Текст книги "Казейник Анкенвоя (СИ)"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

А НАША РАБОТА ЗАВЕРШЕНА

К полудню ливень выдохся, уступивши место какому-то пыльному дождику. Случилось так, что в утробе левиафана я пропустил самое значительное выпадение хлябей, когда-либо затоплявших Казейник за какую-то пятерку часов, просаженных мной в обществе Бориса Александровича. С учетом высоты над уровнем суши, где прятался кит на колесиках, я даже и не сразу осознал масштаб разлива, а осознал, когда сошел только ближе к воротам свалки. Между мной и размытым периметром образовалась грязная лагуна, затянутая водоплавающими отходами. «Синтез живее пошел, – нащупал я причину измененного ландшафта, сунувшись вброд. – «Кениг-рей», скоты, подключили». Закуренная мной ростовская сигарета оттянула скверную перспективу брести к поселку по грудь, а то и по шею, а то и вовсе плыть в холодной гадости. Внезапное спасение нагрянуло в образе водяного патрульного скутера с лобовой эмблемой земских масонов. Управлял им рыцарь плаща и шлема. И темной полумаски. И резиновых штанов. Ловко махнувши над затопленными воротами, он легко размел на пути мусорные препятствия и заложил вираж на мелководье, окатив меня грязной волной. Тогда управляющий вознес полумаску на шлем защитных цветов и стал заново Митей-анархистом.

– Ты, чего в болото по колени уходишь, твое преподобие? – осклабился он, газуя то ли от избытка возбуждения, то ли бензина. – Здесь форель таскать запрещается. Здесь она только в Карелии дрейфует.

– Клевый байк.

– Четыре такта. Китайский сбор.

Мите было лестно, что я оценил по достоинству его технику. Мне было лестно, что за мной приехали. Бог весть, когда за мной не приезжали.

– А где Виктория?

– А везде Виктория, – продолжил искрить мой спасатель. – Кругом победа секса над унылыми буднями. В данный момент у бургомистра. Возглавляет комитет по ликвидации последствий наводнения.

– Много последствий?

– Крепче всех орду николаевскую накрыло, – Митя засмолил косяк от моей чужой сигареты, и с наслаждением затянулся. – В Белфасте пиво так не разбавляют пленным солдатам Ее величества.

– Был?

– Оффшорная полоса. Сопровождал хозяина с видом.

– Тегеран? Бейрут? Бильбао?

– Тебе откуда известно?

– Твоему хозяину партнеры нужны.

– С чего ты решил?

– Всем партнеры нужны.

Митя, которому партнеры были не нужны, капитально задумался.

– Ну, а что Никола-чревоугодник? – сбил я Митю.

– Третий час анафему поет.

– Кому?

– Текст неразборчивый. Но смотрит в небо.

Я сел позади анархиста, окружив его талию руками.

– Правильно! Ты за меня держись, отец! – газуя, Митя отщелкнул косяк в сторону. – Кто за мной, у того колода!

Через десять минут мы ворвались на окраину, и Митя слегка сбросил скорость. Полноводные улицы Казейника активно разживались челноками, баллонами, катамаранами, спаренными из бревен, байдарками и разновидными плотиками речных обитателей. Сухопутные граждане сидели на крышах как зайцы на островах. Митя причалил к мокрому сухому клену в переулке, и мы еще раз перекурили.

– Какие потери у славянства?

– Казармы-то на холме. Плац только захлестнуло. Выше фундаментов половодья нет. «Нюрнберг» с продуктовым филиалом, те да. На пол этажа погрузились. Но и там повезло. Могила загодя приказал все продовольствие на чердаки перетаскать.

– Он что, ясновидящий?

– Он-то?

Пятерня Дмитрия невольно потянулась к затылку и соскользнула по шлему.

– Совпало, говорит. Пер типа. Ночью вышел приказ от Гроссмейстера устроить ревизию.

– На чердаках?

– Типа того. Электричества нет, а там светлее. Но в целом на духовенство ссылается. Твоими, говорит, молитвами.

– Ясно.

– А я о чем?

– Жертвы есть?

– Умеренные. Десяток избирателей смыло в залив. Четверо, не считая баб, захлебнулись по месту прописки.

