Текст книги "Казейник Анкенвоя (СИ)"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

ХОМЯК И Я. СРАВНИТЕЛЬНОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

В августе 1973-го мы с Кузьминым пили разведенный одеколон и резали трафаретки. Я пил из фаянсовой посуды «Ландыш», на четверть разбавленный водой, а Кузьмин резал бритвенный лезвием «Спутник» трафаретки Джона Леннона. Снаружи чистый «Ландыш» смахивал на ликер «Шартрез», а трафаретки на бумажные лекала для производства изделий сложного профиля. Я не умел трафареток вырезать, а Кузьмина от «Ландыша» тошнило. Кузьмин точно резал трафаретки ливерпульского жука, тогда как «Ландыш» я разбавлял водой приблизительно. Мы были симбиозом точных и приблизительных наук. Кузьмин легко мог доказать учителю по геометрии, что квадрат гипотенузы равняется сумме квадратных катетов. Тому же учителю я не мог доказать, что четыре единицы в сумме составляют хороший балл. Я легко мог написать лучшее в школе сочинение на тему «Как закалялась сталь». На ту же тему Кузьмин был способен сочинить не более двух предложений: «Раньше сталь закалялась в мартеновских печах. Предлагаю лучше закалять ее в индукционных установках».

После смешивания раствора соляной кислоты с реагентами, химический анализ Кузьмина удостоился высшей оценки педагога. Мой анализ после смешивания «Ландыша» с водой не оценила даже медицинская сестра. Я знал, что Наполеон выиграл у союзников сражение под Аустерлицем. Кузьмин вообще не ведал о его существовании, пока не свистнул из папашиного бара французский коньяк. Моя первая детективная повесть, изданная от руки в единственном экземпляре и оформленная иллюстрациями Кузьмина, ходила по рукам старшеклассников, пользуясь бешеным успехом. Наша с Кузьминым инсценировка рассказов Марка Твена собирала полный актовый зал. Причем были заняты и стоячие места в проходе, и в дверях, и за дверьми. Я исполнял редактора сельскохозяйственной газеты. Андрюха, играючи роль взбешенного фермера-подписчика, орал на меня, что брюква не растет на деревьях. Я убеждал Кузьмина, мол, в газетах более требуется читать косвенно и между строк. Я толковал ему про переносное значение слова, и клялся исправить в следующем номере дерево на куст. Андрюха в ярости топал ногами. Андрюха рвал в клочья реквизит «Известия».

И в актовом зале сыпалась на пол штукатурка от обвального рева благодарной аудитории. Мы были кумирами толпы. И мне за это прощалось много. Даже неизлечимый кол по анатомии. Кузьмину прощали все. Даже запись на месте домашнего задания в школьном дневнике: «Не учимся. У нас какой-то праздник». Запись нагло размещалась против колонки с датой 7 ноября. В этом и состояло наше основное различие. Кузмин, безусловно, знал, какой именно праздник отмечает страна военным парадом. Устройство человека я не знал, и не знаю. Больше того. Я убежден, что устройство человека в полных деталях неведомо и светилам хирургии. Человека устраивал Господь. Чертежи Он предусмотрительно уничтожил. Потому и успели мы испортить абсолютно все вплоть до окружающей среды. Лишь себя не справился окончательно испортить. Но мы еще над этим работаем. Аминь. Шурик Хомяков появился в нашей жизни внезапно. Новенький из тамбовской школы усвоил законы улицы, повредившей кастетом его лицевую кость. Он осмотрелся, определил, кто в классе хозяин и, разумеется, принял единственно правильное решение. После занятий мы с Кузьминым в раздевалке скидывались на огнетушитель вермута.

– Третьим возьмете? – услышали мы, стоя между вешалками, чей-то заискивающий вопрос. Мы дружно обернулись и посмотрели на Шурика.

Он щурился и задорно улыбался: «мол, мы, тамбовские, в доску свои, рубаху последнюю порвем за товарища». Как сейчас помню Шурика: настороженный, курчавый, и в очках, за стеклами которых маячили смотровые щелки.

– Терциум нон датур, – остудил я его энтузиазм.

– Что лыбишься? – добавил Кузмин градусов пять ниже ноля. – Бери шинель, ходи домой, кандидат.

