-то деревянному.

– Дега?! Это который?! – Авангардист захрустел огурцом. – БэГа, может?! Борян Гребенщиков?! Так он еще жив, чего и тебе желает!

– Слыхал?! – снова прорезался голос Кутилина. – Сань, Сань! Погоди! Полина-то, слышь, совсем с катушек слетела! Комод из окна сбросила на машину Бурчалкина! Представляешь?! Комод с полтонны весит! В психушку ее увезли!

Не дожидаясь, пока Юра мне перескажет все местные новости, я повесил трубку.

На ужин Серик приготовил мне котлету по-киевски с жареным картофелем. В сауне дым стоял коромыслом: башибузуки праздновали освобождение какой-то Гири. Возможно, впрочем, что это был он, а не она. Тем не менее банщик, памятуя о наказе Руслана, успевал и для меня выкроить минуту-другую.

– Сам Князь приехал! – сообщил Серик, забирая грязную посуду из номера. – Теперь до утра гулять будут!

«Князь у них приехал, ядрена крыша!.. Не вертеп, а дворянское, в натуре, собрание!..»

– Александр! – вернула меня в кафе-мороженое интеллигентная жрица любви. – Не желаете с нами шампанского выпить?!

– С удовольствием. – Я загасил в блюдце сигарету.

– Шампанского три бокала! – подозвав официанта, распорядился Журенко. – Да покрепче!

– И водки сто пятьдесят, – добавил я.

– За прекрасных дам! – произнес Андрей незатейливый тост, когда бокалы были наполнены.

– Почему это ты говоришь обо мне во множественном числе? – нахмурилась Лара.

– Тогда за кавалеров! – тут же нашелся Журенко.

Мы чокнулись и выпили.

– Сегодня вечером Андрей ведет меня в консерваторию. – Лара достала из сумочки губную помаду и подправила свою «боевую раскраску». – На «Лебединое озеро».

– Лебединое озеро в зоопарке, – буркнул я в ответ.

– Ну, нам пора! – Журенко поднялся из-за стола и пошел рассчитываться с официантом, застрявшим у стойки бара.

– Да не напрягайся ты так, филолог, – ехидно сказала Лара. – Я пока отличаю цаплю от сокола. При южном ветре, само собой.

«Ай да куртизанка! – Я мысленно улыбнулся. – Здорово она умыла меня! Нет, повезло все-таки Андрею! Определенно повезло!»

– Ты еще остаешься? – спросил мой друг, возвращаясь к столику.

– Побуду немного, – кивнул я. – Спасибо за квартиру.

– Я тебя умоляю! – Журенко обнял Лару. – Пользуйся! Да, у меня там на кухне кран не работает, и лампочка в туалете перегорела!

– Чао! – Лара взмахнула рукой, и они, счастливые, исчезли под дождем.

– Вы позволите?! – Лохматое существо в застиранных джинсах, не дожидаясь моего ответа, подхватило освободившиеся стулья и растворилось вместе с ними в шумной компании сверстников.

«Достойный ты был мужчина, Иван Ильич, земля тебе пухом. – Я выпил водку. – Хотя какая, к ляду, земля?! Замуруют тебя в стену колумбария, и сделается твоим последним пристанищем керамическая ваза. Назвать емкость, где отныне будет покоиться твой прах, урной да не повернется ничей язык! В урну мы положим того, кому там вместо тебя лежать положено! И это я тебе обещаю!»

Накануне я навел справки в казино «Медный сфинкс» и выяснил, что кремация Штейнберга должна состояться сегодня в десять утра. А в 9.30 мы с Проявителем уже дежурили напротив нового Донского кладбища в его видавшем виды «Москвиче».

На мою просьбу о содействии в предстоящей операции Матвей Семенович откликнулся с неожиданным энтузиазмом и решительно отказался от всякого вознаграждения.

