Текст книги "Правила игры"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Веру Аркадьевну, поскольку опасность, исходя из логики развития событий, ей более не угрожала, я одел, посадил в такси и отправил к чертовой бабушке.

– Когда мы встретимся? – спросила она, прежде чем умчаться в такую далекую для меня теперь Малаховку.

– Завтра, – соврал я все, что мог.

Пока я отсутствовал, Кутилин успел навести порядок в своей одежде, моей комнате и даже в общественной кухне. Страх иногда мобилизует соседей, подвигая их на подвиги. Судя по учуянному мной запаху, Юра сверх всего расщедрился на приготовление гречневой каши. Аппетит мне Хасан отбил недели на две. Тем не менее я сел с Кутилиным ужинать.

– А где Егоров?! – спохватился я, взявшись за ложку.

– Спохватился! – промычал Кутилин с набитым ртом. – Егоров «Гранд Чероки» Бурчалкина охраняет! Тот ему сто баксов посулил! Из психушки сообщение пришло, что Полина побег устроила.

Как поступают с продажными ментами, известно: в клетку сажают. А с перепродажными как поступать? Ну да ладно. Время такое. Нулевая мораль.

– А где телефон?! – сорвался я вдруг с места.

– Ты здоров ли?! – Участливый возглас Кутилина догнал меня уже в комнате.

«Черная Королева посмотрела исподлобья и произнесла: «Знакомьтесь! Пудинг, это Алиса. Алиса, это Пудинг. Унесите пудинг!» И слуги тотчас же схватили пудинг со стола, так что Алиса даже не успела ему поклониться». Пора! Пора и мне настала познакомиться кое с кем! Сказывают, будто аппетит приходит во время еды, но что во время еды приходит озарение – об этом я прежде не слыхивал!

ГЛАВА 30
ЖРЕБИЙ

Вдруг я понял, кто мне определенно способен был посодействовать в устройстве личной встречи с Вершининым. Передавший на старом Донском кладбище посмертную записку управляющего казино «Медный сфинкс» почтеннейший Александр Дмитриевич Курбатов, друг Штейнберга, в разговоре со мной обронил, что знал когда-то Маевского очень хорошо. Стало быть, и Вершинина знал. Поверенный хранитель семейных тайн («Мало ли, какие скелеты, – сказал он тогда, – в шкафу пылятся»!), Курбатов не мог не знать и подробностей о той прискорбной шахматной партии, в какой Аркадий Петрович уступил Кешке свою даму сердца. Вот только номер телефона я запамятовал. Гипнотизируя диск с утопленными белыми цифирками, я предался воспоминаниям. Комбинация была незатейливая. Курбатов заметил еще: «Телефон у меня простой». Отчего-то слова, изречения и целые выдержки из текста я запоминаю сразу и насовсем, но с числами – просто беда! И все же я справился. Выскреб-таки семизначный этот набор из вероломных своих мозгов и набрал его.

– Александр Дмитриевич?! – возрадовался я, услыхав его бархатный голос. – Извинения просим за позднее беспокойство! Это Угаров! Мы с вами у Хераскова как-то встречались!

– Да, поздновато! – Ответ его прозвучал несколько двусмысленно. – Чем обязан?!

– Дельце у меня до вас! Человечка одного сыскать до зарезу желательно!

Я почти увидел, как он брезгливо морщится на другом конце провода.

– Вы, Александр Иванович, филолог, а говорите, словно приказчик из водевиля.

– Все – в людях! – поспешил я оправдаться. – Все – в толпе! С волками жить – по-волчьи, извиняюсь, выть! Язык засоряется моментально! А потревожил я вас оттого, что терпение мое совсем на излете. Секунды его сочтены! Только вы, Александр Дмитриевич, в состоянии облегчить!

– Давайте по существу, – предложил Курбатов.

