Текст книги "Правила игры"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 25
ЖИЛА-БЫЛА СТАРУШКА…

Дом вблизи оказался куда неприступней, чем это привиделось мне с дороги. Окна первых двух этажей были забраны прочными дубовыми ставнями, а где ставни были открыты – стекла надежно предохраняли витые кованые решетки. Два стреловидных окна мансарды украшали витражи, сюжеты которых снизу, да еще и в сумерках, разобрать я затруднился.

На коньке черепичной крыши помимо спутниковой антенны торчал флюгер в форме плоского петуха. «Посади ты эту птицу, – молвил он царю, – на спицу; петушок мой золотой будет верный сторож твой». Так рекомендовал пушкинский звездочет. Петух из гнезда Маевских, не столь родовитых, как династия царя Додона, был ржаво-бурый, точно вынули его из духовки.

«Вот погоди! – ворчал мой дядя. – Клюнет тебя жареный петух в задницу – узнаешь, каково не в свое дело соваться!»

Порыв ветра прошумел в разлапистых ветках дачных сосен, и петух угрожающе заскрипел. «Не настала ли пора задницу поберечь?!» – вздрогнул я суеверно.

Пока Вера Аркадьевна определяла свою «Тойоту» в кирпичное стойло, я обошел дом по периметру. Со стороны, обращенной к лесу, я заметил порядком уже заметенные и оттого едва различимые следы, ведущие от забора к толстому громоотводу, лепившемуся по углу дачи. Задравши нос и всматриваясь в темноту, я как будто заметил, что витраж крайнего мансардного окошка с этой стороны был выставлен. Проверить наверное можно было лишь изнутри, куда, впрочем, меня уже настойчиво и приглашали.

– Угаров! – неслось от входа. – Угаров, ты где?! Ну где же вы, Александр?! Уверяю! Дом у нас со всеми удобствами!

– Кто б сомневался, – пробормотал я, ступая обратно.

– Ты живой?! – Европа бойко обмахивала на крыльце веником запорошенные сапоги.

– Раз десять за последние двое суток задавали мне этот идиотский вопрос, – ответил я без ложной вежливости.

– Спит, что ль, баба Руфь? – Распатронив сумку и выдернув нужный ключ, Европа склонилась над замком.

Когда я поднялся на веранду, она была уже внутри.

– Ба, ты дома?! – Протащив за собой через «холодную» бумажные мешки с продуктами – мне они доверены отчего-то не были, – Вера Аркадьевна плечиком толкнула обитую дерматином дверь, ведущую во внутренние покои.

– Ну-ка! – Быстро догнав Веру, я поймал ее за хлястик и отдернул назад.

Она посмотрела на меня с недоумением.

– Где? – спросил я тихо.

– Слева! – прошептала Вера, проникаясь чувством опасности.

Слева на стене я нащупал выключатель. Шарообразный салатный плафон в бронзовой обертке озарил анфиладу: ряд закрытых комнат по обе стороны коридора тянулся до лестницы, ведущей наверх. Сунув руку за пазуху, я медленно двинулся вперед по ковровой дорожке. Скрипнула рассохшаяся половица. Ей вторил щелчок взведенного курка за дверью напротив.

– Вера?! Это ты?! – громко спросил напряженный женский голос. – Если не ты – буду стрелять!

– Я это, ба! Кто ж еще?! – Европа, замершая у входа, живо опередила меня и влетела в комнату.

Посреди комнаты, освещенной шандалом в четыре свечи, венчавшим нефритовый столбик-подставку, лицом к двери сидела в кривоногом кресле седая стройная старуха с поджатыми губами на суровом лице. На коленях ее лежала двустволка.

– Ты что же это, ба?! – чуть задержалась Вера, но тут же кинулась к ней обниматься. – В охоту разве собралась?!

– А собак не слышно, – прокомментировал я задумчиво.

Шаркать и кланяться перед старухой я не рвался: «Успеется!» А касательно же собак вопрос был не досужий: редкие хозяева не держат на таком распространенном участке пару зубастых сторожей.

