Текст книги "Казейник Анкенвоя (СИ)"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Самогона нет, – предупредил он меня угрюмо. – Час как брагу поставил.

– Слава тебе Господи, – по столь незначительному поводу я, сознаюсь, перекрестился. – Кипяток имеем? У товарища, который не счел нужным себя назвать, гланды вздулись.

– Кипяток имеем.

– Щекотливый, – с опозданием прогнусавил спутник Виктора Сергеевича.

– Это вы обо мне? – я обернулся к простуженному типу.

– Это фамилия. Щекотливый.

В пробоину сунулась сразу группа заговорщиков.

– Здесь принимают на работу? – забубнили вразброд подошедшие активисты.

– Утром возьмем, – обогнал меня ко всему привычный шкипер. – В трюме сухая уборка, гальюн забился пробить. Ведро первача за всю канитель.

– А наша работы завершена, – поспешил я успокоить подполье.

– Да хрен там, – продолжил гнуть свое татарин вопреки распространенному отзыву. – Пробоину зашьете, еще три ведра.

– На каждого? – оживились вопреки моим опасениям бойкие активисты.

– Раскатали губу, – татарин Глухих сплюнул под ноги и, судя по звуку, не промахнулся. – Четыре ведра за всю канитель.

– Пять, – вылез вперед какой-то вихрастый подпольщик.

Торговля затягивалась, и я решительно вмешался.

– Товарищи зеленые, прошу на маевку. Продолжим здесь волам хвосты крутить, жандармы нагрянут. Герман, проводи нас, где у тебя сухо, и мебель пока расставлена.

– На камбуз? Там кипяток бесплатный.

– Заманчиво. Сколько еще решительных и смелых должно подойти, Виктор Сергеевич?

– Все активное сопротивления уже собралось.

Я насчитал девятерых.

– Не густо. А нет у вас в резерве пассивного сопротивления?

Пугачев смущенно покосился на Щекотливого спутника.

– Вы как будто иронически настроены, епископ, – просипел Щекотливый, судя по всему, лидер зеленой партии. – Между тем, это вы желали с нами соединиться.

– Желал, – подтвердил я серьезность моих намерений. – И, поверьте, соединюсь. Без вас или с вами. Но прежде всего я желал быть услышанным, сударь. Потом вы примете взвешенное решение. А пока оставьте кого-нибудь снаружи.

– Я не хочу рисковать своими людьми, – возразил Щекотливый.

– Тогда оставьте кого-нибудь снаружи.

Лидер, помедливши, кивнул сутулому заговорщику в желтом пуховике.

– Я могу его проинструктировать?

Лидер, помедлив, отвернулся.

– Вы спасли от казни товарища Пугачева, епископ. Мы вам доверяем.

Медлил показательно. О себе говорил во множественном числе. «Самооценка завышена» – без труда составил я его психологический фас.

– Откуда просочилось?

– У нас контрразведчик.

– Герман, сделай милость, проводи сопротивление на камбуз и завари ему кипятку.

– Ходи за мной, подполье, – Глухих поднял керосиновый факел и двинулся через лужу кают-компании к трапу. – Ступени скользкие. Хватай перила, кому шею лень свернуть.

Отряд вереницей поплелся вверх по трапу за шкипером. «У зеленых собственный контрразведчик, – подумал я, взявши за локоть сутулого активиста, и покидая с ним буксир. – У хлыстов николаевских собственный контрразведчик. Похоже, здесь у всех свой контрразведчик. У меня только сплошной разведчик, и тот больше племянницей Щукина озабочен, чем сбором информации».

– Ты, братишка, в оба смотри, – наставил я, закуривши под моросящим дождем ростовскую сигарету, зеленого пуховика. – Если хоккеистов заметишь или славянский патруль, ори как зарезанный. Вику-Смерть заметишь, ори еще громче. Умеешь орать как зарезанный?

– Можем, – отозвался, помедлив, сутулый романтик. – Меня супруга пырнула в боковину. Она у меня ревнивая супруга. Влюбилась крепко. Но ревнивая.

– Хорошо. Отстоишь минут пятнадцать. Если враг не нагрянет, возвращайся. Камбуз найдешь?

– Найдем.