– А считая баб?

– Кто ж нынче баб считает?

– Все?

– Свеча взвесился, – нехотя буркнул полицмейстер.

– Владимир? Как же это?

– Нервы. Шнурки в уборной сплел, и того. На сливной бачок заплел. Соседи говорят, записку оставил.

– Что в записке?

– Мало ли. Запиской подтерся кто-то, пока следствие вызывали.

Я просто не мог поверить, что Володя Свеча, этот пламенный поезд, наделенный двумя бесконечностями, точно пустая теплушка, скончался в каком-то зловонном общественном тупике.

– Чушь. Подлая чушь.

– Ну, ты вот что, епископ. Ты метафизикой занимайся. Продукты отмаливай или еще там что, а мирские хлопоты законникам оставь.

Вспыхнувшую было ссору погасил возбужденный с цыпками на кумачовых лапах инспектор, подлетевший к нам тоже на водном скутере, но с ободранной местами покраской и царапинами на пластиковых боках. Докладывая Мите последнюю сводку, инспектор жестикулировал от избытка рвения клюшкой, точно жезлом регулировщика, отчего в потоке речников случилось короткое замыкание.

– Самосуд в общежитии сезонных строителей! Толпа совсем озверела! Матерятся хуже сапожников! Ватник подожгли, из окон размахивают!

– Кого? – перебил инспектора Митя.

– Геннадия-армянина утопили! Но сначала разрезали! Руку отрезали!

– За что?

– Такое дело! Наводнение! Крыша течет, а он сантехник! Вышел, как вредитель! Вспомнили, что валюту менял! Руку отрезали!

– Уроды, – Митя забрал у подчиненного клюшку. – Ты, куда скажет, епископа свезешь, а я с этими профсоюзом уродов лично поцелуюсь.

Едва успел я пересесть на ближайший скутер, как Митя с лицом, кривым от бешенства, умчался наказывать сезонных пролетариев. Известие о гибели добродушного Генки подкосило меня пуще странного самоубийства учителя биологии. Зверскую и бессмысленную расправу над армянином, запалившим собственный киоск ради того, чтобы юные русские вымогатели остановились расстреливать своих же товарищей детства, я не воспринял как парадокс. Я воспринял ее как самый вероятный сценариус проявки на прочность всей людской цивилизованности, которой грош пока цена, в минуту глобальной катастрофы. Как очень вероятную поведенческую модель в час уплотнения народов, которых сгонит мировой океан с насиженных прибрежных линий на чужие пространства. И такой термин, как «модель» я применил умышленно.

И здесь я намерен выложить изрядный отрывок пресс-конференции рабочей Межправительственной группы по изменению климата: «(нами) были проведены эксперименты с двадцатью тремя сложными физико-математическими моделями атмосферы и океана… Повышение уровня океана (как следствие парникового эффекта вызванного с вероятностью 90 процентов антропогенным воздействием) будет существенно влиять на мировую экономику. В прибрежных районах, которые могут быть подтоплены в результате подъема уровня океана, проживает более 50 процентов населения (3,5 миллиарда человек) Земли, которые обеспечивают около 70 процентов мирового производства». Вопрос: «Как вы думаете, что может предпринять человечество для предотвращения катастрофы?» Госпожа Соломон: «Это вопрос к вам. Это ваше дело, дело правительств, сообществ. Вы можете принимать решения, как жить, как планировать экономику. Наша работа завершена». Соломоново решение.

Уже и «Титаник», распоротый от носа до кормы, ломался вместе с костями растоптанных пассажиров, уже и трещали кости на Ходынском поле, уже и на Трубной площади трещали. И дело тут не в названии площади, а в площади, как таковой. Сколько человек, и на какой площади должны оказаться вместе, чтобы не растоптать соседей? И это не проблема демографического порядка, увлекшая Бориса Александровича к ответственной миссии по ликвидации пяти миллиардов лишнего, с его точки, населения, уважаемый читатель. Вернее, не только демографическая. Это проблема жилищная. Это проблема расовая, религиозная, законодательная и нравственная. И вся целиком как есть она проблема наследственная. Такое мы наследство нашим детям и внукам оставляем. Это им проверка на вшивость. «А наша работа завершена».