– Давайте! – Следующую реплику я почти дословно содрал у Хазы. – Но это не телефонный разговор! Аудиенция моя вас, конечно же, затруднит?!

– Конечно же. – Александр Дмитриевич был холоден, как чугунная гармонь моей комнатной батареи. – Но завтра в полдень, извольте, я готов.

– Отлично-с! Буду с нетерпением ожидать вас на том же месте, ибо терпение мое… Впрочем, это я уже, кажется, отмечал!

Курбатов, не прощаясь, повесил трубку. Я и сам чувствовал, что становлюсь утомителен. Надобно было и мне от себя отдохнуть. Проглотив таблетку адвокатского валиума, я завернул на диван и уснул быстрей, как говорят у нас, водевильных приказчиков, чем стриженая девка свои косы заплела.

Следующий день пришелся на воскресенье. Богомольцы в Донской монастырь поступали без счета, и христарадникам было чем поживиться. Вели они себя кротко и ненавязчиво, обращаясь за подаянием вполголоса и щедро отдариваясь посулами всяческих благ.

Отдельным дуэтом на углу арки выступали Гудвин и Родион Петрович. Должно статься, когда затея с женитьбой провалилась, Гудвин решил приобщить бывшего учителя к своему доходному ремеслу. Историк сжимал в руке оловянную литровую кружку из тех, какими прежде пользовались молочницы, с наклеенной криво этикеткой «Монастырское», а у Гудвина помимо традиционного протеза и пересекавшей недостающий глаз ленты на шее висела табличка: «Никогда не подавляй искренний порыв!» Чуть ниже сомнительного афоризма значился и автор – Лев Толстой.

– Дался вам этот Толстой! – Опуская в кружку Родиона червонец, я вспомнил привокзального наперсточника. – И ничего подобного к тому же он вовсе не говорил!

– Тебе-то откуда знать?! – Гудвин извлек из кармана початую четвертинку. – Будешь?!

– Вы не правы, коллега! – поддержал его артельщик. – Лев Николаевич мог это сказать, когда убежал из Ясной Поляны! Сам его поступок сказал об этом!

«И кто меня за язык дергает?! – подосадовал я на собственную опрометчивость. – Литературного диспута мне только недоставало!»

– Вот кого я не люблю, так это – глухонемых! – насупился Гудвин, убирая бутылку. – Вечно, засранцы, на чужую точку прут!

Мыча и толкаясь с завсегдатаями, к шеренге попрошаек с краю пристроилась настырная компания упомянутых лишенцев.

– …И тогда писатель, запрыгнув на подножку отходящего поезда, воскликнул… – с жаром продолжал вещать Родион Петрович.

– А вам известно, коллега, что граф Толстой был от церкви отлучен?! – перебил я учителя.

Родион снял запотевшие очки и яростно стал их натирать о подол телогрейки.

– Это правда?! – обернулся к нему Гудвин.

– Видите ли, в чем дело, уважаемый Леонид! – замялся историк. – В кругах русской интеллигенции процесс богоискательства часто переходит границы дозволенного, и тогда…

– Заткнись! – Гудвин толкнул его локтем в бок.

Проходящая женщина уронила в его беретку бурый полтинник.

– Кто еще мог сказать?! – спросил озабоченно Гудвин, обращаясь уже ко мне.

– Пушкин мог бы, – прикинул я вслух. – У Пушкина в этом году юбилей. Ему и не такое с рук сойдет.

Мой одноклассник снял с шеи табличку, затребовал у Родиона Петровича маркер и немедленно восстановил историческую справедливость.

– Ну, мне пора, пожалуй. – Сверившись с часами, я откланялся.

Осенью на старом кладбище людей было явно меньше. Живых я имею в виду. Возможно, впрочем, что встреча моя с Курбатовым состоялась тогда в будни. Слишком много событий с тех пор произошло.