Медлит, но слабо. Говорит о себе во множественном числе. Но сбивается. «Подражание и заниженная самооценка», – составил я его психологический фас.

– Хорошо. Действуйте по инструкции, товарищ.

Я бросил курить и пошел на соединение с горячим подпольем. Сердобольный кочевник заварил зеленым товарищам зеленого чаю, каждому выдал отдельную кружку, рассадил вокруг разделочного стола, и, словом, проявил гостеприимство. «Интересно, что бы он белым заварил», – подумал я как-то рассеянно. Романтики молча дули на кипяток и поглядывали на своего лидера, который устроился между Пугачевым и вихрастым. Скромность вождя. Моя послушница сидела на полу за плитой отдельно. Глухих покинул гостей, оставивши для видимости керосиновый светильник. Взвесив на глаз обстановку, я шагнул из тесного коридора в камбуз и занял во главе металлическую вакансию.

– А что значат эти «К» на погонах?

Вихрастый подпольщик, оказавшийся ко мне ближе прочих, тронул пальцем знак моего различия.

– Это значит «крутой». Дважды, – пояснила Вьюн, ухвативши резко его запястье и вывернув согласно технике болевых приемов. – Подойдешь к епископу ближе, чем на шаг, в носу ковырять будет нечем.

Она возникла за его спиною, быстрая как язык хамелеона.

– Руку же сломаешь, – застонал шибко любознательный активист.

– В общем, близко к тексту, – отпустила его послушница.

Баюкая запястье, он перебрался от меня шагов на восемь. Перебрался бы и на девять, но стена камбуза не дозволила.

– Так что же с Володей произошло, Виктор Сергеевич? Полагаете, срыв?

Владимир Свеча, наложивший на себя руки добровольно, так и не уместился в моем сознании. Директор-нудист как будто побледнел даже при слабом керосиновом свете. Горячий романтик Щекотливый с визгом отодвинул от себя жестяную кружку по цинковой разделочной поверхности.

– Владимир в прошлом. Мы же нарушили правила конспирации ради будущего.

Сменил тему. Резко. Опять в сторону смотрел. Но иначе. Прежде смотрел именно в сторону, а теперь именно, чтобы не на меня.

– Да, ведь я имею вопрос, и жду ответа.

Лидер зеленых снова помедлил. Но иначе. Прежде он медлил для придания себе значительности, а теперь именно, чтобы слова подобрать. «Признак скрытого замешательства, – отметил я, начавши уже злиться. – Этому больше известно, чем шефу жандармского корпуса Дмитрию Кондратьевичу».

– Мы все нелегалы. По краю ходим тройками, – издалека и пространно пустился объяснять Щекотливый лидер не столько мне, сколько притихшим активистам сопротивления. – Что Пугачеву доверено печатать листовки, согласно правилам конспирации, знала исключительно моя тройка: Свеча, товарищ Ястреб, и ваш покорный слуга. Товарищ ястреб вне критики. Она прямо сейчас рискует собой на пользу движению. Так мы выявили в наших рядах провокатора, товарищи.

Порой меня пленит бесконтрольный приступ ярости. С детства. С убитого котенка. И с этим уже ничего не поделать. Как-то в «Маяке», пионерском лагере строгого режима я ударил в лоб настольной ракеткой белобрысого отрока лишь за то, что промахнулся шариком по чужой территории. А отрок мимо пробегал и чуть не задел мою распущенную рубаху. Когда скорость поступков быстрее скорости света, то и в зрелых годах невозможно их контролировать, и вообще как-то осмыслить. Отрок вызвал меня на дуэль. Дуэль должна была состояться именно в час, отчего-то названный «тихим». Секунданты мои, обучавшие меню курению, анатомии женского тела и прочим дисциплинам взрослой жизни, были физически развитые и опытные уличные бретеры, старше меня на пару лет. У противной стороны секундантов не было вовсе. Поединок начался с того, что мы с отроком долго и бестолково лягались ногами, а закончился быстрым свирепым избиением отрока старшими бретерами. Дети очень жестоки. Это общеизвестно. И порой я спрашиваю себя: а чьи они дети, вообще? Мои приступы ярости после сорока прожитых лет переметнулись на мир предметов. Подвижная дверца одежного шкафа, прищемившая мне палец в собственной квартире, может подтвердить. Сахарница может подтвердить, которая плохо подала мне сахар. Многая утварь может из той, что покалечилась, но выжила. И вот я снова впал в детство. Удар, нанесенный мною кулаком в лицо лидеру подполья Щекотливому, сокрушил его нос и губы. Из носа его выбежали две красные дорожки, изо рта брызнула кровь. Идейный палач Владимира слетел с табурета на пол, и свернулся личинкой.