– Собак бабушка не терпит, – пояснила Европа. – «Конвой, – говорит, – мне в той жизни надоел!» Охрану из дома выперла! Отец сердится, но поделать ничего не может. Глупо, да?!

– В доме кто-то есть, – отстраняя Веру, произнесла вдруг молчавшая до этого старая женщина.

Я ее понял правильно. И, поняв, отступил в коридор.

– Наверх одна лестница? – спросил я, прислушиваясь.

– Нет! Вы что, серьезно?! – Вера перевела взгляд с бабушки на меня.

– Всех прошу оставаться на местах, – официально предупредил я притихших женщин. – В людей без меня не стрелять. Даже в тех, которые – не Вера.

По лестнице, снабженной широкими отполированными поручнями, я поднимался неспешно и без опаски. «Кто-то», кто бы он ни был, если был вообще, вел себя как робкий чердачник. Или как смелый бомж. Другой бы не полез по громоотводу, рискуя свернуть себе шею, а высадил бы стекло ближайшей неохраняемой дачи, каких в поселке было тринадцать на дюжину. Во всех случаях этот «кто-то» вряд ли заслуживал пули.

Взойдя на второй этаж, я бегло его осмотрел: четыре комнаты крест-накрест со столовой в центре. Большой овальный стол, как и стулья вокруг с покатыми спинками, – все было спрятано в белые чехлы. Знать, давно семья вместе не собиралась. Два гобелена скромного достоинства с пейзажами на фоне виноградных холмов оживляли стену столовой. Между ними – портрет в тяжелой золоченой раме: седобородый старец со впалыми щеками и утопленными глазницами в сюртуке с медалькой на синем банте. Видно было, что Эль Греко здесь хотел заночевать, да передумал. Я стер пыль с латунной таблички посреди южной стороны багета. «Невельсон Исаак Аркадьевич» – гласила она со всеми подобающими «ятями». Ниже и более мелко: «Почетный гражданин Боровска, провизор». «Понимаем-с! Руфь Аркадьевна у нас – внучка провинциального аптекаря!» – Я еще раз осмотрелся. Более, кроме старца с медалью, никого подозрительного на втором этаже не сыскалось. И я полез на мансарду, отсеченную деревянным люком от нижних помещений. Приподняв бесшумно тяжелую крышку и не получив при этом пинок в лицо, я проворно выбрался в тесный коридорчик с двумя только уже окрашенными белой эмалью дверьми.

«Аты-баты, шли мильтоны из московского ОМОНа…» – посчитал я, куда мне ломиться. Выпало – направо. Достав кольт, я вынул обойму и с криком: «Все на пол, суки!» – ударил в дверь ногой. Дверные петли были столь слабы, что команда моя оказалась излишней. Упавшая дверь накрыла того, кто за ней притаился, но я этого даже сразу не понял.

– Лежать – не двигаться! – заорал я, вспрыгнув на выбитую дверь и, как учили, четко обведя дулом пистолета все темные углы.

– Лежу! – прохрипел кто-то из-под двери. – Сойди, крестный! Камбала буду!

– Давно здесь? – Сбросив дверь, я развернул к себе лицом пострадавшего чердачника и сунул ему кольт в ухо для острастки.

Бледный изможденный мужичок, не отвечая, к чему-то напряженно прислушивался. Я тоже прислушался: нет, после моего штурма в доме снова воцарилась полная тишина. Тут я смекнул, что бедолага прислушивается к дулу моего кольта, будто зачарованный ребенок к морской раковине. По лицу его блуждала мечтательная улыбка. «А он, мятежный, ищет бури, – подивился я. – Ну, хорошего помаленьку». Опустив пистолет, я повторил свой вопрос.

– Дак часов пять, – очнувшись, засипел прокуренным голосом чердачник. – С утра присматривался, потом – полез. Руки вон поободрал, хоть и газетами обернулся. Дом-то зимний. Топленый дом. Харчами, думал, разживусь, а повезет – и заночую. Как начал к темноте привыкать – шухер! Чинуши какие-то прикатили в «Пежо»: стали кульки да коробки в дом носить. Я до поры затаился да и закемарил, пока ты не поднял, мил-человек.