– Мама, мама! – Девчушка в малиновом комбинезоне тянула за собой к бронзовому ангелу, попиравшему на постаменте змею того же металла, румяную молодуху со строгим лицом, обрамленным черной косынкой. – Гляди, какой дядя с крыльями!

Мама на нее шикала и озиралась. А я брел мимо заметенных снегом надгробий к последней обители действительного поэта и тайного советника Михаила Хераскова. «Желаниям всегда предел найти мечтаем; имея что-нибудь, мы большего желаем!» – высказался он в адрес живущих и тогда, и теперь, и тех, кто будет после.

Александр Дмитриевич Курбатов прибыл в оговоренный час, как и в первое наше свидание, с другой стороны аллеи. Но застал он меня уже не на лавочке и не врасплох. Застал он меня за изучением надписи на мраморной плите одного из давних захоронений метрах в десяти от назначенного места. Помедлив, как я заметил периферийным своим зрением, он подошел ко мне и встал рядом.

– Что вы хотели этим сказать? – тихо справился я, созерцая эпитафию. – Что я – жалкий недоумок, способный лишь к проявлению блестящих навыков по части выживания?

«Коллежский асессор Александр Дмитриевич Курбатов, – гласила надпись, выбитая на тусклом надгробии. – Поспеши на помощь мне, Господи, спаситель мой!»

А ведь мог бы я и не обратить на нее внимание.

– И давно догадались? – усмехнулся «покойный асессор».

– Сподобился б раньше, – ответил я, едва сдерживаясь от желания удавить его прямо у «собственной могилы», – вас бы, Иннокентий Парфенович, уже на том свете с фонарями искали.

– Я в Бога не верую, – высокомерно отозвался Вершинин. – Я, попросту говоря, матерьялист. Поздно мне убеждения перекраивать. Соответственно, не верю и в тот, как вы изволите выражаться, свет. Я и в этот-то…

– Что мне с вами делать? – спросил я все так же тихо.

И действительно, я этого еще не решил. Слишком внезапным, слишком нечаянным было мое открытие.

– «Что нам с вами делать?» – хотели вы сказать, – с нажимом подчеркнул Иннокентий Парфенович. – Рекомендую пройтись. Разгонимте кровь и дурные мысли.

Он взял меня под руку и увлек на аллею. Я не сопротивлялся. Была в нем какая-то притягательная сила. Обаяние незаурядной личности его я и в первое наше знакомство ощутил, еще когда он выступал под маской Курбатова. Да, «белый король» выгодно отличался от «черного». Глаза Аркадия Петровича – две проруби, от которых веет холодом и смертью; в светло-серых очах Вершинина играло сдержанное веселье. Так играл, должно быть, славный оркестр на балконе дворянского собрания: под него сходились и расходились, просили руки и бросали вызов, его же дело – сама игра! И кто знает, когда Аркадий Маевский проиграл свою Дульсинею? Неудивительно, если еще до того, как сел с Вершининым за шахматы.

– Это началось в августе прошлого года, – рассказывал Иннокентий Парфенович. – Вы, верно, помните: паника на рынке ценных бумаг, кризис неплатежей. Долговые обязательства по внутренним займам, кредитование наших западных партнеров – это все к черту! Правление банка – а фактически мы с Аркадием, ибо наш пай значительно превышает долевое совокупное участие остальных учредителей, – перевело часть активов на совместный депозитный счет в одну из офшорных зон. Не спрашивайте, почему на совместный. Причина достаточно прозаическая.

– Нет, отчего же! – возразил я. – Мне интересна глубина и крепость вашего взаимного доверия.