– Как это произошло? – все еще дергаясь, но в целом спокойно допросил я Пугачева. – Вы были в бараке на момент стихийного бедствия. Ложь порабощает, Виктор Сергеевич. А я не поверю, что Володя сам удавился. И не поверю, что этот козел с простуженными гландами мог физически Свечу погасить.

– Он меня заставил, – Пугачев ткнул пальцем в направлении сокрушенного лидера зеленых. – Сказал, что вернет обратно в острог. Дал снотворное. Грешен я перед Володей. Струсил. Век себе не прощу.

Щекотливый лидер привстал на четвереньки, сдавши задом к плите, и напрасно. Не знаю, когда Володя успел моей послушнице внушить столько симпатии, но, видать, успел. Последствия ударной серии, проведенной Вьюном, оказались не столь броскими, как те, что после меня остались, но более эффективными. Зеленый душитель уполз куда-то в кругосветное путешествие по камбузу. А мне опять захотелось дико надраться. Обувные шаги со стороны коридора перебили мое искушение. На пороге умолкнувшего камбуза возникла Вика-Смерть. Прямо за ней маячил сконфуженный пуховик.

– Они отзыв знают, – поспешил через дамское плечо оправдать сутулый мужчина грубое нарушение инструкции.

– Знаю, что знают, – я кивнул послушнице, и та отрезала Гусевой путь к отступлению. – Осталось узнать, откуда.

– Мы ей доверяем, – успокоил меня подпольщик с вихрами. – Она есть контрразведка нашей партии. И она же еще кое-кто является. Южные готы ее признают. Хоть с отбросами трудно иметь.

– Товарищ Ястреб? – догадался я со свойственным похмельной моей тупости опозданием. – Внедренный агент сопротивления? Почему я не удивлен?

– Партийная кличка, – подтвердил вихрастый озеленитель, принявши на себя тяжкое бремя лидерства. Я более внимательно присмотрелся к нему. Открытое лицо. Веснушки. Часто моргает. Улыбается искренне. «Самооценки нет», – таков был мой незатейливый диагноз.

– Вас как звать?

– Крючков.

– А зовут?

– Никифор.

– Так вот что, уважаемый товарищ Никифор. Напрасно вы путаете доверие с доверчивостью.

– Это внутрипартийное дело, епископ, – забубнил, выползая из-под разделочного стола Щекотливый. – Но мы вам доверяем, епископ. Я лично с ней вступал в контакты на явочной квартире сочувствующего нам товарища Пугачева.

– Он еще здесь? – откликнулся я по заявкам слушателей.

Пугачев, точно подранок, взлетел с фанерного ящика и загнал его ботинками в калошах обратно под стол с усердием и тщательностью, свойственной разве что работникам культуры средних звеньев.

– Вы все-таки удивите меня, товарищ Ястреб. Время к трем. Обратно же сопротивление большинство семейное. Жены волнуются.

Виктория достала тюбик алой помады и поправила макияж. Спрятала тюбик в беременный свой ридикюль. Извлекла портсигар, повертела, вернула обратно. Взгляд спокойный. Слегка утомленный. Играет. Хорошо играет. Пытается выиграть. Но, вдруг и окончательно, я понял: хватит с меня шоу, набитых психометрическими помоями. Товарищ Ястреб одною репликой обрушила все телевизионные форматы.

– Максимович дал согласие на встречу с тобой. Надо придумать, где и как.