Шурик сменил изображение. Улыбка стерлась, голова сунулась в плечи.

«Отшили. Зря на рожон полез. Суетливо начал, – такая, примерно, гамма исполнилась на лице Хомякова. – Теперь пиши «пропало». Затравят, сволочи».

– Сорок две копейки нет, – размазав мелочь по ладони, Кузьмин произвел арифметические расчеты. – Пионеров пойдем трясти?

– У меня есть рубль, – Хомяков зацепился.

– Дружбу хочешь купить за трешник? – Кузьмин стрельнул карими глазами в Шурика, и не промахнулся. С его интуитивной точностью могло поспорить разве его собственное ослиное упрямство. С чем бы это сравнить? Ну, допустим, целится он из положения «лежа» в какую-нибудь женскую мишень. А, как вам известно, раз в году и палка мимо стреляет. И тогда мой Андрюха поднимается в полный рост, прет на эту злополучную мишень, хотя рядом других полно, и сажает в нее весь боевой запас, и укладывает ее наповал, добивая чем-нибудь тяжелым, вроде нашего детства. Такой он был, и такой останется, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо.

– Действительно трешник?

Сомнительно стало мне, что новичок без охраны такую сумму наличных держит.

– Вообще-то пятерка, – рискнул Хомяков недельными обедами.

– Множь, Андрюха.

– Лучше поделить. С нашими рублем двенадцатью три вермута на рыло, и рубль пятьдесят на жизнь. Из них две пачки «Прима», двести грамм колбасы отдельно, сто грамм ирисок «Ледокол», одни спички и полтинник на жизнь, – в уме раскидал Андрюха. – Или пузырь «Столичной», и рубль пятьдесят на жизнь. Из них…

– Понятно, – перебил я Кузьмина.

– Что здесь понятного?

– У пионеров мы столько меди до выпускных экзаменов не натрясем.

– Продолжай.

– Можно спать на стеклах, а можно построить швейную фабрику.

Мы сдались. Не пятерка Шурика нас купила. Нас купил верный шаг Хомякова, принятый нами по молодости за искренний порыв. Шурик был весь темперамент и обаяние. Он мне нравился. Кузьмин его терпел. Кузьмин был сдержанным, язвительным, изобретательным и ленивым. Хомяков его за это терпеть не мог. Но тоже терпел. Моя дружба все списывала. Я мог легко подойти к верзиле Примоченко, и разбить ему нос. Меня угощала в подъезде выпивкой отпетая шпана из рабочих предместий. Я играл в хоккей и футбол с такими барбосами, с коими Хомяков даже в песочнице боялся играть. Все это имеет значение, если ты подросток, и живешь на Садовой, и тебе вечером желательно вернуться домой без гематомы. Иная статья Кузьмин. Андрюха ценил меня за извращенное чувство юмора и стремление к оригинальности. На этой стезе мы были соперники. И ни родители, ни школьные педагоги не могли нас растащить. Соревновательный дух мы поддерживали отчаянно. Одевались и гримировались мы так, что приводили в изумление бездомных кошек. Чего стоили одни антикварные котелки и черные ресницы, нарисованные тушью под глазами. Тогда мы еще вовсе не слышали про Хармса и Введенского. И тогда мы еще не видели «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика. Мы попросту изобретали велосипед, каждую спицу его, педаль и втулку доводя до совершенства. Шура держался куда скромнее. Но он был членом клуба. Он сидел рядом с нами на скамье с бутылкой «жигулевского», отрастил курчавый шар волос, выучился бренчать на гитаре и петь высоким тенором: «Не выходите замуж за машиниста». Словом, картины не портил. Он публично восхищался тем, какие мы (я и Кузьмин) оригиналы. Тонкий прием. Для слушателей «мы» невольно раздвигались до Хомяка. Раз ты в клубе «оригиналов», значит кто ты? Правильно. Будучи с нами Шура всегда заразительно хохотал, применяя жестикуляцию. Кузмин не смеялся вовсе. Фыркал, да. Но под его флегматичной вялой породой клокотала магма страсти. Относительно женщин, Кузьмин был придира. Он был эстетом. Если намечал он жертву, то преследовал ее до конца. Разница в годах его не удерживала. Разница шла на десерт. Хомяков оставался равнодушен к женской плоти точно в нем прятался тайный какой-то изъян. Сколько я его знал, он держался холостяком во всех отношениях. Но женщины в его жизни, полагаю, участвовали. Полагаю, девственность Шура потерял давно и надолго. Хотя ни единой дамы Шуриного сердца, или что там у него, я не видел. Окончив школу с отличием, Хомяк поступил в МАИ, поставлявший стране в изобилии бардов, сатириков и детских писателей. Окончив школу с отличием, Кузьмин поступил в МИФИ, поставлявший стране диспетчеров Чернобыльской АЭС. Окончив школу с облегчением, я поступил безответственно. Я поддержал Образ жизни вольного художника, чреватый скорой мобилизацией. И мобилизация настигла меня.