– Ну, хорошо, – согласился Вершинин. – Все началось не в августе, а еще в мае, коли вам так угодно. И речь не об активах. Речь идет о наших личных деньгах. По сути, кое-какие средства только формально прошли через счета нашей бухгалтерии от покупателя к продавцу. Проценты же от сделки транзитом поступили в депозитарий доверенного банка на Каймановых островах, где и были заморожены до лучших времен. В этой чрезвычайно крупной сделке мы с Аркадием совместно выступали, как посредники. В сделке, допустим, по продаже оружия. Допустим – поскольку в оружии вы хоть что-то смыслите. Реальность же не имеет значения. Важно другое. Важно, что одни лишь проценты от нее составили…

– Я понял, понял! – Остановившись, я достал из пачки сигарету. Но тут же с досадой сообразил, что в пределах монастырской ограды мы, верующие, не курим.

– Итак, – дождался меня Вершинин. – Условия вклада – вот что важно. А условия депозитного вклада, согласно подписанному сторонами договору, таковы, что снять даже часть суммы каждый из нас может лишь с подтвержденного согласия партнера. А сумма, заметьте, значительная: шестьдесят четыре миллиона долларов, не облагаемых налогами. Поверьте, я и думать забыл о той глупой истории, что случилась тридцать лет назад, когда Аркадий предложил мне сыграть – а игрок он, между прочим, отменный! – на собственную невесту против того, что я напишу его идиотский… институтский, покорно прошу прощения, диплом. Надо признаться, что с Машей – это жена моя – и так уж мы встречались за спиной Аркадия, как это ни прискорбно. Тогда я сел играть в надежде, что честный выигрыш спасет его самолюбие и нашу дружбу. Результат вам, наверное, известен. Руфь Аркадьевна сказывала мне, что вы ее навещали. Однако вы прыткий молодой…

– Не обо мне сейчас! – перебил я Вершинина.

Иннокентий Парфенович терпеливо улыбнулся и продолжил как ни в чем не бывало:

– Но нет, Аркадий не забыл. Не забыл мне и не простил. И когда моя доля срочно понадобилась, чтобы сохранить с наступлением финансовой лихорадки доверие вкладчиков «Дека-Банка», Аркадий предложил этот подлый реванш. Условия вам почти все известны, кроме того, что победителю достается вся сумма. И более – ему отходит пакет акций проигравшей стороны. Отказаться я не мог. В противном случае – полный крах. Многие банкиры тогда воспользовались ситуацией, нагрев и руки, и собственных клиентов, но я – человек старого воспитания. Чтобы избежать отзыва лицензии, я влез в долги под гарантию всего своего имущества и восстановил активы банка. Должен я, кстати заметить, все тому же Маевскому. Я полностью оказался в его власти.

– Дальше! – Сочувствия к Вершинину почему-то у меня не возникло.

– Аркадий жаждал крови. – Иннокентий Парфенович присел на знакомую мне скамейку и жестом пригласил устраиваться рядом. – У него, конечно, и прежде бывали странности – назовем их причудами, – но тут я вдруг понял, что он просто сходит с ума. Живые люди вместо фигур с его и моей стороны – такое условие он поставил в нашей партии. С шизофренической одержимостью он разработал целую систему правил, вплоть до устранения каждой выигранной фигуры особенным способом, присущим ее «символическому Значению».

– Ваша жена, как я догадываюсь…

– Да! – оборвал меня Вершинин. – Белая королева!.. Белый ферзь, строго выражаясь. По-моему, Аркадию даже и деньги мои не так были важны.

– А вам? – задал я в общем-то лишний вопрос.

Иннокентий Парфенович ответил на него, когда сел играть.

– Словом, партия началась, – спешил он закончить свой рассказ. – Секундантом и ответственным за исполнение всех правил по настоянию Аркадия был назначен известный вам Караваев. Только ему Аркадий всецело доверял. И напрасно, как выяснилось, но не будем отвлекаться!

– Не будем! – поддержал я рассказчика.

– Игрок я, поверьте, сильный, да и консультанты у меня профессионалы. Наверное, я был бы в состоянии выиграть любую партию, кроме этой. В Бога я, как вы уже слышали, не верю, но вот – судьба!.. Людей, как из моего штата, так и из штата Маевского, отобрал Караваев. Поначалу я даже и не придавал значения тому, кто попал в мой список «белых».