– Откуда знаешь, что на «Пежо»? – Я поверху обшарил демисезонное пальто чердачника. – Специалист?

– Что?! – Он шмыгнул носом. – A-а! Дак они для меня все на «Пежо»! Кто на заграничных колесах ездит, значит – на «Пежо»! Пежоны, значит!

– Четыре класса начальной школы? – Я изучил справку об освобождении: единственный документ, удостоверявший невзрачную личность бродяги.

– Зачем? – удивился он. – И два хватило! Четыре – штаны протирать! Ну, пойдем, что ль?!

– Куда это ты намылился? – спросил я, обдумывая участь задержанного.

– Как куда?! Ты даешь, хозяин! Известно – в «крытку»!

– Э-э, нет, дружок! – рассмеялся я. – На этот раз ты так легко не отделаешься! Сам фарт мне тебя, раззяву, послал! Держи-ка! – И протянул ему кольт.

– Чего это?! – всполошился чердачник, перекидывая с руки на руку, будто горячую лепешку, увесистый пистолет. – Ты чего, братан?! Которой масти?! Ты меня в свои разборки не путай! Я по «мокрому» не ходок!

Кольт со стуком упал к моим ногам.

– Дурак ты, батя. – Подобрав пистолет, я щелчком вогнал в него обойму. – Там два трупа внизу остывают, ты понял?! На тебе они теперь!

– Ка-ка-ка?.. – заикаясь, попятился от меня чердачник. – Ка-какие тру-тру?..

– Не три, отец! – Я поймал его за ворот и подтянул к себе. – Терки кончились! Видишь, я в перчатках?!

– Ну?! – Подбородок у воришки задрожал.

– Вилы гну! – пояснил я. – Пальчики-то нынче твои на стволе, усек?! И здесь ты повсюду наследил! «Говно дело!» – как говорил мой друг Матрена.

Я спрятал пистолет в карман и прислонил дверь к стене комнаты: «Интересно, шурупы-то у них есть хотя бы на даче? С утра повесить надо будет».

– За что?! – пролепетал чердачник.

– За что?! – обернулся я, направляясь к люку. – За то, что ты в нужное время в нужном месте побывал!

– Братуха! – вцепился в меня, догнав, чердачник. – У меня же туберкулез, в натуре! Я пожизненный срок не досижу!

– Ладно, – сжалился я. – Топай за мной в затылок. Шаг влево, шаг вправо – до приезда ментов здесь ляжешь отдыхать.

– Заметано! – прошептал бродяга, спускаясь за мной на цыпочках. – Заметано, командир!

Со всеми предосторожностями мы выбрались из дома. На крыльце я дал ему закурить и последние напутствия:

– Улицей не ходи! Дуй через забор и лесом до станции! Там, на ближайшей электричке – куда хочешь! И учти, ствол с твоими пальцами в сугробе останется! Улика номер один!

– Я теперь до Самарканда не остановлюсь! – Чердачник спрыгнул в снег и помчался к забору.

Через мгновение голова его скрылась по другую сторону. И как раз вовремя. На веранде послышались шаги.

– Ну что?! – спросила Вера, обнимая меня сзади. – Врага не видно?!

– Ложная тревога, – подтвердил я, увлекая ее в дом. – Просил же до моего возвращения в комнате оставаться.

– А я не выдержала. – Она усмехнулась. – Вдруг там тебя без меня пытают? Очень хотелось посмотреть. Чего это ты кричал наверху?

– Честно? – Я остановился и посмотрел ей в глаза. – Никому?

– Вот тебе крест! – Европа осенила себя знамением.

– Прадеда твоего, аптекаря, испугался! – вздохнул я. – Как он из-за гобелена выглянул, так я и… Вообще-то я и без того уже давно мокрый! Где моя большая ванна?!

Ванна у матери капиталиста оказалась довольно-таки средней. Меня это не удивило. Я уже догадался, что Руфь Аркадьевна, человек старой закалки, управляла имением на свой лад и сыну особенно не Потакала.