Я присягнул отечеству, и вернулся к образу жизни уже невольного художника.

Я нюхом чувствовал, что образ не простит мне измены. И я остался верен ему, изменяя родителям, женщинам, друзьям и, даже, отчизне. Менее, чем образ, последовательные родители, женщины, друзья и, даже, отчизна, в конце концов, простили меня. Тем временем, Кузьмин без отличия окончил МИФИ, внедрился в режимное предприятие, завел семью, и забил на все с прибором. Далось ему это без малейшего труда. «Труд освобождает», – убеждали нацисты и коммунисты своих заключенных. А Кузмин и без того был внутренне свободен. Свободы у него не отнимешь. Внутреннюю свободу, как и талант, можно только пропить, если они, конечно, есть. Окончив МАИ, Шурик внедрился в режимное предприятие, остался вечным холостяком, и забил на все с прибором. Далось это ему не без труда. Внутренне рабство не пропьешь, если ты с ним родился. Все остальное можно. Население сверхдержавы тогда пропивало свободу, равенство, заветы отцов, личное и общественное имущество, зарплату и долги. Сверх того и саму державу. Оно бы черта лысого пропило. Но черта еще нельзя было пропить. Мавзолей охранялся круглосуточно. Хотя и Бога уже нельзя было пропить. Бога население пропило сразу после революции. В процессе дальнейшего запоя народ покорил разруху, восточный запад, конфискованный у фашистов, атомы, космос, целину, сибирские реки и все. Допился до красной горячки. Ему везде стал мерещиться лысый черт: на площадях, на вокзалах, на рабочих местах, на детских значках, и на взрослых ассигнациях. Народ больше не отличал реальность от вымысла. И тогда его слуги решились на отчаянную меру. Читай, на трезвую компанию. Они вывели виноградники и ввели на водку бумажные талоны. Будучи в тот роковой для народа час редактором журнала «Трезвость и культура», я, между прочим, установил, что трезвость и культура имеют мало общего. Или мы продолжаем культурно выпивать, или по трезвой лавочке теряем культурный облик. Ход событий в высшей степени подтвердил мою установку. Но это историческое отступление. Как из Финляндии, чтобы выровнять линию фронта. Вскоре большая часть общества покаялась, и Господь ее простил. И вернул ей культурный облик. Так же и малая часть общества сделала вид, что покаялась. Простил ее Господь, или нет, остается тайной, ибо неисповедимы пути Господни. Известно только, что культурного облика малая часть больше не обрела. Зато она сделала много иных полезных приобретений. В основном за счет культурной части общества. Когда флагман социализма дал сильную течь, на его борту разгулялась борьба за существование. Такая борьба стирает знак равенства между пассажирами ленивыми и предприимчивыми. Но она же соблюдает извечные правила всех навигаторов. Первыми в шлюпки садятся дети и женщины. Члены команды покидают последние тонущий корабль. А капитан вообще остается на борту.

