Текст книги "Правила игры"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 26
САМСОН И ДАЛИЛА

Прежде чем начать операцию «Освобождение» – Европа таки успела мне поведать между сменами блюд о том, кто был обязан ее отцу абсолютно всем, от карьеры до недвижимости, – мне очень и очень требовалось выспаться. Падая с ног от усталости, я вернулся домой, сбросил верхнюю одежду и, как был в рогожинском спортивном костюме, завалился под «сабинянок». Но выспаться мне так и не дали. Застрельщиком в стихийном заговоре крикунов, с утра оккупировавших нашу квартиру, выступил местный дворник Самсон.

– …Далила, гаварит!.. Не далила!.. Далила!.. А я гаварю, эли не далила! – Вопли, способные пробудить даже остывший Везувий, сорвали меня с дивана и вынесли в прихожую.

– Что за бардак?! – возмутился я, с трудом продирая глаза.

– Самсон долги раздает! – пояснил, давясь от смеха, Кутилин.

– Сашка! – Бешено вращая зрачками, дворник вцепился в мою шелковую грудь. – Все адам, Сашка! Не далила ана! Все далги да капейки! На! Тебе сколька?!

Отпустив меня, он выгреб из кармана мелочь.

– В чем дело, Самсон?! – Я ошарашенно уставился на возбужденного дворника.

Лоб его был перевязан грязным носовым платком, сквозь который проступало розовое пятнышко.

– Завтра аперация на мозг! – лихорадочно забормотал Самсон. – Весь мозг удалят – рентген паказал! Там, наверху, с далгами пристанут – не харашо! Скажут: «Самсон – челавек не слова»! В ад его надо затуркать! Юрию вон трушник вернул!

– Он у меня в семьдесят третьем году занимал.

Я почувствовал, что мне скоро самому трепанация потребуется.

– Любаня ему в лоб кружкой заехала! – продолжал веселиться Кутилин. – Расскажи ему, Самсончик!

– У-у-у, вредная баба! – завыл Самсон.

Оказалось, произошло следующее. Несмотря на изобилие магазинов и коммерческих палаток, в сквере близ нашего дома продолжал функционировать и процветать пивной ларек. Управляла им опора и надежда окрестных алкашей женщина с двойным подбородком по имени-фамилии Любаня. Разливное пиво она отпускала как за наличные, так и в кредит. Допускался и смешанный вариант: сколько хватает – наличными, остальное – до завтра. За это ее не то что носили на руках – все-таки полтора центнера живого веса, – но разбавленное пиво прощали легко и даже с благодарностью. Разве что с дворником Самсоном у нее происходили регулярные стычки. Причина их была зарыта глубоко в национально-исторических корнях. Если все поступки библейского Самсона, как известно, имели скрытый смысл, непонятный для окружающих, то с армянином-дворником все происходило как раз наоборот: именно поступки окружающих казались ему исполненными непостижимого и таинственного значения. В случае с Любаней, например, Самсон не понимал, почему, когда над стойкой присобачена табличка: «Требуйте долива после отстоя пены», все страждущие из очереди не стоят, чинно дожидаясь, пока осядет пузырящаяся белая шапка, и не просят, как предписано означенной табличкой, долива, а цапают свои кружки и припадают к ним дрожащими губами. Будучи сам членом «партии любителей пива», дворник, однако, на протяжении долгих лет сосуществования с ларьком неукоснительно требовал у Любани долива.

– Подавись, – по обыкновению отвечала Любаня.

И равнодушно выполняла его требование. Что ей был дикий Самсон с его двадцатью граммами разбавленного пойла!

Как назло, в то утро, когда мне больше всего надо было выспаться, заведенный ход событий дал осечку. Свежее пиво Любане завозили часам к восьми. И свежее пиво как раз отличается от стоялого наличием обильной пены. Надо заметить, все в то утро были не в духе. Я был не в духе известно почему, Самсон потому, что ночью обильно выпал снег и ему предстояло расчищать этот снег до отупения, а Любаня всегда была не в духе.

Чтоб поднять тонус перед грандиозной зачисткой, Самсон, дождавшись отхода заправочной машины, приблизился к ларьку и заказал кружку подогретого освежающего напитка. Любаня привычно вытерла стойку мокрым вафельным полотенцем и багровой натруженной рукой повернула свой «стоп-кран». Когда пена в кружке, заполненной на три четверти кучевым облаком, отстоялась, дворник по привычке сдержанно потребовал долива. И Любаня по привычке равнодушно выполнила его пожелание. Но пена не сдалась. Любаня долила снова. Не тут-то было. Пена, заливая прилавок, по-прежнему не сдавала своих позиций в кружке.