– Тут речь о деле, молодой человек! – рассердился он, как будто это я с него деньги требовал. – Тут вам не фабрикация! Понимать надо! Привыкло твое поколение все рублем измерять! А талант?! Вы-то знаете ему цену?! Молчите?! Ну так я тебе вот что скажу: или ты работаешь, или нет!

– Работаю, – согласился я.

И мы с Проявителем ударили по рукам.

Машины парковались у кладбища одна за другой. Многие высаживали пассажиров и тотчас отъезжали. При таком наплыве народа, кто где и кто чей, разобраться было трудно.

– Пойду осмотрюсь, – сказал я, надев шляпу, Матвею Семенычу.

Он кивнул, сосредоточенно изучая сквозь видоискатель мощного фотоаппарата с телескопическим объективом прибывающую публику.

Шляпу и долгополый черный плащ, равно как и парик с усами, ссудил мне Проявитель. В его хозяйстве этого добра было предостаточно. Гримерная, я думаю, далеко не каждого театра обладала тем выбором средств для изменения внешности, какой имелся в арсенале подпольного фотографа.

Нелепый этот маскарад раздражал меня до крайности. Я чувствовал себя каким-то персонажем комедии дель арте, из тех напомаженных ловеласов, что проникают в дома чужих жен по веревочной лестнице. Но так я имел возможность попасть на кладбище без риска быть узнанным кем-либо из тех, кто искал меня сейчас по всему городу.

У меня были все основания подозревать, что покойный управляющий находился при жизни в самых тесных отношениях с прямым заказчиком моей ликвидации. Иначе откуда он знал еще задолго до нынешних событий о том, как они будут развиваться? Откуда он мог все предвидеть и так заблаговременно предостеречь меня от надвигающейся угрозы? То, что Иван Ильич был моим тайным покровителем и доброхотом, не вызывало сомнений. Сомнения скорее вызывала мотивация. Причины такого ко мне отношения оставались для меня абсолютно неясны. Вся эта предыстория с «золотой фишкой», так долго не дававшая мне покоя, была затеяна, разумеется, им, чтобы вытащить меня на свою территорию под любым предлогом. И предлог он, надо признаться, нашел убедительный. Сильный предлог, учитывая мою прошлую склонность к азартным развлечениям. Даже выигранные мной деньги, я чувствовал, были предусмотрены в его раскладе, хотя выиграл их, несомненно, я сам. Деньги эти он мог мне запросто не отдавать. И тем более не хлопотать об их переводе на мой счет в зарубежный банк. Он знал, Иван Ильич, что без денег я никуда не поеду, и сомневался, поеду ли я куда-нибудь с деньгами. На что он, собственно, рассчитывал, пытаясь спасти меня таким образом? На то, что я умнее, чем оказался на самом деле? На то, что я, не требуя с его стороны объяснений – а ведь я их действительно не захотел услышать, но совсем по иной причине! – последую данному совету? «Есть люди, – сказал он тогда, – включившие вас в свою сумасшедшую и смертельно опасную игру…» Значит, люди, а не человек. Не один человек. В том, что их, по образному выражению Штейнберга, «сумасшедшая игра», элементом которой я как бы являюсь, смертельно опасна, – я уже успел убедиться. Это мне уже дали понять в полной мере. Идем дальше…

– Осторожней! Смотри, куда прешь, торопых-потемкович! – Шагая по аллее между могилами, я задел плечом служащего в линялой спецовке.

«Торопых-потемкович!» Надо же! Богата родная речь на затейливые обращения!.. Ладно. Идем все-таки дальше. Иван Ильич назвал меня тогда пешкой. Королевской, точнее, пешкой. Стало быть, есть и фигуры посолиднее? Или пешка – это некий образ болванчика, чьи действия используются вслепую? Или что-то еще? А что, собственно, еще? Еще он добавил, что «не имеет ни желания, ни возможности объяснить суть этой игры». Отложим пока суть, оставим в покое возможности и остановимся на желаниях. Если Иван Ильич не хотел обнаружить передо мной источник опасности, логично предположить, что этот источник ему был близок не только в информационном смысле, но и в общепринятом. Источник этот, причина всех моих бед, вполне мог оказаться близким Штейнбергу лицом. И следовательно, сегодня лицо это должно было появиться здесь, среди множества знакомых, друзей и родственников, большая толпа которых собралась в ожидании ритуального испепеления бренных останков Ивана Ильича.