– Естественно, – согласился я саркастически. – Всего лишь «белые твари». Что вам до них?

– Иногда лучше не знать того, чего не хочешь!

Вершинин не оправдывался, нет. Скорее это было похоже на исповедь.

– Только и я поставил условие в надежде на чудо! Чудо не чудо, но на то, что могло бы как-то остановить партию саму по себе. Если снятая с доски фигура по истечении месяца остается в живых, то договор аннулируется, мы с Аркадием остаемся при своих!

– При своих?! – опять не сдержался я. – При тех, кто еще останется?!

«Нам платят за скорость, а не за количество!» – вспомнил я признание экспедитора Музыканта.

– Последнее слово было за ним, – вопрос мой Вершинин опустил как несущественный, – и Маевский выдвинул встречное: снятая с доски фигура, начни она прятаться или активно мешать игре, устраняется любым способом, на усмотрение Караваева. Тут мне было, извините, плевать. Изощренные «символические» методы устранения вообще не моя идея, как и вся эта свинская игра.

– А обо мне что-нибудь? – напомнил я Вершинину о своем присутствии.

– О вас, – перевел он историю в другое русло. – Тут появились вы. И с вами – надежда.

Я, как некогда Кутилин в поисках судей, заглянул под скамейку. Дурачество порой у меня проявляется как защитная реакция.

– Иван – а мы с ним действительно были друзья – поведал мне о знакомстве Марины с интересным молодым человеком из моего финансового учреждения, – между тем продолжал Вершинин. – И мне захотелось узнать о нем побольше. Даже не так мне, как Ивану. А занявшись вашим личным делом, я только тогда и понял, что вы – участник шахматной партии. Сам я помешать игре не мог: начни я спасать или прятать свои фигуры, Аркадий бы об этом проведал. На него целое сыскное бюро трудилось с филиалом в Санкт-Петербурге. Но Иван – другое дело, и я рассказал ему о партии. Против интересов своего младшего брата, который, уместно вспомнить, любил его, сколь вообще был на то способен, и даже вложил деньги в его пресловутое казино, Иван бы ни за что не пошел, но – Марина! Ее возможное счастье… Иван попытался деликатно, в рамках своего представления о дозволенном, дать вам шанс. И вы знаете, Александр, когда он мне сообщил о вашем фантастическом выигрыше, более того – о вашей рискованной манере играть, я словно почувствовал, что каким-то неизъяснимым образом мы с вами связаны! Что вы и есть мой шанс! Вы – та фигура, на которой Маевский сломается!

– Потому вы беречь меня не стали, а, напротив, бросили в бой! – подхватил я его изложение. – И оголили королевскую линию. Впрочем, тут же нашлись и прикрыли себя кем-то еще! Голый король, согласитесь, отличная мишень для шуток Маевского!

На мою тираду Иннокентий Парфенович вяло усмехнулся:

– Думайте как желаете. Вам надо было просто исчезнуть, как я в свое время и посоветовал, и тогда партия была бы аннулирована. Глядишь, кто-то остался бы и жив. Например, Варданян. Или Виктор Краюхин, мой референт.

– А кто-то бы умер, – продолжил я. – Например, Марина.

– Ну и как она теперь себя чувствует? – не сдержался уже Вершинин.

Я было начал подниматься со скамейки, но он взял меня за рукав:

– Подождите, разговор еще не окончен! Вы сами остались и пошли до конца. Когда я понял после смерти Ивана… Инфаркт он заработал, когда Аркадий позвонил ему в казино – вы помните то утро?! – и обвинил брата в том, что он из-за посторонней девчонки пытается помешать делу всей его жизни и что Марина теперь по его вине останется в заложницах, пока вы, Александр, не умрете, как это вам высочайше и предписано!.. Так вот, когда я понял, что вы не отступитесь, то и решил слегка вам помочь: подсказочку дать небольшую в виде списка «белых фигур».