– Далей, гаварю! – рассказывая, Самсон опять перешел на крик. – Ана мне: «Я далила!» – «Не далила ты!» – замечаю, ара! «Далила!» – она! «Не далила!» – «Далила!»…

Как опять же известно, библейская патриотка и проститутка Далила разобралась с Самсоном, отстригши ему ножницами волосы, в каковых заключалась вся его сила. Любаня поступила иначе. Потеряв терпение, она схватила полную кружку и заехала дворнику в лоб. Как я полагал, так и полагаю: легенды и мифы – самая вечная тема нашего бытия.

– Егоров пратакол саставил! – Одной рукой придерживая забинтованную голову, другой Самсон протянул мне монету достоинством в два рубля. – А завтра – аперация на мозг! Астальное – патом атдам! Еще за атпевание заплатить надо, ара!

Не успел я ответить, как в дверь забарабанили. Кутилин, предчувствуя продолжение праздника, поспешил на ее открытие. В коридор, отряхивая снег с шапки, ввалился Егоров.

– Ну, вот и власти пожаловали! – обрадовался мой сосед.

– Свидетельские показания снять надо! – Хмурый участковый вместо показаний почему-то снял шинель и сапоги. – Пальцам – крышка! Отморозил пальцы, пока улику искал в сугробе!

– Чего-чего ты искал?! – полез к нему с вопросами мерзавец Кутилин.

Егоров, подышав на пальцы, слазил в портфель и осторожно вытянул из него треснувшую пивную кружку.

– Ара! – Самсон выхватил кружку прежде, чем участковый успел ее спрятать обратно. – Трещина видишь где прашла?! У меня на черепе там же праходит!

– Ты что делаешь?! – оторопел Егоров. – На ней же отпечатки!

– Там отпечатки всей округи! – утешил его Кутилин. – Любаня кружки только изнутри споласкивает!

– Я на нее в суд! – снова заволновался Самсон. – Амаральный ущерб и материальный ущерб! Голой раздену! Паследнее прадаст!

Я повернулся и побрел в свою комнату.

– Какой материальный, Самсончик?! – развлекался за моей спиной Кутилин. – Материальный-то откуда?!

– А кожа?! Кожа лба новая пачти! – пыхтел разгневанный дворник.

Я затворил поплотнее дверь и, накрыв голову подушкой, завалился спать. Очнулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. С трудом подтянув к лицу запястье, я глянул на часы. Прошло минут двадцать.

– Шилобреев тебя требует! – дышал мне на ухо Кутилин. – Долго спишь, Санек!

– Ты что – охренел?! – Закипая от злости, я подскочил на диване.

– Шилобреев экстремальную картину заделал! – томясь от нетерпения, сообщил мой сосед. – Тебя хочет! На экспертизу!

– Меня-то за что?! – оторопел я.

– Там, понимаешь, мнения разделились, – хмыкнул Кутилин. – Самсон говорит: «Вещь!», а Егоров: «Дерьмо!» Третейский суд необходим! Шилобреев только тебе доверяет. «Ты, мол, беспристрастен, как мать Мария!»

– Какая мать? – продолжал я еще вяло сопротивляться. – Бросьте жребий – и все! Орел – «дерьмо». Решка – «вещь».

И тут дверь в мою комнату, опрокинув стоящую за ней вешалку с одеждой, настежь распахнулась. Впереди процессии, напоминавшей весьма отдаленно крестный ход, выступал Шилобреев. Его «экстремальное» полотно, вознесенное, словно образ, над головой, едва прошло в проем. Позади Шилобреева торжественно вышагивали участковый Егоров и дворник Самсон.

– Руфи Аркадьевны на вас нет, – пробормотал я обреченно.

Процессия замерла посреди комнаты. Шилобреев взял мой стул и торжественно водрузил на него, прислонив к спинке, произведение.

– Ну?! – спросил он как бы небрежно. – Что?!

– Вещь! – держась за лоб, крикнул Самсон.

– Дерьмо! – более строго оценил Егоров. – Постабстракционизм!

На картине, если мне окончательно не изменяла память, был изображен «Черный квадрат» Малевича, только почему-то не черный, а ядовито-желтый.

– Как называется? – спросил я, пытаясь вникнуть в суть произведения.

– «Сжатое поле для гольфа»! – поспешил с разъяснениями Шилобреев. – Тут игра слов: «сжатое» и «сжатое»! Вы, как филолог, меня понимаете, Александр?! Сжатое в смысле масштаба и сжатое, то есть скошенное!

Созерцая полотно, я призадумался.