«Где и как? – прикинул я, подкуривши ростовскую сигарету и путаясь в беспорядочных догадках. – Как она договорилась, и где Глухих? Может, княжеская ловушка? Вряд ли. Борис Александрович на свидании был со мной предельно честен. Не до моей персоны ему. Не та я блоха, чтобы вычесывать. Значит, Гусева за себя теперь играет. Почему бы? Князь хозяин. Служить ему надо верой и правдой. Тогда что? Обоснованные сомнения? Надует? Бросит и смоется? А час расплаты близок. Тогда ей страховка нужна. Я, конечно, полис. Не Бог весть какой, но полис. Я до конца пойду. Со мной отсюда и выскочить можно, если ключ с подходящей бородкой подобрать». Так или иначе, Гусева сделала предложение, от которого я не мог отказаться. Изнывшие в ожидании моей реакции заговорщики встрепенулись только с приходом шкипера.

– К утру аппарат заправлю, – сообщил мне Герман, ни мало не обративши внимания на возню конспираторов. – Первач будет, сабантуй будет, отметим событие. Тебя отметим. Теперь ты хан. Лучше хана.

Я подозрительно скосился на Гусеву. Она усмехнулась.

– Тайным голосованием. Почти единогласно. Только что бюллетени закончила подсчитывать. Мое восхищение, господин Бургомистр. Электорат решительно выступил за единство светской власти с духовной. Кризис, вызванный разливом, изменил весь ландшафт политики.

– Круто. Два раза круто, – хмыкнула у двери моя послушница.

Сопротивление загудело, точно улей, перетащенный пасечником на теплый чердак в осеннюю погоду. Я встал, и все постепенно заглохли.

– Слушай мой приказ, товарищи зеленая партия. Настоящим декретом легализую вашу банду. Тебя, Виктор Сергеевич, и Никифора и этого…

Я постучался в разделочный стол.

– Желаю видеть утром на Княжеской площади с мусульманской растяжкой. Белыми буквами на зеленом фоне «Долой отравляющие вещества».

– А можно в рифму? – очумевший от счастья краевед смотрел на меня как на второе пришествие Серебряного века.

– Кройте. Хоть белыми стихами. Но фон зеленый.

– Шампанского в студию! – воззвал Крючков, и пустился вприсядку.

Камбуз наполнился ликованием. Под шумок вылез на люди Щепетильный. Из ноздрей у него свисали самодельные затычки. Носовой платок, похоже, на корпию разошелся. Чем-то смахивал этот маньяк на пьяного Деда Мороза с оторванной бородой. И я уже наблюдал, как Пугачев горячо обнимается с ним, точно в Прощеное воскресение. Поразителен, все ж таки, русский народ, и все глубину его самосознания измерить можно одним только словом «глубинка».

– Я не закончил!

Чтобы оборвался этот праздник победы, пришлось мне взять чугунную сковородку с плиты, и греметь ей по цинковой столовой обложке, пока на ней вмятина не образовалась. Но вместе с ней образовалась и тишина.

– Остальное сопротивление прямо теперь оформляем в ремонтную бригаду. Даешь на заделку пробоины, товарищи. Сколько там?

Я обернулся к татарину.

– Пять ведер. За молнию семью.

– И семь ящиков «Ростовской» из бюджета за качество. Пахать будете по двенадцать часов. Все для тыла, все для виктории.

Гусева и здесь усмехнулась. На свой счет отнесла.

– Виват бургомистру-епископу! – заорал сутулый пуховик, точно его резали.

– Другие вопросы есть?

– У меня самоотвод, – решительно вылез Никифор. – Я в бригаду. В гробу я писать буду лозунги. Я потомственный сварщик. А здесь еще монопольной доплачивают.

– Сварщик нужен, – поддержал его начинание Глухих. – И горелка нужна. И пропан. И два листовых железа четыре на шесть.

– В рабочем порядке, – отмахнулся я от шкипера под влиянием накатившей усталости. – Проводи отсюда подполье к черту, и возвращайся. Другие вопросы есть.

ВАВИЛОНСКАЯ ШЛЮХА

Шеф личной охраны бургомистра Анечка Щукина чистила за моим секретером на расстеленном и заляпанном пятнами из масленки развороте «Kozeinik Zeitung» разобранный пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила возлежал на кушетке под рыцарскими доспехами. Редактор Зайцев примостился у двери на кончике стула, хотя бежать ему было, в сущности, некуда. Отставной Хомяков тихо собирал в две картонки и два кожаных чемодана с ремешковыми застежками личное имущество. Митя с Викторией и Гроссмейстером Словарем расселись вокруг овального стола совещаний.

