Текст книги "Казейник Анкенвоя (СИ)"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

ЗЮЙДГОТЫ

Нос катера «BON VOYAGE!» застрял на отмели метрах в 30-ти от берега. Прямо по курсу томилась в грязевых заносах колоссальная челюсть самолета грузовых перевозок АН-124. С обрубленным хвостом, срезанными крыльями и утопленными лапами шасси этот монстр высотою метров 15 или 20 больше сходил за атомную подлодку. Максимович оказался прав. Нам определенно везло. Мы выскочили на готическую крепость вслепую. Бросать застрявший катер было глупо.

– Согласен. Смоет, – выразил Генрих коллективное мнение.

Мы покинули «BON VOYAGE!», и сразу по сапожные щиколотки увязли в зыбучей глине. Привязавши к ушам носовой части два канатных отреза, мы с Генрихом, что называется, выложились. Прежде я не представлял, как изнурителен труд бурлаков. На картине Ильи Репина видел, а на собственной шкуре не доводилось испытывать. Дождь, лепивший нам в рыла, и короткая лишь визуально дистанция подгоняли нас живей, чем голосистые приказчики хозяина какой-нибудь хлебной баржи. Ни за какие блага сейчас не повторил бы я тот бессмысленный подвиг. Баржи двужильными бурлаками тащились хоть и против течения, но все-таки по воде. Мы с Генрихом проволокли этот проклятый «BON VOYAGE!» по жидкой суше. Сколько было в нас упрямства и энергии, мы отдали их без остатка, и потом еще долго сопели, укрывшись от ливня и восстанавливая дыхание под гигантским алюминиевым намордником АН-124.

– Сука твоя Гусева, – выдавил Максимович. – Могла бы скутер подарить.

– Она и со скутером сука, – возразил я, не в силах выпрямить спину. – Она и с водным велосипедом сука. Она осталась бы сукой даже с доской для серфинга.

– Тем не менее, – сказал Генрих. – Мы у цели. Что, заметьте, важней.

– Что угодно важней этой суки, Даже пуговица от плаща.

– Вы на молниях, – возразил Максимович. – Вы запутались, бургомистр. Интенсивные физические нагрузки приводят к истощению нервной системы.

Над нами едва различимо заслышались чьи-то шаги. Что-то зашевелилось внутри огромного металлического черепа. Полагаю, за нашей ударной вахтой с большим интересом наблюдал весь экипаж. Внезапно передний грузовой трап исполина длиною метров около 6-ти с лязгом рухнул на все, что было ниже его достоинства. Мы с Генрихом стояли чуть в стороне, и трап забросал нас комьями грязи. Катеру меньше повезло. Не его был день.

– Ну, вы даете, мужчины! – выразил нам сверху респект какой-то хилый парень в черной косухе с заклепками. На глаза его, подведенные бордовым красителем, спадала косая челка. На шее болтался железный крест размером с тот, в какие помещают рождественскую елку. Ко всему он был в башмаках, окованных железом, какие носили пехотинцы Антанты, и с ручным пулеметом системы Дегтярева наперевес.

– Нормально прессуешь, – заметил Максимович, глядя на отлетевший кусок обшивки уничтоженного катера. – Ближе не мог подъехать?

– Да вы и не просили, – отозвался этот оболтус. – Да наша грядка вообще думала, вы соревнуетесь, кто первый ноги протянет. Свинство кайф отцам ломать. А вы которые? Бандеросы или уже из отдела по незаконному обороту марихуаны?

– Ты ружье опусти лучше, паренек, – посоветовал я готическому привратнику. – Ты, лучше, старшего позови.

– Нет, – отрицательно замоталась его челка. – Лучше вы позовите.

– Наш старший в катере спал, когда ты открылся, – Генрих уже топал вверх по длинному стальному языку в пасть списанного «Руслана». – Когда у тебя будет выходной, можешь взять ножницы по металлу и вырезать его.

– Ты чего, типа в натуре? – гот присвистнул. – Типа я расплющил его?

– Что сделано, то сделано, – Максимович хладнокровно отстранил пулеметное дуло, и ушел в сумеречную зону.

Явно расстроенный, паренек, забыв про Генриха, спустился ко мне.

– И что, я его того?

– Кого «того»?

– И расплющил? Живьем?

– Уже спрашивал, – я забрал у него пулемет, и сунул подмышку. – Возьму пока.

