Текст книги "Правила игры"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 22
ДОЛГИЙ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

С годами приходит осознание того, что это не лучшие, как принято считать, умирают первыми, а, наоборот, первые умирают лучшими. Умереть во цвете, слегка лишь тронутым порчей, – вот стезя оставить впечатление. И кто, право, знает, каким бы сделался на старости лет тот или иной, не стань он вовремя боком под меткий «лепаж», не спутайся с дозировкой героина или не выпей совсем уж лишнего. Но мне это, похоже, не грозит. Умру я, похоже, от глупой старости, коли от стыда и обиды не умер. Алкоголь, конечно, сильное народное средство, но и он, знать, не мой счастливый удел. Что и доказали наглядно последние десять дней.

– Угорь! – проник в мое убежище сиплый шепот. – Угорь, очнись! Рассолу хочешь?! А водки?..

Хромой бес толкнул меня в ребро.

– Слышь, Родион! Почитай-ка ему что-нибудь медленное! Угорь чтение любит! Да не листай ты! С любого места!

С чего он взял, что я чтение люблю?

Историк прокашлялся и забубнил:

– «Игра – есть термин, обозначающий широкий круг деятельности животных и человека, противопоставляемой обычно утилитарно-практической деятельности и характеризуемой переживанием удовольствия от самой деятельности. Феномен игры привлекал внимание…»

А забытье что есть? Что есть – забытье? Я что? Забываюсь? Хорошо бы забиться в самый темный угол, где тебя никто не достанет.

– «…И видел в ней характеристику существа человека вообще. Игра для Шиллера – наслаждение, связанное со свободным от внешней потребности проявлением избытка сил…»

Сил совсем не осталось. Какая игра? О чем он бормочет? Башка – кругом. Блевать охота. Может, выпить?

– «…В основе игры, по Бейтендейку, лежат три исходные влечения, которые он заимствовал из теории Фрейда: к освобождению, к слиянию и тенденция к воспроизводству…»

Вот, значит, как. Не в деньгах, значит, радость. Значит, шахматисты мои освободиться желают. И слиться. Ладно. Я их солью. Потому что воспроизводство таких гадов – это падаль в геометрической прогрессии.

– Ладно, – промычал я, распеленавшись и сбросив шерстяное одеяло.

– Родная речь! – обрадовался Гудвин. – Рука бойца дрожать устала!

Я выпил. И почувствовал себя значительно хуже. А потом – значительно лучше.

В купе скорого поезда «Москва – Симферополь» было тепло и крепко накурено. Погоду в нем делал масляный радиатор, принесенный обходчицей Клавдией.

– Идеал! – прикончив раздел «Игра» и переходя к следующему, торжественно объявил учитель. – «Идеальный образ, определяющий…»

Клавдия, скинув мокрые валенки, сидела на нижней полке и слушала Родиона с затаенным дыханием. Женщина в поисках идеала. Щека ее прижималась к покатому плечу Гудвина. Гудвин, чуждый мирской суеты, нарезал толстыми ломтями копченую колбасу. Кот Мамай, глядя на него как на председателя трибунала, смиренно ожидал своей участи.

– «Проблема идеала была поставлена Кантом прежде всего в связи с проблемой «внутренней цели», – с нажимом вещал Родион.

– Хорош кантовать, – вмешался Гудвин, складывая ножик. – Твое учение, Родя, мертвого поднимет. Вон, Угорек уже порозовел.

– Продолжайте, Родион Викентьевич! Не отвлекайтесь на ихний черный юмор! – проворковала напарница Клавдии пышнотелая Зинаида.

Протискиваясь боком в купе, она уже наполовину была внутри. Кому приходилось проталкивать пальцем рассохшуюся пробку «Монастырского», тот знает, какой это мучительный и долгий процесс. Но все проходит, и Зинаида прошла.

– Что там о «внутренней цели»?! – Она плотоядно улыбнулась и поправила перманент.

Круглая голова ее напоминала герб Советского Союза, обрамленный злачными снопами.

С наступлением зимы Гудвина и Клавдию посетила идея оженить учителя Родиона. Лютая бездомная зима, случись привокзальной милиции добраться-таки до этого заблудившегося поезда, могла уничтожить историка окончательно. Невеста – на ее должность отрядили товарку Клавдии темпераментную и одинокую Зинаиду – была согласна. Родственники тоже не возражали. Оставался жених. Его до поры урядили не пугать. Между тем бабье лето давно минуло, а коротание века с ученым, тихим и чистоплотным мужчиной, все как-то откладывалось. Невеста изнывала от нетерпения.