– И как это понимать, ваше благородие?

Мое благородие стояло у открытого окна. Под окном на площади сиротливо мокли Пугачев со своим Щепетильным товарищем. Между ними болталась приподнятая вручную и потемневшая от влаги широкая брезентовая растяжка с двустишием, выписанным белыми буквами: «Верните народу его природу, долой химические отходы!». Но смотрел я отнюдь не на малярный призыв зеленых протестантов.

Я смотрел, как четверо муниципальных спасателей выкорчевывают на площади Позорный столб, уже лишившийся тележного колеса. На колесе, вознесенном как бы на плечи атлантов, балансировал всклокоченный Семечкин. Среди группы колесной поддержки узнал я и настырного мужичка с подвязанной челюстью, и Нерва, окрещенного разбавленным пивом, и Болконского, и кариатиду в меховом беретике. А Семечкин балансировал оттого, что граф заметно филонил, норовя присесть и тем переложить груз на плечо кариатиды ростом не более двух аршин. Семечкина окружали возбужденные апологеты, раздвинутые отчасти блошиными торговцами. Семечкин истерично проповедовал библейскими кусками, щедро вкрапливая в них злободневный материал. Николаевская орда чревоугодников сей раз вооружилась трубами диаметром в 3-4 сантиметра, сплющенными и заточенными на окончаниях. Почти всякую тираду своего духовного наставника местные санкюлоты встречали ревом и потрясением водопроводного оружия.

– Миряне! – поддавал жару Семечкин, могший с равным успехом называть рвущихся в бой «мирян» воителями. – За тем ли мы влачим слово правды, чтобы нас унижали епископы, обложившие слово правды?

– Не за тем! – ревела толпа санкюлотов.

– И сказано в Книге пророка Исайи: Как сделался блудницей вавилонской храм, исполненный правосудия? Правда обитала внутри него, а теперь – убийцы! Серебро его стало медью, пиво его дождем испорчено! Бургомистры его наглые законопреступники и сообщники блатных!

Пророк Исайя, конечно, понятия не имел о блуднице вавилонской. Исайя пророчествовал, когда ясновидец Иоанн Богослов еще на свет не родился. Тем паче, когда сей апостол, к старости ослабевший зрением, ни строчки еще не диктовал из книги «Апокалипсис» верному слуге своему Григорию. Зато как узрел Иоанн Богослов «жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами», как записалась такая «жена» в святую книгу, тогда спору нет. Загуляла блудница, становясь то градом Иерусалим на семи холмах, то Римом, воздвигнутым на той же холмистой семерке, то Москвою, столицей большевизма, где вместо холмов семь высотных зданий воздвиглись. Кроме прочего, «сидящая на водах многих», блудница, естественно, впадала и в религиозные течения. Причем, она впадала столь многоводно, что и доныне продолжает впадать. Реформаторы именовали ею католиков. Мормоны, соответственно, реформаторов. Ну, а Свидетели Иеговы всех вообще помимо себя. Воплощалась блудница и в отдельных персонажей. Причем обеих полов. Воплощалась она и в женщин легкого поведения от Мессалины до Екатерины, и в мужчин тяжелого поведения от Мартина Лютера до патриарха Никона, и, вероятно, каким-либо частным образом, запускалась она в господ совсем уже пустяшных, более известных истории под именем «стрелочников». Запустилась гулящая блудница и в меня точно камень, брошенный оратором из мести за пивную речку, разбавленную половодьем.

– Даже епископ Мартин отдал свою половину голым товарищам! – Семечкин, рискуя брякнуться с колесной трибуны, вытянулся вместе с рукой, нацеленной в сторону магистрата. – И теперь я спрашиваю: где наши полбанки?

Я прикрыл окно и обернулся к полицмейстеру.

– Понимайте это как политическую реформу.

– Экономическая будет? – проявила Виктория сдержанный интерес.

– Всякая будет.

– Разрешите такое заглавие, ваше преосвященство, – робко испросил периодический редактор. – «Новая метла метет по-новому».

– Лучше веник. Метла женского рода.

– Как насчет амнистии? – подал с кушетки голос Могила. – Эта сука Дмитрий Кондратьевич нынче утром Перца в цугундер закрыл. Если он Перца к обеду не откроет, я ему глаз отверткой выну.