– Возьми совсем, – охотно согласился юный гот. – У меня таких шесть штук.

Он обошел место гибели катера, пытаясь рассмотреть что-то в краю рваных останков, вылезавших кое-где из-под трапа.

– Что еще из оружия на борту?

– Да что хочешь: мины противотанковые, «ТТ» ближе к ящику, четыре ящика с патронами, «Калашниковых» штук пятнадцать китайского помола. Миномет хочешь?

– Обойдусь пока. Ты скажи лучше, какой у вас план?

– Да какой хочешь. Каннабис он и в Индии каннабис. Хоть из листьев, хоть в отрубях. Есть и пластилин. А чаще солома. Весь багажник тюками забит. Сюда с трех районов, со всех плантаций коноплю везли. Перевалка. Мы-то, в основном, сторожа. По накладной выдали, сидим, курим. Только к нам уже лет восемь за товаром никто не приезжал. Или меньше. Или больше. Кто их разберет.

Когда стало ясно мне, что за план у готов, поначалу я разозлился на Генриха. Но мордобой до выяснения отложил. Максимович тогда мне за производство красной ртути не отчитался. Вперед хотелось мне выяснить, насколько все вместе потянет. На мордобой, на заурядный расстрел, или, все-таки миномет одолжить придется для разделки лаборанта.

– Тебя как звать? – спросил я у ручного пулеметчика.

– Да как всех. Василием.

– Ну, идем, Василий. Показывай хозяйство.

Мы поднялись по трапу, зашли в поместительное грузовое отделение, где я произвел мимолетную ревизию. Гот Василий остался ждать у лесенки, ведущий на верхний этаж. Вдоль бортов громоздились тюки, набитые соломой, какие-то заколоченные ящики, молочные бидоны и также открытые ящики. Малую часть хвостового отсека занимали оружейная и продуктовая лавки. В продуктовой лавке было все от сардин до сырокопченых колбас и растительного масла. Все, кроме сигарет. В оружейной лавке было все, кроме гаубиц и атомной бомбы. Я вернулсяк Василию.

– Считать умеешь?

– А то? Неполное среднее. Сами-то мы из Обнинска. В летние каникулы наша грядка на пару месяцев подписалась, так и застряли здесь. Курим. Товар-то не бросишь, верно? Старшие яйца открутят.

– Сколько у вас членов экипажа?

– С вами шестеро. И один типа на рыбалке. Он пока испытательный срок мотает. Мы его шеф-поваром взяли. Рыбу жарить. Меню-то у нас известное. Всухомятку сторожим.

Тут всплыла в моей памяти сказка о «военной тайне»: «И снаряды есть да стрелки побиты, и винтовки есть, да бойцов мало».

– Да, – сказал я Василию. – Бойцов мало.

Славян с пивного завода теперь никакими калачами не выманить. Армия Полозова измотана. Митя сам у Ростова, и на чьей он стороне только Богу известно. В остатке диверсионная группа: я и Максимович. И, возможно, готы.

– Ну, идем, что ли? – нервно спросил Василий. – Я с обеда не вставлялся. Плющит уже. И грядка ждет. У нас правило всей грядкой курить бамбук. Ждать заставляем.

– Ну, идем.

«Значит я и Максимович. Готы курят бамбук. И катера у нас нет, – размышлял я, поднимаясь по лесенке вслед за сторожем. – А «Кениг-рей» вот-вот запустят. И тогда нам хана. Тогда всем хана». По моему наивному разумению, Генрих должен был тревожиться еще больше моего. Мое разумение рассеялось после прямого попадания в кабину экипажа. Генрих блаженствовал. Больше. Он веселился, покуривая джойнт в кресле у приборной доски на пару с маленьким гимнастического сложения белобрысым господином в потертой кожанке. Еще трое членов экипажа сновали. То есть, ничем не занимались, как ждали гота Василия. Еще большей худобы, неопределенных лет готика яростно качала какой-то примус. Была она переодета в кожаные, облегающие штаны, и короткую жилетку, под которой ее тело от мужской груди до пупа с продетой серьгою, было выкрашено облупившейся местами черной же краской. Была она побрита наголо, со стальными сережками, продетыми сквозь губы и надбровные дуги. Глаза ее окружались тенями цвета плесени. Третий сторож, как и Василий с косою челкой, но с голым торсом, исколотым затейными цветными татуировками, в кожаных шортах, пронзенных кривыми волосатыми ногами, обутыми в остроносые сапоги, возился на полу с пластиковыми бутылками.