– Мне важно, что он матом не матерится, – поясняла Гудвину Зинаида. – И важно, что непьющий. Ты не знаешь, у него с этим… Ну… Все в ажуре?!

Это ее, как даму еще не растраченную, тоже весьма интересовало.

– С этим у Родиона даже лучше, чем с мозгами! – успокаивал ее Гудвин. – Я с ним лично в баню ходил! Ты слона в зоопарке видела?!

– Неужто?! – всплескивала Зинаида руками.

– Вот-вот! Помяни мои слова: как увидишь – так и окоченеешь!

– Скорей бы уж! – трепетала невеста.

Родиона готовили к семейной жизни постепенно. Обходчица Клавдия, прошедшая огонь и воду, была убеждена, что браки чаще прочего рассыпаются из-за незнания черт партнера. Особенно мелких черт. Мелкие-де черты после свадьбы вдруг становятся крупными и делают совместную жизнь нестерпимой. Таким образом, подрывается основа основ брака по расчету: «стерпится – слюбится».

– Мой четвертый, – делилась с нами Клавдия, – животных не любил. Мелочь вроде. Аллергия у него, вишь ты, была на кошек. А потом выяснилось, что у него к отряду животных и бабы примыкают. Как меня увидит, так и пятнами весь покрывается.

– И «петухи», – ввернул Гудвин. – Это законная вещь. У нас на зоне «петух» к отряду примкнул, так шнифера Сурикова чуть кондратий не унес.

Таким вот образом и решено было подселить к учителю истории бродячего кота. Двухнедельные экзамены Родион выдержал на «отлично». Мамай поправился, почти перестал ходить по нужде в коридор вагона и сделался совсем ручным. Лишь иногда его выводили из себя нудные нотации хозяина, подкрепляемые высказываниями великорусских князей.

– Ну?! – интересовалась Зинаида, поджидая Гудвина у вагона. – Скоро?!

– Обождать надо недельку! – хмурился Гудвин, брезгливо соскребая кошачий помет с ботинка.

– А это что? – кивала Зина на испачканный рельс.

– Что, что! – огрызался с досадой Гудвин. – Мамаев курган!

Наконец Зинаида была представлена будущему мужу. Родион своими интеллигентными манерами сразу разбудил в ней буйное платоническое чувство. И осада крепости началась.

– Что там о «внутренней цели»?! – повторила свой вопрос раскрасневшаяся с мороза Зинаида, надвигаясь на историка.

– Здравствуйте, Зинаида! – Родион с книгой попятился.

– И вам того же, Родион Викентьевич! – Она стремительно, будто делая хирургический надрез, расстегнула на куртке-аляске молнию.

– «Согласно Канту, – продолжил придушенным голосом Родион, – явления, не имеющие цели, которая могла бы быть представлена образно, не могут иметь и идеала!»

– А имеющие цель?! – придавила его Зинаида к стенке купе.

– «Единственным существом, согласно Канту, действующим по «внутренней цели», является человек!» – закрываясь книгой, взмолился историк.

– Ну давай! Давай! – заклокотала Зинаида, лихорадочно ощупывая брюки учителя. – Вот она, моя «внутренняя цель»!

Ее буйное платоническое чувство вышло из-под контроля и переросло в трепетное физическое влечение.

– Трахни меня! Трахни меня! Трахни!.. – страстно дышала, прильнув к историку всем своим необъятным телом, Зинаида.

Родион поднял обеими руками пудовый том «Философского энциклопедического словаря» и со всей силы опустил его на голову Зины. Та закатила глаза и села в проходе.

– Ну ты, Родиоша, извращенец! – Уронив перочинный нож, Гудвин восхищенно уставился на безумного педагога. – Много я видел способов, не скрою! Но чтоб так!..

Родион вырвался из купе и с воем помчался по коридору.

– Ничего, ничего, – утешала Клавдия рыдающую подругу. – Все образуется.

– Кто сказал, что он кошек любит?! – всхлипывала Зинаида. – Живодер!

Пользуясь тем, что все о нем решительно позабыли, Мамай вспрыгнул на стол и с урчанием взялся за копченую колбасу.