Словарь, как будто бы дремавший, заиграл желваками:

– Через голову командования лезете, старший офицер?

– Клал я на твою голову, – альбинос мгновенно занял положение «сидя». – А ты, ваше преподобие, распорядись насчет индульгенции. А с тобой, Митенька, мы еще потолкуем.

– Потолкуем, – кивнул полицмейстер. – Еще и с тобой мы потолкуем, дружок.

Только я успел подумать, что именно сейчас уголовные разборки мне нужны менее всего, как в кабинет, будто по команде, завалился десяток спасателей с хлебными тесаками. «Значит, Митя успел к утру перевооружить своих нападающих, – прикинул я, знаком успокоивши Анечку Щукину. – Любопытно, что еще Митя за ночь успел?». Шеф охраны бургомистра, занявши удобную позицию для стрельбы, в моих знаках, по счастью, не нуждалась. Вьюн, пожалуй, одна сохраняла безмятежность. Поскольку Могила с двумя своими выхваченными стилетами и Дмитрий Кондратьевич со своими ландскнехтами уже готовы были кинуться в абордажную схватку. Остальные присутствующие все готовы были кинуться врассыпную. Что же до меня, то я вообще ни к чему не был готов. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. И я занял пространство меж двух пока еще статичных противников. Если верить латыни такое пространство называется интервал. Нейтральное пространство от овального стола до кушетки.

– Дмитрий Кондратьевич, – обратился я как можно официальней к вождю анархистов. – Я готов принять или ваши объяснения, или вашу отставку.

– Да ну! – почему-то обрадовался полицмейстер. – И кто же у тебя порядок в епархии восстановит? Могилевский с Перцем?

– Хомяк восстановит, – когда я ответил, Хомяков опрокинул коробку с личными принадлежностями вроде позолоченного штопора, наградного будильника в малахитовой оболочке, и пяти-шести бутылок азербайджанского коньяку. – Порядок он вряд ли восстановит, но бардак восстановит. Бардак у него получается.

Меня поддержали малахитовый будильник, исполнивший на полу какую-то грустную немецкую мелодию типа Лили Марлен и густой коньячный аромат, подавшийся наружу из расколоченной бутылки.

– Но Борису Александровичу это вряд ли понравится, Дмитрий. Вряд ли ему сейчас нужен бардак в поселке. Через неделю, пожалуй. Но не сейчас.

– Ладно. Убедил.

Митя извлек из обширного кармана спасательских шаровар диктофон участкового Щукина, и включил воспроизведение. Вместо показаний лаборанта Максимович все присутствующие выслушали глухой, но достаточно отчетливый фрагмент нашей с альбиносом беседы в погребе:

– Ты сам прикинь. Словарю забить на интересы родного славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?

– Что?

– Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки.

– Это Борису Александровичу тоже вряд ли понравится, – выключив запись, достойно ответил мне полицмейстер.

– Совсем не понравится, – кивнула Вика-Смерть, подводя накладные ресницы щеточкой, какими, должно быть карликовые автомобильные мойки оборудованы.

– Сдай саксоны, пока тебя в окрошку не изрубили, – посоветовал альбиносу Дмитрий Кондратьевич, и кивнул спасателям. Спасатели стянулись к альбиносу подковой. Могила оскалился, рассек перед собою стилетами воздух, и спасатели забуксовали.

– Расслабьтесь, – сказала Вьюн. – Я держу его на мушке. А ты, белобрысая тварь, исполняй, что сказано. Две секунды на воспоминания, как ты моего дядю в уборной зарезал.

Хомяку две секунды хватило, чтобы исчезнуть за узкой дверкой смежного с резиденцией будуара, и более он не высунулся. Сваливал по-английски он с детства ловко. Могила с ударением воткнул стилеты в паркет и присел на кушетку. Могила безмолвствовал. И смотрел куда-то вдаль сквозь Дмитрия Кондратьевича, точно призрак перед ним стоял, а не Дмитрий Кондратьевич.