– Дерьмо! – нетерпеливо махнул рукой Егоров.

– Вещь, ара! – Самсон опять выгреб из кармана мелочь. – Сколька стоит, я куплю!

– Не давите на экспертизу! – вмешался Кутилин.

Шилобреев, напустив на себя отрешенный вид гения, безучастного к досужему мнению суетной толпы, отошел к окну.

– Что-то в этом есть, – признался я честно.

– Есть, баджанак! – обрадовался дворник. – Тут многа есть! Ни саринки! Чистый, эли, цвет золата! Чтоб у нас двор так блистел!

Испустив едва уловимый вздох облегчения, Шилобреев молча взял «Сжатое поле» и вышел из комнаты. Вернее было бы сказать, так не выходят, так – покидают. За ним, перебивая друг друга, повалили все остальные. Причем оставшийся в явном меньшинстве Егоров дал слабину, пытаясь на ходу обосновать свое заблуждение. Не признать ошибку в такой момент значило остаться не только в меньшинстве, но и без дармовой выпивки.

Я прилег и сразу провалился в беспамятство, близкое к обмороку. Забвение мое, как и в предыдущем случае, было кратким.

– К тебе гость! – все тот же Кутилин тряс меня все за то же плечо. – Сань! Проснись и пей!

Я с отвращением отстранил протянутый мне стакан и зашлепал в коридор.

На лестничной площадке стоял генеральный директор финансово-промышленного комплекса «Третий полюс» Пал Палыч Рогожин. Он же – Верин муж. Взгляд его был строг и сосредоточен. За спиной Рогожина застыли два бодигарда. Какой у них был взгляд, осталось для меня тайной за темными очками.

– Господа не желают присоединиться к застолью?! – поинтересовался Кутилин, прежде чем исчезнуть в мастерской.

– Господа уже завтракали, – ответил я за всех и посмотрел на часы. – Тогда – обедали.

Рогожин открыл рот в намерении что-либо сказать, но, передумав, закрыл. И так – несколько раз подряд.

– Вы по личному вопросу или с поручением? – пришел я ему на выручку.

– По личному! – Щека Пал Палыча нервно дернулась.

– В таком случае господа телохранители могут спуститься. Уверяю, здесь вам ничто не грозит. – Я отступил, пропуская Рогожина внутрь.

– А вам?! – прищурился зять Маевского.

– И нам, – успокоил я его. – В квартире круглосуточно действует опорный пункт милиции.

Словно в подтверждение моих слов, за стеной отшумела спущенная вода, и в лихо заломленной на затылок шапке из туалета вышел Егоров.

– Ваши документы! – обратился он к Рогожину, козырнув свободной ладонью.

В правой руке он сжимал треснувшую стеклянную кружку. Пал Палыч небрежным кивком отпустил охранников и полез во внутренний карман. Телохранители, подозрительно оглядываясь, уползли вниз по лестнице.

– Я жду! – Егоров нетерпеливо затопал шерстяным носком о паркет.

Паспорт Рогожина был изучен во всех подробностях от первой до последней страницы. Участковый даже попробовал рассмотреть его на свет. При этом зажатая под мышкой Егорова преступная улика постоянно стремилась выскользнуть.

– Карточка старая, – сделал внушение Егоров, возвращая паспорт хозяину. – Карточку поменять и в течение суток доложить об исполнении!

– Ну, ты где пропал, засранец?! – Из мастерской в коридор выглянул Шилобреев.

– Это дружинник, – ободрил я теряющего уверенность генерального директора.

– Ваши документы! – заметив меня, потребовал Егоров.

– Долго ждать?! – окликнул его автор экстремальных полотен. – Водка греется!

– Зайдете с шестнадцати до семнадцати часов, – строго наказал мне участковый. Нетвердой походкой он пересек прихожую и обернулся. – По вторникам и четвергам! – уточнил, обнимая за талию постабстракциониста. – Спросить лейтенанта Егорова!

– О чем тебя спросить, лапа?! – Шилобреев увлек его в мастерскую. – Ну вот хотя бы, сколько у Гогена было баб, ты в курсе?!

Дверь за ними захлопнулась, и ответа нам с Рогожиным услышать было не суждено.

– На вас мой спортивный костюм! – нервно заметил Пал Палыч.

– Извините, – смутился я. – Прошу покорно в комнату. Я переоденусь и тотчас верну.

– Да уж нет! – скривился Рогожин. – Увольте! И кроме того, у меня мало времени!

– Какая удача! – Я сопроводил Рогожина в свою комнату. – Тогда перейдем сразу к сути.