– Вам куда, священное благородие? – засидевшись, отвлек меня от тяжких раздумий инспектор с ручными цыпками.

– На пристань.

Инспектор сплюнул, завел гидротехнику, и погнал из переулка по затопленной площади. Княжеское озеро кишело гребцами, какие гребцы меняли подержанную материальную часть на крупу и одежду, а какие обратно. Едва успело мелькнуть у меня внутри что-то рассеянное на предмет «Венеции без туристов», как снаружи мелькнул верхний этаж магазина «Нюрнберг», за ним вишневый сад с рядами бесплодной древесины, похожей на зачахшие исполинские колоски среди рисовых полей, что-то еще, и мы вплыли сквозь пробоину в трюм буксира. Спустя час я уже стоял на мостике, силясь рассмотреть башню экологического НИИ сквозь мелкий дождь и морскую оптику татарского шкипера Глухих. За час мы с ним оприходовали по четыре заварных фаянсовых чайничка, и еще пару он с собой прихватил.

– Считай, не считай, только сольется фокус. Далеко я так вижу. На полтора этажа уровень захлестывает.

– Уровень уже опускается.

– Опускается, не опускается только не в заливе. В поселке опускается. Там почва забирает кое-что.

– А кое-что прочее?

– Обратно в залив.

Я опустил бинокль и протер заболевшие от напряжения глаза.

– Надо бы ее на большую землю вывезти.

– Надо, – согласился шкипер.

– Но смысла нет. Когда уровень до последнего этажа поднимется, поселок тоже затопит.

– Но смысла нет, – согласился шкипер.

– С другой стороны, в коллективе ей будет проще к бедствию привыкнуть.

– Проще, – согласился шкипер. – Но сложнее. Дарья одинока. Привыкла так. И плохо ладит с Викторией.

– В этом она не одинока.

Ржавая дверца рубки, висевшая на одной петле, с грохотом ударилась о внутреннюю стену, и на мостик вошла моя послушница. Говорят, на судне женщина плохая примета.

– Твой буксир скоро тоже пойдет ко дну, – огорчил я Глухих.

Но шкипер не огорчился. Вместо этого он протянул мне фаянсовый заварной чайничек работы мастера Дарьи Шагаловой. Взял второй на сервере-западе разбитого компаса с погнутой стрелкой.

– Мин раза. Теперь все вещи на верхней палубе. Брезент натянул, шатер поставил. Согрейся, эфенди.

– Дус, – поправил я шкипера. – Господа в магистрате.

– Друг, – согласился Глухих. – Мин раза.

Вьюн, присев на корточки, терпеливо ждала, когда я приму ее. Мы с Глухих выпили самогону за новоселье. Закусили сырыми флотскими семечками, которых штук семь наскреб в кармане шкипер.

– Еще мин раза, – я перекрестился и поднял чайничек. – За Генку-мученика. Прими Господь его душу.

– «Мин раза» по-татарски «согласен», – пополнил Глухих мои лексические запасы, добрым глотком помянув армянского сантехника.

– Согласен, – я отставил именную посуду на юго-восток и сурово принял мою нерадивую послушницу.

– Ты где шатаешься? В городе наводнение, а ты шатаешься.

– Строгость. Они это понимают, – Глухих одобрительно кивнул.

– Я полы отжимала тряпкой, – Вьюн, обиженная лишней нотацией, в отместку опустошила залпом юго-восточный чайничек.

– Сказывали, только плац пострадал.

– А через окна? Там щели – зверь. Лавочка приказал дневальному проклепать замазкой, так это когда я тазов тридцать наружу выплеснула.

– Умница ты моя. Дай же я тебя расцелую, – накатило на меня внезапное умиление.

– Обойдешься? – спросила Вьюн с участием.

– Обойдусь. Теперь плыви в барак, отыщи там Виктора Сергеевича Пугачева. Скажи, епископ консолидирует оппозицию на флоте. Пусть он к полуночи зеленых подпольщиков у буксира соберет. Условный стук в пробоину два коротких и длинный. Пароль: «Здесь принимают на работу?». Отзыв: «А наша работа завершена». Запомнишь?

– Запомню. Утром ты меня к Владимиру посылал.