Следуя довольно туманным представлениям о правилах конспирации, я не стал смешиваться с этой траурной компанией, где все так или иначе друг друга знали, а направил свои стопы к зданию, расположенному поблизости. Это был двухэтажный колумбарий под номером 18. Голубой барельеф рядом со зданием выглядел как безумный ребус. Если отгадывать его слева направо по диагонали, пропуская все фигуры между Петрушкой и пеликаном, то при желании складывается слово «пепел».

Остановившись на пороге братской усыпальницы, я стал рассматривать толпу у крематория. Видел я, естественно, только тех, кто еще оставался снаружи. Большинство провожающих, насколько я мог судить, находилось в зале ожидания за дверьми, которые сторожила добрая дюжина телохранителей. Но это меня как раз удивляло меньше всего. Среди окружения Ивана Ильича должны были присутствовать небожители, и многие, конечно, собрались проститься с управляющим. Как заметил известный писатель эпохи соцреализма: «Какой русский не пойдет за гробом соседа?»

Разочарованный результатами беглого осмотра или, вернее, их отсутствием, я вернулся к «Москвичу».

– Ну что? – деловито спросил Матвей Семеныч. – Кого будем фотографировать?

– Всех, – отозвался я. – На кого пленки хватит.

– Пленки хватит, – уверил меня Проявитель. – Пленки хоть… Короче, много пленки.

Через полчаса ожидания фотоаппарат Матвея Семеныча защелкал. Близкие и друзья покойного потянулись на выход.

– Чувих снимать будем? – Увлеченный своим делом фотограф нацелил объектив на подъехавшую к воротам кладбища машину.

Это был уже знакомый мне вишневого цвета «Кадиллак» из подземного гаража.

– Что? – спросил я чужим, как мне самому показалось, голосом. – В каком смысле?.. Да, конечно… Того, что рядом с ними, покрупнее, пожалуйста.

К автомобилю в окружении телохранителей направлялся элегантный господин, обнимавший за плечи двух молодых женщин в черных косынках. Одна из них была племянница управляющего Европа, поздравлявшая меня в казино с баснословным выигрышем, а вторая… моя Марина.

У Эрнста Теодора Амадея Гофмана есть такая сказка: «Повелитель блох». Ее герой, Перегринус Тис, с помощью волшебного стеклышка смог постичь всю глубину лицемерия окружающих. Стеклышко давало ему возможность заглянуть в самые потаенные уголки человеческого сознания. И лишь принцесса Гамахея оставила его в дураках. Дело в том, что, признаваясь Тису в своих чувствах, Гамахея верила собственной лжи, как может верить ей только женщина. Между поклонниками женщина часто выбирает наиболее богатого, убедив себя в том, что выбирает наиболее любимого.

Интерес мой к происходящему на какое-то время пропал. Матвей Семенович, продолжая свою работу, о чем-то меня еще спрашивал, и я, по большой части невпопад, что-то ему еще отвечал.

– Шабаш. – Проявитель опустил фотоаппарат. – Две кассеты отщелкал. Уважали, видать, покойного. А все одно: косая пожаловала – и прощай уважение.

– Почему – косая? – поинтересовался я, оправившись уже от легкого шока.

– Косить хорошо умеет. – Матвей Семеныч завел мотор и вырулил на проспект. – Ее дело косить, а наше – уворачиваться. Ты что, так и будешь теперь в усах по городу бегать?

Я бросил на заднее сиденье шляпу, отклеил бутафорские усы и пристегнулся ремнем безопасности. Машину Проявитель водил куда хуже, чем делал фальшивые документы.

– Пока ты на кладбище прохлаждался, мне для тебя корреспонденцию принесли. – Матвей Семеныч бросил мне на колени письмо.