– Куда запал? – нервно кинулся татуированный сторож на Василия.

– Это Игорь, – пропустивши его реакцию на явление себя, Василий представил мне экипаж, – который орет. С горелкой Марфа, за штурвалом еще механический водитель Шевченко с индустриальной стороны. А тот, не знаю какой.

– Генрих Максимович, – сказал я, прислонив к стене пулемет. – Тоже пока не знаю, какой. Разберемся. Надеюсь достоин.

– Расслабься, – весело откликнулся Генрих. – Отстегни ремень. Высота 12 тысяч метров над уровнем профессора Чистякова. Наберем еще или зафиксируем?

Это он уже пилоту АН-124 Шевченко предложил.

– Наберем, – кивнул усатый летчик, переняв джойнт у эколога, и глубоко затянувшись.

– Какой у АН-124 потолок?

Белобрысый господин посмотрел на ободранный потолок. И оба они разразились дружным смехом.

– Весело тебе? – я подошел к Генриху, сидевшему по-турецки на табурете для откидных пассажиров. – Забыл, для чего мы здесь?

– Помню, – кивнув, Максимович вынул из-за пазухи обрезок отполированной трубы.

– Это бонг, – прочел мне короткую лекцию Генрих. – В начальном виде бамбук. В нашем случае обрез дистанцией 25-30 сантиметров. Диаметр от 5-ти до тех, смотря, кто курит. Нижнее жерло запаяно, верхнее распаяно. Внутрь забавляем воды по вкусу.

– Зачем воды? – окутавшись дымной завесой, отдающей банным веником, проявил Шевченко механический интерес.

– Тайна веков. А здесь припаяна у отверстия выемка диаметром не важно.

Максимович продемонстрировал в нижней части обрезка припаянный фрагмент десертной ложечки.

– Сюда мы кладем шарик пластилина. Здесь раскуриваем. Здесь курим.

Генрих зажег спичку, опалил ею на десертной ложке темно-зеленую дробину и раскурил ее через верхнее отверстие трубы. Набравши внутрь себя дыму, Генрих просидел с надутыми щеками секунд около 15-ти, затем выпустил его на свободу.

– Вот собственно так примерно.

– Взрослые пацаны пластиковую бутылку используют, – свысока заметил сторож Игорь. – Там видать, как дым клубится.

– Твои взрослые школу прогуливали, – отозвался снизу Максимович. – Им плохо известно, что пластик выделяет при нагревании токсичные вещества.

– А я тебе что? – поддержала готика Марфа лаборанта. – А ты все углубления в грузовом отсеке заблевал.

– Просто укачивает, – отбился гот Игорь. – Меня с пеленок в самолетах укачивает. А у тебя прыщи. Ты пудришь их? Пудришь. И что, из-за них я обязан верные сосуды порвать?

Один верный сосуд, утроенный по принципу того же бонга, он подал готу Васе, другой сам раскурил. Марфа взяла третью пластиковую, обрезанную по конус бутылку, заполненную на три пальца водой. Сторожа сели на пол в кружок и степенно вкусили дыму каннабиса. Я глянул в боковой иллюминатор. Сквозь веревочки дождя заметил плетущуюся вдоль взлетной полосы сиротливую чью-то фигуру. Когда я оборотился к Генриху, весело кивавшему каким-то своим призракам, летчика за штурвалом уже не было. Проследив мой взгляд, Генрих успокоил меня.

– Расслабься. На автопилоте идем. А турбулентность нормально. Грозовой фронт. Минуем тучи, тебя трясти обязательно перестанет.

Он подметил верно. Меня трясло. Больше от бешенства. И тогда воротился белобрысый Шевченко с двумя цинковыми ведрами, вставленными друг в друга. Верхнее было накрыто сырым полотенцем.

– Це вещь, – Шевченко, подойдя ко мне, ткнул двухдневной щетиной в полотенце поверх ведра. – Це мокрый бульбулятор.

– Как?

– От бульбы. Картофель по-русски. Но холодный. Вас от простуды лечили в детстве? Или где-нибудь? Цэ просто. Накрываем голову полотенцем, падаем всею пачкою как с парашютом на ведро, дышим пар. Гланды как не росли. Действует по уставу гравитации. Будем пробовать?