В нашем случае шлюпки захватила именно команда. А капитан даже на катер успел. «Спасайся, кто может!», – отдал он с катера свой последний приказ, и отправился море открывать. В открытое море угодили все пассажиры, включая женщин и детей. Там они сразу разделились на тонущих лопухов, и выплывающих бизнесменов. Изрядно хлебнувши, лопухи всячески поддерживали друг друга, и многие спаслись. Бизнесмены, как могли, топили друг друга. Потому, спаслись не многие. Даже из тех мастаков, что выплывали баттерфляем. То есть, гребли под себя двумя руками. Их чаще всего пускали на дно глубоководные пловцы со спиленными номерами. Я лично плавать умел. Улица научила. Но образ вольного художника цепко держал меня за горло, утягивая в пучину. Кузьмин и Хомяк, естественно, оказались в команде выплывающих бизнесменов. Кузьмин выплывал стилем «дельфин». Он, то исчезал из моего поля зрения, то снова появлялся. Появляясь, Кузьмин слегка поддерживал меня на поверхности.

В отношении меня он забил с прибором на инструкцию для выплывающего бизнесмена. Основной пункт инструкции гласил: «Поддерживай только себя». Шура-Хомяк выплывал на спине. Шура не видел, куда он выплывает, и сослепу расталкивал партнеров. Партнеры за это его топили, но Шура опять выплывал. Постепенно Шура-Хомяк набрался не только воды, но так же хватки, честолюбия, и какого-то сырого снобизма. Чтобы создать легкий стартовый капитал, Шура попутно занялся каперством. Открытое море и без него уже забилось корсарами, но Хомяк таки втерся в братство «Веселого Роджера». Именно так переводят братство «Jolly Roger» с английского языка. Но по другой версии «Роджер» сей произошел сначала от французского «Jolie Rouge». Буквально «красивый красный». Такой флаг, поднятый пиратством, обозначал, что пленных они брать не собираются. Этот «Роджер» нам ближе и понятней. Наши деды подняли его на уровень еще в 1917 году. Я, лично, допускаю все вплоть до пуговицы от плаща. Я допускаю реальность Шамбалы, расписание Нострадамуса, и того, что красивый красный флаг появился на Луне раньше, чем уродливый звездно-полосатый вымпел. В крайнем случае, такая последовательность объясняет, почему Луна есть планета необитаемая. Но это временное отступление. Вроде армии барона Врангеля с полуострова Крым. Как и спортсмены, добычу, отнятую у законных владельцев, каперы называли «призом». Благодаря участию Хомяка в каперских рейдах на Голливуд, я впервые увидел призовые картины Фрэнсиса Копполы, Милоша Формана, Ридли Скотта и Пола Верховена. Таким образом, я косвенно был причастен к беспардонному грабежу. Я даже цинично могу сознаться, что на мне это отразилось по-своему благоприятно. Как это отразилось на Хомяке, Бог весть. Полагаю, тоже по-своему и тоже благоприятно. При любом отражении, будь то отражение врага или наше собственное, мы видим то, что видим. Я лишь знаю, что, выплывая с пиратами, Шурик заматерел и сколотил оборотные средства.

В конечном итоге, всех нас подобрал танкер, по завязку полный нефтепродуктов. Танкер гордо именовался «АОЗТ РОДИНА». Флагшток его украшало трехцветное переходящее знамя. Танкером управлял все тот же бравый капитан с нашего затонувшего флагмана. Что вполне было естественно. В соответствии с морской международной конвенцией, дрейфующий в нейтральных водах корабль без экипажа переходит в собственность того, кто нашел этот корабль. А что было неестественно, так это происходящее на палубе танкера. На палубе возникали и рушились пирамиды, создавались и разваливались банки, собирались и разбирались преступные организованные сообщества. И, главное, постоянно падал курс рубля. За курс в навигации спрашивают со штурмана. Штурманов капитан менял чаще, чем партнеров по теннису. Но верный рублевый курс так и не прокладывался. В условиях такого броуновского судоходства и бизнесмены, и бездельники дружно поставили на доллар. Ибо только доллар гарантировал как прожиточный минимум, так и прожиточный максимум. Свободный Кузьмин ставил на собственный доллар, приобретенный за счет успешный торговых операций, рассчитанных и проведенных с математической точностью. Занятый Хомяк ставил на чужой. На чужой доллар ставить труднее. Его еще надо взять в оборот. Чужой доллар плохо дается в трясущиеся руки с грязными ногтями. И Шура перенял повадки молодых преуспевающих негоциантов. Маникюр, искусственный загар, белоснежные зубы и располагающий запах дорогой парфюмерии влетали Хомяку в круглую сумму. Еженедельные уроки тенниса и обязательные поездки на горнолыжный курорт обходились Хомяку еще дороже. И уже настоящую брешь в скудных сбережениях Шурика пробивали горные лыжи с ракеткой. Сэкономить на них решительно было невозможно. Лыжи и ракетка выдают тебя со всеми потрохами без лишних слов. Или они, или ты. Без вариантов. Зато все статьи окупались в спортивных раздевалках. Именно там Хомяк завязывал нужные знакомства. Остальное было вопросом техники: проиграть с незначительной разницей в счете или съехать по трассе высшей категории сложности на полкорпуса позади «зеленого лимона», это ли не шанс? Шурик выступал в любительских состязаниях под девизом: «Будь рядом, и тебя заметят».