– Иначе говоря, вы меня наняли, чтобы разделаться с Маевским, как бы представлявшим непосредственную угрозу для моей жизни, – уточнил я. – Причем наняли бесплатно.

– Ну что вы, Александр Иванович, – возразил Вершинин. – Это вы себя сами наняли. И сами же внесли смятение в ряды противника. И народу, простите старика за детское слово, укокали на своем пути самурая столько, что Караваев диву давался, какая у нас, оказывается, отличная подготовка в десантных войсках.

– А тем временем истреблял методично с вашего ведома «черные фигуры» из «Третьего полюса»: Трегубову, Варапаева, Кипиани, Рокотова, Потехина, Стрижа!.. Всех!

– Ну что вы! – Иннокентий Парфенович вдруг рассмеялся. – Стриж, с вашего дозволения, жив и здравствует. И вам того желает, как и все остальные, кого вы тут помянули. Списочек, за которым вы так дерзко на стену полезли, – не знал, что вы еще и хакер! – в компьютере Караваева специально для Маевского был приготовлен. Ну и для вас, разумеется, во вторую очередь. А Караваев никого из этого списочка пальцем не тронул. Не душегуб же я какой-нибудь, да и не безумец! Игорь Владиленович, супротивник ваш, он – деловой человек и очень даже подкупный! С Маевского он брал деньги за то, что делал, ну а с меня – за то, что не делал! С меня, кстати, больше. Что до Аркадия, то он слишком был увлечен игрой и слишком в остальном доверял Караваеву. Так-то!

Я слушал его, словно пораженный молнией или чем-то подобным.

– Но Стриж… Я же лично удостоверился!

– Стрижа – это я вам подсунул, – снисходительно пояснил Иннокентий Парфенович, – как прохвост Собакевич в списке мертвых душ Елизавету Воробей удружил Чичикову. Знал я, что вы, Александр, получив в руки списочек из компьютера, первым делом проверять его броситесь. А Стриж, Александр Иванович, – сосед мой по даче в Голицыно. В преферанс неплохо пишет. Хоть и блатной, но интересный мужчина. А кличка у него уголовная знаете какая? Боцман! Ни о чем не говорит?!

«Ай да Боцман с Мишаней! – подивился я. – Целый спектакль для меня поставили из тюремной самодеятельности: «Двое у камина»! Подмосковный филиал Чисто Реального Художественного театра!»

– А как же человек с фотоснимка в темных очках?! – все еще сомневался я в своем простодушии.

– Которого я вам, как Стрижа, в прошлый раз указал? – Вершинин достал носовой платок, чихнул и утерся. – Это не Стриж. Это…

И он назвал мне фамилию одного из самых влиятельных в криминальной вселенной авторитетов, которую давеча называл мне и управляющий «Дека-Банком» Петр Сергеевич Савинов. На всякого мудреца и простоты довольно. Теперь моя очередь утереться настала.

– Да-с! – очнулся Вершинин после некоторого молчания. – Довели вы Аркашу своими кунштюками до психиатрической лечебницы! Вы, вы, Александр Иванович, не отпирайтесь! А может, и не вы. Ну что ж, теперь дочка его, Вероника, блестящая партия! Вот оформим намедни попечительство, и, как говорится, любовь да совет! Каждый свое получит! Да и Рогожин ей, конечно, не пара!

«Уж не мне ли совет?!» – покосился я на банкира.

– Не винитесь. – Иннокентий Парфенович положил мне на плечо руку. – А знаете, я думаю, что с Аркадием все как у Ницше произошло с «бледным преступником»: «Некий образ сделал бледным этого человека. На равных он был с делом своим, совершая его; но совершив, не вынес образа его… Безумием после дела называю я это!» И – полно. Аркадий сполна расплатился за свою злобу, за тщеславие свое и за пренебрежение к ценности человеческой жизни.