– Будем.

Я решительно сунул голову под полотенце. Вдохнув охлажденный дым каннабиса, и задержал его в легких. Снял с головы полотенце и постепенно выпустил дым наружу.

– Вставило? – спросил Шевченко.

Даже готы с интересом оборотились ко мне. Я ничего не почувствовал. Никакого прихода, как они это называют. Только тяжесть на сердце и тревогу.

– Повторим?

Я дал авиатору произвести над собой еще один медицинский эксперимент. Он прошел с тем же, примерно, результатом, но с разницей, что слегка разболелась голова.

– Собачий кал, – прокомментировала готика Марфа. – Лошадиные яблоки твой бульбулятор, Шевченко. Ты давай, хвостом рули. Еще врежемся во что-нибудь лишнее. А ты сядь незнакомец, обниму тебя.

Я присел на пол кабины рядом с готикой Марфой. Головокружение меня тогда обязывало присесть. Готика Марфа нежно перекинула тонкую руку с голубыми прожилками через мою шею, и сунула мне под нос перевернутую пластиковую бутыль с отрезанным горлом, в которой клубился молочный дым.

– Дыши глубже, – велела готика Марфа. – Вдохни все, и не выдыхай, сколь волынка позволит.

Я исполнил, как она велела. И когда я выпустил дым из легких, я вдруг хихикнул. Я понял, отчего они легкими называются. Потому, что сделалось мне сразу легко и весело. Готы мне вдруг показались ужасно милыми. Милый Кобзарь стучал ногтем по стеклу какого-то измерительного датчика на панели.

– Давление масла падает, – озабоченно поделился он с экипажем.

– Педалью накачай, – посоветовал милый Генрих.

– А стрелка на месте, – возразил пилот, после, как что-то растоптал сорок четвертым полуботинком.

– Хорошо, – сказал милый Генрих, раскуривая заново обрезок металлической трубы. – Значит, не украли.

Я рассмеялся.

– Вы что? – спросил милый Генрих. – Вы не смейтесь. Дело серьезное.

– Мундштук у вас смешной, – не удержавшись, я снова прыснул. – Мундштук для сигар. Вы его Ростову на именины дайте.

– Ко мне, бургомистр, – сурово приказал милый Генрих. – Оставьте молодежь молодежи. У меня до вас деликатное поручение.

Должно быть, Максимович обернулся командиром эскадрильи, и я сел рядом с ним. Совершил мягкую посадку на дно перевернутого «бульбулятора».

– По-моему, вы пьяны, штурман, – сказал Генрих.

Сунув мне обрезок трубы, он поднес зажженную спичку к шарику на потешной десертной ложечке.

– Вдуньте в прибор. Но внутрь себя. Официально.

Я засосал дым из трубы.

– Не дышите, – озабоченно распорядился лечащий врач, щупая пульс на моем запястье. Я снова задержал дым каннабиса в легких органах.

– Дышите, – милый доктор похлопал меня по плечу. – Одевайтесь. Нет у вас никакого триппера.

Я выдохнул, и рассмеялся. Я прикинул, чтобы мне еще надеть, и с кого это снять.

– Расслабьтесь, – шепнул мне хирург. – Дело серьезное. Продольный мозг я вам удалил. А ты, Сикорский хренов, свою телегу с ручника наперед сними. Так мы хрен долетим до восточного полюса.

– Забыл, где тут ручник, – милый Шевченко долго сопел, шаря под приборной доской. – Техника новая. Все переставили. Может, вообще украли.

– Ты его в грузовом отделении забыл. Принеси, потом снимешь.

Белобрысый пилот дернул себя за усы, чтобы стрелки зафиксировать, и полез в бомболюк, через который мы с готом Василием еще прежде в кабину попали.

– Забавно, что полюс восточный, – я хихикнул.

– Не смешно, – помрачнел Максимович. – Если бы западный, тогда смешно. Послушайте, я Шевченко спустил. Подальше от слухов. Он со всеми запасами RM 20/20 утром эвакуируется на МИ-10 версия «К». И с господином Ростовым. Крейсерская скорость 160 миль по Фаренгейту. Грузоподъемность 43 тонны по Кельвину. Пилот Шевченко. Знакомы?