– Лёнь, а Лёнь?! – впервые назвал я Гудвина по имени. – Увези меня отсюда, Христа ради!

– Куда?! – удивился бродяга.

– В «Мюр и Мерилиз»!

Клавдия попросила нас выйти, чтобы не смущать огорченную подругу. На Зинаиду ни с того ни с сего напала икота.

– В «Метрополь»! – сказал я. – В «Асторию»!

В результате мы поехали на Сивцев Вражек. По вражку этому при царе Горохе протекала речка Сивка. Не исключаю, что ее Кефиров осушил. Кефиров с похмелья мог осушить все, что подлежало осушению. Служил он на Сивцевом Вражке дворником. Лопата и метла были его рудиментами. Кефиров, как и я, защитил кандидатский минимум, только по раннему творчеству Пауля Целана, австрийского поэта-модерниста, но метлу так до конца и не отбросил. Дворник-аспирант в Москве – явление столь же распространенное, как и взяточник-префект. Несмотря на свой социальный статус, Кефиров был сибаритом и белоручкой. При том же – пьяницей и, согласно его собственному определению, «идейным бичом». Его теория «бичизма» поражала стройной логикой и отдавала знанием жизни: «Бич обыкновенный, как вид фауны, низовой, так сказать, бич с его пресловутой свободой – грязный миф городского фольклора. Свобода его иллюзорна. Поиск ночлега, постоянное добывание хлеба насущного, жестокая борьба с конкурентами, грызунами, вшами и прочей нечистью оттирают его от желанной свободы, как толпа оттирала страждущего от прилавка в эпоху антиалкогольных перегибов. Истинный бич, неподдельный бич, так сказать, высшего полета – академик. Вот где синекура зарыта. Академики – элита бичей! Честь им и хвала!» Такова была, в общих чертах, цель жизни по Кефирову: высокооплачиваемая должность, не требующая никакого труда. «Но чтобы добиться ее, – утверждал тот же самый Кефиров, – необходимо такое сумасшедшее приложение усилий ценой лучших лет, что она, право, того не стоит». Так говорил Кефиров: «Нет под звездой ничего, заслуживающего усилий! Дайте мне точку опоры, и я на нее обопрусь!»

В дворницкой Кефирова превалировал строгий беспорядок. Все вещи, будь то лопата или книга, лежали и стояли сплошь не на своих местах.

– Неси его сюда! – распорядился Кефиров при виде Гудвина со мной на закорках. – Сажай! Прислони лучше!

– А где?! – спросил я, собираясь с мыслями.

– Везде! – отозвался Кефиров, прилично обождав продолжения. – Везде и в большом количестве!

– Это не «Метрополь», – определил я на глаз, обозрев полуподвальное помещение.

– Нет, – подтвердил дворник-аспирант. – Но и не пельменная.

Гудвин распечатал бутылку, и наступила долгая зимняя ночь.

С утра, открывши глаза, первым я увидал опять же Гудвина.

– На работу опаздываю! – пояснил он, разливая «огненную воду». – Скоро Новый год! А там и Рождество. Самая урожайная пора! Богомольцы ордой повалят!

– Какой год? – Я неуверенно взял стакан.

– Еще какой! – вклинился в беседу Кефиров. – С наступающим!

Он клубился и потел, стаскивая ватник. Расчистка снега вернула ему утраченную бодрость. Чего нельзя было сказать обо всех остальных.

– Му-му! – позвал Кефиров, заглядывая под шкаф. – Где ты, чертова устрица?!

Черепаха нашлась за оцинкованным ведром с букетом уборочного инвентаря. Кефиров налил ей в блюдце молока и присоединился к застолью.

– А почему Му-Му? – свертывая «козью ногу» из табака недокуренных «бычков», полюбопытствовал Гудвин.

– Глухонемая, – был краток аспирант.

Закусив после третьей, Кефиров пустился во все тяжкие. Что там Родион с его философскими чтениями!

– Сидение сиднем – вот корень зла моих соотечественников, – начал он.

– А моих?! – насторожился Гудвин.