– Владимира нет. А ты плыви в барак, отыщи там Виктор Сергеевича Пугачева, Скажи, епископ…

– Вода сошла, пока вы самогонку здесь гоняете, – перебила меня Вьюн.

– Хорошо. Тогда иди в барак, отыщи там Виктор Сергеевича Пугачева. Скажи…

– Я запомнила, – перебила меня Вьюн.

– Тогда с Богом, – ласково отпустил я исправную послушницу.

– Распущенность. Перебивает. Поучить ее надо, – Глухих осуждающе покачал козырной своей фуражкою, напяленной задом наперед, когда Вьюн покинула мостик. Я снял с него фуражку и оторвал козырек. Вместо кокарды на околыше у татарина был приколот значок «ГТО». Это древний значок. Молодежь уже не знает его значения. «ГТО» в переводе с татарского языка на русский значит «Готов к труду и обороне».

– Зачем оторвал?

– Бескозырка, – пояснил я шкиперу. – Мятеж. Офицеров на рею. Сезонных строителей в расход.

И тогда я допил его северо-западный чайничек.

– Еще мин раза на посошок. Схожу Зайцеву рыло начищу.

– Оно чистое, – сказал татарин. – Оно моется трижды в день. Схожу, прилягу.

– Чтобы эта падаль жену эвакуировала.

– У него лодка с мотором казенная, – сказал татарин. – Пусть он лучше Дарью Шагалову эвакуирует. А я лучше прилягу. А жену не обязательно. Шайтан с ней.

Жены посуду бьют. Капризные. Поучить их надо.

Глухих, высадившись из рубки, закатился в шатер на палубе. Я побрел искать редактора. Зайцев отыскался в кабинете бургомистра на пресс-конференции по случаю ликвидированных последствий наводнения. Пресс-конференция уже близилась к закату. Журналистов осталось мало: я и Зайцев. На вопросы зала отвечали Хомяков и глава комиссии Вика-Смерть. Я пересек зал по диагонали, достигши Хомякова угла. На гранитной столешнице я издали заметил полный графин зеленой жидкости. Графин был накрыт стеклянной вазочкой для мороженого. А мне надо было срочно тонизировать себя. Протрезветь, сколь возможно, и я обернулся к бургомистру.

– Зеленый чай?

Хомяков презрительно скис. После того, как я укрыл его от пули наемников, он бы мне, умирающему, и стакан воды не подал. Я наполнил вазочку чаем до краев, опорожнил без откладки внутрь себя и задохнулся. Оказалось, коньяк азербайджанский. Я и раньше замечал, что азербайджанский коньяк отчего-то зеленый. Восстанавливая дыхание, я слегка нагнулся и, точно, приметил под креслом пустую бутылку с тремя звездочками на бумажном полумесяце, огибавшем основание горловины. Ни я, ни Хомяков, однако, виду не подали, что нам известно пристрастие бургомистра к дешевому благородному напитку. Количеству звездочек доверять нельзя. Это как в гостиничном бизнесе. Звездочки говорят лишь о тщеславии, либо же застенчивости хозяев отеля. Скажем, на флаге отеля Вьетнам одна звезда. Это свидетельство застенчивости хозяев. Но звезда очень крупная. Это свидетельство тщеславия. На флаге хозяев отеля США пятьдесят белых звездочек. Это свидетельство чего? Но звездочки очень мелкие, уважаемый читатель. Застенчивость. Я вернулся к редактору, дружелюбно взял его за холку и заглянул в левый глаз. Правый скрывался под моноклем, переделанным из линзы раздавленных очков.

– Выйдем?

– Перерыв пять минут, – объявила в микрофон глава комиссии.

Мягко сопротивляясь, Зайцев пятился к двери в приемную. Твердо настаивая, туда же и я наступал. Так по-разному оказались мы в пустой приемной.

– Ты собираешься Дарью забирать из института?

– Зачем? Чтобы вы, господин епископ, рога мне наставили?

– Одна же утонет в своей студии меньше, чем за неделю, упрямый ты человек.

– А вам что за дело? Это семейное дело. А вы, епископ, даже не епископ. Вы голодранец. На вас мои носильные вещи.