– Бургомистр, – я протянул руку Максимовичу.

Он пожал ее, и продолжил.

– Этого хватит, чтобы вывезти полный боекомплект. С вертолета гений Чистяков «Кениг-Рей» дистанционно запустит. Они хотят устранить все следы производства и свидетелей.

– «Рей» будет по-английски дождь, – ухмыльнулся я. – На кой вы собрали его?

– По-немецки «Рейн» будет река. Я ее собрал, я и разобрал.

– Это как? – мне тогда все было чрезвычайно интересно.

– Да так как-то. Сердечник вынул. Без него магнитное ядро, создающее сверхмощное гравитационное поле в заданных пределах хрен завертится.

Максимович очень увлекательно рассказывал, и мне интересно было услышать про детали его диверсии.

– Про детали, – сказал я Генриху.

– Детали я спрятал, – свернул Максимович свою историю, и принялся сворачивать джойнт. На статью многотиражки «Kozeinik Zeitung» он аккуратно насыпал мелко порезанную солому каннабиса, свернул ее, обмазал языком, и прикурил.

– Это что же, – спросил я Генриха. – Никто больше не умрет без нас?

– Почти, – Генрих с удовольствием затянулся, и передал мне джойнт.

Я с удовольствием затянулся. Наступивший мир был прекрасен.

– И все-таки, – спросил я лаборанта. – Зачем вы ускоритель собрали?

– Чистяков профан. По технике ноль в 16 степени. Моя установка пурги намела. Согласен. Побочные жертвы. Зато, «Кениг Рей» нарушил устойчивость красной ртути при низких температурах.

– А в холодильнике что?

– Оно, – Генрих забрал у меня самопальную сигаретку, и затянулся. – Ниже 40 оно. Ниже 30 продукт распада. Та ртуть, что в градуснике по сравнению с ним ядерный заряд.

После удаления продольного мозга, моя голова работала блестяще.

– И когда они погрузят контейнеры в свою вертушку, – сообразил я дальше самостоятельно. – Все запасы меркурия за полчаса окажутся в жо…

– …стких порошках малотоксичного сульфида, – окончил мою мысль деликатный Генрих, опасаясь, что я не смогу ее окончить интеллигентно. – Пришлось еще от себя добавить в «Кениг Рей» кое-что для ускорения дезактивации.

– Но позвольте, – мне стало смешно на Генриха, какой он славный, а рассеянный.

Ему продольный мозг со всей очевидностью мешал детали пересчитать.

– А как же тот запас, что еще до вашего «Кениг-рея» синтезировали?

Максимович лениво перебрался в кресло пилота и костяшкой указательного пальца стукнул по датчику, оправленному в стекло.

– Прав, Шевченко. Тахометр испортили. Тот запас, бургомистр, я посоветовал Чистякову тоже прогнать через «Кениг-рей». Для страховки. Чистяков ни черта не смыслит в химии. Папаша у него академик, согласен. Чистяков у меня и формулу синтеза красной ртути спи…

– ..сал, – окончил его мысль я, деликатный, опасаясь, что Генрих не сможет окончить ее интеллигентно.

– Списал, – согласился милый Генрих, докуривая джойнт. – И загнал Борису Александровичу Ростову. После Ростов акции комбината химических удобрений выкупил по дешевке, нанял четверку немецких специалистов. Потом запустил красный меркурий в серийное производство. Потом специалистам что-то не понравилось, и они исчезли. Но производство уже было налажено. Конвейер полностью автоматизирован. Линия выжимала мизер, но круглосуточно.

Я рухнул на спину и жутко расхохотался. До слез. Хохотал, пока слезы не иссякли. Слезы иссякли, началась икота. Закончилась икота, я снова принялся хохотать. Пока икота не началась.

– Выпейте воды, бургомистр. Икота следствие регулярного злоупотребления каннабисом на большой высоте. Я выпил всю охлаждающую жидкость из обрезанной пластиковой бутылки, застрявшую в заднем кармане пилотского кресла, наверное, давно. Токсичная жидкость убила мою икоту на месте. Я встал, просветленный и счастливый.

– Позвольте пожать вашу мужественную руку, милый Генрих, – торжественно обратился я к лаборанту. Вместо этого я стиснул эколога в объятия, и расцеловал во все лицо, включая губы.