И вставят в обойму. Даже если ты холостой патрон для стартовой пальбы.

После стольких напряженных усилий, Хомяк преуспел. А, преуспевши, похерил нашу старую дружбу. Вряд ли она его компрометировала. Она попросту никак не укрепляла его статус и не способна была подсадить Хомяка на следующую ступень. Истина в том, что дружба вообще ничего не укрепляет, кроме самой себя. Я это знал. А Хомяк это понял. И дал мне знать, что понял. И, в принципе, никто не обиделся. Жизнь диктовала Хомяку свои суровые законы, а я под диктовку не писал примерно класса с пятого. Я вычеркнул Шурика из книги своего бытия, уважаемый читатель. Вычеркнул, как лишнее предложение. И вот мы снова встретились. Хомяк прибыл с твердым портфелем над головой, укрывшим от дождя его поседевшую, но по-прежнему курчавую шевелюру.

– Что ты в Казейнике делаешь, Хомяк? Самолеты конструируешь? Видал я тут один. Поздравляю. Смелый проект.

– У меня здесь малое предприятие, – сдержанно сообщил Хомяков.

– Насколько малое? Размером с твой член или меньше?

– Я кабельным телевидением владею.

– То-то в окрестностях весь кабель ободран с высоковольтной линии передач. Какие передачи ты здесь транслируешь, Хомяк? Футбольные игры Бундеслиги в записи прошлогоднего сезона? «Последнее танго в Париже» для тех, кто не спит? Криминальную хронику? Могу подкинуть пару сюжетов.

– Ты сам-то, чем занимаешься? – Шурик быстро перешел в контратаку. – Проводишь семинар в Славянском ордене?

– Испытания провожу.

– Что испытываешь?

– Отвращение, Хомяк. Испытывал, испытываю, и буду испытывать.

– Совсем рехнулся? Ты, вроде, писатель. Или сценарист. Где-то я встречал в паутине твою фамилию. Сериалы какие-то. Романы. Мультфильмы тоже.

– «Песнь о буревестнике» видел?

– Нет.

– Хорошая штука. Будь здоров.

– То есть?

– То есть, будь здоров, Хомяк. То есть, чеши отсюда. То есть, исчезни с глаз моих, засранец.

– Ты пьян. Перезвоню, когда проспишься.

– Перезвони, Хомяк. Учитывая, что ты номер телефона забыл спросить. Учитывая, что телефоны в Казейнике вообще не работают.

И Хомяк ретировался. Хомяк разумно поспешил оставить нас. Меня и мои безумные замыслы.

ДОМ ИЗ ДОЖДЯ И БЕТОНА

Чтобы напрямую угадать в переулок, ведущий, согласно моим расчетам, к заболоченной окраине, я должен был пройти через площадь. Княжеская, если верить учителю географии, площадь опустела. Торговый люд убрел подсчитывать плоды натурального обмена. Лишь какой-то религиозный психопат, истязавший себя на медленном огне у Позорного столба, мог запомнить меня, и впоследствии сдать братьям-славянам. В сумерках и под моросящим дождем я постепенно рассмотрел караульного анархиста. Часовой грел руки над языками пламени, бившими из железной бадьи. «Девяносто шесть против четырех», – определил я в процентном исчислении шансы на то, что он как-нибудь не заметит меня. Сначала я хотел его бесшумно снять отверткой, а тело сжечь. На первый взгляд такая мера предосторожности даже мне казалась радикальной. Но слишком долго я присматривался к этому анархисту, и успел основательно хлебнуть для профилактики воспаления.