– И твоих, – великодушно взял его в свою компанию Кефиров. – Вспомнить хоть Илью Муромца. Тоже и Емеля-щукарь. Печка – и весь сказ. Между тем согласно утверждениям Лао Цзы, жизнь человека – не что иное, как возвращение домой. Человек всегда рождается на чужбине. Чужбина – его родина, но не дом. Блуждая по дорогам судьбы, человек подсознательно ищет единственно верный путь. Причем, заметите, вслепую. Не случайно слепец Гомер отправил после взятия Трои хитроумного Лаэртида за семь верст киселя хлебать. Одушевленная метафора поэта стремилась в родную Итаку с упорством, превосходящим олимпийское сопротивление. Так и мы превосходим его. Так я его превосхожу.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – пробормотал я, поднимая чарку.

– Да! – Кефиров выпил и продолжил: – Таковы греки! Одиссей отдавал себе отчет, какие препятствия возникнут на его многотрудном пути. Ну, или догадывался. Лень и Страх – вот Сцилла и Харибда нашего бытия.

– И менты, – уточнил Гудвин.

– Но что ожидало Одиссея в конце его жизненного пути?! Что ждало его, как отравленная змея в каменной засаде?! – вопросил, поглядывая на нас торжествующе, Кефиров.

– Заначка? – предположил Гудвин.

– Пенелопа! – Кефиров вскочил и обежал вокруг стола. – Одиссей, конечно, знать этого не мог! Но Гомер знал! Он вывел себя в образе слепого верного пса и кинулся наперерез хозяину, чтобы предупредить его! Но он, слепой жалкий пес, не мог говорить! Он мог только сочинять гекзаметром!

– Да! – Гудвин тронул повязку, прикрывавшую выбитый глаз. – Не повезло мужику!

– Выпьем же за тех, кто в море и никогда оттуда не возвращается! – провозгласил Кефиров. – За вечных странников, братия! За Агасферуса!

– Собирались эллины толпою на далекий остров Сахалин… – Я подцепил из банки опенок и уронил обратно.

Таких банок с опятами каждую осень присылала ящика три-четыре аспиранту его тетка. Чтоб было чем закусывать.

– В магазин бы сходить, – озаботился Гудвин состоянием наших дел.

– Лучше за водкой сбегать! – возразил Кефиров.

Взаимопонимание за столом достигло абсолюта. Гудвин с Кефировым засобирались: кто в магазин, кто за водкой. Причем Кефиров прихватил с собой метлу. После их возвращения в моем сознании опять наступила долгая зимняя ночь.

Когда я проснулся, а может, и не проснулся, Гудвин истязал банку с опятами.

– На работу опаздываю! – налегая на консервный нож, пропыхтел он. – Рождество скоро! А там и Крещение не за горами! Богомольцев будет невпроворот! Золотое время!

Кефиров храпел на топчане. На груди у него лежала черепаха Му-Му. На черепахе стоял пустой стакан.

– Лёнь! – позвал я бродягу.

– Дался тебе этот «Метрополь»! – Он отодвинул банку и обнял меня, присев рядом. – Ну, чего ты маешься?! Ну, погибли твои ребята! Все под Богом ходим! Рождество вон скоро!

– М-да! – не разлепляя век, произнес Кефиров. – Амальгама! Книга отражений! И зеркала страниц! Осталось там что-нибудь?!

Что-то, разумеется, осталось.

– Есть фамилии бытовые, – сразу насел на Гудвина аспирант, – и есть – ярко окрашенные. Задающие персонажу изначальную характеристику. Злодеям авторы склонны давать отталкивающие фамилии. Это упрощает. Возьми хоть «Капитанскую дочку»… Мог писатель наречь фамилией Швабрин положительного героя?! А Яго?! А Смердяков?! Чувствуешь, чем пахнет?!

Гудвин принюхался.

– Зря ты их над газом повесил, – заметил он.

– При чем тут носки?! – Кефиров опрокинул стакан. – Смысловая нагрузка важна! Скрытый вербальный договор с читателем, понимаешь?! Вот у тебя какая фамилия?!

– Мошонкин. – Гудвин захрустел моченым яблоком.

– Нейтральная фамилия, – квалифицировал аспирант. – Бытовая.

К вечеру не без труда я уговорил Гудвина отвезти меня все же в ресторан.

В ресторане все было мне знакомо. Даже яркие живописные фрески.

– Саня?! – Официант при виде меня перекрестился. – А мы тебя похоронили!

Перекрестился он почему-то слева направо. Не знал, что он католик. Кисть его была в гипсе.