– Вы меня компрометируете, бургомистр! – притворно возмутился Генрих, кое-как отбившись. – Вам следует сменить ориентацию. Или пол.

– Или потолок, – сострил я, как тогда мне показалось, удачно.

Генрих посмотрел на меня точно я умственно отстающий.

– Потолок у нас 25 тысяч метров, – сказал холодно Генрих. – Без Шевченко вы хрен его смените. На автопилоте идем. И где он? Хохла только за смертью посылать.

Слова его были услышаны. Ступени трапа загрохотали, и сторожа, дремавшие над пластиковыми бутылками, всполошились. Гот Игорь выхватил сзади из-за пояса обрезанных своих кожаных джинсов пистолет системы «ТТ». Заметался по кабине:

– «Альфа» пошла на штурм! Бронежилет мой никто не видел?

– Дай-ка, – я протянул руку, и гот Игорь сунул в нее пистолет системы «ТТ».

– Бей только по команде! – проорал он, скрываясь за кресло пилота. – Команда у них человек шестнадцать! В обойме восемь патронов! Полкоманды успеешь положить, пока Васька огнетушитель в них кинет!

Из люка высунулась голова графа Болконского. Завидев меня с пистолетом, граф сдал назад, но его снизу впихнул, точно пробку, белобрысый авиатор.

Чтобы сократить угол обстрела, Болконский прямо на четвереньках совершил марш-бросок в мои ноги. Чуть не сбил, подлец. Удочку и пустой целлофановый пакет он бросил на низком старте.

– Не казни, владыка! – запел он точно рыночный продавец, которого стороной обходили домохозяйки. – Вели слово молвить! Слово хорошее! Честное! Вели, на полном собрании Достоевского присягну! Именем батюшки Руси дай по совести оправдаться!

– Он каннабис курил с утра? – спросил я готику Марфу, критически изучавшую пустой целлофановый пакет.

– И с обеда. Три по два литра выдул, халявщик.

– Ты вели мне хоть в жерло кинуться! – продолжал зазывать меня шеф-повар Болконский. – Но суда прошу благородного! Честь по чести как шпик разведчика! Если скажешь, в пучину страшную окунусь и пойду на выселки!

– Какие, мать его, еще выселки? – свертывая очередной джойнт, поморщился Максимович. – Пусть молвит, что хотел, и проваливает.

– Молви, шеф-повар, – убрав пистолет, я задымил свернутой Генрихом соломой.

Удаленный пистолет сразу вернул шеф-повару все его наглость, изворотливость и неискоренимую жажду вранья.

– Шеф-повар это легенда. Я профессионал. Со смыслом я готов рискнуть, а без пользы врагам увольте.

– Знакомься, – сказал я Генриху. – Перед тобой живая легенда. Граф Болконский. Совести у него нет, но родословная имеется.

– От Всеволода Большое Гнездо ведусь, – подтвердил Болконский.

– По существу, граф. Коротко.

– По существу. Коротко. Мотор заглох. Шел на веслах. Волны исключительно встречные. Вижу, славяне уже там. Повернулся в нейтральные воды. Но приказ ваш сохранил. Рискуя быть узнанным, сохранил в письменной форме.

Болконский сбросил обувь, снял правый носок, и подал мне приказ для сотника Лавра мертвых не брать. Особенно, Колю Семечкина.

– Свистит баклан, – немедленно слил его гот Василий. – На моторе он добрался до взлетной полосы. Потом резину порезал и утопил вместе с движком.

– Я профессионал, – отперся тут же Болконский. – Там повсюду мои отпечатки остались. Но приказ доставлен. В форме письма.

– Подотрись им, – сказал я шеф-повару. – Пошел вон.

Болконский вскочил, и отправился к люку, но путь ему заслонила готика Марфа.

– Куда пошел? Рыба где?

– Волны исключительно встречные, – шеф-повар зарыскал печальными органами зрения. – Поплавок сразу топится. Неводом положено брать.

Готика Марфа критически осмотрела графскую удочку. На леске были нанизаны три материальных части для успешного лова: крючок, маленькое грузило и большая гайка. Марфа безошибочно выбрала гайку.

– Это, что ли, твой поплавок? Ты рыбу-то ловил в этой жизни?

– Я столбовой рыболов, – обиделся Болконский. – Мне твоя рыба вот где.

Ребром ладони он отсек себе голову. Глова, однако, не свалилась.