Я призадумался, куда бы ему врезать больней, но и чтобы внутренностей не испортить. Угадав мои намерения, Зайцев резво метнулся в открытую дверь. Но не в моем характере было отступать. Особенно, после коньячной вазочки.

Пресс-конференция, меж тем, возобновилась. Редактор поднял руку.

– Я представляю «Kozeinik Zeitung». Сегодняшнее бедствие показало, что администрация плохо готова к борьбе с бушующей стихией. И теперь наших подписчиков волнует проблема создания профессиональной службы спасателей.

– Не все сразу, – поморщилась госпожа Гусева. – Спрашивайте по очереди. Вот вы. Она кивнула Зайцеву.

– Почему он? – возразил я агрессивно. – Я тоже представляю газету «Kozeinik Zeitung». Я ее сегодня утром листал. И я представляю, что это за желтая пресса. Представляете? Она кардинала епископом называет.

– Это не относится к теме, – возразил Хомяк, протирая носовым платочком испарину. – Задавайте по теме.

Виктория навела порядок в зале, постучав карандашом по глухой овальной поверхности комиссионного стола.

– Здоровая критика. Мы внесли изменения в бюджет. Постоянно действующая спасательная служба учреждена и оснащена последним словом техники уже сегодня по итогам на базе народной полиции. Главой службы назначен Дмитрий Кондратьевич…

Она замешкалась.

– Полозов, – подсказал бургомистр.

Зайцев усердно заскрипел в блокноте фломастером.

– По теме, – обратился я к председателю комиссии. – Залив подступил вплотную к поселку. У верующих избирателей есть основания верить, что уровень воды в заливе на этом уровне долго не задержится.

– Вы какой орган представляете, господин епископ? – вклинился Хомяк.

– Показать?

Я распахнул полу дождевика и потянулся к молнии на плисовой ширинке.

– Не надо, я отвечу, – госпожа Гусева постучала красным когтем по мохнатому шарику микрофона. – Меня слышно? Это личная проблема обитателей, господин епископ. Обитатели поселка вполне взрослые и самостоятельные люди. Они в состоянии планировать свою жизнь. Скажу больше, это их законное право. А наша работа завершена.

– Вам известен отзыв?

Я подошел вплотную к столу и навалился на него, роняя микрофоны.

– Ты откуда отзыв знаешь, сука драная?

– Они пьяны! Им проспаться надо! – покраснев как пожарный щит, заорал Хомяков, сам не трезвей моего.

Гусева встала из-за стола, давая всем понять, что пресс-конференция окончилась. Я метнулся к редактору, дернув его за пиджак.

– Она знает наш отзыв! Какого черта здесь происходит, Женька?

– Не мешайте же вы! – редактор отодрал от меня пиджак, и рассовал по карманам принадлежности.

– Согласен, – пробормотал я. – Мин раза. Надо прилечь.

На этом пресса покинула конференцию.