– Иначе говоря, меня здесь не ждут, – огорчился я.

– Иначе говоря, твоя могила на Митинском кладбище! – подхватил меня под вторую руку целовальник. – Участок сто сорок… Забыл! На бумажке где-то записано! Намедни девять дней отмечали!

В отдельном кабинете, куда я был сопровожден Гудвином и официантом, все мне душевно обрадовались. Тронутое кресло-качалка приветливо кивнуло. Задетый портрет покосился в мою сторону. Книжные полки протанцевали вокруг тур вальса. А потом и вовсе пошло несусветное.

– Белый танец! – объявила вешалка, подхватывая меня в свои объятия. – Рон де дам! Авек во кавале!

Очнулся я на диване, и очнулся не до конца. Все было словно во мгле. Но я успел заметить, что появились и другие посетители. Ресторан, видно, был привокзальным. Напротив за столиком сидел джентльмен в белом, и у ног его дожидался чемодан. Джентльмен заказывал. Официант, почтительно прислушиваясь, чиркал в блокноте.

– Родедорм – две на ночь… Витаминную смесь регулярно… Рудотель по одной днем каждые четыре… Бульон крепкий… Больше чаю… Никакого алкоголя ни в коем случае! – цедил вальяжный денди.

«Трезвенник, – поморщился я. – Видно, что англичанин. Или – печень больная».

– А свежее пиво «Балтика»?! – попробовал было предложить официант.

– Вы что?! – подскочил капризный англичанин. – Уморить его хотите?!

«Кого же это можно «Балтикой» уморить?! – подумал я сквозь дрему. – Слышал бы его мой сосед Кутилин!.. А «Балтикой» никого уморить положительно невозможно!»

– Капли Вассермана?! – пытался еще на чем-нибудь сделать план официант.

– Вотчала?! – спросил привереда. – Нет. Валидол разве. По мере.

Сделав заказ, джентльмен с чемоданчиком удалился.

– Сань, может, хочешь чего? – Официант робко тронул меня за плечо.

– Яду, – попросил я. – Крысиного. Без тоника. У меня крыса в мозгу.

– Ну, спи! – Официант погасил ночник. – Если что – я рядом.

И снова наступила долгая зимняя ночь.

ГЛАВА 23
ПОДРОБНОСТИ МОИХ ПОХОРОН

По возвращении из параллельного мира я узнал подробности моих похорон. Хронику печальной моей планиды с той стороны, что была ему освещена, поведал мне Кутилин. Первым скорбную эстафету успел донести участковый наш Егоров. Всех опередил. Далее подключились средства массовой информации.

– Целый день в новостях только о тебе! – приврал Кутилин. – Интервью с кем-то… Черный ящик – хрен поймешь! Потом из банка твоего стали названивать, родственников искать. В финале я на опознание поехал.

– Опознал? – Я прицелился и попал ногами в тапочки.

– Опознал, – сник мой сосед. – Ты не подумай чего! Сначала-то я заартачился. «Не берусь, – говорю, – по костям и каким-то обрывкам ткани подлинник определить!» А там следователь из прокуратуры, сом такой зубастый…

– Коронер?

– Точно! Эта фамилия! Вредный такой еврей! Прижал меня и с подвохом спрашивает: «А по особым приметам?!» Ну, чувствую, сейчас пятнадцать суток впаяет с конфискацией!.. И подписался. Взял грех.

Свою реляцию Кутилин закончил выносом газеты. Газета была приобретена им на следующий день и оставлена для памяти. В подвале первой полосы под общим заголовком «Срочно в номер!» между заметками «Повара убило обломком плиты» и «Покупать на рынке творог становится опасно» траурной художественной рамкой был обведен рассказ «Драма на Ходынском поле»: «Во вторник утром при взлете с территории авиационной выставки «Ходынка» потерпел катастрофу вертолет «Ми-2» частного аэроклуба «Стрекоза», на борту которого находились пилот 1-го класса Н. Журавлев и двое пассажиров: охранник «Дека-Банка» А. Угаров и госпожа М. Свешникова. Спасатели отряда МЧС и сотрудники ГУВД, первыми прибывшие на место аварии, не исключают криминальной подоплеки данного происшествия. По свидетельствам многочисленных очевидцев, взрыву предшествовала интенсивная перестрелка, доносившаяся со стороны выставки. О дальнейшем ходе расследования читайте в ближайшем выпуске».