– Зайцем летаешь, гнида? – сторож Игорь схватил Болконского за грудки. – Кто ночью кашу с тушенкой добил из кастрюли? Ты здесь кто? Ты у нас готовишь, или закидываешься?

– Человек лучше чувствует, когда поел в себя каши с тушенкой, чем когда он просто, – хладнокровно отвел его обвинения шеф-повар Болконский. – В меня сон без каши не лезет.

Он отодрал от себя руки сторожа Игоря, обвитые чудесными татуированными змеями, и тихо убрел вглубь кабины. Уже совсем стемнело, и граф легко затерялся в сумерках. Готика Марфа зажгла керогаз.

– И чайник зажги, – посоветовал гот Василий. – Все светлей. А то разговеться пора. Ужин стынет.

Он выкрутил из углубления на центр кабины алюминиевый бидон.

– И мне пора, – сказал Генриху Шевченко, не без явного сожаления. – Боевой вылет на шесть оформили. Техосмотр еще провести. Механика-то нет.

– Ужин стынет, – напомнил Максимович. – Забьем по трубочке. Сало покушаем. Василий, ты в Сало бывал?

– Бывал. Тут круче замес, – гот Василий хлопнул по бидону. – Тут сбитень из квашеных листьев каннабиса. Варил борщевик, да сбился. Рецепт посеял.

– Другого случая не предвижу, – Генрих посмотрел на Шевченко с открытым сочувствием. Белобрысый авиатор топтался у бомболюка.

– Ты когда техосмотр проходил? – задал ему Генрих наводящий по сути, но точный по направлению вопрос.

– Как неделю, – припомнил вслух авиатор.

– Ну, и хрен ли тебе осматривать? – подсек усатого хохла Максимович. – Изделие номер 60 в сухом ангаре. Баки заправлены. Крыша герметичная. Контейнеры погрузили, крышу раздвинули, от винта. Баки точно заправил?

– Точно, – обрадовался Шевченко. – До Киргизии долетим.

– А себя?

– Нет.

– Ну, и будет ложной тревогой мозги травмировать.

Последний довод окончательно склонил чашу весов для украинского авиатора на сторону сбитня, каких весов у него, впрочем, с собою и не было. Здесь и граф Болконский вылез в маскировочном белом колпаке. Здесь труд шеф-повара свелся к раздаче половников. Откуда на борту Ан-124 возникло семь половников, загадка. Но замеченный мною в готическом арсенале миномет, согласитесь, тоже. А сбитень Василию и впрямь удался. После сбитня все спешно взялись беседовать каждый о своем, но с напором и убедительно. Многое тогда нам открыл суточный сбитень. Многое забрезжилось в туманных местах. Лишь один Генрих отравился квашеным сбитнем совершенно, переполнился токсичным отношением ко всему, и укусил почти всякое суждение. Ядовитым нападкам Генриха подверглись и светская власть, и духовная, равно же сугубо научные и общепризнанные гуманитарные успехи.

– Желаете о литературе? Извольте. Братьев Карамазовых Федор Михайлович, чернозем и суглинок ему пухом, – Болконский облизал половник. – Братьев-то Карамазовых он вынужденно с татарами смешал. По-русски Черномазовыми? Не возможно-с. Карамазовы и были задуманы гением как дворянского чина, а серьезность авторского помысла исключала пародию. По-татарски? Тоже не прошло. По-татарски Черномазов получается Карамзин. А это, согласитесь, уже оскорбление всему, что нам дорого. Искусство всегда кроется на стыке.

– Правильно кроется, – заметил мрачно Генрих. – Искусство правильно кроется. Я бы все искусство покрыл до Сикстинской капеллы, если бы не женское присутствие.

Он застегнул молнию под шею и надвинул капюшон до бровей:

– Сыро. С другой стороны, где сухо?

– С другой стороны, – отозвалась Марфа, закусив серьгу. – Там сухо. Там даже мартини сухой. Если спишусь из авиации, пойду на глянцевые рецензии. Клуб, дискотека. Мужской стриптиз. Мои замечания.