ЗАГОВОРЩИКИ

Исторически вид заговорщиков делится на два подвида: горячих романтиков и холодных реалистов. Горячие романтики подвигаются на благородные поступки без личной выгоды. Они готовы за так рисковать собой ради будущих коленей. Горячие романтики, приготавливая заговор, произносят братьям жаркие клятвы, обнимаются и пишут конституцию. Они бодрят себя общественной пользой, жестикулируют, и заражаются опасными чужими идеями. Заражение вызывает у романтиков слуховые и зрительные галлюцинации, бред, шатания, высокую температуру, и, как следствие, летальный исход. Горячим романтикам повсюду мерещится, что они творят историю. В действительности, они творят, черт знает что, никуда не достигнув, помимо каторги, плахи или в лучшем случае ссылки на временное вечное изгнание. Сами же их заговоры любому дряблому тирану всегда легко изолировать от народа. Здесь массы добровольно шарахаются, чтобы романтики не смогли бы их заразить. Кому охота во славу посторонней какой-то будущности валяться потом в инфекционных лечебницах? Другое дело последующие колени. Почти все колени без малейшего риска влекутся к романтикам. Остывши в могилах, романтики постепенно теплеют. За это они изучаются на уроках благодарными коленями. А холодные реалисты суют их всем, как пример. Список уже теплых романтиков обширен. Катилина ли, Брут, Спартак или Степан Николаевич Халтурин с Че Геварой. Все они есть образец подражанию, звезды и прочие мертвые тела, питающие искусство. Им водружают красивые памятники в публичных местах, развешивают их портреты в публичных домах, и называют их именам футбольные майки. Сам я скверно разбираюсь в этимологии романтического подвида. Я плохо отделяю факты от зерен. Точнее, мифы от вымысла. Романтики для меня как незрелые плоды кровосмесительства горных богов с подножными греками. Я и до сей поры слабо ориентируюсь, кто воскликнул: «И ты Брут?». Если убиенный Юлий Цезарь, то когда, и по какому поводу? Если когда он был заколот среди сената горячими романтиками, то в шуме и суете очевидцы могли запросто перепутать союз. Возможно, этот Брут мешкал, подобно князю Трубецкому. Трухнул слегка. И Цезарь его подбодрил: «А ты, Брут?». Мол, дескать, не робей. Иначе хрен тебя в средней школе №11 города Одинцово станут изучать. Ведь известно, что Цезарь всячески Брута пропихивал, и заботился о его будущей карьере. Так же допустимо, что Цезарь мог спросить его: «И ты, Брут?» когда-либо раньше. Допустим, на вечеринке у любовницы. Мол, и ты тоже Брут? Ведь известно, что Брутов накопилось в империи больше, чем провинций, куда их можно было наместниками сунуть. Кстати, если уже речь пошла о покушении, то воскликнуть: «А ты, Брут?» мог вообще кто угодно, даже сам Брут, учитывая перепутанные союзы. Я тоже иногда себя вслух подбадриваю на всяческие благородные деяния, мол: «А ты, брат?». Типа «всем можно, а тебе нельзя?». Наконец, вопрос могли целиком исказить по ходу. Допустим, Брут задержался. Либо вообще проспал мероприятие. Тогда, законно, кто-либо из его шайки мог, орудуя мечом, поинтересоваться: «А где Брут?». Вообще, здесь много наплетено. Данные романтических заговорщиков, щедро напитанные из таких же горячих ключей для меня теряются в испарениях. Иное подвид холодных реалистов. Составляя заговоры, они всегда ищут личной выгоду, и всегда находят ее. Они враждуют, ругаются, расчетливо закатывают истерику. Они готовы предать всякий каждого при малейшей опасности, но вот именно холодные заговорщики, в конечном итоге настигают свою цель. Впрочем, рисковать они так же готовы, но как уже повелось, чужими шкурами. Они совсем не назначают числа, в какое грянет буря, переворот, мятеж, или, даже, сама революция. Они прислушиваются к рокоту грома, нюхают запах статического электричества в атмосфере, вглядываются в скопление туч. Народ они заражают вирусом восстания постепенно. Они ждут, когда массы подогреются до 451-го градуса по Фаренгейту. Когда эти массы обуяет вирус насилия, и число зверя назначит само себя. Холодным реалистам всего-то и остается, как обезглавить дряблого тирана и возглавить справедливое общество. Для них переворот что-то вроде упражнения из вольной гимнастики. И хоть они прикрываются радетелями будущих колен, им-то как раз плевать на потомство. Однако, и следующие колени отвечают реалистам взаимностью. Скажем, Платону Зубову никто даже бюстика в общественной уборной не воздвиг. Робеспьера заплевали еще до Реставрации. От Адольфа Сталина с Иосифом Гитлером остались только мраморные сапоги. И даже следующие колени холодных реалистов стесняются рекомендовать их собственным детям как образцы подражательства. Таков, приблизительно, мой вид на заговорщиков. Но это все заочная дребедень, уважаемый читатель. Очная дребедень ожидала меня в полночь у пролома в буксире, куда я отправился под конвоем Анечки Щукиной, кое-как опохмелившись «Бычьей кровью». Послушница моя наотрез отказалась пустить меня самоходом на встречу с активистами зеленых.

– Еще такая пресс-конференция, и ты купол себе раскроишь, – молвила она, отыскавши меня под лестницей магистрата. До полуночи оставалось еще часа три с половиной, и я предложил ей зайти переодеться в штабную обитель. Переодеться мне было не во что, мимо славянского пиджака с эполетами.