Стало быть, вот какая у Марины фамилия. Свешникова.

– А ее где похоронили? – спросил я, откладывая газету.

– Законно у подружки можешь узнать, – подкинул идею Кутилин. – Она звонила тебе раза три незадолго до того, как ты дуба дал. Обещалась мне позировать, если я тебя отыщу.

– А с рукой что? – кивнул я на гипс.

– Дружбану своему спасибо скажи, – насупился Юра. – Поминки все твои, будь они неладны.

Оказалось, Кутилин по широте душевной вызвался организовать мои поминки. Хоронили меня силами рабочего коллектива и общества ветеранов-интернационалистов. Публики, по утверждению моего соседа, было не много, но и не мало. Отпевание, речи надгробные – честь по чести. Банк родной выделил средства на такое мероприятие. Помянуть меня собрались лишь самые близкие, среди которых, разумеется, присутствовал и Журенко с молодой женой Ларой. Здесь Кутилин запнулся и историю смял.

– Накрыл я стол персон на двадцать, – перекинулся Юра на более общие воспоминания. – Все было чинно-благородно. Шилобреев надрался как свинья. Стал самбу танцевать в мастерской. Да на всякого самбиста есть, как известно, палка с гвоздем. Егоров его живо к порядку призвал. Еще и посуду мыть заставил. Слушай, а я и не думал, что ты у нас такой положительный!

– Ну-ну, продолжай. – Я с трудом поднялся с дивана и поплелся на кухню ставить чайник.

– Был там субчик один в полосатом галстуке, примерно таком, как я тебе из Италии привез. – Кутилин последовал за мной.

– Шибанов, – подсказал я, воспламеняя конфорку.

– Вот он про тебя!.. И герой ты войны чуть ли не русско-японской, и передовик производства, и отзывчивый сотрудник!

– Это у нас традиция в банке, – пояснил я. – О мертвых или хорошо, или ничего.

– Егоров ничего про тебя сказал. «Я с Александром Угаровым, – сказал, – пять лет в общей школе учился среднему образованию, и за все эти полные лишений года на товарищей своих он, представьте, ни разу!..»

– Зато он стучал. – Разлив кипяток по чашкам, я присел на табурет.

И, словно в подтверждение моих слов, раздался стук.

– Каковы наши действия?! – воспрял Кутилин.

– Впускай! – отмахнулся я.

В прихожей забубнили голоса, в коридоре загремели сапоги, и легкий на помине участковый Егоров застыл при виде меня посреди кухни, как памятник неизвестному офицеру.

– Егоров! – вернул я его на землю.

– Я! – эхом откликнулся участковый.

– Ты взятки берешь?!

– Никак нет! – доложил он строго по форме.

Я обошел его, сходил в комнату и вернулся с двумя банкнотами по 100 долларов, одну из которых сунул ему под нос. Егоров продолжал стоять навытяжку и смотрел вдаль. Пришлось поднести купюру пред его светлые очи.

– Знаешь этого гражданина?

– Никак нет! – стараясь, чтоб я не попадался ему на глаза, гнул свое Егоров.

– Это Бенджамин Франклин. – Я вернулся на табурет. – Американский общественный деятель.

Кутилин из-за спины участкового подавал мне какие-то знаки.

– Прославился Франклин двумя изречениями, – стал я просвещать Егорова, – первое: «Любишь ли ты жизнь?..»

– Так точно! – отчеканил Егоров.

– Я еще не закончил, – сурово осадил я его. – «Любишь ли ты жизнь?! Тогда не теряй времени, ибо жизнь состоит из чепухи!» Такова мысль автора «Теории трудовой стоимости».

– Ты живой, что ли, Саня?! – шевельнулся участковый.

– Я его удивить хотел! – Кутилин выскочил вперед. – Думал, обделается!

– Чудеса! – Пропустив мимо обидную реплику моего соседа, Егоров снял шапку и присел к столу. – А второе какое изречение?!

– А вот второе – прямо про тебя. – Размешивая сахар, я пододвинул обе банкноты к участковому. – «Ничего не делать для других равносильно самоубийству».

– Я готов! – Участковый бережно свернул деньги пополам и накрыл шапкой.

Не знаю, чья там рыба с головы тухнет. Нашей, по-моему, без разницы. Прав был Руслан: «Зарплату ментам вовремя надо выплачивать».