Если верить заметкам ихтиолога Мелвилла о свирепом характере безмолвных альбиносов, полицмейстер для Могилы уже перестал существовать. Согласно Мелвиллу никто столь упорно, злобно и беспощадно не преследует своих преследователей, как безмолвные альбиносы-убийцы. Молчали и все прочие. Зайцев, согнувшись точно удочка, поймавшая рыбу-меч, отчаянно что-то скоблил в блокноте ластиком с оборотной стороны карандаша. Думается, больше всего ему хотелось отпроситься в редакцию. Но как отпроситься, не напомнивши о себе в таком опасном присутствии? Тогда вместо Зайцева о себе напомнил Словарь.

С перекошенной физиономией он высадился из-за стола совещаний, растянул на фасонном галстуке узел, точно спасаясь от удушения, и цепко схватил за плечо вождя спасателей-анархистов.

– Здесь военное дело, – хрипло выдавил Гроссмейстер. – Трибунал. Пятьсот немецких гривен тебе. Постереги этого пса, пока я в казармы за караулом сбегаю.

– Сомневаюсь, – Митя смахнул с плеча забрызганную веснушками лапу Гроссмейстера.

– Здесь юрисдикция Ордена, – настаивал Словарь.

– Сомневаюсь, – Митя, свертывая ручную сигаретку, оборотился для чего-то к моему благородию. – Подробности Бориса Александровича заинтересуют.

– Очень заинтересуют, – кивнула Вика-Смерть, выщипывая редкие по красоте и содержанию брови при помощи зеркальца и миниатюрного пинцета, какими, должно быть, карликовые землемеры пользуются. – Очень. Вы как полагаете, господин бургомистр?

Опять пошла дележка юрисдикции. Пока делили, альбинос выдернул из паркета свои кортики, ткнул одним по шее ближайшего спасателя, второй загнал в брюхо знакомого мне Веригина, и прыгнул на подоконник. Вьюн таки успела жахнуть из табельного оружия Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила схватился за бок, качнулся, выставив стекло, и ничком рухнул вниз. К моему сожалению, удача потворствует смешанному населению. Чаще, конечно, празднуют бесшабашные трусы, но иногда и расчетливые смельчаки. Могиле повезло так откровенно, как, случается, игроку, потерявшему девственность. Могиле выпал джек-пот. Он упал с двенадцатиметровой высоты на брезентовое воззвание зеленых, которые именно закончили демонстрацию и растянули полотно затем, чтобы свернуть его и разойтись по домам. Когда я достиг окна и протиснулся между Викторией со Словарем, подстреленный альбинос отпружинил в плотную толпу митингующих любителей пива, которых заметно прибавилось на площади. Обалдевшие от такой болезненной реакции со стороны властей на мирный, в целом, призыв, Щекотливый с Пушкиным застыли, как ледяные скульптуры.

– Дай мне анархистов! Я достану его! Он ранен, собака бешеная! – теребил уже в следующую минуту Дмитрия Кондратьевича Словарь.

– Обойдешься, – Митя, чьи руки поддерживали голову пострадавшего на службе товарища, отпихнул Гроссмейстера сапогом. – Чеши в свои казармы, военный. Теперь у каждого своя будет облава.

Словарь метнулся к двери в приемную, опрокинув по пути вместе со стулом редактора Зайцева.

– Ты как, Веригин? – спросил опечаленный Митя пожилого спасателя с лицом бледным и сырым точно утро в поселке. – Поживешь, или как? Может, еще поживешь, братишка?

Веригин умирал. Рукоятка сидела в области его печени. Спасатель моложе отделался испугом. Махни альбинос чуть левей, попал бы ему в сонную артерию.

Спасателю моложе забинтовали шею, и Вьюн отпаивала его дешевым коньяком прежнего бургомистра. А Веригин умирал.

– Дай мне кепку, Митя, – едва произнес Веригин. – Кепка здесь. Я сожму ее.

Митя сунул умирающему анархисту кепку в ладонь. Но силы того оставили, и Мите самому пришлось кепку зажать в кулак, сложенный из ватных пальцев дрогнувшего всем телом Веригина. Я перекрестился, и мысленно попросил Господа принять его душу. Я верю, что Бог есть любовь и милосердие. И Страшный суд его милосерден к чадам его, у которых душа еще не истаяла.