А пуловер я заблевал, и зеленое движение могло счесть это в свой адрес. Застегнувши пиджак на все пуговицы, я слез в погреб. Там я зацепил в бадье соленой капусты, взял из батареи пыльную бутыль, освободил из нее красное сухое вино и сел на прихваченную с кровати подушку. Выпил, закусил, вздремнул, и проснулся напротив Могилы.

– Ты куда пропал, епископ? – альбинос тоже на чем-то сидел, и тоже против меня.

– Туда же, куда и ты. В погребе завис. Красное станешь?

– Прозрачное стану, – Могила обзавелся маскировочной фляжкой, в пятнистом чехле, свинтил с нее колпачок, и забулькал. Выдохнул. Поморщился, глядя на эполеты.

– Я же приказал твоему денщику знаки различия перешить.

– Она не денщик. Ей похер.

Могила прикурил сигаретку, и оглянулся. Жест холодных реалистов. Глаза в правый угол съехали. Взгляд холодного реалиста. Его правое полушарие обдумывало прямую речь. Я ждал, и он решился.

– Чуется мне, Кум желает видеть во главе Славянского ордена духовное лицо.

– Имеешь в виду себя?

Шею лапой заскоблил. «Сейчас врать начнет, – язык мимики и жестов я освоил по модному шоу про психолога Тима Рота. – Или, может, шея грязная. Чешется».

– Ты сам прикинь. Гроссмейстеру забить на интересы нашего славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?

– Что?

– Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки. Ты сам прикинь: Казейник мало-мало стихией от своих внутренних органов отрезался. Только желудок имеем типа местных лохов. И к чему нам с тобой Княжеское дозволение? Так возьмем. Все и сразу. Хавло, бабло, и выпивку. И мы уже на раздаче, въезжаешь? Что построим, то и будет стоять. Православие и чего там?

– И самодержавие. И народность.

– Вот все это, но без инородности.

– Я слышал, анархисты за мать порядка.

– За какую мать?

– За мать Бакунина, Кропоткина и Нестора Ивановича Махно. Ты им самодержавие, они тебе вторую гражданскую.

– Митя моя забота. Либо срастется с орденом, либо засохнет. Как там насчет сухой ветки сказано в писании?

– Нормально.

– И я о том же. А верных сил у нас реально хватает.

– У нас и верных слабостей хватает. «Франкония» спецназом охраняется изнутри. Они и наружу могут выйти.

– Шесть шестерок? – альбинос принялся медленно завинчивать фляжку, словно бы давая мне возможность самому осознать всю наивность моего резонерства.

– С оружием.

– И я о том же. Ты в теме, где хлысты зарыты? Знаю, что в теме. И денщик твой в теме.

– На кой тебе мертвые хлысты?

– Другие хлысты. Оружие. Табельная волынка, обрез, пара гладкоствольных, лимончиков штуки три. Гранатомет хорошо бы. Как там в писании? «Не мир я вам принес, но меч»?

Да. Эту библейскую истину Могила выучил твердо. Этой истиной вооружались многие на службе у Вселенской церкви. Они бы и так вооружились. Слабо им было духовное наследство Спасителя без меча поделить. И напрасно толстовцы репу чесали: мол, это как же оно с правой щекою вяжется? И с непротивлением злу, и с тем, что кесарю кесарево следует оставить? А вот и вяжется, господа благородное толстовство. Через пророка Магомета, лично взявшего частями из рук архангела Гавриила арабскую библию Коран, положившуюся в основу исламского фундамента. Через шиитов и суннитов, по сей день истребляющих друг друга Аллах знает за что. Вроде как за имущество старшей дочери пророка. Через гибельные крестовые походы супротив мусульманства числом двенадцать, включая походы пастушков и детей. Через такие же северные походы и походы на гуситов, где впервой широко использовалось огнестрельное оружие, вяжется. И вяжется через псов Господних доминиканцев, положивших начало физическому отлучению инакомыслящей паствы. Очень вяжется через вечную резню меж добрых протестантов и добрых католиков. Связано через восстание Соловецкого монашества против реформы Никона. Все связано, господа в косоворотках. И Варфоломеевской ночкой, и Холокостом, и 11-тым сентября. Потому, как мечом быстрее и проще доказать свою преданность божественным заповедям, среди каких «не убий» шестая. И горько было Спасителю предвидеть именно такое духовное развитие процессов. И с печалью, думается мне, произнес он то, что произнес. Он больше произнес: «Почему вы не понимаете речи Моей? Потому, что не можете слышать слова Моего» (Инн. 8-43). И оставалось Ему, как только признаться в скорби: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10-34). Нам, что не принеси, мы из всего делаем оружие. Мы из любви сделаем оружие. Мы из веры в Иисуса оружие сделали. Сын Человеческий. Так он себя называл до распятия. А мы? Чьи мы дети, вообще? О ком отозвался Иисус: «он был человекоубийцей от начала» (Инн. 8-44)?