Закончив водные процедуры и облачившись в приготовленный для меня спортивный шелковый костюм с рогожинского, должно быть, плеча, я вышел к хозяевам. Бабушка и внучка встретили меня овациями. Не представляя причин подобного триумфа, я, однако, раскланялся и приблизился к столу, умеренному в размерах, но изысканному и обильному по содержанию. Все тут же прояснилось.

– Браво кавалеру, что в одиночку не испужался обезвредить матерого преступника! – торжественно провозгласила Руфь Аркадьевна.

Так она и сказала: «не испужался».

– Обезвредить его не удалось, – заметил я, устраиваясь между дамами. – Он с детства безвредный. А вы-то, позвольте, откуда знаете про сей конфуз?

– Окна, мой мальчик, – поделилась секретом Руфь Аркадьевна. – Окна в домах для того и проделывают, чтобы видеть через их посредство все вокруг происходящее!

Она вставила в длинный янтарный мундштук сигарету, пододвинула к себе янтарную же пепельницу и глянула на меня с превосходством.

– И бабушка мне все порассказала, жалкий врун! – подхватила Европа. – А я ей – как ты наплел про аптекаря! У нас с ней нет секретов! А ты и не знал.

Тут мне был предъявлен язык.

– Каюсь! – Зажигалка, от которой я дал прикурить Руфи Аркадьевне, разумеется, была янтарной. – Куда прикажете отнести повинну голову?!

– Голову оставьте, – разрешила старая добрая женщина. – В починку – рано. Она еще у вас работает. А что вы шум не стали подымать да в колотушки стучать – за то вам отдельное спасибо. Это вы, мальчик, молодец. Милиция, вопросы, допросы – не люблю. Полагаю, он не вернется?

– Он-то? – Я пожал плечами. – Не думаю. У него в Самарканде срочное что-то. Ну, так мы собрались отметить его отъезд или все же по более достойному поводу?

– О да! – спохватилась Европа. – Мы собрались поздравить тебя, любимая ба, с твоим совершеннолетием! И отметить это все бешеной тусней!

– Почему с совершеннолетием?! – подняла брови Руфь Аркадьевна.

– Достигнуто совершенство. – Мое предположение вызвало у Веры бурю восторга, излившуюся в виде щипков и поцелуев.

– Он за меня слова исправляет! – Вера выпрыгнула из-за стола. – Он их толкует, переводит и – вообще! А я – сейчас вернусь!

– Сюрприз уготовила, – объяснила Руфь Аркадьевна. – Только от нее и терплю.

– И что же было в той жизни? – поспешил я нарушить возникшее было молчание потому, что было оно мне совсем не на руку.

– В какой «той»? – рассеянная, словно дым над ее сигаретой, спросила именинница.

– В которой конвой был с собаками?

– О, – сказала она. – Это не увлекательно: цинга, вши, этапы. Нас все простили, и мы всех простили, космополиты безродные.

– Вы врач? – сообразил я медленно, но верно.

– Бывший, – нехотя подтвердила Руфь Аркадьевна. – Психиатр, если угодно. Имела когда-то наивность выбрать самую безнадежную профессию: копаться в человеческих мозгах.

– Отчего же безнадежную? – не дал я ей сойти с интересующей меня темы.

– А вот и сюрприз! – крикнула, появляясь с тортом, Вера Аркадьевна.

В том ли была суть сюрприза или более свечей не нашлось, только украшали они торт в количестве шестнадцати.

– Сейчас дуй одним махом! – велела Европа бабушке. – Три, четыре!

Именно «три, четыре» бабушка и задула. Ослабленные постоянным курением легкие большего совершить не смогли.

– Остальные нарочно оставила, – виновато улыбнулась Руфь Аркадьевна. – Темно как-то, вы не находите? Ну что же, итак, день варенья считается открытым. Осталось шампанское открыть.

День рождения мы отмечали долго, и еще бы дольше отмечали, если бы захмелевшую Европу не стало бы, по счастливому стечению обстоятельств, клонить в сон.

– А правда, он хороший?! – смежая веки, бормотала Вера. – Я сейчас немного вздремну тут… А вы тут без меня не очень…

Я перенес Веру на диван, укрыл пледом и вернулся к бодрой еще Руфи Аркадьевне.