– Настала и ваша очередь, – сказал я, вставая. – За выигрыш тоже платить надобно. За этот, по крайней мере.

– О чем речь?! – охотно согласился Вершинин. – Де-факто вы вернули мне долг! Пятьдесят процентов, разумеется, много, но – десять… Это – шесть миллионов четыреста тысяч, Александр! С вашим-то здоровьем и в ваши-то годы! Завидую! Вы – обеспеченный человек!

– А вы – человек самонадеянный! – Я достал кольт и посмотрел по сторонам.

Людей вокруг не было. В отдалении только мелькнула чья-то ушанка за обелиском.

– Полноте! – Вершинин проявил завидное хладнокровие. – Вы же не убийца, Александр! Вас так огорчила потеря близких?! Но что ж поделать! Судьба! Как и вам судьба оказаться на самой вершине жизни. «Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился! – так говорил Заратустра. – Кто поднялся на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией – и на сцене, и в жизни»!

– Еще один «смотрящий вниз»?! – усмехнулся я горько. – «Что-то нас здесь слишком до хера!» – так говорил Шрамковский.

Так он действительно говорил, мой задушевный приятель, обитающий ныне в солнечной Калифорнии на берегах одноименного залива.

– Я не убийца. – Убрав пистолет, вместо него я достал из кармана пятирублевую монету. – Я – игрок. И вы, Иннокентий Парфенович, игрок. Сыграем?

– Ну-ну! – Вершинин за мной наблюдал и, наблюдая, все понял.

Он про меня, наверное, давно все понял.

– Игра простая. – Переворачивая в пальцах монету, я объяснил правила. – Вы – «орел»…

– О нет! Это вы у нас – «орел», – язвительно отозвался банкир.

– Пусть я. Тогда вы – «решка». – Мне было все едино. – Кому выпадет, тот нынче завещание напишет, а завтра и в путь!

– Пятьдесят процентов! – предложил Вершинин. – И без мальчишества! Это тридцать два миллиона долларов, Александр! Подумайте! Мало чья жизнь столько стоит.

«Руслана – стоит, и Марины – стоит, – подумал я. – Да и Штейнберга». И покачал головой.

– А если я сдамся властям?! – сделал еще одну попытку Иннокентий Парфенович. – Заклунный там, кажется, дело ведет?!

Все-то он знал. Абсолютно все.

– Дело закрыто, асессор, – пожал я плечами. – Теперь я его веду.

– Ну, как желаете! – устало махнул рукой Вершинин.

– Кто бросит? – спросил я, глядя ему в глаза. – Я бросил вызов, так что по дуэльному артикулу – вам право.

– Своя рука – владыка! – развеселился вдруг Вершинин.

Он взял монету, взвесил ее и подкинул вверх. Монета, вращаясь, описала дугу и глухо звякнула о надгробие, близ которого мы стояли.

«Статский советник Михаил Антонович Прокопович-Антонский, – было выбито на эпитафии. – Веруй пославшему мя имать живот вечный: и на суд не приидет, но прейдет от смерти в живот». «5 рублей» – было выбито на монете, лежавшей чуть ниже.

– Вам удача! – спокойно признал Вершинин. – Везучий вы, Александр! Я сразу подметил. Вот и Ванечка, упокой Господь его душу, так считал!

«Вот тебе и раз! А говорил, будто в Бога не верит!» – Я подобрал монету и, не оглядываясь, пошел по аллее.