Пал Палычу был предложен стул, сам же я устроился на диване. С мужем-рогоносцем всегда разговаривать скучно и тяжело. Я знал об этом раньше и убедился в очередной раз.

– Сегодня утром я видел свою жену, – как-то со скрипом начал Рогожин. – Мы с ней встретились в «Аркадии».

– Завидую вам, – постарался я серьезно отнестись к его сообщению. – И что дальше?

– Не ерничайте! – вспылил Рогожин. – Она во всем созналась!

«Вот уж дудки! – подумал я. – В том, чего не было, – это я могу еще поверить. Но чтоб Европа да созналась в том, что было!»

– Позвольте, а как вы узнали мой адрес?! – вдруг спохватившись, перевел я разговор на свое.

Все же официально я числился в покойниках. Странно еще, что на приватизированную мою комнату каких-нибудь дальних охотников-родственников не сыскалось. Впрочем, это было как раз не странно: все родственники давно позабыли о моем существовании, а торопиться с их розыском в занятой исключительно самосохранением нашей бюрократической системе никто бы не стал. Что касается Игоря Владиленовича, то после достижения нужного результата он, полагать надо, выкинул меня из головы в свете новых увлекательных задач. Пешка умерла – да здравствует следующая! Но, судя по смущению Рогожина, источники его информации были куда как прозаичней.

– У Веры Аркадьевны в записной книжке ваш телефон. – Пал Палыч захлопотал в поисках сигарет, и я предложил ему свои. – Благодарю. Она имела неосторожность назвать вас по фамилии. Дальше мои подчиненные…

– Понятно, – кивнул я. – Можете не продолжать. С таким штатом вам по плечу решение и более сложных проблем.

Рогожин отмолчался.

– Итак, Пал Палыч, – подстегнул я его, – извольте объясниться. У нас мало времени.

– Сколько вы хотите, чтобы оставить Веру Аркадьевну в покое? – медленно произнес Рогожин, пряча глаза.

«Началось! – Я напустил на себя деловитость и приготовился к аукциону. – Все вы, «гамбургеры» московские, одним, чем не скажу, мазаны! Если б ты меня пристрелить пообещал, я б тебя понял. Если б ты попытался набить мне рожу, я б тебя понял. Я понял бы тебя даже, если б ты разрыдался у меня на груди и заявил, что жить без нее не можешь!»

– А сколько вы предлагаете? – спросил я прямо.

Зять Маевского замялся.

– Десять тысяч! – выдавил он и поторопился тут же добавить: – Долларов!

Либо Рогожин был жмот, либо ценил меня дешево, либо, что вполне вероятно, тесть его особенно к деньгам не допускал и сверхприбылями не баловал. А возможно, и все вместе.

– Так вы полагаете, что жена вам изменяет? – Я подошел к окну и выглянул за занавеску. – А вам не жена, Рогожин, изменяет. Вам здравый смысл изменяет люто.

Один топтун Рогожина грелся в машине, второй – сторожил подъезд.

– Что вы хотите этим сказать?! – Пал Палыч следил за мной злыми и растерянными глазами.

– У моего любимого художника современности Евгения Монина есть картина под названием «Грачи улетели». – Я вернулся на диван. – Так вот, эта картина не продастся. За сим позвольте откланяться. У меня была тяжелая ночь.

– Вы пожалеете! – Рогожин стремительно встал и вышел, громко хлопнув дверью в прихожей.

А я стремительно лег и накрылся стеганым одеялом. Но сон больше не шел. Сбросив одеяло, я посмотрел на окно между неплотно задернутыми шторами. Снег еще шел, а сон – уже нет.

«Ах, Руфь Аркадьевна, женщина-психиатр! – Я перевел взгляд на свои ухоженные ногти. – Все-то вы подмечаете, а младшенького – прозевали! Зевнули сыночка, мамаша! Случается, что у хорошего педагога ребенок вырастает отпетым раздолбаем и невежей. Случается, что у психиатра наследник становится законченным психом. Параноиком с большой буквы. И немецкая медицина тут ни при чем. Ни при чем тут Кречмер, на которого вы, Руфь Аркадьевна, ссылаетесь. Что немцу здорово, то русскому – смерть. Здесь надо, Руфь Аркадьевна, Ганушкина освежить. В нашем-то с вами случае…»

Одолев расстояние до своего забитого книгами стеллажа, я пробежался по разноцветным корешкам и нашел то, что искал: «Психологию и психоанализ характера».

«Посмотрим! Посмотрим, что про вас, Аркадий Петрович, маэстро Ганушкин думает. – По оглавлению я отыскал «группу параноиков». – Постараемся вас понять! Не хотим, но постараемся!»