– Предупреждаю вас: я – сова! – многозначительно сказала она.

Никаких признаков усталости или желания отправиться на покой она не подавала. Вместо этого подала чай к столу.

– Почему же безнадежную? – продолжил я прерванный давеча разговор о ее профессии.

Казалось, мы понимали друг друга с полуслова, будто не вечер, а годы провели за этим столом.

– Верно, самой надобно быть немного шизофреником, чтобы постичь все глубины и перепады этих заболеваний, – неторопливо пустилась в объяснения Руфь Аркадьевна. – Как назло, с ранних лет я отличалась особенной холодностью и рассудительностью… Мне, как психиатру, позволено так о себе… Ну, да что поделать – родители настаивали. Они видели в психиатрии большое будущее. Ведь такое сумасшествие творилось кругом.

– А, знаете ли, мне интересно, – спросил я, – легко ли симуляцию разоблачить? И возможно ли вообще имитировать безумие?

– Любой ординатор в институте Сербского ответит вам на это, – снисходительно усмехнулась Руфь Аркадьевна.

– Это, надо понимать, ваш ответ! Хорошо же! – возразил я. – Вот вам случай. Мой приятель Журенко «закосил» от армии. Поместили его на обследование в психиатрическую клинику. Помимо трех нормальных ненормальных, еще в палате было десять симулянтов и двое подсадных. Плюс тотальная слежка и постоянные собеседования. Военспецы через неделю отсеяли всех, кроме моего товарища. И вот каким образом. Чтоб чем-то занять пациентов, разрешались в палате так называемые тихие игры. На второй день Журенко записался к начальнику отделения. И поведал ему примерно следующее. «Доктор! – поведал он. – У меня – проблема! Нет, я человек спокойный: кактусов не ем, в окно не сигаю и третий том «Мертвых душ» не пишу! Вообще не понимаю, зачем меня здесь держат!» – «Ну, мы – специалисты, – отвечает военврач-психиатр. – Как-нибудь без вас разберемся», – «Пусть, – огорчается Журенко. – Только пока вы разберетесь, я именно с катушек-то и слечу!» – «Это почему же?» – интересуется врач. «Потому что у нас всякий день играют в шахматы до усера, извините! – возбуждается мой товарищ. – Но когда при мне начинают играть в шахматы – просто бешенство берет! Чувствую, что сейчас встану с постели, да и доской этой по башке как тресну кому-нибудь! Что делать?! Целый день в туалете отсиживаюсь!» И вы не поверите – он ему поверил! Перевел в отдельную палату! А через месяц Андрюху комиссовали. Что скажете?!

– Что ваш товарищ – большой прохвост! – весело рассмеялась Руфь Аркадьевна. – Но и психиатр военный хорош, конечно! А извинить его можно. Нахал выбрал самую верную в его положении линию: симуляцию пассивной паранойи. Да еще объявил себя здоровым, сыграв на слабости врача! Врачи, мальчик, терпеть не могут, когда больные сами ставят себе диагноз.

По чести признаться, меня больше интересовала реакция Руфи Аркадьевны на упоминание о шахматах. К сожалению моему, она или обдуманно обошла эту деталь рассказа, или шахматы для нее действительно ни с чем особенным в жизни связаны не были. «Но нас на квас не купишь!» – сказал я себе и продолжил увлекательную тему:

– Так что же это, Руфь Аркадьевна, за шизофрения эдакая?! С чем ее едят?!

– Да хоть с чем, – постепенно увлекаясь, начала урок Руфь Аркадьевна. – С хлебом, с молоком родной матери, с овсянкой, с хреном, простите старуху за слово крепкое. Например, легкие признаки «аффективной тупости» воспринимаются окружающими как непоколебимое душевное спокойствие. Между тем как это – уже симптом. Или возьмите одаренных людей… Присмотритесь к ним. Как о них верно написал немецкий психиатр Кречмер! Обождите-ка!

Она встала с кресла и открыла книжный шкаф.