Проблема состояла в том, что отвертку я забыл в зонте Виктории. Пришлось мне отказаться от простого решения, и я выбрал более изощренный способ сбить Могилу со следа. Я мысленно очертил дугу до нужной точки, разобрал какой-то забор, вырезал огородами, загнул в переулок и налетел на Могилу. Альбинос боком лепился к стене такого же в точности дома без окон, как и «Нюрнберг». Рядом бродил неприкаянный Перец, лучом фонаря петляя по соседним трущобам. «А вот и продуктовая лавочка, – бодро подбил я итоги обходного маневра. – Поспел на ловлю счастья и чинов, экспедитор ушибленный». Сохраняясь в тени, я прикинул, чтобы еще такого хитроумного предпринять. Ничего такого хитроумного, к счастью, в мою голову не залезло.

– Копаемся, Лавр, – напомнил Могила штурмовику, пыхтевшему над замком с ридикюль почтенных размеров. – Ты тоже достал мелькать, параша. На пробой свети.

Перец лучом осветил спину Лавра, и тем вряд ли помог ему скорее найти замочную скважину. Зато помог мне принять безошибочное решение. Насадив картуз на переносицу, я марафонским шагом пронесся мимо группы инкассаторов.

– Эй, братишка! – окликнул меня Перец. – Куда почесал?

Я добавил ходу.

– Опоздаешь к отбою, накажу, – совсем уже издали предупредил меня альбинос.

Сердце в груди моей отбивало дробь точно барабанщик перед казнью. Вместе с переулком закончились и мои силы. Но я еще смог таки поскользнуться, и рухнуть в канаву, заполненную водой. На дне канавы хранились булыжники. Булыжники я накрыл без промаха. Ушибленное колено меня даже обрадовало. Боль слегка отрезвила меня, и я стал хуже соображать. Соображая хуже, я сообразил, что окончательно оторвался от преследователей. Меня прихватило легкое чувство эйфории.

– И вечный бой! – заорал я, вращая подобно пропеллеру сумку с дребезжащими осколками посуды.

На клич из темноты явился факел. Гражданин, освещавший себе дорогу факелом, замер в оцепенении, бросил пожитки, заметался, и пропал. Пропажа оправданная. Призыв к уничтожению запасов спиртного из уст существа, обитающего в канаве, и днем напугала бы до изумления любого местного поселенца. Что говорить о ночной поре, когда все праведники выползают на охоту за окаянными душами? Лично мне достались факел, пластиковые весла и капроновый невод с ячейками, кое-где заштопанными какой-то мокрой паклей.

– Сводишь меня к болоту, пятьсот рублей отвалю! – попробовал соблазнить я исчезнувшего гражданина. Я чувствовал, что он затаился поблизости, но щедрое мое предложение осталось безответным. Я удвоил ставку. Гражданин опять спасовал. Поднявши горящий факел, я обождал еще пару минут, и терпение мое иссякло. Зато силы частично вернулись. Заодно с ними вернулось и раздражение.

– Браконьер низкопробный! – изругал я темноту. – Мы еще встретимся на светлой тропинке! Половишь ты у меня пиявок без лицензии!

Я в бешенстве забросал его невод рыбными консервами. Именно так-с. Консервы в сумке штурмовика Агеева по странной иронии оказались все рыбные. От сумки, пропитанной водочным запахом, я избавился. Я утопил сумку в яме, как слепого щенка. Я душил ее под водой, пока она не захлебнулась, скотина такая. Выместив на ней скопившуюся досаду, я перекинул невод с консервами через плечо, взял под мышку весла, вооружился факелом, и захромал, как мне тогда опрометчиво думалось, в Москву. Получасовая прогулка в хлюпающих бутсах на сквозняке начинала сказываться. Зверская холодина выставила из меня пьяный кураж, как вышибала задиристого гуляку. Сознание мое прояснилось. Я продрог до стука зубовного, но упорно плелся вперед, отчетливо понимая, что возвращаться мне, кроме как домой, некуда и незачем. И грезил я о горячей батарее в изголовье кровати моей, хотя до отопительного сезона было еще не близко. И о стеганом одеяле. И о жене, меня согревающей под стеганым одеялом. И даже о коте, прильнувшем с другого боку и шипящем от обиды, если его заденешь, точно оплеванный раскаленный утюг. Только углубившись выше колен, я очнулся от воображаемой реальности, и вспомнил, где нахожусь. Окружал меня все тот же выморочный мир. В, частности, болото.