В тот день, как и многие прихожане Донского монастыря, стал я очевидцем сногсшибательного чуда. Воистину конец тысячелетия, сотрясенного катаклизмами и жестокими войнами, должен был завершиться чем-то подобным. А все началось с заурядной драки, завязавшейся между нищим, судя по клетчатому пледу, наброшенному на плечи его, представителем здешнего шотландского клана и кем-то из глухонемых интервентов. Постепенно в бой втягивались свежие силы с обеих сторон. И тут, на глазах у ошарашенных паломников, оборванец-пушкинист с болтавшейся на шее табличкой «Никогда не подавляй искренний порыв!» испустил гортанный вопль. Причиной тому явилось вырастание ампутированной ноги, сопровождавшееся, несомненно, побочными болезненными процессами. Размахивая уже явно лишним протезом, исцеленный врезался в самую гущу потасовки. Но чудеса на этом не прекратились. Даже чудо, сотворенное героем Кторова на празднике святого Иоргена, осталось посрамленным и отступило далеко на задний план перед тем, что содеял Гудвин в следующее мгновение, ибо великий чародей немого кинематографа так и не смог вернуть своему пациенту дар речи. Гудвин же добился поразительных результатов одним взмахом своей деревяшки. Отлетевший в сугроб глухонемой, видимо, вследствие полученной черепно-мозговой травмы разразился таким отборным матом, что сурдопереводчик, окажись он поблизости, только руки бы опустил.

Впрочем, задерживаться в ожидании новых сверхъестественных событий я счел для себя испытанием чрезмерным. Большая Ордынка была недалече, и, пользуясь случаем, я предпочел навестить проницательного своего товарища Митьку Вайса.

Непримиримый и суровый, как и я сам, Максвелл привычно меня облаял. Согласно утверждению доцента Кефирова: «Болтун болтуна видит и с бодуна». Фарадей же – великодушно простил и ткнулся длинным сухим носом в мою штанину.

– Греби сюда! – крикнул Митька, выглядывая из столовой. – Хорошо, что заскочил! Я на Филиппины собираюсь!

Как связаны эти два обстоятельства, я так и не понял. Митька укладывал в кожаный, видавший все, должно быть, виды саквояж теплые шерстяные носки.

– Оттуда – в Мурманск! – пояснил Вайс, заметив мое изумление.

– Ну тебя бросает! – Я сел в кресло и поставил на журнальный столик бутылку армянского коньяка. – Пятерка тебе, старик, за домашнее задание!

– Пять звездочек?! – Вайс достал из буфета рюмки. – Коньяк, оно известно, как и наш человек, выдержки требует! В Анкаре, скажем, номер «пятизвездочного» отеля теми же клопами отдает. Лично у меня выдержки на трое суток хватило. Так что – все от разлива зависит!

– Это мы уже от Ленина слышали. – Я поднял рюмку с темной густой жидкостью.

– Значит, все-таки шахматы, – отметил Митька, нарезая лимон. – И кто же победил?

Фарадей запрыгнул ко мне на колени. «Ты не зазнавайся! – предупреждали его глаза. – У нас этого не жалуют! У нас так!»

– Победила дружба, – потрепал я его по кофейной спине.

– А ты-то что делал все это время?!

– Глупости, – не стал я греха таить.

– Да ну! – Вайс посмотрел на меня с интересом. – И как же ты выжил?!

– По глупости.

– Я верю. – Он выпил коньяк и закусил прозрачной долькой. – «Я верю, – как признал Тертуллиан, – ибо это абсурдно».

Память у Вайса на цитаты не хуже моей. Но, против меня, у него и с числами все в порядке.

Вершинин умер той же ночью. Умер, как подобает «белому королю» или опальному римскому сенатору: лег в ванну с горячей водой и вскрыл себе вены бритвой. И он был не первый московский банкир, избравший местом смерти емкость для омовения. Детали я узнал от Заклунного. Иннокентий Парфенович оставил после себя довольно странную записку: «В моей смерти прошу винить пятицелковый!» Будет над чем голову следователям поломать. И в последние свои минуты Вершинин посмеялся над трагедией жизни, ибо принадлежал он к той заносчивой касте избранных, что считают себя «смотрящими вниз».