– Вот! Полюбуйтесь! – Нужная страница была найдена ею без промедления. – «…Психический аппарат таких людей, их стиль в жизни функционирует, как плохая швейная машинка, которая делает известное количество нежных стежков и затем подпрыгивает… Торжественная изысканность стиля прерывается где-нибудь посреди стиха ужасающей банальностью… Тонкое чувство и абсолютная тупость: самая грязная рубаха наряду с блестящими ногтями!..» Вот ваши, скажем, ногти очень ухоженные. Это похвально.

– Рубашку я поменяю, – пряча руки под стол, сконфузился я. – Рубашка моя вместе с курткой в аварии пострадала.

– Или вот! – пропустив мою ремарку, продолжила цитировать Руфь Аркадьевна. – «…Хаотический беспорядок в комнате, в которой создаются громадные художественные ценности…»

«Кутилину посоветовать надо, – мелькнула у меня мысль, – навести бардак в мастерской! Может, хоть это сподвигнет его к написанию шедевра!»

– «…Такие картины мы встречаем не только как переходную стадию к полному шизофреническому слабоумию, но они могут сохраняться в течение всей жизни как странные черты личности. Здесь сочетаются здравый смысл и нелепость, моральный пафос и банальные прихоти, оригинальные мысли и странные суждения!» – На этом Руфь Аркадьевна захлопнула книгу и наладила в мундштук очередную сигарету.

– Ну да, конечно, – отозвался я. – Ван Гог, Эдгар Аллан По, Николай Васильевич Гоголь. Выходит, любого человека от великого до просто оригинала можно в шизофреники смело писать?

– А что же?! – задорно как-то согласилась бабушка-психиатр. – Можно писать! Хоть и вас для начала!

– Помилуйте, Руфь Аркадьевна! – взмолился я.

Но она вдруг пристально на меня посмотрела и жестко продолжила:

– Безразличен. Безразличен ко многому, я сразу заметила. Итак, безразлично ко всему относящийся знает, что многие вещи, важные для других, не представляют для него никакого интереса: это сознание он выявляет в поступках своих, к чему иногда примешиваются причудливый юмор и сарказм. Вы, мальчик, вероятно, из тех полуопустошенных людей, у которых обломки психической активности лежат среди развалин отупевшей души. И лишь неразрушенная часть вашей личности в полукомическом виде вырисовывается на фоне этих развалин!

Мы с Руфью Аркадьевной напряженно смотрели друг на друга, словно собрались стреляться через стол.

«Она меня раскусила, – осознал я с опозданием. – Раскусила, зачем пожаловал, и приняла вызов. Точнее, бросила. Так принимать ли его мне?! Ловко ли?! Еще как ловко! Двенадцать человек спрятаны где-то для заклания на потеху ее сынку и другому такому же выродку!»

– Допустим, – сказал я медленно, – со мной все ясно. Что же вы расскажете о других «разрушенных личностях»?

– О каких «о других»? – ехидно и вместе с волнением спросила Руфь Аркадьевна.

Вся ее доброжелательность разом улетучилась, как мираж в пустыне.

– О сыне вашем Аркадии что скажете?! – Я ловил на ее лице все признаки страха. – О параноике вашем шахматном, который безжалостно разрушает и втаптывает в грязь жизни других, ни о чем не подозревающих людей?! Между прочим, в отличие от нас с вами, полноценных и счастливых личностей?!

Лицо матери Маевского вытянулось. Она стала похожа на волка, сожравшего бабушку и переставшего ею притворяться.

– Ты думаешь, если он Кешке тридцать лет назад свою блядь в шахматы проиграл – он уже сумасшедший?! Да он поступил как самый психически здоровый человек во всем городе! – зашипела она, приподнимаясь. – Короче, от меня ты ничего не узнаешь, полицейская ищейка! Вон из моего дома!

Не впервой мне указывали на дверь. К таким указаниям я привык.

– А я от вас уже все узнал, Руфь Аркадьевна. Благодарю за содержательную беседу и приятно проведенную ночь!

Через час я трясся от холода, злости и напряжения в первой идущей на Москву электричке. Вагон был почти пустой. Я – тоже.