– Ахтунг! – Завершил я факельное шествие четкой и своевременной командой.

Почва под моими ногами была твердая как бетон. Да это и оказался бетон.

Дно болота, выложенное бетонными плитами? Не таким я представлял его себе. Я готовился прыгать с кочки на кочку и медленно продвигаться вперед сквозь топкие места, нащупывая гать конфискованными веслами. Я даже готовился к погружению в трясину, читатель. Я готовился к отчаянной борьбе и бесславной погибели. Однако, ложный Казейник с одинаковой легкостью херил как надежды на лучшее, так и приготовления к худшему. «Погорячились, и будет», – сказал я себе. После чего я воротился на сушу, обдумывая дальнейшие планы действий. «Должна быть где-то лодка или плот, – сказал я факелу, – надувной баллон или бревно должны где-то быть. На чем-то греб этот рыбник». Что ловил он именно рыбу, стало мне ясно, когда я более тщательно изучил его капроновую сеть. В пакле, засевшей среди ячеек, при свете факела блеснули серебряные чешуйки.

Я побрел вдоль берега, пристально всматриваясь в темноту, пока не обнаружил маломерное судно, затопленное на мелководье от посторонних глаз щербатым булыжником. Я уперся в булыжник подошвой, и свалил его на сторону. Судно, конечно, громкое название для всплывшего куска пенопласта. Хотя был он в толщину до полуметра и достаточно широк, чтобы выдержать мои девяносто едва живых килограммов. Так же он имел три искусственных углубления. Одно кормовое углубление было вырезано для седалища, и два педальных в носовой части палубы для упора ступней. Были в нем проделаны и отверстия для уключин. Спрятанные под водой уключины я нащупал в ближайшей бетонной трещине.

Я оборудовал пенопласт гребным устройством, и более не мешкая, разместился в его углублениях. Невод с консервами я обвязал вокруг талии, а факелом безжалостно пронзил упругую палубу в центре бака. И только тогда позволил себе короткий перекур, доставши из нагрудного кармана целлофановый мешок с пачкою сигарет. Я упаковал их, когда был в дрезину пьян. По трезвой лавочке вряд ли я проявил бы такую предусмотрительность. Прикуривши от стальной зажигалки «Зиппо» с припаянным к ней императорского профиля полтинником (подарок жены в пятидесятый день рождения моего), я высадил сигарету, взялся за весла и погреб, как мне тогда опрометчиво думалось, в Москву. Разгоняя плот и кровь, я стремительно удалялся от Казейника. Попутный ветер содействовал, стегая спину мою дождем, как стегали, должно быть, на галерах замученных гребцов. Отверстия для уключин были проделаны таким образом, что мне пришлось грести, подавшись вперед. Зато я хоть как-то прикрывал собой от ненастья пламя факела. Снаружи в такой позе я, верее всего, смахивал на удильщика. Глубоководные рыбаки называют нас еще морскими чертями.

Мы бодро мчимся сквозь темноту, держа перед носом огонек для приманки. «Заходите к нам на огонек», – пропел я слова известного шлягера. В принципе, зря пропел. На огонек зашло такое, что в страшном сне и Черчиллю не снилось. При скорости семь узлов мой отчаянный плот протаранил башню плавучего танка Т-34. «За Родину!», – изловчился я прочесть воззвание вдоль башни прежде, чем факел погас, а сам я, покинув углубление, шарахнулся лбом о технику наших побед. Где-то я слышал, что в стрессовом состоянии люди проявляют сверхъестественные способности. Тех, кто распространяет подобные слухи, спешу обрадовать: так оно и есть. Нахлебавшись воды, в набухшем комбинезоне и обморочном состоянии, я сумел взобраться по осклизлой броне на покатую башню. Оседлав заваренный люк, я отхаркался, пришел в себя и ощупал ссадину.