– Тогда сделай вот что… Сделай милость: не говори никому, что мы с тобой встречались.

– И жене? – уточнил Егоров задание.

– Зачем знать ей про Бенджамина, друг мой? – пожал я плечами. – Пусть это останется вашей с ним тайной.

– Точно! – подтвердил Кутилин. – А то плакали твои «бабки» навзрыд!

– А мне очередное звание дали! – сменил тему участковый.

– Как?! Опять?! – пришел Кутилин в изумление.

– Что значит – опять?! – подскочил Егоров. – Семь лет прошло!

– Мать твою! Надо же, как время летит! – всполошился мой сосед. – Пойду портрет Бурчалкина дописывать! Не то и мои «бабки» плакали!

– Тогда и я пойду! – Егоров надел шапку и, не прощаясь, затопал по коридору.

«Тогда и я пойду», – подумал я, когда за участковым захлопнулась дверь.

Перед уходом я проверил, что там от меня еще осталось. Осталось прилично: около пяти тысяч долларов – Журавлев деньги вперед брать отказался, два паспорта: мой общегражданский и самопальный, производства фирмы «Проявитель» на имя господина Березовского, кольт армейский с запасной обоймой, предсмертный презент Руслана, записная книжка, сотовый телефон и никчемное теперь, а может, и «кчемное» удостоверение охранника «Дека-Банка». Честный вор Гудвин все мое принес со мной, включая изъятые у Караваева файлы приговоренных сотрудников «Третьего полюса». Рюкзак с разобранной винтовкой «Тигр», патронами к ней и оставшейся гранатой Гудвин спрятал в буксе вагона «Москва – Симферополь».

По бесплатному рекламному каталогу, регулярно попадавшему в наш почтовый ящик, я отыскал номер более-менее ближайшего автосалона в районе станции метро «Петровско-Разумовская» и справился о наличии автомобилей марки «УАЗ».

– Весь модельный ряд с гарантийным техобслуживанием, – был охотный мне ответ.

– Что советуете? – включился я в беседу.

– Модель 31514 пользуется спросом. Розничная цена шестьдесят пять тысяч рублей.

– А самая дорогая?

– Модель 31519, семьдесят пять тысяч рублей соответственно.

– И сколько это в деньгах?

– Понял. Три тысячи условных единиц, – отреагировал собеседник.

– Условились, – сказал я. – Оформляйте покупку. Отберите там лучшую и с полной комплектацией. Сотня сверху. Готовность через час. – И продиктовал паспортные данные.

– Сань! Тебя ждать?! – не отрываясь от мольберта, спросил в приоткрытую дверь мастерской Кутилин. – Или только на сороковины теперь объявишься?

– Ты смотри там, Глазунов, лишний глаз не добавь Бурчалкину! Он твоих новаций не оценит! – отозвался я, выходя на лестницу.

Покупка была оформлена в оговоренный срок. Франклин, заразный и твердый, как шанкр, действовал на мозги наших коммерсантов безотказно. С окончанием всех формальностей, сведшихся в основном к процедуре оплаты, директор автосалона торжественно вручил мне техпаспорт с транзитными номерами и лично повел осматривать приобретение. Новенький, словно сошедший с конвейера, «УАЗ» сиял изморозью на боках и капоте. Около него лениво копошились двое рабочих, добавляя какие-то железки, свинчиваемые тут же с соседних вездеходов аналогичной конструкции.

– Поставщики! Вечная история! Недокомплект. – Директор отрепетированно развел руками.

Любят у нас разводить. Даже новые товарно-денежные отношения не в состоянии поколебать твердыню советского производства.

– Да нормально! – пнув колесо, проворчал автослесарь. – Зверь-машина! Зуб даю!

Слишком гнилые были зубы у этого автослесаря. С такими зубами его божба звучала как откровенная профанация. И, доставая уже обещанную давеча сотню сверху, я вдруг передумал.

– Ну, тогда и у вас, пролетарии, считайте недокомплект! – огорчил я работников салона.

Наблюдал я как-то по телевизору гонки «Формулы-1» в Монте-Карло. Лидировал, как сейчас помню, Шумахер. Когда его «болид» на очередном кругу подкатил к боксу, дабы сменить сгоревшую резину, команда обслуживания поразила меня сноровкой, с какой провела все необходимые манипуляции. После того как я спрятал сотню обратно в бумажник, я понял, что команде Шумахера еще тренироваться и тренироваться.