И я верю, что в иных атеистах и даже богоборцах любви случается больше, чем в иных самых истовых гонителях ереси. А в «око за око» я не верую, уважаемый читатель. Это не Страшный суд. Это языческий суд. Это суд Фемиды, лишенной зрения. Но Митя, и сам загубивший на своем веку немало, как я догадывался, жизней людских, как раз и верил в «око за око».

А потому он закрыл глаза покойному Веригину, вытянул из его живота стилет Могилы, отер испачканное кровью лезвие о подкладку своего черного плаща, и спрятал орудие убийства во внутренний карман. «Теперь они будут искать один другого как одержимые, – подумал я, прислушиваясь к шуму толпы за разбитым окном. – И найдут, конечно. И Митя скорей потеряет, чем найдет, как бы дело ни кончилось». Пока же Митя вернулся за стол совещаний, и попросил Анечку плеснуть ему коньяка.

– Зайцев, ты еще здесь?

Отыскавши взглядом редактора, я убедился, что он еще был в кабинете.

И даже царапал что-то в своем органайзере.

– Что пишешь?

– Статью о реформах.

Я подошел к нему, вырвал органайзер, прочел статью, набросанную дрожащим каким-то почерком, вырвал исписанные бумажные листья, и вернул ему канцелярскую принадлежность.

– Пиши. Реформы. Две основные реформы назрели в Казейнике: реформа образования и реформа здравоохранения.

Редактор, начавший было усердно писать под диктовку, задержался, и за моноклем его мелькнуло нечто вроде: «Кому сейчас нужна эта чепуха, ваше превосходительство? Помилуйте. О новой экономической политике надо бы».

– Пиши, балбес. Образование и здравоохранение есть реформы связанные, господа электорат. Потому я призываю вас образовать немедля добровольческие бригады по месту жительства, разобрать все строения в поселке, связать из плавучего материала плоты, пригодные для жизни, после чего разбить на них водонепроницаемые палатки, перенести в них все запасы продовольствия, по возможности, консерванты, все теплые вещи. Палатками вас обеспечит химический концерн. Лицом, ответственным за эти реформы я назначаю командующего армией спасения Дмитрия Кондратьевича…

Тут я сбился, и обнаружил тишину в кабинете, которую шум на площади только, пожалуй, усиливал. Митя, его спасатели с хлебными ножами, Виктория Гусева и даже Вьюн слушали меня, чуть не разинувши коллективную пасть.

– Как ваша фамилия, Дмитрий Кондратьевич?

– Полозов.

– Чудесно. Пиши. Дмитрия Кондратьевича Полозова. Записано?

Редактор Зайцев что-то проглотил и мотнул подбородком.

– Теперь гони в свою вшивую многотиражку и печатай. Чтобы к вечеру номер был по всем адресам. По всем, значит по каждому. Опоздаешь, вздерну.

Зайцев пропал из кабинета быстрее даже, чем Хомяк.

– Что это было?

Вика-смерть, отложивши всю свою косметику, таращилась на меня точно страдающая задержкой дефекации. Такой же задержкой, похоже, страдала еще и девятка бойцов армии спасения, сбившихся в плотную стаю.

– Спроси, что это будет. Тебе известно о запуске синтезатора «Кениг-рей»?

– В общем.

– В общем?

Виктория повстречалась глазами с Полозовым, и тот приказал спасателям обождать его дальнейших распоряжений в приемной господина бургомистра. Одного отправил за подкреплением. Митингующая на площади толпа, судя по отдельным выкрикам в мой адрес, долетавшим до резиденции, настроилась агрессивно. Я дождался возвращения командующего, затем продолжил.

– Поясню конкретнее вам, контрразведчик зеленого братства товарищ Гусева, и тебе, командующий Полозов. Возможно, завтра, или, лучше, послезавтра на поселок такие осадки выпадут, по сравнению с которыми те, что к наводнению привели, грибным дождиком покажутся. Возможно, затопит весь поселок. Возможно, большую часть. Скорее весь. И я стану крайним, товарищ Гусева. Уже сейчас я для них блядь вавилонская. Завтра в антихристы сплавят. Именно по этому вчера меня тайным голосованием назначили в бургомистры. Настолько тайным, что электорат, якобы заполнявший бюллетени, оторопел от моего внезапного избрания. Теперь население уверено, что у нас тут Ватикан.