На ощупь я отделался малой кровью. «Порядок, – сказал я танку. – За Родину можно». Хотя самочувствие мое было довольно поганое. Мутило меня, и голова слегка потрескивала, точно радиоприемник на коротких волнах. Точнее, между ними. И куда более погано я себя чувствовал в душевном смысле. Но в душевном смысле я чувствовал себя погано с посадки в дикий автобус, так что на круг я мало потерял. Плот из пенопласта потерял. Плот распался на мелочи. Пару обломков я встретил, когда соскользнул обратно в воду и саженками покружил у танковой башни. Среди хлама, болтавшегося под защитой бронетехники, удалось мне выловить весло без уключины. Как оказалось, кстати. Рядом я наткнулся и на деревянную катушку для кабеля. Кабель, скорее всего, поперли Хомяков и его сотрудники. Но верхний диск пустой катушки устойчиво держался на волнах. Какое-никакое, а средство передвижения. Бросив на диск весло, я прилег рядом и постарался как-то отреставрировать размытый пейзаж. Область впадины, принятая мной с высоты утреннего обрыва за болото, на поверку оказалась затопленными весями. Холмы и кочки среди бескрайней трясины оборотились в объекты, расположенные выше уровня воды и груды плавучего мусора. «Учительствовал, пока школу не затопило, – припомнил я слова Виктории по адресу безногого христарадника Марка Родионовича. И еще припомнилась мне пьяная речь убитого Щукина, обращенная к болельщикам команды «Нюрнберг» о фрицах, «которые наши тридцать четверки в заливе топили». Тотчас рожденная мной версия, будто бы танк, переживший наводнение с целью остановить мой поход на Москву, и являлся тем самым, «затопленным фрицами», подтвердилась лишь отчасти. Танк был основан, как потом просветил меня Марк Родионович, к 30-му юбилею капитуляции Вермахта на гранитном постаменте шестиметровой высоты у фасада среднего учебного заведения. Тщеславный секретарь горкома партии хотел, чтобы танк его могли видеть с пролегавшего когда-то в 15-ти километрах от Казейника Минского шоссе. Само среднее учебное заведение, в отличие от высших учебных заведений, имело всего два этажа, и затонуло до крыши. Но танк на безымянной высоте благополучно выстоял. И зла на него за это я не держу. Мое крушение было предначертано, так или иначе. В темноте и в горячке я мог расшибиться о массу предметов, наводнявших лагуну с целой эскадрой пущенных ко дну «хрущевских» пятиэтажек. Как узнал я от инвалида-географа, затоплению также подверглись прилегающие строительные площадки домов улучшенного планирования, приусадебные хозяйства, военный городок, поле боя с немецко-фашистскими захватчиками и садово-дачный кооператив «Атлантида». То есть, все угодья на нижайшем уровне впадины. Причины затопления будут изложены мной отдельно. Итак, я взялся за весло, и ушел в каботажное плавание теперь на деревянной катушке. Труд мне выпал изнурительный и бессмысленный. Все равно, что на льдине грести. Я хотел спать и замерз. Если б не эти два обстоятельства я бы все бросил к лешему. А бросивши все к лешему, я бы непременно уснул и замерз бы. Так что я продолжал толочь воду в заливе, пока не посчастливилось мне сделать пересадку на встречную дверь. Это была заурядная одностворчатая дверь, но в коробке. В сравнении с катушкой от кабеля, дверь имела похвальную маневренность. К тому же прежние судовладельцы, дай Бог им здоровья, защелкнули дверь на английский замок. И дверь подо мной не открывалась. Усевшись на ней по-турецки, я занялся привычным делом, но уже с куда большей для продвижения отдачей. Я работал веслом, пока не мелькнул на горизонте огонь маяка. Во всяком случае, так я его мысленно окрестил: «огонь маяка». Огонь едва брезжил, но и этого оказалось мне достаточно. Я воспрянул духом. Наконец-то, я обрел жизненную цель. Прежде я не знал, зачем живу, как и все почти обыватели. И только внезапно открывшаяся истина окрылила меня по-настоящему. Аминь.