– Да. Оружие, – разболтав «Бычью кровь», я допил ее из горлышка, чтобы зло не оставлять. – Подумать надо. Сан обязывает.

– Подумай. Мы и одними заточками управимся. На твоем чистом благословении. Только больше славянской крови прольем. А с четверкой хлыстов наши танкисты за час возьмут всю химию под контроль. И какая выходит разница?

– Да. Разница не выходит.

– Ну, думай правильно.

Он хлопнул меня ладонью по коленке, и поднялся наверх. Я же остался думать правильно. Сперва я правильно думал о том, какую газету выписать коту моему Парису взамен сыпучего наполнителя. Здесь важный момент. С детства кот мой приучен ходить по нужде в лоток, застеленный свежей прессой. Но он скорее рядом нагадит, чем использует скучное и пошлое издание. Правильно обдумав, я кое-что выбрал. В целях рекламы скрою что именно. Потом я правильно думал о жене. Обзвонив друзей, коллег, знакомых, удаленные доступы, морги, больницы и милицейские отделения, она успокоится, и просто будет меня ждать. Потом я правильно думал об источнике питания. Скорее всего, на комбинате имеется мощный трансформатор, преобразующий тепловую энергию в электричество. От какого-то источника питаются их камеры наблюдения, типография, цеха, компьютеры и прочая оргтехника. Отчего-то работает их ускоритель «Кениг-рей».

Славно бы взорвать подобный трансформатор для начала, и тем выиграть пару суток. Может, и всю неделю. Но как подобраться? Я подобрался к единственному доступному источнику питания: копченому окороку, подвешенному за крюк. Тем более, я не ел со вчерашнего ужина. Потом я перестал правильно думать. За мной спустилась Вьюн. Через двадцать минут мы должны были явиться на встречу с активистами зеленого подполья. Через двадцать минут мы явились.

У пробоины в борту нас ожидали два типа в дождевиках и лыжных масках с вырезанными глазницами. Один из них подался ко мне.

– Здесь принимают на работу? – спросил он тихо.

– А наша работа завершена, – отозвалась моя послушница.

Подавшийся тип стащил с головы маску и горячо пожал мою ладонь двумя своими.

– Добрый вечер, товарищ епископ, – радушно произнес он, ставши сразу Пугачевым.

– Кто такой мудацкий пароль сочинил? – поинтересовался я у краеведа.

– Да ты же и сочинил, – буркнула Вьюн.

– Это меняет. Примите мои соболезнования, Виктор Сергеевич. Владимира жаль. Умница, и вдруг на тебе мрачный выбор.

– Может, в здание войдем? – перебил меня каким-то заложенным голосом тип, все еще скрытый под маской. – У меня гланды, милостивый государь. Я не намерен и далее мокнуть.

– Разумеется, – я отдернул в сторону брезентовую портьеру, тем приглашая в трюм заговорщиков, отнесенных уже мной к романтическому горячему подвиду.

Судя по хлюпанью, уровень жидкости в трюме после наводнения заметно снизился.

– Жив кто? – крикнул я, и гулкое эхо, отскочивши от внутренней обшивки, докатилось до Германа. После минутной темноты сверху к нам поплыл огонек. Спустившись по трапу, татарский шкипер, более смахивающий на шотландского пастуха в клетчатом пледе и с волосатыми ногами, обмахал нас точно кадилом своей керосиновой лампою.