– Плетешь, дубье, – очнулся гот Василий, переваривши литературную кухню столбового шеф-повара. – У твоего Достоевского пропасть народу с чужими поручениями шатается по романам, – Студенты какие-то запросто ломятся в княжеский дом, качают права, плюются, шаркают. Мальчики соревнуются в благородстве с иноками. Прислуга баронессу кроет. Все творческое наследие имеет признаки выдачи фантазий за правду. Фантастик ваш Федор Михайлович. Когда я, допустим, в отношениях с дочкой сенатора, допустим, Петрова, я к нему соседского алкоголика Иванова не пошлю с ворохом любовных записок. И опять. Если я алкоголик Иванов, то хрен задаром даже спикера парламента оторвусь каким-то теткиным завещанием шантажировать.

Я его речь, кажется, не дослушал, поскольку меня гот Игорь теребил.

– Не знаю, какой дурак взял поговорку: «Если ты умный покажи свои деньги».

Если ты умный, ты никому не показывай своих денег. Ни друзьям, ни свату, ни брату, ни жене, ни тем более, – вразумлял меня гот Игорь. – Они-то и начнут процедуру банкротства, а налоговая служба докончит. Положение тебя на виду быть обязывает? Покажи часть, хрен с ней. Оснуй фонд поддержки ногайцев, отель купи в Монако, возьми на реконструкцию детский дом и Лобное место у Красной площади, но скромнее держись. Одевайся проще.

Он достал из кармана шортов кредитную платиновую карточку.

– Все в кредиты вложи. Кредитную карту примут за деньги. Кокаина обменяешь сорок мешков.

– За картонку примут, – гот Василий забрал у гота Игоря платиновый счет, повертел и сдал мне на хранение. – Картон. Его только матом покрыли.

– Правильно покрыли, – злобно сказал Генрих. – Я бы всю мировую финансовую систему покрыл бы, если б не женское присутствие.

– Платинум, – я осмотрел кредитную карту. – По латыни. От слова платить. Все оплачено, готы. Гуляйте как воробьи на бульварном кольце. Плодитесь и размножайтесь.

Готы рассмеялись. Отсмеявшись, Марфа сунула кредитную карту в рот, нацелилась в Игоря и выплюнула в его татуированного дракона.

– Живое существо. Банкомат я убил бы, – сказал гот Игорь, подобрав кредитку.

– Разве не сочли бы нынче Иисуса Христа безумцем, если бы он сейчас же не ворвался в любую церковь, и не вымел бы из нее старушку, торгующую за тумбой свечками, крестиками и его сувенирными образками? – угрюмо спросил меня Генрих.

– Не мне судить, милый Генрих, – отозвался я искренно.

– А ведь надо бы, надо бы. Он и две тысячи лет обратно изгонял торгующих из храмов Господних. Я с ним. Деньги черт придумал. На банковских билетах изображение кесарей. Или Больших театров. Для билетов нормально, что их Большими театрами запечатали. В Больших театрах и места за деньги, так? Но причем здесь храмы Господни? Свече цена копейка, но дело принципа. Для вас и согласных вам совершенствуется культовая архитектура.

– Господу совершенствуется, ему и судить.

– Да ведь он осудил уже! В Евангелие осудил еще до Гуттенберга!

– Как сказано! – воспламенился Болконский. – Вы Чаадаева облистайте! Философическое письмо номер восемь арабской цифрой!

– Веселящие газы, – погасил его Генрих, испустив громкий пук, чем вызвал гомерический хохот аудитории.

– Когда предыдущие мужи, допустим, низко вешают осветительные предметы, о них последующие мужи ударяются, – обобщил я подробность.

А потом нам сделалось по-настоящему весело. Всем, кроме настроенного романтически Генриха. Ты когда-нибудь слышал про «кураж», уважаемый читатель? Если слышал, повесь трубку. Однако, веселье и экспромты занятие утомительное. Первым уснул авиатор Шевченко. За ним и другие потянулись.

– Ложись, разлагайся, – сказала готика Марфа, бросив мне на пол рваную попону.

Растолкал меня сторож Василий. Только он еще бодрствовал, да Генрих мрачно курил за штурвалом свой сто первый джойнт.

– Там два каких-то спецназовца Шевченко требуют, – сообщил Василий. – Я им: «Спит Шевченко». Они мне: «Пусть поднимается, пока мы сами не поднялись». Я им: «Ждите, разбужу». Они мне: «Пять минут даем на сборы».

Василь запустил палец в ноздрю, и произвел какую-то пластическую операцию. Веки мои уже смежались. Мне уже трудно было уследить за его упражнениями.