– Принимай, начальник! – Автослесарь вытер ветошью руки и пот со лба. – Теперь будешь гонять, пока сам не сломаешься!

Чаевые были отработаны честно. Честно были и выплачены.

– Последний вопрос, – обратился я к директору. – Нельзя ли отогнать этого красавца вместе со мной на Бескудниковский бульвар?

– Толян! – окликнул директор перекуривающего у ворот паренька. – Желание клиента для нас – что?!

– Желание клиента – не вопрос! – Толян воткнул сигарету в сугроб и сел за руль. – Прошу на козлы!

Час отъезда – час приезда. Открыв мне дверь, Журен ко побледнел.

– Ты с кем там сцепился опять?! – Выглядывая из комнаты, Лара запахнула халат.

– Здравствуй, Лара! – сказал я, отдирая от себя приятеля.

Не удостоив меня ответом, она прислонилась к косяку.

– Ну ты!.. Ну ты!.. Ты в другой раз предупреждай, когда из могилы полезешь! – нашел наконец Андрей верные слова.

– Мне уйти? – Я посмотрел на мрачную Лару.

– Я тебе уйду! – набросилась она на меня. – Я тебе уйду! Ты хоть знаешь, что твой дружок, пока тебя не было, натворил?! Он руку человеку сломал на поминках!

– Правда?! – развернулся я к Андрею. – Ты сломал живому человеку руку?! Жаль, что я это зрелище пропустил! Человек, между прочим, тебе спасибо просил передать! «Скажи, – говорит, – своему дружбану спасибо!»

– А пусть он свои руки держит подальше! – От чего Кутилин должен держать подальше руки, я и сам догадался. – Тоже мне Шишкин! Пусть лучше спасибо скажет, что я ему шею не сломал!

– Человек всего только хотел проверить изгиб моего бедра, – пояснила ехидно Лара. – И как же он теперь, бедняга, пишет без правой?!

– Он из Тулы. – Я снял куртку, намекая тем, что готов быть их гостем.

– Блоху на скаку остановит, – буркнул Журенко.

– Судя по накалу страстей, вас можно поздравить?! – Я перевел взгляд с Лары на Андрея и обратно.

– Во! – Она показала мне кулачок с тонким обручальным кольцом на безымянной фаланге.

– Во! – Я бросил Андрею ключи от машины с брелоком «УАЗ».

Поймав на лету ключи, он их недоверчиво осмотрел.

– Это мне?!

– Это вам! – уточнил я.

– Нет! – замотал он лохматой буйной головой. – С какой стати?!

– С такой стати, что это – нам! – тут же вступилась за меня Лара.

– Предлагаю равноценный обмен, – разрешил я затруднения Журенко. – Этого «козла» за моего «Уленшпигеля».

Так и договорились. А договорившись, перешли в комнату, где я узнал от Андрея свежие подробности, сопутствовавшие моей кончине.

– Из прокуратуры через день позвонили, – поведал Андрей. – Снова, думаю, Задиракин станет алиби мое проверять. Не тут-то было. Прихожу – там другой мужик, Заклунный Антон Кимович, меня дожидается. И ты знаешь, что он мне первое сказал?!

– Что здесь вопросы задает только он?

– Чур твоя ошибочка! – усмехнулся Журенко. – Он сказал: «Спрашивайте, Андрей Георгиевич! У вас, наверно, к следственным органам давно вопросы накопились!»

– Лихо! – признался я. – И что дальше?!

– Накопился, говорю, один. Где тот хмырь… следователь, извиняюсь, нынче сидит?!

– Под следствием, – отвечает. – Да вы спрашивайте, спрашивайте… За что под следствием? За то, что мерзавец и преступник.

– А что с Угаровым случилось? – обнаглел я вконец.

– Вот! – Заклунный достал из ящика стола газету какую-то, вроде не нашу, не московскую, и положил перед собой. – Это вопрос, на который я и обязан ответить! И не только вам. Что случилось с Угаровым и со всеми остальными сотрудниками вашей финансовой лавочки. И я отвечу на него, дайте только срок!

– Это вы, – говорю, – дайте срок всем гадам, кто за этим делом стоит… Короче, свой мужик этот Заклунный. Тебе бы к нему.