Далее я углубился в чтение: «…Все их поступки, вся их деятельность определяются каким-то аффективным напряжением, всегда существующим вокруг переживаний параноика, вокруг его «комплексов», его «сверхценных идей»: в центре их всегда находится собственная, параноика, личность… Они неуживчивы и агрессивны: обороняясь, они всегда переходят в нападение и, отражая воображаемые ими обиды, наносят окружающим гораздо более крупные…» По мере чтения, интуитивно, я все больше нащупывал незримую, но прочную связь между капиталистом Аркадием Петровичем Маевским и этим обобщенным образом. «…Всякий, кто входит с параноиком в столкновение, кто позволяет себе поступать не так, как он того хочет и требует, тот становится его врагом; другой причиной враждебных отношений является факт непризнания со стороны окружающих дарований и превосходства параноика». Что там обронила Руфь Аркадьевна впопыхах?! Сыночек-де по молодости кому-то в шахматы любимую женщину проиграл! Вот что обронила Руфь Аркадьевна! А что упало, то пропало. Может, Маевский и не только любимую проиграл тогда приятелю Кешке? Может, он ему «сверхценную идею» о своей непобедимости слил? Шахматы возненавидел, но право на реванш оставил за собой и ждал его долго, почти всю жизнь! «…Видя причину своих несчастий в тех или других определенных личностях, параноик считает необходимым долгом своей совести – мстить; он злопамятен, не прощает, не забывает ни одной мелочи. Нельзя позавидовать человеку, которого обстоятельства вовлекают в борьбу с параноиком: этого рода психопаты отличаются способностью к чрезвычайному и длительному волевому напряжению, они упрямы, настойчивы и сосредоточены в своей деятельности; если параноик приходит к какому-нибудь решению, то он ни перед чем не останавливается для того, чтобы привести его в исполнение; жестокость подчас принятого решения не смущает его, на него не действуют ни просьба его ближних, ни даже угрозы власть имущих, да к тому же, будучи убежден в своей правоте, параноик никогда и не спрашивает советов, не поддается убеждению и не слушает возражений…» Вон как! Не завидую и я друзьям-соперникам подобных магнатов! Если этот Кешка, разумеется, не такой же законченный псих! Но два психа с абсолютно идентичными проявлениями болезни – это что-то из области невероятного. Не более вероятного, чем одинаковые отпечатки пальцев! А какого разумного и здорового человека Маевский мог повязать такими кровавыми правилами игры? Ведь существует же второй «список злого властелина», как существует или, вернее, уже не существует зарезанный Стриж и другие вычеркнутые персонажи из данного списка!

Ломать голову над подобной антинаучной проблемой, впрочем, дальше я не стал. С детства имею привычку оставлять самое увлекательное напоследок. Чтение же очерка я закончил следующим сильным абзацем: «…В борьбе за свои воображаемые права параноик часто проявляет большую находчивость: очень умело отыскивает себе сторонников, убеждает всех в своей правоте, даже вопреки здравому смыслу выходит победителем из явно безнадежного столкновения именно благодаря своему упорству и мелочности».

Абзац, ничего не скажешь. Полный абзац. Я отложил книгу и закурил: «Интересно, кто у них там сейчас побеждает на втором году партии? Но, надо полагать, загадочный этот Кешка, соперник Маевского, мужчина тоже со средствами. Какие же средства такую цель должны оправдывать?! Или они здесь зависимы, как форма и содержание в затянувшемся романе? Кто же ты, друг наш Кешка, такой и на что теперь играешь? Кто-то похожий должен быть среди упомянутых управляющим Савиновым».

– Ах, вот ты кто! – Затушив сигарету и лихорадочно обшарив карманы куртки, я споткнулся о первое же имя в перечне учредителей «Дека-Банка». – Кешка-далеко-не-пешка! Иннокентий Парфенович Вершинин. Председатель совета директоров.

– Кто такой председатель, ара?! – удивился дворник Самсон, заглядывая в мою комнату. – Там тебя брат какой-то спрасиль!

Опять я вслух сам с собой разговорился.

– Где там?! Какой брат?! У меня родственники, ара, за границей!

– У меня тоже, – посочувствовал дворник. – В Ереване, эли! Ну, так что сказать брату? Нет тебя?

До меня наконец дошло, что еще кто-то в квартиру по мою душу пожаловал.

– Вот она, жизнь после смерти, – пробормотал я, выходя в коридор. – Всегда у нас так на Руси!

Непрошеный гость оказался хуже моего друга-татарина Руслана. Это был его заместитель Хаза: высокий блондин в теперь уже черных ботинках.