– Что за черт! – Я тупо посмотрел на конверт.

Похоже, любой мой шаг предугадывался кем-то раньше, чем я успевал ногу поднять. И даже, может быть, раньше, чем я успевал о нем подумать.

– Сижу, понимаешь, готовлюсь к оперативной съемке, – продолжал делиться фотограф своими впечатлениями. – Себя ничем не обнаруживаю… Вдруг на тебе! Наклоняется к окну здоровая такая будка и спрашивает: «Вы с Александром Ивановичем приехали?» Причем спрашивает, заметьте, без хамства. И ведет себя так, словно он в курсе нашей миссии. Что ж мне после этого – шлангом прикидываться?!

«Конспиратор фигов! – обругал я себя, доставая из конверта сложенный пополам лист бумаги. – Усы еще прилепил! Рихард Зорге!»

Притормозив на светофоре, Матвей Семеныч встревоженно глянул на меня:

– Так это был не наш человек?!

– Наш, наш, – успокоил я фотографа. – Он под прикрытием работает.

– Я так и понял, – кивнул Проявитель. – Вас где высадить?

«Завтра в 16.00 у могилы Хераскова» – гласило отпечатанное на принтере анонимное послание. И почему я, интересно, должен знать, где находится могила Хераскова? Допустим, я знаю. Но откуда это известно отправителю?

– Вас где высадить? – повторил свой вопрос Матвей Семеныч.

– Да, – отозвался я. – На перекрестке. Спасибо.

– Вечерком заезжайте за фотографиями. – Проявитель остановил «Москвич» у тротуара и пожал мне руку. – До встречи, коллега.

Народу в кафе-мороженое заметно поубавилось. Дождь закончился, и посетители стали расходиться.

– Что-нибудь еще? – любезно поинтересовался, останавливаясь рядом, обладатель эспаньолки.

– Еще сто пятьдесят. – Достав из кармана спичечный коробок, я положил его на угол стола.

Будем рассуждать здраво… Коробок, подброшенный большим пальцем, встал на ребро. Пятнадцать копеек… В детстве у нас ребро шло за пятнадцать копеек… Если бы неизвестный автор записки был членом команды «Третьего полюса», он бы не стал городить весь этот огород: «Завтра… у могилы…» Не те у них методы. Я бы уже сегодня сидел в «Москвиче» Проявителя с простреленной башкой. Или собирала бы нас с Матвей Семенычем выездная сессия уголовного розыска в целлофановые мешки после взрыва, приблизительно равного килограмму тротилового эквивалента.

Я вновь подбросил коробок. На этот раз, дважды перевернувшись в воздухе, он упал этикеткой вниз. Пять копеек! Новое дело. Значит, у меня появился неожиданный союзник. Анонимный мой друг принял эстафету у Ивана Ильича.

– Ваши сто пятьдесят. – Официант поставил передо мной стакан и блюдце с маслинами.

Насчет маслин это он правильно догадался.

– Сколько с меня? – спросил я, доставая бумажник.

Он посмотрел на потолок, как будто там был выписан счет, и вздохнул.

– Ста рублей хватит?

Забрав деньги, официант с серьгой в ухе и традиционной сексуальной ориентацией оставил меня наедине с моими мыслями.

Подброшенный спичечный коробок упал на стол обратной стороной. Все сгорело. Все предыдущие двадцать копеек. Ну, допустим… Я вынул спичку, поджег угол письма и бросил его в пепельницу. Допустим, я до сих пор ничего не знаю. Допустим, что кто-то со мной режется в «жмурки», да так искусно, что я ловлю только воздух и оттого постоянно вожу. Они меня видят, а я их нет. В таком случае надо пользоваться любой возможностью. В таком случае завтра надо идти на эту встречу. На нее в любом случае надо идти.

Выпив водку, я закусил траурной черной маслиной.

Записка в пепельнице уже обратилась в золу. Люди, отношения, записки – все в золу обращалось. Такой сегодня выдался день. Прах к праху.